Мелихан Константин Семёнович. Рассказы

   – Нет. Не женщина после свадьбы становится хуже, а требования к ней становятся выше.
   – Как она готовила?
   – Плохо. Но зато разрешала это не есть.
   – Вы её обманывали?
   – Да, обманывал без конца. Обман вызывает цепную реакцию. Стоит обмануть один раз, как потом обманываешь второй, чтобы скрыть первый. Но ложь – это ещё не самое страшное. Страшней, когда вынужден сказать правду. Впрочем, ложь и правда, добро и зло – это нейтральные понятия: как дождь и пламя, как боль и радость. Хирург делает больно. Предатель говорит правду. И вообще добро и зло – не одно ли это и тоже? Все зависит от точки зрения. Станьте выше – и вы увидите дальше. Вы увидите, что от зла рождается добро, а добро, как Иван Сусанин, ведет вас в дебри зла.
   – А по-моему, вы завели меня в дебри метафизики.
   Да, подумал он, разговор становится слишком серьезным. Надо выбираться на лужайку радости. Смех быстрей прокладывает путь к женщине, чем слезы. А он даже не знает, кто она.
   – Хотите шампанского?
   – Нет, – сказала она. – Это изобретение французов. Оно плохо усваивается северным организмом. Не лучше ли красное вино? Оно добавляет в нашу кровь германий и уносит из нее столь вредный для нас стронций, – она потянулась к сумочке. – Я позаботилась заранее.
   – Знаете, что делать, если вы пролили красное вино на белую скатерть?
   – Знаю, – сказала она. – Надо начать есть черную икру. Это отвлечет внимание хозяйки от белой скатерти.
   Сейчас она напоминала его жену. своей самоуверенностью. И даже внешне. Он не любил женщин, напоминавших его жену. Когда он встречал таких женщин, у него просыпалась к жене любовь. Как и после очередной измены. После того, как он изменял жене, он любил её сильней всего. А может, это была не любовь, а жалость? Впрочем, жалость – это разновидность любви. Есть два вида любви: любовь вверх и любовь вниз. Первая – восхищение. Вторая – жалость.
   Думая об этом, он одновременно говорил с незнакомкой о другом.
   – Вы похожи на мою жену, – сказал он.
   – Вы всегда так знакомитесь с женщинами? – сказала она.
   После вина она преобразилась. Вино перешло в щеки. Волосы стали менее строгими. Она помолодела. Теперь ей на вид можно было дать не больше двадцати.
   Ему захотелось прикоснуться к ней губами. Но она, предугадав его желание, сказала:
   – Я приготовила вам сюрприз.
   Он вздрогнул.
   – Какой же?
   – Я – ваша дочь.
   Он отпрянул назад. Чудовищные секунды! Лавина картин и мыслей обрушилась на его. Мигом сложилась вся её жизнь.
   Она засмеялась.
   – Ловко я вас провела! Хотела посмотреть на вашу реакцию. Какая же я ваша дочь, если я старше вас!
   Он вгляделся. Действительно! Как он не заметил раньше! Крысиная проседь в черных проволочных волосах. Морщины у глаз и рта. Жилистые руки. Сиплый голос.
   Ему стало холодно.
   – Кто же вы? – прошептал он.
   – Я – ваша любовь. Ваша старая любовь.
   Он мысленно листал свой список.
   – Не напрягайте память.
   Вдруг пропикало радио из кухни. Послышались позывные последнего выпуска новостей. Он и не заметил, как стемнело.
   – Я ухожу.
   – Так рано?
   Он включил свет.
   И ахнул! Перед ним стояла совершенно другая женщина.
   На свету оказалось, что она вовсе не седая, а русая. И не худая, а чуть склонная к полноте. И совсем не высокая. И возраст – не хорошо за пятьдесят, а немного за тридцать.
   Внешность зависит от освещения.
   – Провожать не надо.
   Раньше он радовался этим словам. Теперь же…
   – Нет, нет! Я провожу.
   – Хорошо. Но только до угла.
   Он выключил свет и захлопнул дверь. Снизу из-под лестницы дохнуло гнилью.
   Они молча спустились и вышли на Старую Дворянскую. У дворца Кшесинской она остановилась и повернулась к нему. Было темно, но он вновь заметил чудную метаморфозу, происшедшую с ней. Плоское лицо. Азиатские скулы. Раскосые глаза. И шляпа, и костюм её озарились кровью.
   Лунный свет и уличный фонарь нанесли последние мазки.
   Она протянула ему руку в бледной перчатке.
   Он остался стоять.
   Она свернула за угол.
   Теперь можно и нарушить данное ей обещание.
   Озираясь, перебежал дорогу.
   Встал за кустом жасмина.
   Она быстро шла к белому автомобилю возле мусульманской мечети.
   Села на заднее сиденье.
   Сигарета осветила её лицо.
   Машина сорвалась с места и понеслась мимо Петропавловской крепости в сторону Троицкого моста.
   Как хвост воздушного змея пролетел прищемившийся, розовый, развевающийся и удлиняющийся шарф.
   Страшная мысль пронзила его: да ведь мост же разведенный!
   Но машина уже исчезла во тьме.
   На улице стало пустынно и тихо.
   Домой возвращаться не хотелось.
   Он побродил ещё немного, но идти было больше некуда, и он побрел назад.
   Уже издали он увидел во всех окнах своей квартиры свет!
   Пожар?! Но свет был свой.
   Забыл его выключить?! Но он его и не включал.
   Воры!
   Он побежал. Страх перерос в отвагу.
   Вверх по лестнице. Споткнулся. Упал. Вскочил и дальше наверх. Быстрей! Где ключ?
   Неужели потерял?!
   Да вот он!
   Выставил вперёд ключ – как штык.
   Уже на лестнице услышал голоса из своей квартиры.
   Веселый шум.
   Дверь была приоткрыта, хотя он её закрывал.
   Подкрался. Прислушался.
   Теперь до него доносились отдельные слова.
   Людей было, кажется, много.
   Что за ночные гости?
   Никогда его так не поздравляли.
   Он решительно открыл дверь. Потом толкнул другую. Шагнул в большую комнату, где ещё час назад сидел с незнакомкой.
   Голоса разом смолкли.
   Все обернулись к нему.
   Дети и взрослые.
   Он видел их в первый раз, но все они казались ему до ужаса знакомыми. Более того, они были похожи на него! Мальчики и девочки. Большие и маленькие.
   Они застыли и смотрели на него. Один – с бокалом вина за его столом. Другой – с раскрытой книгой у его шкафа. Грудной ребёнок на полу поднял головку и уставился туда, куда смотрели все. Несколько человек стояли, облокотившись на рояль. Все были до боли похожи на него.
   – Это отец? – спросила девочка.
   – Да, – ответил один из его взрослых двойников. – Это наш отец.
   – Садись с нами, отец! – закричали они. – Выпей с нами! Расскажи нам, кем ты стал. А мы расскажем тебе, кем могли бы мы стать.
   Они снова стали смеяться…

* * *

   Теперь накануне каждого своего дня рождения он со страхом ждёт их визита. Раз в год они являются к нему и поздравляют его с днем рождения. С его днем рождения. С днем его РОЖДЕНИЯ. С днем РОЖДЕНИЯ ЕГО.
   Они рассказывают о себе. О своих планах на будущее. А он гадает, от кого они. Этот – от Н. А этот от П. А может, от Г.?
   – Они меня мучают, – рассказывает он какому-нибудь случайному слушателю: старичку на скамейке или соседу по палате. – Но я им не верю. Они не отбрасывают тени. И не дают отражения. Этих детей попросту нет! Они не родились!
   Одинок ли он? Нет. Человек не может быть одиноким. Иначе это не человек. Даже заключенный в одиночной камере – не одинок. Одинок – только мертвец. Он пишет стихи. Точнее – только одно стихотворение. На чем попало. Бессчетное число раз.

 
Ещё вчера я счастлив был.
И с чистой совестью грешил.
Была весенняя пора
Ещё вчера.
 

 

Диван

   Два грузчика внесли в квартиру диван и спросили у Блинцова:
   – Куда ставить-то?
   – Да ставьте пока посередине, – сказал Блинцов.
   Когда грузчики ушли, Блинцов сразу же бросился проверять диван. Бухнул его кулаком. Сел. Попрыгал задом. Потом прилег и не заметил, как уснул.
   Вечером пришла с работы жена и стала его будить:
   – Вставай! Спать пора!
   Блинцов, недовольный, встал:
   – Ты думаешь, на таком мелком диванчике вдвоём уместимся?
   – Так он же раскладной, – с улыбкой сказала жена и потянула к себе нижнюю часть дивана.
   В диване что-то щелкнуло, и он стал вдвое шире.
   – Слушай, а он ещё и в длину раскладывается! – радостно сообщила жена, дернув диван за ручку, после чего он стал в полтора раза длинней.
   – По-моему, он для нас даже великоват, – сказал Блинцов, прижимаясь к стене.
   – Это ты сейчас так говоришь, пока у нас детей нет, – сказала жена. – Залезай!
   Блинцов нехотя залез на диван.
   – Ого! Здесь и подушки есть! – воскликнула жена, беря в руки подушку.
   От этого в диване опять что-то щелкнуло, и Блинцову показалось, что диван стал ещё больше.
   Тут в квартиру позвонили.
   – Иди дверь открой! – велела Блинцову жена.
   В квартиру позвонили ещё раз.
   – Ты чего ж это дверь не открываешь?! – накинулась жена на Блинцова.
   – Не могу слезть с дивана! – ответил Блинцов. – Я не знаю, где с него слезать.
   – Ах, какой же ты бестолковый! – сказала жена. – Смотри!
   Она разбежалась – и прыгнула за подушки. Больше свою жену он не видел.
   Утром в расстроенных чувствах Блинцов пошел на работу.
   Но минут через десять поймал себя на мысли, что все ещё идёт по дивану.
   «Я заблудился! – с ужасом подумал Блинцов —. Надо что-то думать! – он присел на какой-то валик. – Выход один – выкинуть этот диван, к чертям, на помойку! Сейчас соберем его…»
   И Блинцов стал собирать диван. Но при всяком движении в диване что-то щелкало, и он только увеличивался. Потом уже достаточно было лишь коснуться дивана, перевернуться на другой бок, почесаться или вздохнуть, чтобы в диване опять что-то щелкнуло и он сам раздвинулся бы ещё.
   Вечером Блинцов встретил девушку.
   Не зная с чего лучше начать, он начал издалека:
   – Что делает так поздно молодая девушка на чужом диване?
   – Я не девушка, – сказала она. – А студентка. Угол хотела у вас снять.
   – Пожалуйста, – сказал Блинцов. – Угол дивана вас устроит?
   – Нет, – сказала она. – Нам с мужем это слишком дорого.
   И укатила назад, оставляя на диване следы велосипедных шин.
   Впервые с момента покупки дивана Блинцов почувствовал голод. Он позвонил по телефону соседке и пригласил её к себе в гости.
   – На чашку чая, – сказал Блинцов. – Только поесть чего-нибудь захватите.
   – А ваша жена? – спросила соседка. – Вдруг она об этом узнает?
   – Не узнает, – сказал Блинцов. – Она сейчас далеко. На другом конце дивана…
   Через неделю Блинцов получил письмо. Письмо было от жены. Она писала, что живёт на юге. Разумеется дивана. И просила выслать свидетельство о браке, чтобы оформить развод.
   После этого Блинцов предпринимал ещё попытки избавиться от дивана: снова собрать его, или наоборот, разобрать, слезть, уйти под покровом ночи. Но при всяком движении раздавался щелчок, и диван только увеличивался.
   От всех этих дел Блинцов почувствовал страшную усталость.
   «Куда бы лечь?» – огляделся он.
   Но поскольку вокруг ничего не было, кроме дивана, улегся прямо на него. Раздался опять щелчок! Под Блинцовым что-то раздвинулось, и он навсегда исчез в недрах дивана.
 

Гроб с музыкой

   У одного пианиста умерла тёща.
   Он приходит домой в час ночи, смотрит – тёща на диване лежит. Он и подумал, что она умерла. Нет, конечно, сначала он проверил, не обманывает ли она его. Подошел к ней поближе и в лицо ей дымом дыхнул – из папиросы. Она лежит, не шелохнется. Он тогда ей голову пеплом с папиросы посыпал. Она снова лежит, не бросается. Он тогда вконец осмелел, совсем близко к тещё подошел и как крикнет в ухо её седое:
   – Серафима Львовна, вы случайно не померли?!
   А она – без всяких признаков жизни. Только храпит.
   Правда, тогда у пианиста мелькнула мысль, что тёща в летаргическом сне, и он, понимая, что дорога каждая минута, кинулся к телефону. Скорей заказывать гроб.
   В похоронном бюро ответили, что сначала надо вызвать врача. Но пианист подумал, что на врачей надеяться нельзя, что от них можно ожидать чего угодно вплоть до полного выздоровления покойника. И он позвонил своёму приятелю. Столяру. Ивану Иванычу.
   Иван Иваныч Столяр говорит:
   – Не могу. Я сейчас занят. Сном.
   Пианист говорит:
   – Ну, я тебя прошу. У меня сегодня такой день!
   А ты мне хочешь все испортить.
   Столяр говорит:
   – А что у тебя? Прибавление в семье?
   – Лучше, – говорит пианист. – Убавление. Приезжай – не пожалеешь. Только инструмент захвати и торт.
   – А можно я ещё племянника захвачу? – спрашивает Столяр.
   – Лучше девушек каких-нибудь, – говорит пианист. – Чтобы поминки нескучными были. С танцами.
   – Первым делом – работа, – сказал Столяр, – а девушки – потом.
   Столяр приехал с племянником в середине ночи. Они выкинули из тещиного шкафа одежду, разобрали его, и Столяр сколотил довольно сносный гроб. Причем сверху оказалась дверца с зеркалом и ручкой.
   – Ничего, что крышка с замком получилась? – спросил Столяр.
   – ещё лучше, – сказал пианист. – Надежней. Закрыл гроб на замок, а ключ закопал.
   – Лучше бы зеркалом вовнутрь, – сказал племянник. – Женщины, они без зеркала жить не могут.
   – Тогда тем более не надо вовнутрь, – сказал пианист. – А то она такая дура, что там оживёт.
   – А не пора ли, хозяин, нам её обмыть? – спросил Столяр.
   – Кого?! – не понял пианист. – Тещу?
   – Нет, продукцию, – сказал Столяр и расстелил на гробе газету «Лесная промышленность».
   Пианист поставил на гроб бутылку водки и маринованные грибки, которые заготовила на зиму тёща.
   Через час племянник сказал пианисту:
   – Дядь Саш, сбацай нам чего-нибудь музыкальное.
   Пианист сел за рояль и стал наяривать траурный марш, правда, раз в десять быстрей и громчей, чем это принято во всем цивилизованном мире.
   А Столяр стал звонить своей знакомой: дескать, что вы делаете сегодня ночью? Я хочу вас пригласить в одну интересную компанию.
   – Кирюха, ты что?! – закричал на него пианист. – У нас же тёща ещё не убрана!
   – А что, она разве здесь? – удивился Кирилл Михалыч Столяр. – Тогда чего ж мы по девушкам звоним?! Давай приглашай свою тещу к столу!
   – Ей нельзя, – сказал пианист. – Ей врачи пить запретили.
   – Мне тоже врачи запретили, – сказал Столяр. – А я такого нашел, который разрешил.
   Племянник в это время тыкал вилкой в последний гриб, который все время выскальзывал и прыгал по комнате, как лягушка. Наконец он загнал гриб в тещину комнату и там заколол его.
   Об этом пианист и Столяр догадались по крику тещи, которая выскочила к ним с четырьмя дырками на пухлой руке.
   – Вы что, с ума посходили?! – закричала тёща на них. – Я же эти грибы на зиму заготовила!
   – Не мешайте, – сказал Столяр. – Мы же не просто съели, а на поминках его тещи.
   И указал на пианиста ногой.
   – Пожалуйте! – вежливо сказал тещё племянник и открыл дверцу гроба, как бы приглашая тещу войти.
   Пианист, видя, что ему никуда от возмездия не деться, с криком «Ура!» нырнул в гроб и заперся изнутри. Столяр снял кепку.
   вдвоём с племянником они подхватили гроб, вынесли его из квартиры и стали запихивать в мусоропровод.
   – Может, быстрей на лифте? – сказал племянник…
   Утром жильцы дома увидели в лифте гроб, стоящий вертикально, и целый день ездили вверх-вниз с гробом. Во время этих поездок пианист, стоя на голове, много о себе узнал: каким он был при жизни. Когда в лифте ехал один человек, пианист нарочно кашлял, и человек очень пугался и выскакивал из лифта не на своей остановке…
   Вскоре, лет через десять, тёща простила пианиста. И теперь, когда у нее хорошее настроение, она пихает пианиста в грудь и говорит:
   – В гробу я тебя видела!
 

Отражение

   У инженера Мухина исчезло отражение.
   Он вертел зеркало и так, и эдак, тряс его, заглядывал с другой стороны, но отражение все равно не появлялось.
   Мухин вышел на лестничную площадку и позвонил соседке:
   – У вас отражение в зеркале есть?
   – Сейчас посмотрю, – сказала соседка и, вернувшись через полчаса, сообщила: – Отражение есть. Зеркала нет. Я в воду глядела. А что?
   – Да у меня отражение исчезло с утра, – сказал Мухин. – Так я подумал: может, это по всей лестнице?
   – То-то я смотрю, на вас лица нет, – сказала соседка.
   – Как – нет?! – ахнул Мухин и схватился руками за лицо.
   – Да я не о том, – сказала соседка. – Осунулись, говорю, похудели. Работаете, наверно, много, а едите мало. Тут не только отражения – и тени не будет.
   Соседка была полная, но Мухину показалось, что она пустая.
   Вернувшись к себе, он позвонил в кооператив по ремонту зеркал.
   – Что с ним? – спросила приемщица.
   – Изображения нет, – сказал Мухин.
   Вскоре прибыл мастер:
   – С зеркалом что-нибудь делали?
   – Ничего, – сказал Мухин. – Смотрел только.
   – Смотреть тоже надо умеючи, – строго сказал мастер. – Не умеют пользоваться зеркалами, а туда же – смотрят!
   Он вынул из чемоданчика тряпку, протер зеркало и глянул в него:
   – Порядок! Показывает. С вас тридцать рублей.
   – Да-а, – сказал Мухин, неохотно доставая деньги. – Сейчас оно показывает. А уйдете – опять испортится.
   – Тогда привезете к нам, – сказал мастер. – Заменим раму.
   С уходом мастера, как и предполагал Мухин, отражение опять исчезло.
   Милиция по телефону поняла Мухина не сразу:
   – Кто убег?
   – Отражение, – сказал Мухин.
   В трубке молчали минут десять. Потом спросили:
   – А кто говорит?
   – Отражаемый, – сказал Мухин. – Верней – отражавшийся.
   В трубке помолчали ещё минут десять. А потом велели Мухину двигаться по направлению к чертовой бабушке.
   Мухин не знал, где находится не только чертова бабушка, но даже чертова мамаша, и поэтому двинулся в церковь.
   – В бога-то веришь? – спросил священник.
   – Сейчас поверил, – сказал Мухин.
   – Значит, на истинном ты пути, сын мой, – сказал молодой священник. – Поверишь в бога – поверишь и в себя.
   Из церкви Мухин вышел новым человеком.
   «Я верю! – шептал он. – Я верю в себя! Я бог! Я не просто инженер. А старший инженер. Нет. Я – начальник нашего отдела. Клычко Нина Петровна! Я – Нина Петровна Клычко!»
   Мухин влетел в квартиру и сразу же бросился в ванную, где висело зеркало.
   – Я тут начальник! – крикнул он и резко, без подготовки глянул в зеркало.
   Отражение было. Только не его, а Клычко Нины Петровны.
   «Мало того, что она на работе за мной все время смотрит, так теперь и дома будет следить, – с тоской подумал Мухин. – И в ванной теперь не помыться. Только – в костюме и галстуке».
   – Накануне пили? – спросил врач.
   – Нет, – сказал Мухин.
   – Раздевайтесь до пояса.
   – Так только лицо не показывает.
   – Курите?
   – Нет.
   – А с женщинами как?
   – Только по большим праздникам, – сказал Мухин.
   – Очень хорошо, – сказал врач. – А если бы пили, курили и женщинами злоупотребляли, это бы все на вас отразилось.
   – Спасибо, доктор! – крикнул Мухин и выскочил из поликлиники, забыв одеться.
   Впервые за много лет Мухин не пошел на работу… Всю ночь он хлестал вино, орал песни и резался в шашки с Клычко Ниной Петровной на раздевание. Вместе с ними третьим за столом было зеркало. На стуле. В зеркале появлялось отражение то Сильвестра Сталлоне в костюме Рембо, то Федора Шаляпина в костюме Мефистофеля, то министра культуры в костюме министра обороны, то свиньи без костюма, то вообще вдруг все мигало, плыло и гасло до состояния черноты. Пару раз зеркало плюнуло в Мухина. А когда Мухин увидел, что из зеркала на него замахиваются, он тоже замахнулся и ударил!..
   Зеркало пискнуло! – и в нем появилось отражение Мухина. Правда, побитое. И в некоторых местах не цветное, а черно-белое.
   Мухин погрозил ему кулаком и сказал:
   – То-то же! Смотри у меня! Рожа!
 

Бессмертный

 
   – А это какой мед?
   – Лечебный.
   Жена послала Костяшкина за медом, и вот он стоял перед медовщиком, не зная, какой мед выбрать. А выбор был. Из двух сортов. Медовщик уже вспотел, нахваливая Костяшкину один сорт и ругая другой. А потом наоборот.
   – А от чего лечит? – спрашивал Костяшкин.
   – А от всего, милок, – сладко говорил медовщик. – От ожирения, от похудания, от малого роста, от лысины, от СПИДу, от бесплодия, как противогрибковое можно, как противодитяточное. Противогрибковое, значит, так: захотел грибов – принял меду, и грибов уже не хочется. От бесплодия – даешь мед тому, от кого хотишь забеременеть. Противодитяточное – оба едите мед и избегаете всяких половых контактов.
   – А это что за мед? – кивнул Костяшкин на другую кучу.
   – Бессмертный, – сказал медовщик. – Из бессмертника, значит. Ложку съел – и ты живой.
   – Я и так живой, – сказал Костяшкин.
   – А будешь живее всех живых! – сказал медовщик.
   – А проверить можно бессмертие?
   – Можно, – сказал медовщик. – Задавай мне любой вопрос.
   – А если я окажусь не бессмертным?
   – Тогда ко мне придешь. Я тебе деньги верну.
   – А сейчас чем докажешь? – спросил Костяшкин.
   – А справку тебе дам, – медовщик послюнил химический карандаш и написал на клочке бумажки «Справка. Сия дана человеку в том, что он бессмертен. Справка действительна 1 день. Центральный колхозный рынок. Медовщик Соколов».
   – А на завтра? – спросил Костяшкин.
   – А на завтра надо снова ко мне. Вот тут же написано, – медовщик поднес бумажку к глазам. – Не пойму, чего написано… Ага, вот – «…на один день». Было б написано «два дня», тогда б ты два дня веселился.
   Костяшкин съел меду на сорок дней.
   Когда «скорая» увозила бессмертного Костяшкина с рынка, он приложил все силы, чтобы бессмертие из него не вырвалось.
   Утром дома его встретила жена.
   – Так, говоришь, меду укушался? А закусывали чем? Пирожными?
   – Он бессмертие дает, – сказал Костяшкин.
   – Так ты у нас ещё и бессмертный?! – сказала жена, беря сковороду, как гранату.
   Разговор становился тяжелым.
   – Да, бессмертный, уж извини.
   – А я? – спросила жена.
   – А ты уж так. Как привыкла. Помрешь, значит. В конце жизни.
   – А ты у меня помрешь в расцвете лет! – сказала жена, и на лице бессмертного Костяшкина появился первый синяк.
   «Хорошо ещё я ей о противозачаточном не сказал!» – подумал Костяшкин и вышел на улицу. Разговор с женой не испортил ему настроения: ведь вперёди у него было бессмертие. Правда, на 40 дней. Ну, а там можно будет ещё медку подбросить.
   «А может, я не бессмертен? – подумал вдруг он. – Может, этот мед – липовый?!»
   Чтобы проверить своё бессмертие, Костяшкин бросился под машину.
   Машина с визгом затормозила, и из нее с визгом выскочил шофер.
   «Да, действительно бессмертный!» – подумал Костяшкин, получая кулаком в ухо.
   Выписавшись из больницы, он ещё несколько раз бросался под машины, наводя ужас на всех водителей города.
   Чтобы окончательно увериться в своём бессмертии, Костяшкин решил броситься с крыши. С трудом передвигая костыли, он забрался на крышу девятиэтажного дома и бросился вниз. Но зацепился штаниной за карниз второго этажа. Откуда его втащил в комнату хозяин, избил до полусмерти и выкинул обратно в окно.
   Так Костяшкин проверял своё бессмертие каждый день. Каждый день он приезжал домой то на милицейской машине, то на пожарной, то на «скорой». И каждый раз ему добавляли от себя.
   – Чтоб ты сдох! – говорили ему, но как это сделать, не объясняли.
   И тогда Костяшкин решился на последнее. Купил на рынке яду.
   – Перед злоупотреблением никому не разбалтывать! – сказал ему на прощание ядовщик.
   Костяшкин налил полный стакан. Хыкнул. Выпил. И закусил огурцом.
   Но или яд был слабый – разведенный, – или организм Костяшкина был сильный – привычный к таким жидкостям, – а только яд на него не подействовал.
   А вот огурец как раз подействовал. Огурец был тайно отравлен химией и неприятно поражен радиацией.
   Огуречник, у которого Костяшкин купил огурцы, так ему и сказал:
   – Приятного пестицида!
   Последнее, что подумал Костяшкин перед смертью:
   «Как раз сорок дней. Не надул медовщик».
   Надгробный камень ему поставили, как он и просил, с надписью: «Костяшкину – бессмертному».
 

Новый наряд Королёвой

   Королёва проспала на работу и поэтому выскочила из дому, не успев как следует одеться. Из одежды на ней были только туфли. В подъезде её окликнула какая-то старушка.
   – Ой, внученька! Время не скажешь?
   – Весна! – крикнула Королёва и помчалась дальше.
   – Во вырядилась! – плюнула ей вслед старуха.
   На улице Королёву остановил милиционер и строго сказал:
   – Товарищ! Вы что?! Под машину хотите?!
   – Нет, – сказала Королёва. – В автобус.
   – Тогда дорогу переходи, где машин нет, – сказал милиционер. – А то враз под шофером окажешься!
   Автобус был так переполнен, что если бы Королёва была одета, она бы в него не влезла. У нас же такие автобусы: сначала не влезть, а потом не вылезти. Говорят, в одном автобусе была такая давка, что одна женщина родила. А другая забеременела. В автобусе на Королёву никто не обратил внимания, кроме маленького мальчика, который спросил у отца:
   – А откуда она будет доставать талончик?
   Когда Королёва вылетела из автобуса, кто-то сказал:
   – Что делается! С человека в автобусе все ободрали!
   У магазина к ней пристроился какой-то мелкий мужчинка в огромной шапке. Очевидно – житель тундры.
   – Дэвушка, – спросил тундрюк, еле поспевая за Королёвой. – Гиде такой костюм брала?
   – Родители подарили, – сказала Королёва. – На день рождения.
   – А размер какой?
   – Сорок восьмой, – сказала Королёва. – Третий рост.