– Ну давай прозой тебя поздравлю, – сказал я. – Желаю тебе, Орлеанская, быть всегда такой же молодой, какая ты сейчас!
Орлеанская одобрительно кивнула. И я добавил:
– Желаю тебе быть ещё моложе, чем ты сейчас!
Орлеанская улыбнулась. И я ещё добавил:
– Ты, Орлеанская, уже давно выглядишь моложе, чем ты есть на самом деле. Судя по твоим мозгам.
– На сколько же? – слросила Орлеанская.
– Лет на десять! – сказал я.
– Что же, я такая маленькая и глупая, как новорожденный ребёнок?! – сказала Орлеанская.
– Нет, – сказал я. – Это ты только внешне так хорошо сохранилась. А внутри ты гораздо старше своих лет. В общем, желаю тебе счастья и долгих лет жизни! Чтоб ты прожила ещё столько же!
– Что?! – ахнула Орлеанская. – Чтоб я только до двадцати лет прожила?!
– А что? – сказал я. – Двадцать лет – бабий цвет.
– Так я ещё и баба?!
– Ну, не мужик же, – сказал я. – Да ты не плачь! У тебя ещё все спереди. ещё найдешь своё счастьеце. А ныть будешь – оно с тобой разведется. И останешься одна с дитями.
– С какими ещё дитями?! – возмутилась Орлеанская.
– Со своими, – сказал я. – Нервными они у тебя будут. Какая мамаша, такие и детки. Яблоко от бублика недалеко падает.
– Катись ты сам отсюда бубликом! – закричала Орлеанская и стала выпихивать меня из-за стола.
Но в дверях я все-таки успел ей последнее пожелание крикнуть:
– Пусть земля тебе будет мягким пухом!
Бабушка
Парле ву франсэ?
Коломбо Белые Гетры
Орлеанская одобрительно кивнула. И я добавил:
– Желаю тебе быть ещё моложе, чем ты сейчас!
Орлеанская улыбнулась. И я ещё добавил:
– Ты, Орлеанская, уже давно выглядишь моложе, чем ты есть на самом деле. Судя по твоим мозгам.
– На сколько же? – слросила Орлеанская.
– Лет на десять! – сказал я.
– Что же, я такая маленькая и глупая, как новорожденный ребёнок?! – сказала Орлеанская.
– Нет, – сказал я. – Это ты только внешне так хорошо сохранилась. А внутри ты гораздо старше своих лет. В общем, желаю тебе счастья и долгих лет жизни! Чтоб ты прожила ещё столько же!
– Что?! – ахнула Орлеанская. – Чтоб я только до двадцати лет прожила?!
– А что? – сказал я. – Двадцать лет – бабий цвет.
– Так я ещё и баба?!
– Ну, не мужик же, – сказал я. – Да ты не плачь! У тебя ещё все спереди. ещё найдешь своё счастьеце. А ныть будешь – оно с тобой разведется. И останешься одна с дитями.
– С какими ещё дитями?! – возмутилась Орлеанская.
– Со своими, – сказал я. – Нервными они у тебя будут. Какая мамаша, такие и детки. Яблоко от бублика недалеко падает.
– Катись ты сам отсюда бубликом! – закричала Орлеанская и стала выпихивать меня из-за стола.
Но в дверях я все-таки успел ей последнее пожелание крикнуть:
– Пусть земля тебе будет мягким пухом!
Бабушка
Всем хорошим во мне я обязан бабушке.
Когда я играл с кем-нибудь в шахматы, бабушка, видя, что я проигрываю, как бы случайно пробегала мимо нас и, спотыкаясь, падала на шахматную доску, раскидывая руками фигуры. После этого мы соглашались с противником на ничью.
Помню, как я уломал бабушку сводить меня на аттракцион «Пещера ужасов». Испугался я только один раз: когда увидел бабушкино лицо – перекошенное от ужаса.
Все, что мне не хотелось есть, я скармливал бабушке.
Когда мне не хотелось котлету, которую клала мне в тарелку мама, я делал бабушке условный знак. Бабушка тут же роняла ложку и лезла за ней под стол. Тогда я натыкал на вилку котлету и совал под стол бабушке. Бабушка зубами её стаскивала с вилки, быстро съедала, и вылезала, отдуваясь, наверх. Долго демонстрировала всем свою ложку и говорила:
– Уф! Нашлась!
– Что-то ты ложку стала часто ронять, – говорила мама. – Совсем ослабла. На-ка тебе ещё котлету!
Часто мы с бабушкой ходили в кино на боевики. Не знаю, нравились ли боевики бабушке, потому что она во время сеансов спала. И только когда стреляли особенно громко, она просыпалась и спрашивала:
– Ну, что? Не всех ещё кокнули?
– Нет, – успокаивал я её. – Спи спокойно, дорогая бабушка!
Помню, как мы играли с бабушкой в футбол. Точней, играл я с ребятами, а бабушка тихонько подкрадывалась за ворота моего противника. И когда я выходил один на один с вратарем, бабушка неожиданно ему говорила:
– Жвачку хочешь?
Вратарь оборачивался – и я забивал гол!
После игры вратарь подходил к бабушке и спрашивал:
– А где обещанная жвачка?
– Да вон в киоске у каперативщиков, – говорила бабушка. – Давай деньжата – я сгоняю.
Когда учительница вызывала моих родителей в школу, я всегда приводил бабушку. Потому что бабушка была глуховата и не слышала, как учительница меня ругает.
– Что она там бормочет?! – громко спрашивала меня бабушка.
– Она меня хвалит! – кричал я бабушке в седое ухо.
Учительница с удивлением замолкала. А потом говорила мне, чтобы в следующий раз я приводил маму.
В следующий раз я, действительно, приводил маму. Но – своей бабушки. То есть – прабабушку.
В отличие от бабушки, моя прабабушка не только плохо слышала, но и плохо видела.
А засыпался я на домашнем сочинении. Было оно на тему «Мое детство». Я его даже не прочел, когда сдавал учительнице. А начиналось мое сочинение, оказывается, так:
"В детстве мне больше всего нравилось собирать цветы и играть в куклы. ещё мне нравилось примерять мамины туфли на высоком каблуке.
А мечта у меня была – стать ткачихой.
Но судьба распорядилась по-другому. Туфли пришлось поменять на кирзовые сапоги. Цветы – на гранаты. А куклы – на пулемет.
Мною лично было подожжено 3 склада, взорвано 2 моста, пущено под откос 4 поезда, подбито 10 немецких машин.
Детство мое было голодное и холодное. Война отняла у меня детство…"
Дальше буквы расплывались, потому что были чем-то закапаны…
Когда я играл с кем-нибудь в шахматы, бабушка, видя, что я проигрываю, как бы случайно пробегала мимо нас и, спотыкаясь, падала на шахматную доску, раскидывая руками фигуры. После этого мы соглашались с противником на ничью.
Помню, как я уломал бабушку сводить меня на аттракцион «Пещера ужасов». Испугался я только один раз: когда увидел бабушкино лицо – перекошенное от ужаса.
Все, что мне не хотелось есть, я скармливал бабушке.
Когда мне не хотелось котлету, которую клала мне в тарелку мама, я делал бабушке условный знак. Бабушка тут же роняла ложку и лезла за ней под стол. Тогда я натыкал на вилку котлету и совал под стол бабушке. Бабушка зубами её стаскивала с вилки, быстро съедала, и вылезала, отдуваясь, наверх. Долго демонстрировала всем свою ложку и говорила:
– Уф! Нашлась!
– Что-то ты ложку стала часто ронять, – говорила мама. – Совсем ослабла. На-ка тебе ещё котлету!
Часто мы с бабушкой ходили в кино на боевики. Не знаю, нравились ли боевики бабушке, потому что она во время сеансов спала. И только когда стреляли особенно громко, она просыпалась и спрашивала:
– Ну, что? Не всех ещё кокнули?
– Нет, – успокаивал я её. – Спи спокойно, дорогая бабушка!
Помню, как мы играли с бабушкой в футбол. Точней, играл я с ребятами, а бабушка тихонько подкрадывалась за ворота моего противника. И когда я выходил один на один с вратарем, бабушка неожиданно ему говорила:
– Жвачку хочешь?
Вратарь оборачивался – и я забивал гол!
После игры вратарь подходил к бабушке и спрашивал:
– А где обещанная жвачка?
– Да вон в киоске у каперативщиков, – говорила бабушка. – Давай деньжата – я сгоняю.
Когда учительница вызывала моих родителей в школу, я всегда приводил бабушку. Потому что бабушка была глуховата и не слышала, как учительница меня ругает.
– Что она там бормочет?! – громко спрашивала меня бабушка.
– Она меня хвалит! – кричал я бабушке в седое ухо.
Учительница с удивлением замолкала. А потом говорила мне, чтобы в следующий раз я приводил маму.
В следующий раз я, действительно, приводил маму. Но – своей бабушки. То есть – прабабушку.
В отличие от бабушки, моя прабабушка не только плохо слышала, но и плохо видела.
А засыпался я на домашнем сочинении. Было оно на тему «Мое детство». Я его даже не прочел, когда сдавал учительнице. А начиналось мое сочинение, оказывается, так:
"В детстве мне больше всего нравилось собирать цветы и играть в куклы. ещё мне нравилось примерять мамины туфли на высоком каблуке.
А мечта у меня была – стать ткачихой.
Но судьба распорядилась по-другому. Туфли пришлось поменять на кирзовые сапоги. Цветы – на гранаты. А куклы – на пулемет.
Мною лично было подожжено 3 склада, взорвано 2 моста, пущено под откос 4 поезда, подбито 10 немецких машин.
Детство мое было голодное и холодное. Война отняла у меня детство…"
Дальше буквы расплывались, потому что были чем-то закапаны…
Парле ву франсэ?
Я учился в знаменитой школе на углу Жуковского и Маяковского. Учился я в ней не потому, что она знаменита. А она знаменита не потому, что я в ней учился. Знаменита она потому, что в ней учились знаменитости: Инна Варшавская, Станислав Ландграф, Борис Смолкин, Кирилл Набутов, Даниил Мишин, Александр Невзоров и другие артисты. И ещё какой-то знаменитый дирижер, не помню, правда, его фамилию и чем он дирижировал.
Знаменита эта школа и тем, что она – с французским уклоном.
Я же учился в ней потому, что она стояла рядом с нашим домом. Если бы не это рядовое обстоятельство, родители ни за что бы меня в нее не отдали. Они считали, что из школы с уклоном выходят дети со сдвигом.
Когда меня спрашивают, говорю ли я по-французски, я отвечаю, что говорю, но только с теми, кто учился в этой школе.
Помню, как учительница велела мне перевести выражение «арт-абстрэ» (абстрактное искусство). Я перевел:
– Артобстрел.
– Тройка, – сказала учительница. – По смыслу правильно.
Несмотря на плохие оценки по французскому языку, мои родители думали, что я учусь хорошо, так как время от времени в моем дневнике появлялась запись учительницы: «Болтал на французском».
Однажды нам объявили, что в нашу школу едет делегация французских школьников.
Когда делегация приехала, мы удивились, что французские школьники такие старые. Им было лет по двадцать. Мы даже подумали, что это – делегация французских второгодников.
Но оказалось, что это были учащиеся Эколь нормаль (Нормальной школы). Так у них называется институт.
Накануне приезда делегации учительница нам сказала:
– Вам дается уникальная возможность поговорить с живыми французами.
Можно было подумать, что до этого мы говорили с мертвыми.
Французы оказались действительно живыми. Даже слишком. Если бы мы так шумели, учительница сразу бы сделала нам замечание. «Что за восточный базар?!» – закричала бы она ещё громче, чем мы.
Но это был не восточный базар, а западный. И поэтому учительница только улыбалась впервые накрашенными губами.
Мы же молчали, как партизаны на допросе. Хотя учительница шептала нам одним углом рта: «Сейчас же начинайте с ними о чем-нибудь говорить!»
Но так уж устроены школьники: они молчат, когда учитель их спрашивает, и болтают, когда он просит их помолчать.
Наконец я набрался храбрости и подошел к одному из французов. Помня, что передо мной второгодник, я его спросил:
– Говорите ли по-французски?
– Уи! – обрадовался он, что в переводе значило: «Да, конечно, говорю, что за глупый вопрос, ведь я же родился, живу и учусь во Франции!» И добавил: – Меня зовут Мишель. А тебя?
– А меня – по-другому, – сказал я и задумался.
Я задумался, как правильней ответить. Дело в том, что ударение во французском языке – всегда на последнем слоге. Очень простой язык. И вот я задумался, как же меня зовут: «Кустя» или «Костя»?
Я выбрал средний вариант:
– Меня зовут Кость, – сказал я. – А тебя?
– А меня, скорей всего, Миша, – сказал Мишель.
Мы замолчали. Причем каждый молчал на своём языке.
Вдруг неожиданно для самого себя я сказал:
– Москва – столица нашей родины! Наша родина богата углем, нефтью, людьми, картошкой и другими полезными ископаемыми.
– А я – бедный студент, – вдруг сказал Мишель. – Моей стипендии не хватает даже на то, чтобы купить новый автомобиль. И поэтому я езжу – на старом. Или на отцовском. Я в России – только второй раз. А сколько раз ты был во Франции?
Я стал складывать в уме ответ по-французски. Судя по тому, как ходили мускулы моего лба, Мишель, наверно, подумал, что мне не сосчитать, сколько раз я там был.
И вот, подумав, я говорю, аккуратно выкатывая из горла французские слова:
– Я был во Франции ноль раз!
– А чего ж ты? – удивился Мишель. – Надо съездить.
Он так буднично сказал это «надо» («иль фо»), что я так же буднично ему ответил:
– Иль фо бы!
Мы опять замолчали.
Наконец, чтобы как-то продолжить разговор, я сказал: – ещё я не был в Канаде.
Мишель оживился:
– О, мне приходилось бывать в Канаде! Очень красивая страна!
Я же видел Канаду только на карте мира и поэтому сказал:
– Зеленого цвета.
– Да, – согласился Мишель, – Очень зеленая страна. Очень много травы.
Разговор получался интересным. Нам было что рассказать друг другу.
– Ещё есть такая страна – Италия, – сказал я.
– Ну, в Италии, к сожалению, я бываю редко, – сказал Мишель. – Только – на каникулах. Очень необычная страна.
– Да, необычная, – сказал я. – Похожа на сапог.
– Ты там бывал? – спросил Мишель.
– Зачем же мне там бывать, – сказал я, – если я и так знаю, на что она похожа?
Дальше я стал рассказывать о том, как я не был в других странах. Рассказывал я по принципу: «В Китае живут китайцы. В Японии – японцы. В Австралии страусы. А в Австрии – Штраусы». Представление об Англии у меня было весьма туманное.
– Где ж ты тогда был?! – не выдержал Мишель.
– В Дибунах, – сказал я. – А ты был в Дибунах?
– Не помню, – сказал Мишель. – Это – такое княжество?
– Не совсем, – сказал я. – Это – поселок под Ленинградом. Я там был в лагере.
– В лагере?! – насторожился Мишель. – И сколько тебе дали лет?
– Мне тогда давали десять, – сказал я. – Но я на десять и выглядел.
К нашему разговору подключилось ещё несколько членов французской делегации. Они спрашивали, за что меня отправили в лагерь и много ли у нас таких лагерей…
Когда делегация уехала, учительница предложила нам обменяться впечатлениями.
Мое впечатление было такое:
– Французы плохо знают французский язык: они меня совершенно не понимали.
Знаменита эта школа и тем, что она – с французским уклоном.
Я же учился в ней потому, что она стояла рядом с нашим домом. Если бы не это рядовое обстоятельство, родители ни за что бы меня в нее не отдали. Они считали, что из школы с уклоном выходят дети со сдвигом.
Когда меня спрашивают, говорю ли я по-французски, я отвечаю, что говорю, но только с теми, кто учился в этой школе.
Помню, как учительница велела мне перевести выражение «арт-абстрэ» (абстрактное искусство). Я перевел:
– Артобстрел.
– Тройка, – сказала учительница. – По смыслу правильно.
Несмотря на плохие оценки по французскому языку, мои родители думали, что я учусь хорошо, так как время от времени в моем дневнике появлялась запись учительницы: «Болтал на французском».
Однажды нам объявили, что в нашу школу едет делегация французских школьников.
Когда делегация приехала, мы удивились, что французские школьники такие старые. Им было лет по двадцать. Мы даже подумали, что это – делегация французских второгодников.
Но оказалось, что это были учащиеся Эколь нормаль (Нормальной школы). Так у них называется институт.
Накануне приезда делегации учительница нам сказала:
– Вам дается уникальная возможность поговорить с живыми французами.
Можно было подумать, что до этого мы говорили с мертвыми.
Французы оказались действительно живыми. Даже слишком. Если бы мы так шумели, учительница сразу бы сделала нам замечание. «Что за восточный базар?!» – закричала бы она ещё громче, чем мы.
Но это был не восточный базар, а западный. И поэтому учительница только улыбалась впервые накрашенными губами.
Мы же молчали, как партизаны на допросе. Хотя учительница шептала нам одним углом рта: «Сейчас же начинайте с ними о чем-нибудь говорить!»
Но так уж устроены школьники: они молчат, когда учитель их спрашивает, и болтают, когда он просит их помолчать.
Наконец я набрался храбрости и подошел к одному из французов. Помня, что передо мной второгодник, я его спросил:
– Говорите ли по-французски?
– Уи! – обрадовался он, что в переводе значило: «Да, конечно, говорю, что за глупый вопрос, ведь я же родился, живу и учусь во Франции!» И добавил: – Меня зовут Мишель. А тебя?
– А меня – по-другому, – сказал я и задумался.
Я задумался, как правильней ответить. Дело в том, что ударение во французском языке – всегда на последнем слоге. Очень простой язык. И вот я задумался, как же меня зовут: «Кустя» или «Костя»?
Я выбрал средний вариант:
– Меня зовут Кость, – сказал я. – А тебя?
– А меня, скорей всего, Миша, – сказал Мишель.
Мы замолчали. Причем каждый молчал на своём языке.
Вдруг неожиданно для самого себя я сказал:
– Москва – столица нашей родины! Наша родина богата углем, нефтью, людьми, картошкой и другими полезными ископаемыми.
– А я – бедный студент, – вдруг сказал Мишель. – Моей стипендии не хватает даже на то, чтобы купить новый автомобиль. И поэтому я езжу – на старом. Или на отцовском. Я в России – только второй раз. А сколько раз ты был во Франции?
Я стал складывать в уме ответ по-французски. Судя по тому, как ходили мускулы моего лба, Мишель, наверно, подумал, что мне не сосчитать, сколько раз я там был.
И вот, подумав, я говорю, аккуратно выкатывая из горла французские слова:
– Я был во Франции ноль раз!
– А чего ж ты? – удивился Мишель. – Надо съездить.
Он так буднично сказал это «надо» («иль фо»), что я так же буднично ему ответил:
– Иль фо бы!
Мы опять замолчали.
Наконец, чтобы как-то продолжить разговор, я сказал: – ещё я не был в Канаде.
Мишель оживился:
– О, мне приходилось бывать в Канаде! Очень красивая страна!
Я же видел Канаду только на карте мира и поэтому сказал:
– Зеленого цвета.
– Да, – согласился Мишель, – Очень зеленая страна. Очень много травы.
Разговор получался интересным. Нам было что рассказать друг другу.
– Ещё есть такая страна – Италия, – сказал я.
– Ну, в Италии, к сожалению, я бываю редко, – сказал Мишель. – Только – на каникулах. Очень необычная страна.
– Да, необычная, – сказал я. – Похожа на сапог.
– Ты там бывал? – спросил Мишель.
– Зачем же мне там бывать, – сказал я, – если я и так знаю, на что она похожа?
Дальше я стал рассказывать о том, как я не был в других странах. Рассказывал я по принципу: «В Китае живут китайцы. В Японии – японцы. В Австралии страусы. А в Австрии – Штраусы». Представление об Англии у меня было весьма туманное.
– Где ж ты тогда был?! – не выдержал Мишель.
– В Дибунах, – сказал я. – А ты был в Дибунах?
– Не помню, – сказал Мишель. – Это – такое княжество?
– Не совсем, – сказал я. – Это – поселок под Ленинградом. Я там был в лагере.
– В лагере?! – насторожился Мишель. – И сколько тебе дали лет?
– Мне тогда давали десять, – сказал я. – Но я на десять и выглядел.
К нашему разговору подключилось ещё несколько членов французской делегации. Они спрашивали, за что меня отправили в лагерь и много ли у нас таких лагерей…
Когда делегация уехала, учительница предложила нам обменяться впечатлениями.
Мое впечатление было такое:
– Французы плохо знают французский язык: они меня совершенно не понимали.
Коломбо Белые Гетры
Вовки дома не оказалось. Следовательно, не оказалось и мяча. Я раскачивался на приступке Вовкиного парадного и жадно ел глазами известного в нашем доме хулигана Борьку, который спешил по своим неотложным делам. Поравнявшись со мной, Борька притормозил:
– Чего вылупился?
– Ничего, – сказал я. – Просто так.
– Просто так не бывает, – убедительно сказал Борька и языком передвинул сигарету. – Подь сюда.
Что ж он думает, что я совсем лопух: подойти к нему, чтобы он выписал мне в рыло? Я отступил в Вовкино парадное.
– Я говорю, приблизься, – сказал Борька. – Ничего не будет. Выпишу пару раз в рыло – и все.
Я отступил ещё на шаг. Борька сделал сонное лицо и двинулся на меня. Я поднялся на второй этаж. Борька зашел в парадняк и, задрав голову, сообщил мне, что я получу по скулятнику в количестве прямо пропорциональному числу пройденных этажей. Мы стали дружно пдниматься, поддерживая между собой интервал в один этаж. На каждой лестничной площадке Борька уговаривал меня остановиться передохнуть, ссылаясь на свои плоскостопия и занятость. Наконец я уперся в закрытую чердачную дверь. Не помню всего, что приговаривал тогда Борька. Помню лишь, что в своей яркой речи он подчеркнул, что я собака. Я загнулся, схватившись за живот. После того, как Борька, насвистывая, ушел, в переносице у меня защипало. Я сел на ступеньку, положив голову на колени, и пыль между моими кедами стала плавиться темными горошинами. Из всех казней и пыток, какие я знал, я не мог выбрать наиболее достойной моего врага. Я задавался вопросом, почему в художественной литературе герои-слабаки, к которым пристают хулиганы, в финале рассказа все-таки побеждают. Они пользуются поддержкой зверей. Или запускают противнику камнем в глаз. Или же записываются в секцию бокса и уже в честном бою клепают этому муромою, сколько он заслужил. Я спустился по лестнице и в дверях парадняка столкнулся с Вовкой.
– Давно пришёл? – спросил он.
– Только что, – как можно веселей сказал я.
– Сейчас портфель закину – и идем в футбол.
Футбол – великая игра! Здесь забывается все на свете: и двойки, и зубная боль, и необходимость пробовать домашнее печенье маминой знакомой Дины Никаноровны. Мы играли трое на трое. Я люблю играть трое на трое. Потому что, играя трое на трое, мячом владеешь дольше, чем одиннадцать на одиннадцать. Вдруг все замерли.
– Борька идёт, – тихо сказал Вовка, будто все мы были слепыми.
Не вынимая сигареты изо рта, Борька дружелюбно крикнул:
– Ну-ка, мелочь, откинь шарик – мастер побацает!
Получив мяч, Борька несколько раз подбросил его ногой, словно что-то припоминая, потом сделал замысловатый финт невидимому сопернику и, круто развернувшись, что есть силы вдарил по воротам, которые нам заменяла железная стенка гаража. Стенка зазвенела, а Борька загоготал.
– Коломбо Белые Гетры! – воскликнул он и снова, выйдя один на один со стенкой, забил гол. – А ну, который воротчик, становись!
Вовка с готовностью поплелся к воротам.
– В какой угол? – спросил Борька, держа ногу на мяче.
Вовка криво улыбнулся и сказал, что ему все равно, в какой угол.
– Левый верхний, – сказал тогда Борька и стукнул.
Вовка увернулся, и мяч попал в то место, где до этого стоял Вовка.
– Коломбо Белые Гетры! – издал свой страшный клич Борька и обратился к нам: – Ну что, зеленка, играем?
Мы дружно молчали.
– Мне только – воротчика, а вы все, – сказал он, и игра началась.
Борька прошел трех из пяти наших и с криком «Коломбо Белые Гетры!» несся на меня. Я глубоко вздохнул и бросился к нему в ноги.
– Подкаты не делать, – строго сказал Борька, поднимаясь. – Я в костюме, – и вышел опять на меня.
На этот раз я отступал, выжидая, когда мой противник ошибется. Борька зачастил ногами, и я, уловив момент, выбил мяч и, перепрыгнув подставленную мне ногу, послал его в ворота. А Борька, сделав шпагат, протерся коленом по земле.
– Спокуха. Все в рамках, – сказал он, скидывая пиджак и подворачивая штанины. – Только мне – ещё игрока. А то компот у вас будет слишком жирный.
Я мотнулся влево, а сам с мячом ушел вправо. Борька хотел взять меня на корпус, но только слегка погнул водосточную трубу. Счет стал 2:0. Борька дал Вовке подзатыльник и потребовал себе нового вратаря и ещё одного защитника. Следующий мой мяч Борька отбил рукой.
– Пендель! – заорал он, и, согнав с ворот нового голкипера, стал отсчитывать одиннадцать шагов.
– Семимильными меришь, – сказал нерешительно кто-то.
– Я те дам – семимильными, – объяснил Борька и встал в ворота. – Бей, огурец!
Я разбежался.
– У! – сказал мне Борька в момент удара.
И эхом ему ответил гул гаража за спиной. Ребята уже не играли, а, прислонившись к стене дома, молча наблюдали за нашим поединком. Борька бегал, вылупив глаза, и теперь только старался подальше отбить мяч. Два раза он впиливался в мусорный бак и раз опрокинул на себя ящики, порвав гвоздем рубаху. Меня же подхватывала и несла к воротам противника какая-то волна. Я делал обманные движения, то взрывался на старте, то резко останавливался, заставляя соперника проскакивать мимо мяча, и бил по воротам – головой, носком, баночкой. При счете 6:0 открылась форточка, и знакомый голос вытянул меня из этого урагана. Я остановился.
– Что, струсил? – тяжело дыша, проговорил Борька. В его волосах болтался картофельный очисток.
– Меня уроки зовут делать, – сказал я. – Но я не пойду.
– Почему не пойдешь? – спросил Борька. – Мать надо слушаться.
На другой день, когда я зашел к Вовке-хранителю мяча, его опять не оказалось дома. Я раскачивался на приступке Вовкиного парадняка, когда появился Борька, как всегда куда-то спешивший. Я не в силах был отвести завороженного взгляда от его спокойного лица. Поравнявшись со мной, Борька встал на якорь:
– Здорово, отец!
– Здорово, – нахально ответил я, заряженный в любой момент отсюда слинять.
Борька поставил ногу на приступок и, подумав, спросил:
– Слушай, а вот в Америке этой, в Бразилии, там что, только профессиональный футбол, а любительского нету?
– Вроде нету, – осторожно ответил я.
– Ясненько, – сказал Борька.
Мы помолчали.
– Слушай, – опять спросил он, – а эти самые бразильцы что, и при дождике играют?
– Вроде не играют, – все больше недоумевая, чего от меня хотят, сказал я.
– Так это что ж, – спросил Борька и захихикал, – если, к примеру, до конца матча осталось пять минут – и вдруг дождь, то счет аннулируется?
– Счет аннулируется, – прошептал я.
– О! – воскликнул Борька и, довольный, расхохотался. – Понял? Там хоть двадцать-ноль выигрывай, а туча набежит – и все: счет аннулируется.
Мы ещё помолчали.
– Ну, покеда, корешан, – наконец сказал он. – Я почапал. Меня ещё телка-люкс ждёт. Держи корягу.
И я ощутил в своей руке теплую шершавую ладонь неизвестного мне разбойника Коломбо.
– Чего вылупился?
– Ничего, – сказал я. – Просто так.
– Просто так не бывает, – убедительно сказал Борька и языком передвинул сигарету. – Подь сюда.
Что ж он думает, что я совсем лопух: подойти к нему, чтобы он выписал мне в рыло? Я отступил в Вовкино парадное.
– Я говорю, приблизься, – сказал Борька. – Ничего не будет. Выпишу пару раз в рыло – и все.
Я отступил ещё на шаг. Борька сделал сонное лицо и двинулся на меня. Я поднялся на второй этаж. Борька зашел в парадняк и, задрав голову, сообщил мне, что я получу по скулятнику в количестве прямо пропорциональному числу пройденных этажей. Мы стали дружно пдниматься, поддерживая между собой интервал в один этаж. На каждой лестничной площадке Борька уговаривал меня остановиться передохнуть, ссылаясь на свои плоскостопия и занятость. Наконец я уперся в закрытую чердачную дверь. Не помню всего, что приговаривал тогда Борька. Помню лишь, что в своей яркой речи он подчеркнул, что я собака. Я загнулся, схватившись за живот. После того, как Борька, насвистывая, ушел, в переносице у меня защипало. Я сел на ступеньку, положив голову на колени, и пыль между моими кедами стала плавиться темными горошинами. Из всех казней и пыток, какие я знал, я не мог выбрать наиболее достойной моего врага. Я задавался вопросом, почему в художественной литературе герои-слабаки, к которым пристают хулиганы, в финале рассказа все-таки побеждают. Они пользуются поддержкой зверей. Или запускают противнику камнем в глаз. Или же записываются в секцию бокса и уже в честном бою клепают этому муромою, сколько он заслужил. Я спустился по лестнице и в дверях парадняка столкнулся с Вовкой.
– Давно пришёл? – спросил он.
– Только что, – как можно веселей сказал я.
– Сейчас портфель закину – и идем в футбол.
Футбол – великая игра! Здесь забывается все на свете: и двойки, и зубная боль, и необходимость пробовать домашнее печенье маминой знакомой Дины Никаноровны. Мы играли трое на трое. Я люблю играть трое на трое. Потому что, играя трое на трое, мячом владеешь дольше, чем одиннадцать на одиннадцать. Вдруг все замерли.
– Борька идёт, – тихо сказал Вовка, будто все мы были слепыми.
Не вынимая сигареты изо рта, Борька дружелюбно крикнул:
– Ну-ка, мелочь, откинь шарик – мастер побацает!
Получив мяч, Борька несколько раз подбросил его ногой, словно что-то припоминая, потом сделал замысловатый финт невидимому сопернику и, круто развернувшись, что есть силы вдарил по воротам, которые нам заменяла железная стенка гаража. Стенка зазвенела, а Борька загоготал.
– Коломбо Белые Гетры! – воскликнул он и снова, выйдя один на один со стенкой, забил гол. – А ну, который воротчик, становись!
Вовка с готовностью поплелся к воротам.
– В какой угол? – спросил Борька, держа ногу на мяче.
Вовка криво улыбнулся и сказал, что ему все равно, в какой угол.
– Левый верхний, – сказал тогда Борька и стукнул.
Вовка увернулся, и мяч попал в то место, где до этого стоял Вовка.
– Коломбо Белые Гетры! – издал свой страшный клич Борька и обратился к нам: – Ну что, зеленка, играем?
Мы дружно молчали.
– Мне только – воротчика, а вы все, – сказал он, и игра началась.
Борька прошел трех из пяти наших и с криком «Коломбо Белые Гетры!» несся на меня. Я глубоко вздохнул и бросился к нему в ноги.
– Подкаты не делать, – строго сказал Борька, поднимаясь. – Я в костюме, – и вышел опять на меня.
На этот раз я отступал, выжидая, когда мой противник ошибется. Борька зачастил ногами, и я, уловив момент, выбил мяч и, перепрыгнув подставленную мне ногу, послал его в ворота. А Борька, сделав шпагат, протерся коленом по земле.
– Спокуха. Все в рамках, – сказал он, скидывая пиджак и подворачивая штанины. – Только мне – ещё игрока. А то компот у вас будет слишком жирный.
Я мотнулся влево, а сам с мячом ушел вправо. Борька хотел взять меня на корпус, но только слегка погнул водосточную трубу. Счет стал 2:0. Борька дал Вовке подзатыльник и потребовал себе нового вратаря и ещё одного защитника. Следующий мой мяч Борька отбил рукой.
– Пендель! – заорал он, и, согнав с ворот нового голкипера, стал отсчитывать одиннадцать шагов.
– Семимильными меришь, – сказал нерешительно кто-то.
– Я те дам – семимильными, – объяснил Борька и встал в ворота. – Бей, огурец!
Я разбежался.
– У! – сказал мне Борька в момент удара.
И эхом ему ответил гул гаража за спиной. Ребята уже не играли, а, прислонившись к стене дома, молча наблюдали за нашим поединком. Борька бегал, вылупив глаза, и теперь только старался подальше отбить мяч. Два раза он впиливался в мусорный бак и раз опрокинул на себя ящики, порвав гвоздем рубаху. Меня же подхватывала и несла к воротам противника какая-то волна. Я делал обманные движения, то взрывался на старте, то резко останавливался, заставляя соперника проскакивать мимо мяча, и бил по воротам – головой, носком, баночкой. При счете 6:0 открылась форточка, и знакомый голос вытянул меня из этого урагана. Я остановился.
– Что, струсил? – тяжело дыша, проговорил Борька. В его волосах болтался картофельный очисток.
– Меня уроки зовут делать, – сказал я. – Но я не пойду.
– Почему не пойдешь? – спросил Борька. – Мать надо слушаться.
На другой день, когда я зашел к Вовке-хранителю мяча, его опять не оказалось дома. Я раскачивался на приступке Вовкиного парадняка, когда появился Борька, как всегда куда-то спешивший. Я не в силах был отвести завороженного взгляда от его спокойного лица. Поравнявшись со мной, Борька встал на якорь:
– Здорово, отец!
– Здорово, – нахально ответил я, заряженный в любой момент отсюда слинять.
Борька поставил ногу на приступок и, подумав, спросил:
– Слушай, а вот в Америке этой, в Бразилии, там что, только профессиональный футбол, а любительского нету?
– Вроде нету, – осторожно ответил я.
– Ясненько, – сказал Борька.
Мы помолчали.
– Слушай, – опять спросил он, – а эти самые бразильцы что, и при дождике играют?
– Вроде не играют, – все больше недоумевая, чего от меня хотят, сказал я.
– Так это что ж, – спросил Борька и захихикал, – если, к примеру, до конца матча осталось пять минут – и вдруг дождь, то счет аннулируется?
– Счет аннулируется, – прошептал я.
– О! – воскликнул Борька и, довольный, расхохотался. – Понял? Там хоть двадцать-ноль выигрывай, а туча набежит – и все: счет аннулируется.
Мы ещё помолчали.
– Ну, покеда, корешан, – наконец сказал он. – Я почапал. Меня ещё телка-люкс ждёт. Держи корягу.
И я ощутил в своей руке теплую шершавую ладонь неизвестного мне разбойника Коломбо.