- Вот так, ребята, пососите-ка ее. Отлично.
Наконец, удовлетворившись, он отпустил нас - необходимую для представления аудиторию, - и мы отправились домой несолоно хлебавши, без лягушки.
На обратном пути Алекс снова достал пачку из кармана и протянул мне сигарету. Я остановился, поднес ее к носу и понюхал, прежде чем сунуть в рот. Алекс щелкнул вонявшей бензином зажигалкой и, давясь от смеха, наблюдал, как я, щурясь от дыма, заходился кашлем. В душе я молился лишь об одном: чтобы никто из маминых знакомых не застукал меня в этот момент. Больше трех затяжек я так и не смог сделать, хотя Алекс заверил меня, что скоро я буду умолять его дать мне еще покурить.
У меня из головы не шел альбом, который я увидел тогда, в Блэк Понде. Что это были за фотографии? Как на самом деле выглядит Бог там, за облаками? Откуда у миссис Крук эти снимки? В эпоху кино и телевидения витражи и иконы не слишком убедительны. Интересно, Бог улыбается? Какого он роста? Иногда мне хотелось, чтобы Бог был маленьким, очень маленьким, почти невидимым. Я представлял его себе ростом с колпачок пишущей ручки, в модных хлопчатобумажных летних брюках и зеленой клетчатой рубашке, с зонтиком в руках, который на самом деле никакой не зонтик, а волшебная палочка средоточие всей Его силы. Стоит Ему пожелать, сказать единое слово - и мы получим все, что захотим: землетрясение, снег, любовь, чудеса, броненосца.
Я все время расспрашивал Алекса об этих картинках, пока он наконец не согласился показать мне альбом, предупредив, что я буду разочарован. Стоял декабрь, суббота. Мы сидели в круковской кухне. Накануне вечером выпал снег, и мир обрел праздничный вид. Если бы я был Богом, то именно такой день выбрал бы, чтобы явиться людям.
Алекс принес альбом с таким видом, словно это был телефонный справочник. Пока он усаживался за стол, я взглянул на его профиль и поразился, как он похож на мать: те же пухлые губы, зеленые глаза, высокий лоб. Только крючковатый нос достался ему от Льва. Альбом был переплетен в синий ледерин.
- Ну, смотри. - Алекс пододвинул мне альбом.
Я открыл его, и сердце у меня упало: там лежала всего лишь куча открыток с изображением Девы Марии.
- Джотто, - прочел я на обороте одной из них.
Алекс перевернул несколько страниц.
- А вот одна из моих любимых, - показал он.
Я увидел вытянутый силуэт Мадонны, задрапированный в зеленый бархат. На обороте открытки стояло еще одно незнакомое мне имя: Эль Греко.
Эти фамилии ничего мне не говорили. Я зажмурился, чтобы не выдать своего разочарования.
- А чего ты ожидал? - сказал Алекс. - Хотя по-своему мама права. Великие художники. Сходство максимальное.
- Ты откуда знаешь? - удивился я.
- Ну, как же иначе? - ответил он и добавил: - Но у меня есть кое-что получше.
Сняв очки, расстроенный, я подслеповато смотрел на призрачный белый мир за окном. Зачем Ада меня дразнила? Я почувствовал себя обманутым и решил, что Алекс просто ошибается, он не знает, где лежит настоящий альбом, поэтому и принес мне эту ерунду. А может, знает, но не хочет выдавать секрет? Нет, мне было приятнее думать, что Ада прятала от него настоящий альбом, а мне когда-нибудь его покажет, потому что я странным образом ощущал некую интимную связь с матерью Алекса и мне казалось, что в определенной ситуации она может предпочесть меня ему. Откуда взялось у меня такое нахальство? Между тем я притворился довольным. Эрудиция Алекса еще в одной области произвела на меня впечатление: его энтузиазм, разумеется, не ограничивался коллекционированием перчаток, и его неуемная натура наверняка была способна на многие неожиданные деяния.
Алекс вернулся с журналом в руке. Так я впервые увидел "Плейбой".
Когда я начал рассматривать уже немного выцветшие картинки, глаза у меня полезли на лоб. Так вот, значит, что находится под всеми этими дамскими одеждами! Немудрено, что женщины так искусно все это прячут. Впервые видя такое, я испытывал смесь стыда, неловкости, любопытства и желания. Что касается Алекса, то, казалось, первые три ощущения были ему неведомы. Его реакцию я бы описал как сплав желания с благоговением. Руки у него дрожали, когда он переворачивал страницы. Мне не терпелось листать журнал побыстрее, но он сказал:
- Да не спеши ты, старик. Посмотри на это, ты только посмотри на это!
Глаза у него блестели, дыхание стало хриплым. Глядя на него, можно было подумать, что мужчины должны только и делать, что гоняться за женщинами по улицам и за волосы тащить их в подворотни. А Ада? Неужели под купальником она - такая же, как эти женщины?
Когда мы занимались просмотром подобных журналов в третий или четвертый раз, Алекс решил углубить мое образование и, расстегнув молнию на брюках, обнажил свой пенис, налившийся энтузиазмом под воздействием последнего объекта нашего внимания.
- Ты че, никогда в это не играл?
Я пожал плечами. Мое собственное шевельнувшееся было возбуждение умерло, как только была нарушена интимность. К тому времени мне, конечно, уже снились постыдные сны, но я еще не понимал, как легко сделать их явью.
- Значит, нет. Нет ведь? - Он ухмыльнулся и добавил: - Ну ладно, старичок, давай на нее посмотрим.
- На кого?
- На твою золотую рыбку, парень. Ну-ка покажи ее.
Его собственная "золотая рыбка", которую он бесстыдно нянчил в кулаке, была бугристой, узловатой, и мне вовсе не хотелось плавать в одном с ней аквариуме, однако страх быть поднятым на смех из-за неопытности пересилил все запреты, бог знает откуда усвоенные: это было задолго до того, как в систему обучения подростков ввели курс основ сексуального воспитания, что же касается взрослых, то я в жизни не слышал от них ни слова на этот счет - ни от родителей, ни от монахинь. Единственным местом, где я отдаленно соприкасался с предметом, был эротический бар, проходя мимо которого, я, честно признаться, скорее, с недоумением, чем с вожделением, пробовал на вкус слово "топлесс", красовавшееся на вывеске.
- Ну, давай, - подстегнул он меня, потирая взмокший нос.
И я медленно расстегнул штаны.
- Давай-давай, показывай.
Пинцетом сунув в ширинку два пальца, я со смущением извлек на свет жалкий комочек плоти, ни на что не реагировавший и напоминавший сморщенную креветку.
- Делай, как я, - скомандовал Алекс.
Его глаза заволоклись слюдяной пленкой, отвернувшись от меня, он уставился на картинку, потом его взгляд ушел в себя, дыхание стало прерывистым, движения участились, и, наконец, маленький гейзер белой лавы извергся на голый пол его крохотной захламленной комнаты. Алекс глубоко вздохнул и закрыл глаза.
К тому времени, когда он пришел в себя, я уже застегнул брюки и, неуклюже примостившись, сидел на краю кровати. Он умиротворенно-мечтательно посмотрел на меня.
- Так ты никогда еще этим не занимался?
Если бы голос его не прозвучал так ласково, я бы, вероятно, соврал, сказал, что мне сейчас просто неохота, но он говорил без малейшего намека на издевку и, казалось, был рад стать моим учителем, посвятить меня в некоторые жизненные тайны. Его щеки пылали, словно он только что пробежал длинную дистанцию.
Я отрицательно мотнул головой.
- Вот, - сказал он, подталкивая мне журнал. И, поскольку я не двинулся с места, добавил: - Возьми с собой. Разглядывать картинки лучше в ванной самое подходящее место. И не волнуйся - это делают все.
Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я принял дар и в течение последующих дней находил место и время для более детального изучения и самостоятельной практики в новом предмете, так что очень скоро достиг совершенства в сугубо мужском искусстве, которое на протяжении веков вызывало столько шуму и которое в наше время было признано наконец полноправным разделом учебного курса гигиены здоровья.
Однако страсть, с которой Алекс предавался всем своим увлечениям, оказывалась ему неподвластной, и подозреваю, что многие более поздние его проблемы коренились в тех ранних одержимостях.
III
Любовь - тоже своего рода болезнь исчезновения. Эта истина открылась нам благодаря Полу.
Его широкие плечи напоминали перевернутую лодку, способную вместить бесчисленное множество пассажиров. Он щеголял спортивной стрижкой и одевался, как жокей, хотя от Алекса я знал, что, несмотря на все свои успехи в футболе, за пределами поля он держался обособленно. Никакие физические перегрузки не способны были укротить дикий нрав Пола. Ярость постоянно тлела в глубине его черных глаз, в любой момент готовая вспыхнуть.
Когда Пол был подростком, патрульная полицейская машина не отъезжала от дома Круков, будто это был их семейный автомобиль. Его забирали и доставляли домой за нахождение на улице после наступления темноты, за попытку купить спиртное, за то, что он бросал камни в проезжающий мимо поезд, бил стекла в окнах пустующего дома возле больницы, разрисовывал из пульверизатора автобусы, дрался в школе, поджигал петарды в мужском туалете. Ему назначали испытательные сроки, предупреждая Аду, что при малейшем нарушении дисциплины ее сына исключат из школы.
Мой отец, который, чтобы оплачивать свое медицинское образование, работал на стольких работах, что я даже упомнить их все не мог, проводя переучет в местном винном погребке, поймал Пола при попытке вынести под рубашкой украденную бутылку. Он заставил мальчишку ждать до закрытия магазина, препроводил домой и позвонил в дверь, намереваясь поговорить с Адой. Но дверь открыл Виктор, моргавший со сна, как летучая мышь на свету. Отец все знал про Виктора, поэтому решительно спросил:
- Где Ада?
- В ресторане, - ответил тот.
- В каком?
- В закусочной.
Отец сгреб Пола за шиворот и поволок к матери. По дороге они молчали. Если бы это был не мой отец, Пол наверняка попытался бы вырваться. Отец, со своей стороны, рассматривал свою миссию как священный долг. Насвистывая тему из своего любимого Моцарта, он приветственно махал рукой встречным знакомым.
Ада, которая в этот момент вышла на улицу покурить, увидела, что ее сына волокут, как овцу на заклание, что тащит его мой отец, отшвырнула окурок и застегнула блузку на груди. Не глядя на сына, она взмахнула рукой и влепила ему оплеуху.
- Что он натворил, Петр? - спросила она.
- Пытался украсть.
- Я не крал.
- Преступник всегда от всего открещивается, даже от родной матери. Мне очень жаль, Ада, но я считаю, что ты должна знать. Я не хочу, чтобы он сел в тюрьму.
- Спасибо, Петр. Как Слава?
- Как всегда, занята по горло, что-то там делает в церковном комитете. Ну и по дому, конечно... - Отец не собирался лишний раз сыпать ей соль на раны, он был жалостливый человек и понимал, как страдает Ада.
- Что мне с ним делать?
Отец немного подумал.
- Разреши ему работать в магазине под моим присмотром.
- Ни за что не буду работать с вами, - злобно прошипел Пол.
- Ладно. Принуждать тебя никто не собирается. Но тогда ты должен сам найти себе работу.
- Мне надо идти, - сказала Ада. - Спасибо, что не стал вызывать полицию, Петр.
А вот чего не ожидал никто, так это того, какой эротически возбуждающий эффект произведет криминальная слава Пола на сестер Флорентино.
В шестидесятые годы, все шире захватывая окраины, поветрие разводов добралось и до нашего пригорода. Два нижних этажа круковского дома занимали мистер и миссис Флорентино, итальянские иммигранты, которые своим пятерым дочерям дали имена по названиям пяти районов Нью-Йорка. Вскоре после того, как Лев оставил Аду, Звонок Флорентино, получивший свое прозвище из-за того, что надо - не надо жал на клаксон своего велосипеда, бросил жену Беатриче с пятью дочерьми. Его уход потряс девочек. Беатриче же призналась Аде, что ее самое это событие приятно взбудоражило.
Все пять ее дочерей были девушками цветущими. Мальчики Круки сквозь дырку в полу ванной комнаты наблюдали за тем, как они постепенно наливались соками, и зрелище это было ничуть не хуже тех, за которые нью-йоркские мальчишки платили деньги. Бронкс была стройной, гибкой, рыжеволосой, и к четырнадцати годам ее уже приняли в городскую Академию танца. Бруклин, брюнетка, громкоголосая, вечно жующая резинку, увлекалась мальчиками. Школу она бросила, не доучившись, поступила на работу в туристическое агентство и в конце концов вышла замуж за своего шефа. Квинз, тоже брюнетка, обожала читать, дни напролет просиживала в библиотеке. Ай, как сокращенно называли Айленд, имела большой нос и необъятный бюст, который сама называла "дурацкой приманкой", поскольку мужчины реагировали на него безотказно. Она относилась к себе, как, впрочем, и к другим, особенно к младшей сестре Хэтти, с разумным скептицизмом.
Манхэттен же, Хэтти, ровесница Пола, была единственной в этом выводке блондинкой. Ее волосы, впрочем, тоже когда-то были черными, о чем свидетельствовал темный пушок, пробивавшийся на затылке и за ушами. Но в окружении столь благоразумных сестер она быстро сообразила, какое магнетическое воздействие оказывают легкомысленные светлые завитушки и обиженно надутые губки. Она пыталась сдерживать свою склонность к флирту, но безуспешно. Любовь проникает через глаза: механизм обмена взглядами между Хэтти и обращавшими на нее внимание мужчинами действовал с автоматизмом, с каким происходит гормональный обмен между человеческим существом и укусившим его москитом.
Мы все трое одновременно влюбились в Манхэттен, но Пол одержал над нами верх. Скандальная слава создала ему в округе определенный ореол. Люди знали, что он собой представляет, и некоторые его даже побаивались. Но что окончательно покорило Хэтти, так это история с волком.
В тот августовский вечер воздух был насыщен запахами лета: бензина и спелого винограда, пота, пиццы и раннего увядания. Мы сидели на крыльце, когда Хэтти в оранжевом топике, завязывавшемся на шее, взбежала по ступенькам. Пол присвистнул. Хэтти обернулась.
- Хотите взглянуть на моего волка?
Мы не заставили себя ждать.
Она повела нас в спальню, голубые обои которой, облупившиеся, как древесная кора, там и сям были пришпилены кнопками и булавками. На столике красовался портрет Пола Маккартни, покоилась стопка журналов для подростков, стоял проигрыватель для сорокапяток в рыжевато-коричневом парусиновом футляре, а на кровати поверх расстеленного розового покрывала из синельки возлежал волчонок, облизывавший зубы длинным розовым язычком.
Хэтти склонилась над ним, ее густые светлые волосы рассыпались по плечам. Даже неординарное зрелище волчонка не могло затмить для Пола ее лицо с тонкими, скорее ирландскими, чем средиземноморскими чертами, со вздернутым носиком и глазами-оливами. Короткие шорты свободно болтались на загорелых бедрах. Она вся была загорелой, поскольку принимала солнечные ванны на крыше. Алекс, по обыкновению в замшевых перчатках, и я наблюдали за тем, как наблюдает за ней Пол, и улавливали флюиды.
- Где ты его взяла?
- Ни за что не скажу.
- И мама разрешит тебе его держать?
Хэтти улыбнулась, достала блюдечко с кусочками печенки и стала кормить волчонка с руки.
Позднее я узнал, что волчьего детеныша украл из маленького частного зоопарка мальчик, желавший обратить на себя внимание Хэтти, но, насколько я понимаю, мало в этом преуспевший.
Она прогуливала звереныша по окрестным улицам, будоража прохожих. Мясник бросал ему обрезки сырого мяса, а приятель отца из винного погребка очистки от сосисок. Хэтти с волком на розовом поводке придавала окрестностям шикарный вид. Даже на Пьетро это произвело впечатление. Он сорвал с головы шляпу, низко поклонился и произнес: "Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Хьюстон1". Только Виктор Волчок, похоже, побаивался волка возможно, тот напомнил ему о некоем уже забытом сибирском эпизоде.
Вскоре волк исчез, что привлекло внимание телевидения: в течение нескольких дней все имели возможность лицезреть на экране свое предместье, а у Хэтти взял интервью ведущий, на котором было больше грима, чем на Аде. Именно тогда Пол и Хэтти сблизились. Он стал ее вооруженной охраной, часами помогал искать волчонка; они забросили школу, задерживались на улице затемно. Миссис Флорентино даже наведалась к Адриане и пожаловалась, что дети слишком далеко уходят от дома. Дело приобретало все более широкую огласку. Газеты писали о нем взахлеб, телевизионщики из Ньюарка дежурили с камерами на улице, и в конце концов отряд полицейских был снаряжен на поиски волка в парк Вариненко, где офицер Майк и застрелил бедолагу недрогнувшей рукой. Хэтти просила отдать ей волчий труп, но шериф заявил: пусть благодарит его уже за то, что он не арестовал ее по обвинению в хранении краденого.
Она утешилась тем, что пустила Пола к себе в постель. Он стал ее волком, порой диким и жестоким, готовым защищать ее от всего мира. Пол поведал об этом Алексу на второй день после того, как это случилось, а тот тут же передал новость мне. Пол не хвастал и не ерничал, случившееся вообще изменило его, сделало мягче. Его взгляд, обычно колючий и нервный, стал настолько спокойным, что Пол впервые начал видеть и понимать собеседника. Хэтти была его раем. Страсть оказалась для них домиком на колесах, позволившим умчаться от земных тенет и убогих мечтаний. Каждый делал другого свободней, лучше, приятней для окружающих.
Алексу тоже косвенно повезло - Хэтти практически поселилась в их с Полом комнате. Будучи чувственной и ласковой, она часто обнимала Алекса за плечи, когда разговаривала с ним, или ерошила ему волосы, не отдавая себе отчета в том, как он трепетал от ее прикосновений. Приходя от чего-нибудь в возбуждение, она обнимала его так, как Ада не обнимала никогда, - по некой загадочной причине Ада вообще избегала физических контактов с сыновьями: может быть, они напоминали ей о Льве или бередили душу видениями каких-то иных призраков. Невидимая стена воздвиглась между ней и ее сыновьями, причем физическая холодность странным образом сочеталась с тем, как много она о них думала, и с ее врожденной чувственностью. А может, в этом-то и было дело: она невольно опасалась непредсказуемых последствий физического контакта.
Однажды Алекс с Хэтти сидели на кухне, когда Ада раньше обычного вернулась с работы. Алекс никогда не мог усвоить ее расписания. Пол возился в гараже, но Ада обрадовалась, увидев Хэтти. Две блондинки симпатизировали друг другу.
Поинтересовавшись, как поживают мать Хэтти и ее сестры, Ада вдруг сказала:
- У меня есть фотография Иисуса. Я тебе не показывала?
Хэтти отрицательно покачала головой. Адриана пошла к себе в комнату и вернулась с той самой потрепанной открыткой, которую демонстрировала мне предыдущим летом. Хэтти захихикала:
- Но это же рисунок, миссис Крук.
- Я знаю, - вздохнула Адриана, опускаясь на стул.
Алекс, испытывая неловкость за мать, встал.
- Нет, Алекс, не уходи, я хочу, чтобы ты тоже послушал. Дай мне воды, дорогой. Спасибо, - сказала она и повернулась к Хэтти, теребившей волосы.
- Мы с вами обе - блондинки, миссис Крук.
- Когда-то я была влюблена в поэта, его звали Антон, - начала Ада, пристально глядя на девушку и пропустив ее реплику мимо ушей. Антон жил в Англии, и его визит уже дважды откладывался безо всяких объяснений.
Алекс вскипел: опять этот старый мир, который он ненавидел. Ему показалось, что его снова обступает племя голодных призраков, длинных и белых, как мел. Вот они хватают Хэтти и тащат в лодку, которая сейчас унесет ее в туман. Однако, когда он попытался что-то сказать, Ада одним лишь взглядом заставила его замолчать. Она умела парализовать его волю.
- Антон жил в качестве гостя в большом доме, принадлежавшем богатой старой даме. Наверное, дом был не так велик, как тот, в котором работает твоя мама, но находился в городе. В вестибюле стояли арфа и рояль. Стены были увешаны коврами. Старая дама жила одна, если не считать слуг и Антона. Его комната находилась в мансарде. Когда слуга открыл мне дверь, я сразу ощутила запах чеснока, а когда хозяйка коснулась моей руки, клянусь, на руке остался кусочек ее кожи. Помню, как, поднимаясь по каменной лестнице в комнату Антона, я еще снизу уловила запах дыма. Именно Антон научил меня курить. Он курил все: сигареты, трубки, сигариллы. Ему хотелось попробовать опиум, но он не смог его достать. Ты когда-нибудь курила опиум, дорогая? Хэтти, замотав головой, рассмеялась. - Он писал и писал непрерывно. Он очень хорошо знал английский и читал свои переводы. Пальцы у него были длинными и тонкими, как ножки паука. Бывало, ткнет пальцем в бумажный вулкан, сложенный на полу - даже казалось, что от него поднимается оранжевый дымок, - и скажет: "Десять тысяч страниц пришлось извести, чтобы написать
одну", - ту, что он держал в руке. "Но люди же об этом даже не узнают", - сокрушалась я. - "А им и не нужно знать. Это мое дело". - "А зачем тебе это нужно? Ведь все это просто выбросят". - "Затем, что несколько слов, если это правильные слова, не будут забыты". Он пытался найти правильные слова, говорил, что они перенесут его в будущее. Был уверен, что миру наплевать на слезы и кровь. Мир сосчитает трупы и просто сообщит их количество: восемь миллионов. Здесь умерли восемь миллионов человек. И эту цифру занесут в книги по истории. А дети будут спрашивать: где это? Где умерли эти восемь миллионов? Учитель укажет точку на карте и ответит: "Здесь". А дети: "Больно уж много людей для маленькой точки. Как они там помещались?" Но если хоть частичка этой точки будет иметь имя, лицо, мать, если хоть об одном из этих восьми миллионов узнают, что он когда-то выгуливал собаку, пил кофе, торопясь на работу, любил, тогда, может быть, люди поймут, что и остальные восемь миллионов что-то делали на этой земле. Антон дал мне это и сказал: "Вот единственная в мире фотография Иисуса". Мы тоже тогда посмеялись. Жаль, что вы его не знали.
- Забавная история, - сказала Хэтти, продолжая теребить волосы. - Пойду поищу Пола.
Хэтти нарисовала карту Северной Америки на руке Пола. На костяшки пальцев пришелся рваный край Полярного круга.
- Я дарю миру свою руку, - сказал он нам с Алексом.
Хэтти говорила, что любит его не в последнюю очередь потому, что он одновременно и обычный и странный. Они выросли по соседству, однако Пол происходил из места, которое стерто с лица земли, из страны, которую ни на одной карте больше не сыщешь.
Как-то душным августовским днем пришла Хэтти. Пола не было, он работал в гараже. Она позвала Алекса позагорать на крыше. Местами расплавившаяся на солнце смола прилипала к подошвам. Алекс смотрел, как она снимает свой оранжевый топик, шорты и остается в вылинявшем зеленом бикини. Расстелив красное полотенце и улегшись на живот, она попросила его натереть ее маслом для загара. Велела начать с ног. Так он и сделал, двигаясь от щиколоток к выемкам под коленками. С улицы доносились голоса, гул моторов, время от времени в небе пролетал самолет. Хэтти перевернулась на спину, глаза ее были закрыты. Алекс втирал масло ей в плечи, постепенно спускаясь к груди, потом остановился.
- Эй, малый, не отлынивай, - подстегнула она, и он продолжил свой труд, мечтая о том, чтобы она была выше ростом - тогда это приятное занятие длилось бы дольше.
Наконец, чуть одурманенный запахом кокосового масла, он встал, прислонился к дымоходной трубе и стал смотреть вниз, на квадраты домов, хаотично разбросанные повсюду, вплоть до побережья серо-стального океана. До тех пор он думал, что знает жизнь с ее безжалостным соперничеством и дикими стычками, непредсказуемую, капризную, склонную к насилию, и недоумевал: как его ничтожно малое "я" сможет ей противостоять. Но сейчас, прислушиваясь к гулу самолета и тяжелым ударам собственного сердца, полуприкрыв глаза, он понял, что Хэтти или кто-то другой вроде нее и есть тот секрет, тот сплав мягкой плоти и невидимой энергии любви, который поможет ему одолеть жизнь, и благодарил брата за сегодняшний подарок. Он познал еще один способ исчезновения, и ему не терпелось поделиться со мной перспективой своего радужного будущего.
Тем не менее кончилось все плохо. Хэтти знала, что всем мужчинам, которых она любит, суждено рано или поздно покинуть ее: так уж ей на роду написано. Взять хотя бы отца. Или волчонка. И, понимая, что Пол когда-нибудь тоже уйдет, она решила сыграть на опережение: стала одной из всего лишь двух выпускников окре-стных школ, которые по окончании учебы отправились продолжать образование. Вторым был я, но к тому времени мы уже переехали в Форт Хиллз.
IV
Без сомнения, самым драматичным актом исчезновения в семье Круков было исчезновение Льва.
Должен предупредить: все, что я знаю о первых годах пребывания Круков в Америке, собрано мною из фрагментов, рассказанных Адой, Алексом и даже моими родителями и склеенных вязким веществом воображения там, где осколки отказывались соединяться: это не столько факты, сколько ощущение того, как могло быть.
В общине их не всегда считали париями. Так же, как мои родители, Круки приехали на Эллис Айленд в 1950 году, в те времена, когда американские города росли, как на дрожжах. Недавно демобилизовавшиеся солдаты с невероятной напористостью направляли свою энергию и все свои умения на развитие нового бизнеса, эффектные "Бьюики" и "Крайслеры" колесили по улицам, придавая им в высшей степени самоуверенный вид. При этом умы послевоенных архитекторов и градостроителей поразил своего рода вирус: в течение последовавшего десятилетия повсюду вырастали общественные здания, напоминавшие мавзолеи, словно миллионы жертв войны столпились в прихожей подсознания, взывая к тому, чтобы им были отданы почести.
Наконец, удовлетворившись, он отпустил нас - необходимую для представления аудиторию, - и мы отправились домой несолоно хлебавши, без лягушки.
На обратном пути Алекс снова достал пачку из кармана и протянул мне сигарету. Я остановился, поднес ее к носу и понюхал, прежде чем сунуть в рот. Алекс щелкнул вонявшей бензином зажигалкой и, давясь от смеха, наблюдал, как я, щурясь от дыма, заходился кашлем. В душе я молился лишь об одном: чтобы никто из маминых знакомых не застукал меня в этот момент. Больше трех затяжек я так и не смог сделать, хотя Алекс заверил меня, что скоро я буду умолять его дать мне еще покурить.
У меня из головы не шел альбом, который я увидел тогда, в Блэк Понде. Что это были за фотографии? Как на самом деле выглядит Бог там, за облаками? Откуда у миссис Крук эти снимки? В эпоху кино и телевидения витражи и иконы не слишком убедительны. Интересно, Бог улыбается? Какого он роста? Иногда мне хотелось, чтобы Бог был маленьким, очень маленьким, почти невидимым. Я представлял его себе ростом с колпачок пишущей ручки, в модных хлопчатобумажных летних брюках и зеленой клетчатой рубашке, с зонтиком в руках, который на самом деле никакой не зонтик, а волшебная палочка средоточие всей Его силы. Стоит Ему пожелать, сказать единое слово - и мы получим все, что захотим: землетрясение, снег, любовь, чудеса, броненосца.
Я все время расспрашивал Алекса об этих картинках, пока он наконец не согласился показать мне альбом, предупредив, что я буду разочарован. Стоял декабрь, суббота. Мы сидели в круковской кухне. Накануне вечером выпал снег, и мир обрел праздничный вид. Если бы я был Богом, то именно такой день выбрал бы, чтобы явиться людям.
Алекс принес альбом с таким видом, словно это был телефонный справочник. Пока он усаживался за стол, я взглянул на его профиль и поразился, как он похож на мать: те же пухлые губы, зеленые глаза, высокий лоб. Только крючковатый нос достался ему от Льва. Альбом был переплетен в синий ледерин.
- Ну, смотри. - Алекс пододвинул мне альбом.
Я открыл его, и сердце у меня упало: там лежала всего лишь куча открыток с изображением Девы Марии.
- Джотто, - прочел я на обороте одной из них.
Алекс перевернул несколько страниц.
- А вот одна из моих любимых, - показал он.
Я увидел вытянутый силуэт Мадонны, задрапированный в зеленый бархат. На обороте открытки стояло еще одно незнакомое мне имя: Эль Греко.
Эти фамилии ничего мне не говорили. Я зажмурился, чтобы не выдать своего разочарования.
- А чего ты ожидал? - сказал Алекс. - Хотя по-своему мама права. Великие художники. Сходство максимальное.
- Ты откуда знаешь? - удивился я.
- Ну, как же иначе? - ответил он и добавил: - Но у меня есть кое-что получше.
Сняв очки, расстроенный, я подслеповато смотрел на призрачный белый мир за окном. Зачем Ада меня дразнила? Я почувствовал себя обманутым и решил, что Алекс просто ошибается, он не знает, где лежит настоящий альбом, поэтому и принес мне эту ерунду. А может, знает, но не хочет выдавать секрет? Нет, мне было приятнее думать, что Ада прятала от него настоящий альбом, а мне когда-нибудь его покажет, потому что я странным образом ощущал некую интимную связь с матерью Алекса и мне казалось, что в определенной ситуации она может предпочесть меня ему. Откуда взялось у меня такое нахальство? Между тем я притворился довольным. Эрудиция Алекса еще в одной области произвела на меня впечатление: его энтузиазм, разумеется, не ограничивался коллекционированием перчаток, и его неуемная натура наверняка была способна на многие неожиданные деяния.
Алекс вернулся с журналом в руке. Так я впервые увидел "Плейбой".
Когда я начал рассматривать уже немного выцветшие картинки, глаза у меня полезли на лоб. Так вот, значит, что находится под всеми этими дамскими одеждами! Немудрено, что женщины так искусно все это прячут. Впервые видя такое, я испытывал смесь стыда, неловкости, любопытства и желания. Что касается Алекса, то, казалось, первые три ощущения были ему неведомы. Его реакцию я бы описал как сплав желания с благоговением. Руки у него дрожали, когда он переворачивал страницы. Мне не терпелось листать журнал побыстрее, но он сказал:
- Да не спеши ты, старик. Посмотри на это, ты только посмотри на это!
Глаза у него блестели, дыхание стало хриплым. Глядя на него, можно было подумать, что мужчины должны только и делать, что гоняться за женщинами по улицам и за волосы тащить их в подворотни. А Ада? Неужели под купальником она - такая же, как эти женщины?
Когда мы занимались просмотром подобных журналов в третий или четвертый раз, Алекс решил углубить мое образование и, расстегнув молнию на брюках, обнажил свой пенис, налившийся энтузиазмом под воздействием последнего объекта нашего внимания.
- Ты че, никогда в это не играл?
Я пожал плечами. Мое собственное шевельнувшееся было возбуждение умерло, как только была нарушена интимность. К тому времени мне, конечно, уже снились постыдные сны, но я еще не понимал, как легко сделать их явью.
- Значит, нет. Нет ведь? - Он ухмыльнулся и добавил: - Ну ладно, старичок, давай на нее посмотрим.
- На кого?
- На твою золотую рыбку, парень. Ну-ка покажи ее.
Его собственная "золотая рыбка", которую он бесстыдно нянчил в кулаке, была бугристой, узловатой, и мне вовсе не хотелось плавать в одном с ней аквариуме, однако страх быть поднятым на смех из-за неопытности пересилил все запреты, бог знает откуда усвоенные: это было задолго до того, как в систему обучения подростков ввели курс основ сексуального воспитания, что же касается взрослых, то я в жизни не слышал от них ни слова на этот счет - ни от родителей, ни от монахинь. Единственным местом, где я отдаленно соприкасался с предметом, был эротический бар, проходя мимо которого, я, честно признаться, скорее, с недоумением, чем с вожделением, пробовал на вкус слово "топлесс", красовавшееся на вывеске.
- Ну, давай, - подстегнул он меня, потирая взмокший нос.
И я медленно расстегнул штаны.
- Давай-давай, показывай.
Пинцетом сунув в ширинку два пальца, я со смущением извлек на свет жалкий комочек плоти, ни на что не реагировавший и напоминавший сморщенную креветку.
- Делай, как я, - скомандовал Алекс.
Его глаза заволоклись слюдяной пленкой, отвернувшись от меня, он уставился на картинку, потом его взгляд ушел в себя, дыхание стало прерывистым, движения участились, и, наконец, маленький гейзер белой лавы извергся на голый пол его крохотной захламленной комнаты. Алекс глубоко вздохнул и закрыл глаза.
К тому времени, когда он пришел в себя, я уже застегнул брюки и, неуклюже примостившись, сидел на краю кровати. Он умиротворенно-мечтательно посмотрел на меня.
- Так ты никогда еще этим не занимался?
Если бы голос его не прозвучал так ласково, я бы, вероятно, соврал, сказал, что мне сейчас просто неохота, но он говорил без малейшего намека на издевку и, казалось, был рад стать моим учителем, посвятить меня в некоторые жизненные тайны. Его щеки пылали, словно он только что пробежал длинную дистанцию.
Я отрицательно мотнул головой.
- Вот, - сказал он, подталкивая мне журнал. И, поскольку я не двинулся с места, добавил: - Возьми с собой. Разглядывать картинки лучше в ванной самое подходящее место. И не волнуйся - это делают все.
Мне не хотелось с ним спорить, поэтому я принял дар и в течение последующих дней находил место и время для более детального изучения и самостоятельной практики в новом предмете, так что очень скоро достиг совершенства в сугубо мужском искусстве, которое на протяжении веков вызывало столько шуму и которое в наше время было признано наконец полноправным разделом учебного курса гигиены здоровья.
Однако страсть, с которой Алекс предавался всем своим увлечениям, оказывалась ему неподвластной, и подозреваю, что многие более поздние его проблемы коренились в тех ранних одержимостях.
III
Любовь - тоже своего рода болезнь исчезновения. Эта истина открылась нам благодаря Полу.
Его широкие плечи напоминали перевернутую лодку, способную вместить бесчисленное множество пассажиров. Он щеголял спортивной стрижкой и одевался, как жокей, хотя от Алекса я знал, что, несмотря на все свои успехи в футболе, за пределами поля он держался обособленно. Никакие физические перегрузки не способны были укротить дикий нрав Пола. Ярость постоянно тлела в глубине его черных глаз, в любой момент готовая вспыхнуть.
Когда Пол был подростком, патрульная полицейская машина не отъезжала от дома Круков, будто это был их семейный автомобиль. Его забирали и доставляли домой за нахождение на улице после наступления темноты, за попытку купить спиртное, за то, что он бросал камни в проезжающий мимо поезд, бил стекла в окнах пустующего дома возле больницы, разрисовывал из пульверизатора автобусы, дрался в школе, поджигал петарды в мужском туалете. Ему назначали испытательные сроки, предупреждая Аду, что при малейшем нарушении дисциплины ее сына исключат из школы.
Мой отец, который, чтобы оплачивать свое медицинское образование, работал на стольких работах, что я даже упомнить их все не мог, проводя переучет в местном винном погребке, поймал Пола при попытке вынести под рубашкой украденную бутылку. Он заставил мальчишку ждать до закрытия магазина, препроводил домой и позвонил в дверь, намереваясь поговорить с Адой. Но дверь открыл Виктор, моргавший со сна, как летучая мышь на свету. Отец все знал про Виктора, поэтому решительно спросил:
- Где Ада?
- В ресторане, - ответил тот.
- В каком?
- В закусочной.
Отец сгреб Пола за шиворот и поволок к матери. По дороге они молчали. Если бы это был не мой отец, Пол наверняка попытался бы вырваться. Отец, со своей стороны, рассматривал свою миссию как священный долг. Насвистывая тему из своего любимого Моцарта, он приветственно махал рукой встречным знакомым.
Ада, которая в этот момент вышла на улицу покурить, увидела, что ее сына волокут, как овцу на заклание, что тащит его мой отец, отшвырнула окурок и застегнула блузку на груди. Не глядя на сына, она взмахнула рукой и влепила ему оплеуху.
- Что он натворил, Петр? - спросила она.
- Пытался украсть.
- Я не крал.
- Преступник всегда от всего открещивается, даже от родной матери. Мне очень жаль, Ада, но я считаю, что ты должна знать. Я не хочу, чтобы он сел в тюрьму.
- Спасибо, Петр. Как Слава?
- Как всегда, занята по горло, что-то там делает в церковном комитете. Ну и по дому, конечно... - Отец не собирался лишний раз сыпать ей соль на раны, он был жалостливый человек и понимал, как страдает Ада.
- Что мне с ним делать?
Отец немного подумал.
- Разреши ему работать в магазине под моим присмотром.
- Ни за что не буду работать с вами, - злобно прошипел Пол.
- Ладно. Принуждать тебя никто не собирается. Но тогда ты должен сам найти себе работу.
- Мне надо идти, - сказала Ада. - Спасибо, что не стал вызывать полицию, Петр.
А вот чего не ожидал никто, так это того, какой эротически возбуждающий эффект произведет криминальная слава Пола на сестер Флорентино.
В шестидесятые годы, все шире захватывая окраины, поветрие разводов добралось и до нашего пригорода. Два нижних этажа круковского дома занимали мистер и миссис Флорентино, итальянские иммигранты, которые своим пятерым дочерям дали имена по названиям пяти районов Нью-Йорка. Вскоре после того, как Лев оставил Аду, Звонок Флорентино, получивший свое прозвище из-за того, что надо - не надо жал на клаксон своего велосипеда, бросил жену Беатриче с пятью дочерьми. Его уход потряс девочек. Беатриче же призналась Аде, что ее самое это событие приятно взбудоражило.
Все пять ее дочерей были девушками цветущими. Мальчики Круки сквозь дырку в полу ванной комнаты наблюдали за тем, как они постепенно наливались соками, и зрелище это было ничуть не хуже тех, за которые нью-йоркские мальчишки платили деньги. Бронкс была стройной, гибкой, рыжеволосой, и к четырнадцати годам ее уже приняли в городскую Академию танца. Бруклин, брюнетка, громкоголосая, вечно жующая резинку, увлекалась мальчиками. Школу она бросила, не доучившись, поступила на работу в туристическое агентство и в конце концов вышла замуж за своего шефа. Квинз, тоже брюнетка, обожала читать, дни напролет просиживала в библиотеке. Ай, как сокращенно называли Айленд, имела большой нос и необъятный бюст, который сама называла "дурацкой приманкой", поскольку мужчины реагировали на него безотказно. Она относилась к себе, как, впрочем, и к другим, особенно к младшей сестре Хэтти, с разумным скептицизмом.
Манхэттен же, Хэтти, ровесница Пола, была единственной в этом выводке блондинкой. Ее волосы, впрочем, тоже когда-то были черными, о чем свидетельствовал темный пушок, пробивавшийся на затылке и за ушами. Но в окружении столь благоразумных сестер она быстро сообразила, какое магнетическое воздействие оказывают легкомысленные светлые завитушки и обиженно надутые губки. Она пыталась сдерживать свою склонность к флирту, но безуспешно. Любовь проникает через глаза: механизм обмена взглядами между Хэтти и обращавшими на нее внимание мужчинами действовал с автоматизмом, с каким происходит гормональный обмен между человеческим существом и укусившим его москитом.
Мы все трое одновременно влюбились в Манхэттен, но Пол одержал над нами верх. Скандальная слава создала ему в округе определенный ореол. Люди знали, что он собой представляет, и некоторые его даже побаивались. Но что окончательно покорило Хэтти, так это история с волком.
В тот августовский вечер воздух был насыщен запахами лета: бензина и спелого винограда, пота, пиццы и раннего увядания. Мы сидели на крыльце, когда Хэтти в оранжевом топике, завязывавшемся на шее, взбежала по ступенькам. Пол присвистнул. Хэтти обернулась.
- Хотите взглянуть на моего волка?
Мы не заставили себя ждать.
Она повела нас в спальню, голубые обои которой, облупившиеся, как древесная кора, там и сям были пришпилены кнопками и булавками. На столике красовался портрет Пола Маккартни, покоилась стопка журналов для подростков, стоял проигрыватель для сорокапяток в рыжевато-коричневом парусиновом футляре, а на кровати поверх расстеленного розового покрывала из синельки возлежал волчонок, облизывавший зубы длинным розовым язычком.
Хэтти склонилась над ним, ее густые светлые волосы рассыпались по плечам. Даже неординарное зрелище волчонка не могло затмить для Пола ее лицо с тонкими, скорее ирландскими, чем средиземноморскими чертами, со вздернутым носиком и глазами-оливами. Короткие шорты свободно болтались на загорелых бедрах. Она вся была загорелой, поскольку принимала солнечные ванны на крыше. Алекс, по обыкновению в замшевых перчатках, и я наблюдали за тем, как наблюдает за ней Пол, и улавливали флюиды.
- Где ты его взяла?
- Ни за что не скажу.
- И мама разрешит тебе его держать?
Хэтти улыбнулась, достала блюдечко с кусочками печенки и стала кормить волчонка с руки.
Позднее я узнал, что волчьего детеныша украл из маленького частного зоопарка мальчик, желавший обратить на себя внимание Хэтти, но, насколько я понимаю, мало в этом преуспевший.
Она прогуливала звереныша по окрестным улицам, будоража прохожих. Мясник бросал ему обрезки сырого мяса, а приятель отца из винного погребка очистки от сосисок. Хэтти с волком на розовом поводке придавала окрестностям шикарный вид. Даже на Пьетро это произвело впечатление. Он сорвал с головы шляпу, низко поклонился и произнес: "Для меня большая честь познакомиться с вами, мистер Хьюстон1". Только Виктор Волчок, похоже, побаивался волка возможно, тот напомнил ему о некоем уже забытом сибирском эпизоде.
Вскоре волк исчез, что привлекло внимание телевидения: в течение нескольких дней все имели возможность лицезреть на экране свое предместье, а у Хэтти взял интервью ведущий, на котором было больше грима, чем на Аде. Именно тогда Пол и Хэтти сблизились. Он стал ее вооруженной охраной, часами помогал искать волчонка; они забросили школу, задерживались на улице затемно. Миссис Флорентино даже наведалась к Адриане и пожаловалась, что дети слишком далеко уходят от дома. Дело приобретало все более широкую огласку. Газеты писали о нем взахлеб, телевизионщики из Ньюарка дежурили с камерами на улице, и в конце концов отряд полицейских был снаряжен на поиски волка в парк Вариненко, где офицер Майк и застрелил бедолагу недрогнувшей рукой. Хэтти просила отдать ей волчий труп, но шериф заявил: пусть благодарит его уже за то, что он не арестовал ее по обвинению в хранении краденого.
Она утешилась тем, что пустила Пола к себе в постель. Он стал ее волком, порой диким и жестоким, готовым защищать ее от всего мира. Пол поведал об этом Алексу на второй день после того, как это случилось, а тот тут же передал новость мне. Пол не хвастал и не ерничал, случившееся вообще изменило его, сделало мягче. Его взгляд, обычно колючий и нервный, стал настолько спокойным, что Пол впервые начал видеть и понимать собеседника. Хэтти была его раем. Страсть оказалась для них домиком на колесах, позволившим умчаться от земных тенет и убогих мечтаний. Каждый делал другого свободней, лучше, приятней для окружающих.
Алексу тоже косвенно повезло - Хэтти практически поселилась в их с Полом комнате. Будучи чувственной и ласковой, она часто обнимала Алекса за плечи, когда разговаривала с ним, или ерошила ему волосы, не отдавая себе отчета в том, как он трепетал от ее прикосновений. Приходя от чего-нибудь в возбуждение, она обнимала его так, как Ада не обнимала никогда, - по некой загадочной причине Ада вообще избегала физических контактов с сыновьями: может быть, они напоминали ей о Льве или бередили душу видениями каких-то иных призраков. Невидимая стена воздвиглась между ней и ее сыновьями, причем физическая холодность странным образом сочеталась с тем, как много она о них думала, и с ее врожденной чувственностью. А может, в этом-то и было дело: она невольно опасалась непредсказуемых последствий физического контакта.
Однажды Алекс с Хэтти сидели на кухне, когда Ада раньше обычного вернулась с работы. Алекс никогда не мог усвоить ее расписания. Пол возился в гараже, но Ада обрадовалась, увидев Хэтти. Две блондинки симпатизировали друг другу.
Поинтересовавшись, как поживают мать Хэтти и ее сестры, Ада вдруг сказала:
- У меня есть фотография Иисуса. Я тебе не показывала?
Хэтти отрицательно покачала головой. Адриана пошла к себе в комнату и вернулась с той самой потрепанной открыткой, которую демонстрировала мне предыдущим летом. Хэтти захихикала:
- Но это же рисунок, миссис Крук.
- Я знаю, - вздохнула Адриана, опускаясь на стул.
Алекс, испытывая неловкость за мать, встал.
- Нет, Алекс, не уходи, я хочу, чтобы ты тоже послушал. Дай мне воды, дорогой. Спасибо, - сказала она и повернулась к Хэтти, теребившей волосы.
- Мы с вами обе - блондинки, миссис Крук.
- Когда-то я была влюблена в поэта, его звали Антон, - начала Ада, пристально глядя на девушку и пропустив ее реплику мимо ушей. Антон жил в Англии, и его визит уже дважды откладывался безо всяких объяснений.
Алекс вскипел: опять этот старый мир, который он ненавидел. Ему показалось, что его снова обступает племя голодных призраков, длинных и белых, как мел. Вот они хватают Хэтти и тащат в лодку, которая сейчас унесет ее в туман. Однако, когда он попытался что-то сказать, Ада одним лишь взглядом заставила его замолчать. Она умела парализовать его волю.
- Антон жил в качестве гостя в большом доме, принадлежавшем богатой старой даме. Наверное, дом был не так велик, как тот, в котором работает твоя мама, но находился в городе. В вестибюле стояли арфа и рояль. Стены были увешаны коврами. Старая дама жила одна, если не считать слуг и Антона. Его комната находилась в мансарде. Когда слуга открыл мне дверь, я сразу ощутила запах чеснока, а когда хозяйка коснулась моей руки, клянусь, на руке остался кусочек ее кожи. Помню, как, поднимаясь по каменной лестнице в комнату Антона, я еще снизу уловила запах дыма. Именно Антон научил меня курить. Он курил все: сигареты, трубки, сигариллы. Ему хотелось попробовать опиум, но он не смог его достать. Ты когда-нибудь курила опиум, дорогая? Хэтти, замотав головой, рассмеялась. - Он писал и писал непрерывно. Он очень хорошо знал английский и читал свои переводы. Пальцы у него были длинными и тонкими, как ножки паука. Бывало, ткнет пальцем в бумажный вулкан, сложенный на полу - даже казалось, что от него поднимается оранжевый дымок, - и скажет: "Десять тысяч страниц пришлось извести, чтобы написать
одну", - ту, что он держал в руке. "Но люди же об этом даже не узнают", - сокрушалась я. - "А им и не нужно знать. Это мое дело". - "А зачем тебе это нужно? Ведь все это просто выбросят". - "Затем, что несколько слов, если это правильные слова, не будут забыты". Он пытался найти правильные слова, говорил, что они перенесут его в будущее. Был уверен, что миру наплевать на слезы и кровь. Мир сосчитает трупы и просто сообщит их количество: восемь миллионов. Здесь умерли восемь миллионов человек. И эту цифру занесут в книги по истории. А дети будут спрашивать: где это? Где умерли эти восемь миллионов? Учитель укажет точку на карте и ответит: "Здесь". А дети: "Больно уж много людей для маленькой точки. Как они там помещались?" Но если хоть частичка этой точки будет иметь имя, лицо, мать, если хоть об одном из этих восьми миллионов узнают, что он когда-то выгуливал собаку, пил кофе, торопясь на работу, любил, тогда, может быть, люди поймут, что и остальные восемь миллионов что-то делали на этой земле. Антон дал мне это и сказал: "Вот единственная в мире фотография Иисуса". Мы тоже тогда посмеялись. Жаль, что вы его не знали.
- Забавная история, - сказала Хэтти, продолжая теребить волосы. - Пойду поищу Пола.
Хэтти нарисовала карту Северной Америки на руке Пола. На костяшки пальцев пришелся рваный край Полярного круга.
- Я дарю миру свою руку, - сказал он нам с Алексом.
Хэтти говорила, что любит его не в последнюю очередь потому, что он одновременно и обычный и странный. Они выросли по соседству, однако Пол происходил из места, которое стерто с лица земли, из страны, которую ни на одной карте больше не сыщешь.
Как-то душным августовским днем пришла Хэтти. Пола не было, он работал в гараже. Она позвала Алекса позагорать на крыше. Местами расплавившаяся на солнце смола прилипала к подошвам. Алекс смотрел, как она снимает свой оранжевый топик, шорты и остается в вылинявшем зеленом бикини. Расстелив красное полотенце и улегшись на живот, она попросила его натереть ее маслом для загара. Велела начать с ног. Так он и сделал, двигаясь от щиколоток к выемкам под коленками. С улицы доносились голоса, гул моторов, время от времени в небе пролетал самолет. Хэтти перевернулась на спину, глаза ее были закрыты. Алекс втирал масло ей в плечи, постепенно спускаясь к груди, потом остановился.
- Эй, малый, не отлынивай, - подстегнула она, и он продолжил свой труд, мечтая о том, чтобы она была выше ростом - тогда это приятное занятие длилось бы дольше.
Наконец, чуть одурманенный запахом кокосового масла, он встал, прислонился к дымоходной трубе и стал смотреть вниз, на квадраты домов, хаотично разбросанные повсюду, вплоть до побережья серо-стального океана. До тех пор он думал, что знает жизнь с ее безжалостным соперничеством и дикими стычками, непредсказуемую, капризную, склонную к насилию, и недоумевал: как его ничтожно малое "я" сможет ей противостоять. Но сейчас, прислушиваясь к гулу самолета и тяжелым ударам собственного сердца, полуприкрыв глаза, он понял, что Хэтти или кто-то другой вроде нее и есть тот секрет, тот сплав мягкой плоти и невидимой энергии любви, который поможет ему одолеть жизнь, и благодарил брата за сегодняшний подарок. Он познал еще один способ исчезновения, и ему не терпелось поделиться со мной перспективой своего радужного будущего.
Тем не менее кончилось все плохо. Хэтти знала, что всем мужчинам, которых она любит, суждено рано или поздно покинуть ее: так уж ей на роду написано. Взять хотя бы отца. Или волчонка. И, понимая, что Пол когда-нибудь тоже уйдет, она решила сыграть на опережение: стала одной из всего лишь двух выпускников окре-стных школ, которые по окончании учебы отправились продолжать образование. Вторым был я, но к тому времени мы уже переехали в Форт Хиллз.
IV
Без сомнения, самым драматичным актом исчезновения в семье Круков было исчезновение Льва.
Должен предупредить: все, что я знаю о первых годах пребывания Круков в Америке, собрано мною из фрагментов, рассказанных Адой, Алексом и даже моими родителями и склеенных вязким веществом воображения там, где осколки отказывались соединяться: это не столько факты, сколько ощущение того, как могло быть.
В общине их не всегда считали париями. Так же, как мои родители, Круки приехали на Эллис Айленд в 1950 году, в те времена, когда американские города росли, как на дрожжах. Недавно демобилизовавшиеся солдаты с невероятной напористостью направляли свою энергию и все свои умения на развитие нового бизнеса, эффектные "Бьюики" и "Крайслеры" колесили по улицам, придавая им в высшей степени самоуверенный вид. При этом умы послевоенных архитекторов и градостроителей поразил своего рода вирус: в течение последовавшего десятилетия повсюду вырастали общественные здания, напоминавшие мавзолеи, словно миллионы жертв войны столпились в прихожей подсознания, взывая к тому, чтобы им были отданы почести.