Медведев Дмитрий Николаевич. Сильные духом

   - Поддай, поддай! - зычно кричит Кочетков.
   Гул нарастает. Самолет появляется над поляной. При ярком свете костров видно, как он, приветствуя нас, покачивает крыльями. Он пролетает дальше, чтобы спустя минуту появиться вновь.
   - Поддай, поддай! - не унимается Кочетков.
   И от этого крика, от пылающих костров, багровых лиц, мелькающих в отсветах пламени, от всей этой сказочной, фантастической картины захватывает дыхание.
   Белые облачка парашютов раскрываются, увеличиваясь и розовея по мере того, как приближаются к земле.
   Покачав на прощание крыльями, самолет уходит на восток.
   На площадке - оживление. Парашютистов, едва они коснулись земли, подхватывают, передают из объятий в объятия, засыпают вопросами.
   Первым ко мне подходит Коля Приходько. Он кажется смущенным и даже немного растерянным в этой шумной, суетливой обстановке.
   - Ось прибыли до вас, товарищ командир, - произносит он, застенчиво улыбаясь.
   За ним идут другие.
   Подходит щуплый паренек по фамилии Голубь. Рядом с богатырем Приходько он кажется еще ниже ростом.
   Подходят Коля Гнидюк, Борис Сухенко, лейтенанты Волков и Соколов.
   Волков - опытный партизан, был со мной в Брянских лесах, получил ранение, поправился и вот прилетел к нам. Первое, с чем он обратился, был вопрос о том, что же случилось с Сашей Твороговым.
   Подошел Николай Иванович Кузнецов, старый друг Творогова, по его рекомендации принятый в отряд.
   Еще при первой встрече с Кузнецовым меня поразила спокойная решимость, чувствовавшаяся в каждом слове, в каждом движении этого малоразговорчивого, спокойного, но внутренне страстного человека. Помню, он вошел в номер и начал прямо с того, что заявил о желании лететь в тыл врага.
   - Я в совершенстве знаю немецкий язык, - сказал он. - Думаю, сумею хорошо использовать это оружие.
   - Где вы научились языку? - спросил я.
   Вопрос был не праздный. Мне приходилось встречать немало людей, владевших иностранными языками. Это было книжное знание, достаточное для научной работы, но едва ли могущее служить оружием, выражаясь словами моего собеседника.
   Кузнецов, очевидно, поняв мои сомнения, объяснил:
   - Видите ли, я не только читаю и пишу по-немецки. Я хорошо знаю немецкий разговорный язык. Я много бывал среди немцев...
   - Вы жили в Германии? - заинтересовался я.
   - Нет, не жил, - улыбнулся Кузнецов. - Я окончил заочный институт иностранных языков. Вообще же по профессии я инженер. Когда работал на Уралмашзаводе, немецкие специалисты не хотели верить, что я русский. Они считали меня немцем, даже спрашивали, почему я скрываю свою национальность...
   Глядя на него, я подумал, что он действительно похож на немца блондин с серыми глазами.
   - Мало ли людей знает немецкий язык! По-вашему, все они должны лететь за линию фронта?
   - Я знаю не только язык, - возразил Кузнецов. - Я вообще интересовался Германией, читал немецких классиков... - И, помолчав, добавил: - Я немцев знаю.
   - Хорошо, а представляете ли вы себе, с какими опасностями связана работа разведчика?
   - Я готов умереть, если понадобится, - сказал он.
   - Берите его в отряд! - горячо настаивал Творогов. - Не ошибетесь!
   Я согласился.
   Через несколько дней Кузнецов был освобожден с завода, на котором работал, и приступил к подготовке.
   Он ежедневно беседовал с пленными немецкими солдатами, офицерами и генералами. Ему предстояла задача детально ознакомиться со структурой гитлеровской армии, с нравами фашистской военщины, а главное - в совершенстве изучить какую-либо местность Германии, за уроженца которой он смог бы себя выдавать.
   Подготовка эта велась в строгой тайне. Не только рядовые бойцы, но даже руководители отряда - Стехов, Пашун, Лукин - не знали о Кузнецове.
   Вместе с Кузнецовым обучались военному делу Николай Приходько, Голубь, Николай Гнидюк и другие добровольцы - уроженцы Западной Украины. Жили они отдельно. Соколов и Волков познакомились с ними всего за несколько дней до вылета.
   Поздоровавшись, Кузнецов отходит в сторону и молча слушает рассказ о подвиге Саши Творогова. Я вижу, как мрачнеет его лицо.
   В лагерь мы идем с ним вдвоем. Кузнецов молчит. Он не задает вопросов, на мои отвечает коротко. Мне он кажется человеком замкнутым. Или это только сегодня - в первые часы пребывания на территории, оккупированной врагом, под впечатлением рассказа о Творогове? Мы идем рядом. Я не вижу его лица, но мне кажется, что и теперь на нем застыло то же выражение решимости, какое я видел в Москве; та же сосредоточенность и спокойная уверенность человека, все обдумавшего и знающего, что он будет делать. И действительно, Кузнецов, отвечая на мой вопрос о его планах, говорит:
   - Я смогу беспрепятственно действовать в городе. Подготовился, кажется, хорошо. Да и стреляю теперь сносно. В Москве много тренировался.
   - Это хорошо. Только стрелять вам пока не придется.
   - Почему не придется?
   - У вас будут задачи другого рода.
   - Что ж, хорошо, - неохотно соглашается он. Чувствую, что своим ответом разочаровал его.
   Мне предстоит, однако, разочаровывать его и дальше.
   - И посылать вас пока, я думаю, никуда не будем, - говорю я.
   - Как не будете?
   Впервые слышится в его голосе волнение.
   - Вам придется готовиться. И довольно долго. Посидите, подучитесь еще, а там и начнем.
   - Когда это? - спрашивает он уже с нескрываемой досадой.
   - Месяца через два - два с половиной. Как успеете.
   Кузнецов ответил сухо:
   - Слушаюсь.
   Весь остальной путь мы прошли молча.
   Приближается август, а мы все еще в пути. Перевалили через железную дорогу Ковель - Киев. До места, где мы намерены расположиться, осталось километров сорок.
   Близ разъезда Будки-Сновидовичи местные жители предупредили наших разведчиков, что фашисты нас заметили, когда мы переходили через железную дорогу, и на рассвете следующего дня готовятся к нападению на отряд.
   Как ни странно, это тревожное известие вызвало среди партизан шумное и радостное оживление. Наконец-то мы снова встретимся с врагом лицом к лицу! Ясное дело, мы должны их опередить!
   Мой приказ - выделить группу из пятидесяти человек для удара по противнику - вызвал общее разочарование. Бойцы рассчитывали, что ударим всем отрядом.
   Особенно удручен был Стехов. Он собирался идти во главе группы, я же его не пустил. Командиром пошел начальник штаба майор Пашун - кряжистый, расчетливый, с энергичным скуластым лицом, белорус по национальности, в прошлом паровозный машинист.
   Тем, кто попал к нему в группу, все откровенно завидовали.
   Ночью группа скрытно приблизилась к разъезду. Разведка установила, что фашисты находятся в эшелоне, стоящем неподалеку на запасном пути.
   Партизаны скрытно подползли к вагонам и залегли. Не успел Пашун осмотреться, как группе пришлось действовать. Какая-то собачонка, видимо, услышав шорох, подняла лай и всполошила охрану. Часовой окликнул - ему никто не ответил; тогда он дал два сигнальных выстрела. Медлить было нельзя, и Пашун скомандовал: "Огонь!"
   В вагоны полетели гранаты, вступили в дело автоматы и пулеметы. От разрывной пули загорелась стоявшая у самого состава бочка с бензином; огонь перекинулся на вагоны; начался пожар.
   К рассвету гитлеровцы, собиравшиеся нас разгромить, сами оказались разбитыми. Не многим из них удалось унести ноги.
   Трофеи мы взяли большие: много оружия - винтовок, гранат, патронов; разный хозяйственный инвентарь и очень нужные нам продукты, в особенности сахар и сахарин.
   При этой операции погиб испанец Антонио Бланко. Он первым подбежал к вагону и бросил в окно гранату. Нацелился бросить вторую, но тут же упал, сраженный автоматной очередью врага.
   Бланко был молод, ему было всего двадцать два года, но короткую жизнь свою он прожил достойно - как патриот своей родины и антифашист. В 1936 году, шестнадцатилетним юношей, он дрался с легионами Франко в рядах народной милиции. Потом жил в Советском Союзе. В партизанский отряд Бланко пошел добровольно. Он погиб, сражаясь с фашистами и, наверно, не желая для себя лучшей жизни и лучшей смерти.
   Через два дня после боя у разъезда Будки-Сновидовичи мы пришли в Сарненские леса.
   ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
   На улице необычайное скопление народа.
   Все население деревни - от ветхого, все пережившего деда до малых ребят - вышло из хат. Великое горе, страшное бедствие обрушилось на людей: угоняют в Германию.
   Плачут женщины. Прижавшись испуганно к матерям, голосят ребятишки.
   Пятеро полицаев безучастно наблюдают это зрелище.
   - Куды ж воны их гонять! - причитает старая крестьянка, схватившись за голову. - Що воны роблять, що воны роблять!..
   - Петро! - кричит другая, окликая стоящего неподалеку от нее полицая. - Петро! Це ж твое село, що ж ты робышь!.. З кым же мои диты зостануться? Мий чоловик зовсим хворый, зовсим хворый...
   Петро поворачивает голову, смотрит на женщину мутными, пьяными глазами.
   - Перестань реветь! Говорять тоби, що пойдете до Великонеметчины, а твои диты тут як-небудь перебудуть!
   И вдруг в толпе неожиданно появляется богатырская фигура человека, неизвестно откуда взявшегося. Он грозно спрашивает:
   - Що тут таке робиться?
   Он направляется к полицаям, нахмурившись, смотрит на них с высоты своего роста.
   - Хто вы таки, хлопцы?
   Женщина бросается к нему. Лицо у нее в слезах.
   - Воны забирають до неметчины!
   - До неметчины... - Незнакомец уничтожающим взглядом окидывает полицаев. - Зачем забираете людей из села?
   - Нам приказали, мы и забираемо, - отвечает, пятясь назад, полицай. А ты хто такий?
   - А вот сейчас представлюсь!
   С этими словами незнакомец хватает за шиворот двух полицаев и сталкивает их лбами. Происходит замешательство. А незнакомец уже гремит, держа перед собой автомат:
   - Ни с места! Кладить зброю!
   Полицай по имени Петро, поднимаясь с земли, хватает свою винтовку, но тут же падает вновь, сбитый с ног тяжелым ударом незнакомца.
   - Кладить, кажу, зброю бо буду стриляты!
   Полицаи послушно складывают винтовки.
   - А тепер - геть з села! Щоб вашего духу тут не було! Швыдче, швыдче!
   И полицаи побежали без оглядки.
   Крестьяне обступают избавителя.
   - Спасыби тоби, хлопче, - произносит дед с низким, поясным поклоном. - Ты, як я бачу, свий хлопец, партизан?
   - Партизан... партизан... - разносится вокруг.
   Разведчики отряда, придя в село, застают здесь трогательную сцену. Партизан-избавитель стоит в тесном кругу крестьян и мирно с ними беседует.
   - Микола! Микола! - кричат ему разведчики издали. - Вот он где, черт возьми! Микола! Приходько! - продолжают звать его до тех пор, пока он не оборачивается.
   - Пришли? - как ни в чем не бывало сказал Приходько и, распрощавшись с крестьянами, отправился к товарищам.
   Он был виноват перед ними. Вышли все вместе, а он вот взял и отбился, ушел в сторону. Хорошо, что они его нашли. Не ровен час, наскочат гитлеровцы, а он тут один...
   Дорогой Приходько упросил товарищей, чтобы, придя в отряд, молчали о том, что случилось в селе. Он чувствовал, что ему не миновать взыскания.
   Но куда денешь винтовки, взятые у полицаев? По нашему обычаю все трофеи подлежат немедленной сдаче.
   И через час после возвращения разведчиков Коле Приходько пришлось выслушать выговор. Началось с расспросов.
   - Приходько, это ты принес винтовки?
   - Я, товарищ командир.
   - Где ты их взял? У кого?
   - Та там, у одних полицаев.
   Постепенно выясняется вся картина.
   - У тебя есть свое задание, своя работа. Тебя послали в разведку. Тебе было приказано - не стрелять.
   - Та я не стрельнув ни разу, товарищ командир!
   - Не стрелять и не связываться ни с какими немцами, ни с какими полицаями.
   Тут Приходько, до сих пор старавшийся отвечать уклончиво, не выдерживает:
   - Так я ж не можу, товарищ командир!
   - Все не могут. Подумай сам: где от тебя больше пользы - когда ты с риском для жизни убьешь фашиста или полицая или когда доставишь нам ценные сведения о противнике?
   Приходько понимающе кивнул. Конечно, он был согласен с моими доводами. Согласен до тех пор, пока мог рассуждать, но как только доходило до дела, он терял эту способность. Все, что было в его душе наболевшего, выстраданного, вырывалось наружу, не давая опомниться.
   - Ступай и чтобы впредь без молодчества, - говорю ему. - В следующий раз, если повторится, получишь трое суток и поставлю вопрос в комсомольской организации. Понятно?
   - Разрешите идти?
   - Иди.
   ...Первое время в Москве Приходько казался мне человеком чрезвычайно замкнутым. Рослый, широкий в плечах, с простым и добрым лицом, какие бывают у богатырей, он старательно делал все, что от него требовалось, ни о чем не расспрашивал, больше молчал и, казалось, был поглощен своими думами.
   Но замкнутость эта была обманчивой. На самом деле редко встретишь человека более открытого и непосредственного, чем Коля Приходько. Бывают лица и глаза, зримо и понятно выражающие душу человека - все, что он думает, что чувствует. Таким лицом обладал и Николай Приходько. Все думы его были о тех местах, куда нам предстояло лететь. То были места его детства и юности, родные края, с которыми разлучила его война и по которым он тосковал.
   Николаю шел восемнадцатый год, когда над землей Западной Украины взошло солнце счастливой советской жизни. Сын путевого обходчика, младший в многодетной семье, он с детских лет батрачил у помещика. День, когда над городом Здолбуновом и окрестными селами взвились красные флаги, был для него, как и для многих сотен тысяч других его сверстников, первым счастливым днем в жизни. Николай поступил на железную дорогу грузчиком, вступил в комсомол. Незадолго перед войной он стал начальником снабжения в одной из транспортных организаций, начал посещать вечернюю школу.
   Когда началась война, Николай был тяжело болен. Но он превозмог болезнь и нашел в себе силы прийти в эти горячие дни на станцию. Его вела сила долга, сила преданности Родине. Он помогал отправлять ценности на восток, эвакуировать людей и покинул станцию только тогда, когда в предместьях города показались вражеские танки.
   Судьба забросила Приходько в Пензу. Здесь он некоторое время работал. Одно из заявлений, которые он подавал в военкомат, достигло цели: он попал в армию, в формирующуюся часть, а уже оттуда, как уроженец Западной Украины, был передан нам.
   И вот теперь эта история...
   В душе я по достоинству оценил все благородство поступка Приходько. Но мне не давала покоя мысль, что так, распыляясь на случайные операции, можно упустить главное, ради чего нас сюда прислали. Разведка, разведка и еще раз разведка - твердил я товарищам и старался отвлечь их внимание от диверсий, от налетов на отдельные группы фашистов, всячески добиваясь того, чтобы люди поняли огромное значение разведывательной работы, столь важной для командования Красной Армии.
   - Ходите, узнавайте, где и какие находятся немецкие части, из кого они состоят, куда передвигаются, - наказывал я товарищам. - Посещайте деревни, беседуйте с населением, рассказывайте правду о ходе войны. Но избегайте ввязываться в бои, устраивать стычки, рискуя собой.
   Легко сказать - не ввязываться в бои, ограничиваться разведкой, когда эти "запрещенные" действия как раз и были самым желанным, о чем люди мечтали, к чему стремились. Каждое новое злодеяние оккупантов, совершавшееся на глазах у партизан, усиливало, доводило до крайнего предела жажду активной борьбы, страстное желание немедленного возмездия.
   Не проходило дня, чтобы ко мне или к Стехову не обращались с предложениями о той или иной операции, в результате которой был бы убит какой-нибудь фашистский комендант или выведено из строя предприятие. Предложения эти звучали как личные просьбы. Иногда мы их удовлетворяли. Когда же приходилось отказывать, мы чувствовали, что лишаем людей самого насущного для них, сдерживаем самые благородные порывы, и всякий раз больно было отказывать, тем более что и нас - и Стехова, и меня - желание активной борьбы захватывало не меньше, чем других.
   Сама жизнь требовала нашего активного вмешательства в установленный гитлеровцами "новый порядок". Мы не могли не защищать свой народ, не мстить палачам за их злодейства.
   В первые же дни пребывания в Сарненских лесах, как ни важно было нам оставаться пока незамеченными, мы выслали группу партизан на разгром фольварка "Алябин". Это было богатое имение, в недалеком прошлом ставшее народным достоянием, а ныне присвоенное немецким фашистом - начальником гестапо города Сарны, который посадил здесь своего управляющего, человека неслыханной, садистской жестокости. О бесчинствах этого управляющего крестьяне рассказывали нашим разведчикам. Нельзя было спокойно слушать о его преступлениях.
   Группа из двадцати пяти человек во главе с Пашуном отправилась на фольварк "Алябин" в сопровождении крестьян. Охрана фольварка была разоружена. Захваченная врасплох, она даже не пыталась оказать сопротивление.
   Налет производился ночью, а под утро в лагерь пришел обоз. На лошадях, взятых на фольварке, партизаны привезли хлеб, масло, крупу, мед, картофель. Обоз замыкало стадо коров.
   Лучших молочных коров мы отдали крестьянам, поделились с ними и остальными продуктами.
   Пашун доставил в лагерь двух пленных. Первый был немец, по фамилии Рихтер, управляющий имением, на которого жаловались крестьяне, второй, по фамилии Немович, оказался украинским националистом и одновременно гитлеровским шпионом-профессионалом. Окончив в Германии, куда он бежал по освобождении Западной Украины, гестаповскую школу, он еще до войны вел подрывную деятельность на Украине. Когда пришли оккупанты, Немович под видом украинского учителя разъезжал по деревням, выведывал у своих друзей-националистов, где живут советские активисты, и предавал их гестапо. Немович знал многих других подобных ему предателей, которые учились с ним в гестаповской школе. Поэтому мы не стали его расстреливать, а решили отправить в Москву.
   Но где держать Немовича, пока придет самолет? Из палатки он может убежать. Выход был найден: сшили специальный мешок из брезента и посадили в него предателя так, что только голова торчала из мешка.
   Операция по разгрому фольварка "Алябин" положила начало нашим систематическим налетам на немецкие хозяйства. Мы разгромили в ближайших районах несколько крупных имений, в том числе еще один фольварк начальника сарненского гестапо.
   ...При первых же выходах в деревни и хутора Ровенской области партизаны стали сталкиваться с бандами украинских националистов.
   Были эти банды невелики по числу, но вооружены неплохо. У них имелись немецкие автоматы, немецкие винтовки, немецкое снаряжение. Я вспомнил времена гражданской войны, когда мне приходилось, сражаясь на Украине, встречаться с подобными предателями. Тогда это были петлюровцы, махновцы, кулацкие сынки, которых буржуазия использовала в своей борьбе против молодой Советской Республики. Банды эти в то время насчитывали по три пять тысяч человек каждая. Но наши отряды, даже когда они состояли из четырехсот - пятисот бойцов, успешно справлялись с ними. С нынешними бандитами дело было еще проще, и не только потому, что были они малочисленными, - по трусости нынешние превосходили своих предшественников.
   О том, какие это вояки, фашисты знали. Банды националистов, которые они включали в свои карательные отряды, были храбры лишь там, где дело касалось расправы над мирными жителями, грабежей и поджогов. Но там, где приходилось вступать в бой с партизанами, при первых же выстрелах "войско" бандитов пускалось наутек.
   Наши партизаны не могли говорить без смеха об этих "вояках".
   Однажды Валя Семенов привел пленных.
   - Бандитов забрал, - доложил он.
   - Каким образом?
   - Да они, как увидели нас, сразу сделали трезубы.
   - Что-что?
   - Трезубы. Ведь у них на пилотках такой знак - из трех зубьев состоит, вроде как вилы. Так вот они сразу подняли руки вверх, и получился трезуб - две руки, а посредине голова!
   С тех пор, когда украинские националисты сдавались в плен, у нас так и говорилось: "Сделали трезуб".
   Наши вылазки в окрестные села, налеты на отдельные группы фашистов, на фольварки - все это приносило большое моральное удовлетворение. Но в то же время люди все больше понимали: если мы стремимся оказать действительно эффективную помощь Красной Армии, надо заняться разведкой, а все остальное отодвинуть на второй план. Именно так стоял вопрос для нас, находившихся под городом Ровно, бок о бок с наместником Гитлера на Украине Кохом, с его рейхскомиссариатом, с многочисленными штабами и учреждениями, с всеукраинским гестапо.
   Город Ровно был фашистской "столицей" Украины, средоточием гитлеровского аппарата управления, гнездом фашистского оккупационного чиновничества и военщины. Здесь легче можно было узнать о перегруппировках вражеских войск на фронте, о строительстве новых линий обороны, о мероприятиях хозяйственного характера, наконец, о том, что творится в самой Германии.
   И нашей главнейшей задачей было - прочно обосноваться именно здесь и протянуть в Ровно свои надежные щупальца.
   В каких-нибудь двадцати километрах от Ровно находился другой важнейший пункт - узловая станция Здолбунов, через которую курсировали все поезда с Восточного фронта в Германию, Чехословакию, Польшу и из Германии, Польши и Чехословакии на Восточный фронт. Стратегическое положение Здолбунова подсказывало, насколько важно нам пробраться к этой станции и "оседлать" здолбуновский узел.
   Мы начали с двух ближайших к нам пунктов - с районных центров Сарны и Клесово, в которых стояли крупные немецкие гарнизоны. Заняться ими было поручено группе разведчиков во главе с Виктором Васильевичем Кочетковым.
   Кочетков быстро нашел в окрестных селах людей, которые имели в Сарнах и Клесове родственников или знакомых. Люди эти охотно согласились выполнять его поручения. Так у Кочеткова появились ценные помощники.
   Один из них как-то сказал Кочеткову, что с ним хочет повидаться некто Довгер, работник Клесовского лесничества. Виктор Васильевич согласился встретиться.
   Перед ним предстал пожилой человек с гладко выбритой головой, одетый в старомодную, хорошо сохранившуюся пару, при галстуке, завязанном тонким узлом. Сквозь овальные, в железной оправе очки на Кочеткова смотрели внимательные, изучающие глаза.
   - Что скажете? - сухо спросил Кочетков.
   - Все, что я могу рассказать, вам, наверно, уже известно.
   - Вот как?
   - Я советский человек и, когда узнал, что здесь у вас партизанский отряд, решил, что буду с вами.
   - Мы, пожалуй, без вас обойдемся, - ответил Кочетков. Он не сомневался, что имеет дело с вражеским лазутчиком.
   Довгер понял.
   - Не надо думать о людях плохо, - сказал он, не скрывая обиды. - У меня здесь семья - жена, мать, трое детей. Пусть они ответят за меня, если я провинюсь перед вами!
   Кочетков заколебался.
   - Но ведь вы пожилой человек, - сказал он после молчания, - вам будет трудно.
   - А я не прошу принять меня в партизаны. Я просто буду выполнять ваши задания, все, что вам нужно.
   - Хорошо, - согласился Кочетков.
   На следующий день Довгер получил задание съездить в Ровно и посмотреть, что там делается. Он охотно пошел на это.
   Вернувшись из Ровно, Довгер привез вести о расправах над мирными людьми, о массовых расстрелах на улице Белой.
   - Вот вам адреса, - заключил он свой скорбный рассказ и передал Кочеткову план города с нанесенными на нем кружочками. План этот, довольно точный, был начерчен самим Довгером. - Это, - объяснял он, указывая на кружочки, - рейхскомиссариат... Вот тут помещается резиденция Коха, этот черный кружок - гестапо, здесь - здание суда...
   - Спасибо, Константин Ефимович, - от души благодарил Кочетков. Спасибо!
   - Пожалуйста, - сухо отвечал тот. Ему не нравилось, что его благодарят. "Я не одолжение вам делаю, - сказал он как-то Кочеткову. - Я выполняю свой долг советского человека так же, как и вы".
   Константин Ефимович Довгер, белорус по национальности, принадлежал к той части местной интеллигенции, которая хорошо знала Россию еще по дореволюционным временам. Все годы, когда Западная Украина входила в состав панской Польши, эти люди с волнением следили за происходящими у нас событиями, всей своей духовной жизнью жили с нами. Перед первой мировой войной Довгер окончил лесной институт в Петербурге, затем приехал сюда, на Волынь, и с тех пор работал в Клесовском лесничестве.
   "Дядя Костя" прозвали Довгера разведчики, вместе с Кочетковым ходившие к нему на связь. Это прозвище укрепилось за ним и у нас в штабе, даже я ловил себя на том, что называю Константина Ефимовича дядей Костей.
   Нередко Довгера наряду с другими лесничими вызывали к себе жандармские офицеры, приезжавшие во главе карательных экспедиций.
   - Не знаю, у меня партизан не слышно, а вот в двадцатом квартале, там, кажется, их видали, - говорил по нашему указанию Довгер жандармам.
   В двадцатом квартале нас, конечно, давно уже не было. Каратели, выбиваясь из сил, изорвав одежду и обувь, заставали там полуразрушенные шалаши из древесных ветвей и золу от костров.
   Однажды, после очередной такой истории, мы долго не встречались с дядей Костей и уже начали за него беспокоиться. Наконец он пришел в отряд сам и на наши расспросы ответил, что имел "некоторые неприятности". Он попросил Кочеткова в дальнейшем связываться с ним через его дочь Валю.