Мелихан Константин Семёнович. Рассказы

   Позже я узнал, что инвалидом дед стал не на войне, а ещё в детстве. Никаких трагических событий в его автобиографии не было, кроме разве потери ноги да женитьбы. Только одно ему оставалось – фантазия.
   И вообще, как скучно было бы жить, если бы все говорили только правду!
 

Сорока – воровка

   «Вынес достаточно русский народ, Вынес и эту дорогу железную – Вынесет все, что господь ни пошлет!»

Н. Некрасов. Железная дорога

   «Ей богу, Софья Ивановна, телятина совершенно лишнее… а вот, по-моему, купи лучше икорки, свежей, хорошей икорки… Это будет лучше да и дешевле».

Д. Григорович. Лотерейный бал

 
   Моя тётя работала в ресторане. Иногда она звонила нам по телефону и сообщала, что у нее есть язык, печень, почки, вымя и свинячьи ножки.
   Иногда она говорила, что у нее будет селедка под шубой.
   После таких разговоров я представлял себе, как тётя на своих свинячьих ножках выносит под шубой селедку.
   Кроме того, тётя откладывала яйца. Причем нам – самые крупные.
   Иногда я слышал фразу: «Сосиски в тесте». И тогда представлял себе тестя, который съел все сосиски.
   Когда дома никого не было, тётя просила меня передать родителям информацию. Запомнить все точно я не мог и передавал примерно следующее: «Судак, пойманный в заливе. Военно-морской окунь. Спинка минта».
   Когда меня спрашивали: «Где водятся кильки?» – я отвечал: «В томате». А на вопрос: «Каких животных ты любишь?» – говорил: «Баранину».
   Иногда тётя жаловалась, какая невыносимая у нее работа.
   – Как же – невыносимая, – говорил я, – если вы с нее столько выносите?
   – Я-то выношу, – говорила тётя, – а директор вывозит.
   – А кто ж тогда ворует? – спрашивал я.
   Но вопрос повисал в воздухе, как летающая тарелка.
   Я был ещё маленьким и не знал, что в России вором считается только тот, кто ворует не со своей работы.
   Во время войны мой отец уцелел потому, что был на фронте. Мать уцелела потому, что работала в ленинградском военном госпитале. А почему уцелела тётя, я не знал. С одной стороны, она была толстой, но с другой – ведь крупной мишенью.
   Все остальные мои родственники, которые жили в блокадном Ленинграде, умерли от голода. Неудивительно, что после войны мама все ещё хотела есть.
   Удивительно, что есть хотела и тётя. Все-таки она была довольно толстой и вдобавок после войны устроилась в ресторан. Вероятно – с испугу. Прошла славный путь от посудомойки до калькулятора. И обратно.
   Как-то я спросил маму:
   – Толстые много едят, потому что у них большой желудок, или у них большой желудок, потому что они много едят?
   – Хорошо, что тётя нас не слышит! – сказала мама. – Толстые не любят, когда их называют толстыми. Они любят, когда их называют полными.
   Когда тётя в очередной раз пришла к нам на обед, я ей сказал:
   – Вы – совсем не толстая. И не жирная. И не полужирная. И не на три процента жирная. А вы – полная. До краев.
   Тётя, наверно, подумала, что я так сказал для того, чтобы она поменьше ела. Это было для нее тем более неприятно, что на обед она к нам приходила всегда со своей едой.
   Раз в месяц тётя ходила на танцевальные вечера под названием «Аэробика». От обычных танцев аэробика отличалась тем, что там надо было танцевать не с партнером, а с ленточкой на лбу.
   Женщины в нашей стране всегда были заняты двумя проблемами: как достать еду и как похудеть.
   С едой хорошо тем, кто работает в ресторане или гастрономе. А каково тому, кто работает, к примеру, на мясокомбинате? Там охрана – как на военном заводе.
   Вот, пожалуйста, на одном мясокомбинате работал не то таджик, не то туркмен. Так он решил колбасу в штанах вынести. Вдруг охранница его в проходной останавливает и – хвать за колбасу!
   А это – не колбаса.
   Охранница дико извинилась. А об этом таджикском туркмене легенды стали слагать. Дескать – мясной гигант.
   А он уже совсем распоясался. По несколько штук стал навешивать. Но охранницы и это ему с рук спускали. Все-таки, думают, восточный человек. Может, у него несколько жен?
   Колбаса в России всегда считалась символом благосостояния. Колбасой можно было награждать: вешать её на грудь, надевать через плечо, возлагать на голову, делать из нее нимб. И это в то время, как сама колбаса оставляла жевать лучшего. Закусочная колбаса – это колбаса, после которой надо сразу закусывать. Столичная колбаса – это колбаса, которую надо сразу запивать «столичной». Докторская колбаса – это колбаса, после которой надо сразу вызывать доктора. Любительская колбаса – это колбаса, на которую трудно найти любителя. Молодежная колбаса – это колбаса, которая по зубам только молодежи. Отдельная колбаса – это колбаса, съев которую, чувствуешь, как в тебе что-то отделяется. Останкинская колбаса
   – это колбаса, сделанная из останков. Охотничья колбаса – это колбаса, сделанная из охотничьей собаки. И уж страшно подумать – из кого сделана крестьянская колбаса!
   Когда я спросил тетю, как пишется – КОЛбаса или КАЛбаса? – тётя ответила:
   – Смотря – из чего она сделана.
   Воруют у нас, конечно, не только еду и колбасу. Но и вообще – все, что можно. И что нельзя. И тем не менее воровство у нас имеет границы. Это – границы нашей родины. И может быть, воруя так друг у друга, мы постепенно станем богатыми.
 

Тундра

   Сверху тундра похожа на десантника: пятнистая и цвета хаки. Хаки – это трава. Пятна – это лужи. Дороги – только для самолетов и вертолетов. В тундре видишь себя богатырем. Деревья выше лба не растут. Если береза
   – то обязательно карликовая. Багульник – обязательно приземистый. Зато ягода – с яблоко. Глазное, конечно. Из растений ещё почему-то врезалась в память пушица влагалищная. Из животных врезались туда же полевка-экономка, рогатый жаворонок и углозуб.
   Гор в тундре нет. Суслик, когда скачет по тундре, встаёт на задние лапки: посмотреть, туда ли он скачет. И что интересно – видит!
   Самая твердая валюта в тундре – водка. Батон колбасы – бутылка. Шкурка песца – полбутылки. Литр спирта – две бутылки.
   Там же за бутылку я узнал, как отучить мужика от пьянства.
   Берешь водку, тарелку и идешь в лес. Кладешь тарелку на муравейник и наливаешь в нее водки. Тех муравьев, которые её пьют, не бери. А бери тех, которые бегут от нее. Вот этих-то трезвенников засуши и незаметно подсыпь в стакан своёму мужику.
   Одна баба так и сделала. Не знаю, бросил ли тот мужик пить, но бабу свою бросил. А лицо у нее разнесло, как будто она головой на муравейнике спала.
   Эту историю мне один тундрюк рассказал. Толстый такой старик. Правда, потом выяснилось, что толстая у него только физиономия. Физиономия его тоже похожа на тундру. Растительность слабая. Жалуется:
   – У моей старухи на роже волос больше!
   Завидует ей.
   Как-то сказал:
   – Я – снайпер! Белку в глаз попадаю. Хотя не с первого раза. Иногда весь шкурка продырявишь, пока метко в глаз попадешь.
   Однажды спросил у меня:
   – Грибы кушать будешь?
   – Не откажусь, – говорю.
   – Тогда, – говорит, – в лес идти надо.
   Дал мне ведро. А себе кулечек из газеты свернул. Пошли в лес. А лес по колено. Старик вперёди идёт, а я сзади. Вдруг остановился. Задрал вверх подбородок. Понюхал небо.
   – Снег будет с дождем.
   – А как вы определили?
   – Радио сказала.
   Идем дальше. Я чуть отстал. Вдруг ручей вперёди. Старик разбежался и прыгнул. Но не долетел. На том же берегу оказался. Второй раз прыгнул – и прямо в воду приземлился! Вылез, отряхивает с себя ручей:
   – Эх, молодой был – орел был! А старый стал – дерьмо стал!
   Потом, видя, что я не слышу, тихо добавил:
   – Да и молодой был – дерьмо был!
   Вернувшись из леса, развели костер около дома. Старик нанизывал грибы, не чистя, на прут.
   – А чего не пожарить? – спросил я.
   – Масла жрут много, – объяснил старик.
   Я достал водку. Тут же возникла седая женщина.
   – От стерва! – беззлобно сказал старик. – Учуяла. Не даст нам теперь нормально выпить. Тоже сейчас захочет. Пьянь!
   – Жена? – спросил я.
   – Хуже, – ответил он. – Дочь.
   – А почему хуже-то?
   – Жену убить можно. А дочь – жалко. Она мне сапоги чинит.
   Дочь села рядом с костром. Раскурила трубку. Выпили.
   – А ты холостой? – спросил он меня вдруг.
   – Женат.
   – О! Возьми её тогда замуж. Эту бля!
   – Зачем?
   – А я тебе в гости буду ездить. Водки у тебя попьем. В телевизор посмотрим.
   – У вас что, нет телевизора?
   – Есть. Но плохой. Ерунду всякую показывает. Сколько угля наковыряли. Зачем, спрашивается, цветной телевизор? Я по нему стрелял. Но промазал.
   К нам подходит ещё одна женщина.
   – Тоже дочь?
   – Обижаешь, – сказал старик. – Жена.
   – Так она, вроде, моложе дочери!
   – Так жена – вторая. А дочь – первая.
   Когда поел, вынул у себя изо рта единственный зуб, почистил его об рукав пиджака и назад вставил. На прощание подарил мне костяной нож. Потом забрал.
   – Из кости моей жены бывшей.
   Впервые за все время пребывания в тундре мне стало холодно. Старик пояснил:
   – В палатке геологов нашла. Кость от мамонта. Мы с ней много чего в палатках геологов находили. Когда их не было.
   До сих пор понять не могу, правду он говорил или шутил так, этот тундрюк.
 

Погребальная сосна

   «Привыкли руки к топорам»

Из песни

 
   Дядька мой был лесорубом. Лес он рубил в основном сосновый. Сосны были разные: кедровые, маньчжурские, погребальные.
   Особо замечу о последней. Погребальная сосна – это не шутка, а действительно такая сосна. Растет она медленно и печально. Потому, наверно, такая маленькая и с такой плотной древесиной. То есть настолько плотной, что корабль, построенный из этой сосны, сразу идёт на дно. И там на дне с ним ничего не делается. Он веками лежит как новенький. Вот такое замечательное дерево!
   Но ещё лучше из погребальной сосны строить гробы. Покойник в таком гробу очень хорошо себя чувствует. И очень хорошо сохраняется. Даже лучше, чем живой.
   Дядька говорил, что один покойник у них в таком гробу вообще ожил. Правда, потом выяснилось, что он был никакой не покойник, а просто мертвецки пьян. И которые его хоронили тоже были пьяные в доску. Но когда они увидели, что покойник в гробу сел, то враз протрезвели. И так испугались, что хотели гроб скорей заколачивать. Потому как, думают, покойнику эти похороны могут не понравиться и он начнет крушить направо-налево. И покойник на них действительно малость обиделся. А одного друга так крышкой гроба отоварил, что тот в ящик сыграл. Но сыграл уже четко. Как положено. Потому, наверно, что был человеком прямым, без извилин, и если уж брался за что-то, то доводил дело до конца.
   Но этот случай, конечно, исключительный. А порядки у лесорубов были такие.
   Полмесяца работаешь, а полмесяца пропиваешь то, что заработал.
   Если не можешь пить полмесяца, то пьешь весь месяц.
   А поскольку к концу месяца уже непонятно, на что пить, то пьешь уже непонятно, что.
   Когда лесорубу нужно было куда-нибудь съездить, он выходил на просеку и махал бутылкой водки пролетавшему в небесах вертолету. Вертолет прерывал государственный рейс и за бутылку летел туда, куда нужно было лесорубу.
   Ростом лесорубы уступали только дереву, кожа их напоминала его кору, правду они рубили с плеча, а речь их была – как сосновый деготь. Достаточно сказать, что слово «дерьмо» лесорубы не употребляли: оно считалось у них слишком мягким.
   Как-то, рассказывал дядька, японцы купили у нас разрешение на вырубку одного гектара уссурийского леса.
   Японский лесоруб – это такой крупный японский мужик, похожий на небольшого русского мальчика после желтухи. Японский лесоруб – весь в белом комбинезоне, в белых перчатках и, что самое смешное, в каске. Работает он, не вылезая из кабины, под звуки японского же джаза.
   Кстати, дядька рассказывал, у них там один друг залез к этому японцу в кабину и попросил у него политического убежища. В связи с тяжелым материальным положением.
   Японец тут же, не отходя от кабины, связался с японским консульством, и этот друг довольно быстро уехал в Страну восходящего солнца, отсидев предварительно солидный срок в одном из лагерей Страны заходящего солнца.
   В Японии его спросили, кем бы он хотел стать. А поскольку он был водителем первого класса и только на тракторе отпахал тридцать лет, причем, на одном и том же, то он сказал, что хотел бы стать трактористом.
   Ну, выдали ему трактор, он быстро нашёл кабину, залез в нее, но не знает, с чего начать, как сдвинуться хотя бы одним колесом. Говорит: «Нет ли у вас, японский городовой, другого трактора? Чтоб без этой электронной чепухи». Ну, дали ему другой трактор, более старый, – он опять говорит: «А нет ли у вас совсем старого? Чтоб с ручным переключением скоростей и чтоб рычаги изоляцией были обмотаны. И чтоб без экранов и кнопок. Я, – говорит, – водитель первого класса. Руками все могу, а пальцами – нет». Они говорят: «Есь один сякой трактор. Доисторисеский. Но он музея. Потомуся много-много денег ситоит. Давайте, – говорят, – мы вам лусе дадим хоросий-хоросий пенсия и отправим на заслузеный одых».
   Ну, а тот японский лесоруб, рассказывал дядька, сидит в своей лесорубной машине весь в белом, как японский бог, и ни черта не делает, только на кнопки жмет.
   А машина его, значит, к нашему дереву подползает, и выдвигаются из нее две такие железные лапы: одна берет дерево у самого корня, а другая – у самой кроны. Потом выдвигается пила и – вжик! – дерево спилено. Но пока стоит и не падает, куда бог послал, разгоняя во все стороны лесорубов.
   И что ещё смешно – в процессе пиления выдвигается из машины дополнительная хреновина с полиэтиленовым пакетом. Все опилки туда ссыпаются, а она пакет тут же заклеивает и этикеточку налепляет.
   Потом выдвигается другая хреновина и срезает все ветки. Причем за ней опять-таки идёт пакет, но уже покрупней, все ветки туда ссыпаются, пакет заклеивается, этикетка присобачивается.
   Но самое смешное – это пень. Он получается такой низкий, что на него даже не присесть. Даже японскому лесорубу.
   Но и при всем при этом вылезают из машины такие руки-крюки – цап этот пень! – рубит корни и вместе с ними в пакет. И опять – этикеточку.
   Но и это не все. Этот многорукий дракон закапывает после себя, как воспитанная кошка, ямку и втыкает туда нежный саженец.
   Я спросил у дядьки:
   – А что, этот японец все делал в пакеты?
   – Все, – сказал дядька. – Все продукты своей жизнедеятельности – в пакет с бирочкой. Ничего после себя на нашей земле не оставил.
   Единственное, что он оставил – это машину в подарок. Ну, мужиков наших разобрало: «А все ли эта тварь распилить может?»
   Оказалось – не все. На первом же ржавом рельсе она себе зубы и обломала.
   То есть японская техника – ничто супротив русской смекалки!
   И потом мужики наши работу свою любят: на кой им из-за этой восточной змеюки лишаться труда и зарплаты! Что ж это за железный товарищ, который заменяет труд ста человек, а пьет только бензин?!
   А что поезд чуть не перевернулся, так это опять же из-за нее. Она же тот рельс все-таки прогрызла до половины!
   Все мы вышли из леса, говорил дядька.
   Умер он от давления. Его бревном придавило.
 

Однокашники

   Мы не собираемся, не перезваниваемся, не переписываемся и не собираемся перезваниваться, переписываться и собираться. Но я слежу за жизнью моих однокашников, это совсем не трудно: главное – внимательно читать, слушать, смотреть.
   Читаю как-то в газете заметку «Опять двойня!»: «Очередную двойню принесла Ольга Бороздина». Правда, потом мне сказали, что Бороздиных в России – до черта и более! Но я почему-то уверен, что это наша двойню принесла. Она и в школе-то была двоечницей!
   А то как-то читаю: "А. Кудрявцев, генерал авиации, посетил американский авианосец «Эйзенхауэр». А на авианосце, думаю, наверняка не знают, что генерал авиаци вылетел из школы в седьмом классе!
   Через год читаю в той же газете: «Грузчик Кудрявцев разбил голову кладовщику из-за ящика пива». Молодец, думаю! Высунулся из-за ящика и стукнул врага бутылкой по голове! Солдатская смекалка!
   А то вот такое читаю: «Отечественная наука понесла тяжелую утрату, ушел навсегда из жизни выдающийся ученый Борис Иванов». И вдруг буквально через неделю или через год – по телевизору: «В красном углу – Иванов, мастер спорта по боксу». Ну, думаю, Борька поднялся! Правда, его по телевизору не узнать. Он худенький обычно был, в очках, мы его, собственно, за это и лупили, а тут морда раздутая, в пятнах. Может, думаю, с телевизором чего? Кнопки нажиимаю – ещё хуже: кровоподтеки пошли, нос по щекам размазался!
   С Кирилловым – тоже интересно: в школе он отстающим был, а сейчас всех обогнал. Нашим сейчас всем по 30, а ему – 72.
   С Зониным ещё интересней: утонул на рыбалке, стал тренером «Зенита», ещё раз утонул, но уже на охоте, уволился из «Зенита», выплыл, стал членом общества «Память» и свалил в Израиль.
   А Аркаша Баршай, такое чувство, что заметает следы: он – то Бардшай, то Баркшай, то Барабаш, то вообще Бадхен. И имена меняет. Но профессия всегда одна и та же: музыкант.
   Ира Березина – толкательница ядра. И в это можно поверить: помню, как она пыталась мне толкнуть ломаный магнитофон.
   Но тут вдруг по радио демонстрируют балет «Лебединое озеро». Объявляют: «Одетта – Березина». Ну, в школе она всегда была одета. Один раз только ей в дневнике записали: «Пришла на физкультуру без одежды».
   Но самое интересное – дальше: «Танец маленьких лебедей – Васильева, Григорьева, Александрова, Дмитриева, Гельфер». Все – наши! Правда Ромка Гельфер у нас в школе вроде как парнем числился. Хотя как-то о нем на стене написали: «Рома – баба!»
   С Мишкой Мишеевым первые годы после школы все было нормально: инженер, старший инженер, начальник цеха, директор завода. Несколько раз, правда, угонял чужой автомобиль. Но это понятно: там было написано «нигде не работающий Мишеев». И тут вдруг читаю, это когда он уже министром стал, «в пьяной драке с отцом был убит некто Мишеев». А потом вспомнил, он в школе однажды сказал: «За „единицу“ папаша меня убьет!» А пригнал бы папке «восьмерку» или «девятку», папка бы его по головке погладил!
   С Сурковым тоже все было нормально: он все сожительниц своих убивал. И тут вдруг – как обухом по голове: стихи для детей в газете «Мясной гигант». Автор – С. Сурков:
   «Раз из окошка Андрюша упал. Громко в полете он что-то кричал. Бабка к окошку метнулася ланью. Нет! Не задел он горшочек с геранью».
   У Людки Воробьевой такая судьба: мать-героиня, стриптизерка, настоятельница монастыря (не понмю, правда, мужского или женского). Зато помню, как она написала в сочинении: «Жанна д'Арк была единственной девственницей во Франции. За что и понесла наказание».
   Лена Мейлих. Ирландская подданная, польская писательница, негритянская певица, швейцарская кто-то ещё, снялась в мексиканском фильме «Халат для Арчибальда». В роли халата.
   Н. Кривцун. Фотомодель, секретарь-машинистка, лесоруб, знатная доярка, футболист, стюардесса, начальник штаба в отряде батьки Махно, наконец-то вылечилась от алкоголизма: сейчас пьет столько же, но уже без всякого удовольствия.
   Осипов. Руководитель оркестра народных инструментов, убит при перестрелке с ОМОНом, погиб на дуэли, зарезан троими в масках – прямо на операционном столе, – взорвался в троллейбусе из-за какого-то пустяка, остатки тела найдены через неделю там же, похоронен на Волковском и Новодевичьем. В настоящее время работает полотером. Нет обеих ног.
   А один раз я о себе прочел: «Мелихан – лауреат Нобелевской премии, отважный голландский путешественник». Первая мысль: давно пора! И вторая: за что? Потому как путешествую я только по родному городу. Что, конечно, тоже требует отваги. Особенно – в ночное время.
   Я много знаю о своих однокашниках, даже больше, чем они сами о себе.

Соленое мороженое

   В детстве я очень любил мороженое. Потому что моя тётя работала продавцом мороженого. И мы с мамой часто навещали её, чтобы поесть мороженого.
   Но однажды я решил зайти к тёте один. У моей мамы болело горло, и она не в состоянии была видёть мою тетю. И её мороженое.
   – Только не набрасывайся сразу на мороженое, – предупредила меня мама.
   – А то тёте взбредет в голову, что ты пришёл только за тем, чтобы поесть мороженого.
   Я пришёл в мороженицу, и тётя сразу спросила:
   – Ну что, пришёл поесть мороженого?
   – Нет, – сказал я и жадно стал глядеть на тетю.
   Я помнил, что нельзя начинать прямо с мороженого, но с чего начинать, я не знал.
   – Погодка-то нынче разгулялась! – наконец сказала тётя.
   – Да, – поддержал я разговор и замолк.
   Тогда тётя предложила мне:
   – Может, все-таки поешь мороженого?
   – Нет, – нахально сказал я.
   – А для чего ж ты тогда пришёл? – удивилась тётя.
   – Я пришёл узнать, как ваша жизнь, – сказал я и посмотрел в окно.
   – Живем помаленьку, – сказала тётя и протянула мне полную вазочку мороженого. – Сегодня вот посудомойка на работу не вышла. Так что за двоих вкалываю. На-ка лучше поешь мороженого.
   – А дети как? – спросил я, стараясь не обращать внимания на мороженое.
   – Дети ничего, – сказала тётя. – Ничего дети. Хулиганят только и двойки носят.
   – Пороть надо, – сказал я. – Некоторые ведь русского языка не понимают. До них только ремнем доходит. А я вот, как двойку принесу, сразу штаны скидываю. Где прелесть такую брали?
   – Какую прелесть? – не поняла тётя.
   – Я про блузочку говорю, – сказал я. – Вам оранжевый очень идёт. А желтый полнит.
   – Ах, это?! – тётя оглядела себя и улыбнулась. – Это я у портнихи шила.
   – И сколько она с вас содрала за такое удовольствие? – спросил я.
   – Тридцать рублей, – хлопая ресницами, сказала тётя.
   – Как одна копеечка! – сказал я. – Надо бы и моей такую справить.
   – Кому? – насторожилась тётя.
   – Да маме, говорю, моей. А то все в халате да в халате. Волосы у вас свои?
   – Почти, – прошептала тётя и покраснела.
   – Вам такая прическа очень к лицу, – сказал я. – Вы в ней моложе лет на пятьдесят!
   – Да мне всего сорок восемь! – засмеялась тётя, и прическа съехала ей на глаза. – Да ты ешь, ешь мороженое-то. Растает.
   – Очень холодное вредно есть, – строго сказал я. – Как здоровичко-то ваше?
   – И не спрашивай! – отмахнулась тётя. – Какое уж наше здоровье?
   – Что, печень опять пошаливает? – спросил я и посмотрел на мороженое.
   – И печень, и давление, – сказала тётя.
   «Пора!» – подумал я и, придвинув к себе вазочку с мороженым, спросил:
   – Аллохол пробовали?
   – Да разве в аллохоле дело, – вздохнула тётя, – когда дома устаешь как собака? Мусорное ведро – и то некому вынести!
   – А муж что? – спросил я и с любовью посмотрел на мороженое.
   Тётя почему-то отвернулась.
   – Муж-то что? – спросил я опять и зачерпнул первую ложечку мороженого. – Где сейчас?
   Тётя хлюпнула носом, и я уже хотел было есть мороженое, но она вдруг схватилась за грудь и судорожно стала ловить ртом воздух:
   – Пить… Пить…
   Я бросился за водой, помня, что медлить нельзя: мороженое уже таяло. А когда прибежал обратно, было уже поздно: тётя, утирая фартуком глаза, доедала мое мороженое. Слезы её скатывались прямо в вазочку, и я не понимал только одного: как можно есть такое соленое мороженое?
   – Это я так… – говорила она. – Я на тебя не в обиде. Приходи ещё, если опять захочешь мороженого.
   – Ну, спасибо! – сказал я. – Угостили!
   – Спасибом не отделаешься! – сказала тётя. – Помоги-ка лучше посуду помыть.
   Я добросовестно вымыл все, что велела тётя, но с тех пор почему-то не люблю мороженое.

Тост. Рассказ джентльмена.

   Когда я был маленьким, я очень хотел стать джентльменом. Но я знал только одно правило поведения: «В какую сторону надо наклонять тарелку с последней ложкой супа. К себе – если хочешь пролить суп на себя. Или от себя – если хочешь пролить суп на скатерть».
   Как-то моя одноклассница Светка Орлеанская пригласила меня в гости.
   – Приходи сразу после школы, – сказала она. – Мне будет исполняться десять лет со дня рождения.
   – Ладно, – сказал я. – Буду. И подарок какой-нибудь тебе хороший сляпаю. Из пластилина.
   – Подарок – не главное, – сказала Орлеанская.
   – Знаю, – сказал я. – Главное – внимание, которое оказывают цене подарка.
   – Нет, – сказала Орлеанская. – Главное – это тост.
   – Знаю, – сказал я. – Будет тебе тост. А что это такое?
   – Тост, – сказала Орлеанская, – это когда человеку дарят счастье, только не на самом деле, а на словах.
   Целый вечер я сочинял тост.
   А на другой день пришёл к Орлеанской в гости. Когда все сели, я встал, вынул из кармана шпаргалку с тостом и громко, с выражением прочел:
   Вы гений чистой красоты, У вас все руки вымыты!
   – А чего это ты меня на «вы» обзываешь? – оскорбилась Орлеанская.
   – Извиняемся, – сказал я. – Если хочите, могём и на «ты» перейти.
   И прочел новый тост:
   Вы гений чистой красоты, Давайте чокнемся на «ты»!
   – От твоих стихов действительно чокнешься! – сказала Орлеанская. – Ты бы ещё написал: «Давайте чмокнемся на „ты“!»