- Вы Адриана Сичь? - Она открыла глаза и увидела рыжеволосую женщину, чье лицо казалось смутно знакомым. Впрочем, в лагере это случалось сплошь и рядом. Ада кивнула. - Я только хотела вам сказать, что ваш отец был замечательным человеком. Вы должны это знать. - Женщина наклонилась, вложила ей в руку конверт и быстро ушла.
Странно. Ада проводила рыжеволосую взглядом.
- Кто это? - спросил Орест.
Ада не ответила. В конверте лежал золотой браслет, который не был ни слишком массивным, ни особо изящным. И тут она вспомнила женщину: обнаженная на берегу Черного моря. Она много лет не вспоминала о ней. И хотя тот факт, что у ее родителей было прошлое и в нем - свои тайны, не очень ее удивил, она почувствовала укол в сердце: ей никогда уже не узнать, кем они в этом своем прошлом были.
- Простите, могу я отнять у вас минутку? - прошелестел у нее за спиной шепелявый женский голос.
Ада, вышедшая из общественной столовой покурить в ожидании Льва, который должен был вернуться с футбольного матча, оглянулась. Перед ней стояла женщина в элегантном коричневом деловом костюме, с карандашом и блокнотом в руке. Один глаз закрывала зеленая повязка. Они со Львом учили английский, и Аде было приятно, что она поняла вопрос, хотя появление женщины ее и встревожило.
- Простите, но я еще плохо говорю по-английски. Что у вас с глазом?
- Конъюнктивит, - ответила женщина. Непонятно почему, но шепелявость и повязка на глазу успокоили Аду. Во всяком случае, американцы всегда стараются быть дружелюбными.
- Ну, хорошо, - сказала она.
- Я пишу о жизни в лагерях... - Ах, какие ровные у нее были зубы. Могли бы вы рассказать нашим читателям, что значит для вас быть беженкой?
Ада сама еще не слишком хорошо это понимала, хотя с некоторых пор уже не могла представить себя в ином качестве.
- Когда умирает столько людей, которых вы хорошо знали, мир становится другим. И вы в любом случае начинаете жить "в другом месте".
- А о чем вы теперь мечтаете? - задала очередной вопрос журналистка.
Ада натужно улыбнулась.
- Видите ли, я многое оставила дома, но все это теперь не имеет никакого значения. Быть со своей семьей. Вот единственное, что важно. Понимаете?
Гуляя в одиночестве по лесу за лагерем, слушая птиц, поющих так, словно от радости, что мир снова юн, у них вот-вот разорвутся их крохотные сердечки, Ада мысленно принимала решения. Она слышала в себе смутный голос, взывающий к отмщению, но старалась заглушать его и вместо этого заставляла себя сосредоточиться на том, что нужно быть как можно более открытой. Никому не завидовать. Быть готовой к тому, что, куда бы ее ни занесло после лагеря, она везде окажется в невыгодной ситуации: в окружении людей, связанных друг с другом нитями общего прошлого, которое именуют историей. И это будет не ее история.
- Очень здравое суждение, - одобрил отец. В длинном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, он сидел на камне, опершись подбородком на руки, сложенные на ручке зонта. Ее потрясло то, каким живым было видение. Улыбнувшись, отец продолжил: - Мне трудновато принимать зримый облик, так что частых встреч не жди.
- А мама там с тобой?
- Разумеется. Кажется, сейчас она навещает Ганнусю. Вас, знаешь ли, у нас много. Хочешь, чтобы я ее позвал?
- То есть пытаешься снова улизнуть?
Он понял упрек и подмигнул:
- Сердишься?
- Вы рановато нас оставили, тебе не кажется? Думаешь, ты успел научить меня всему, что мне необходимо знать?
- Думаю - да. Мы с мамой снабдили тебя великолепным проводником в невидимый мир.
- И где же он, этот мир? Боюсь, большинство из нас все еще слишком привязаны к миру видимому.
- Не будь высокомерной. Ты полагаешь, что Смерть - это просто? Вот ты
здесь - а вот тебя уже нет? Нет, милая, смерть ничуть не менее трудна, чем жизнь.
Такие воображаемые разговоры помогали ей. Беседуя со своими призраками, она чувствовала себя не такой озлобленной и не такой одинокой.
Клены стояли в роскошном осеннем убранстве. Она подняла листок и провела пальцем по прожилкам. Вот ведь деревья каждый год теряют все - но возрождаются же каждую весну.
Спускаясь по холму к дороге, окаймленной пышными деревьями, она заметила Антона, взволнованно махавшего ей рукой. Он отрастил усы, бородку-эспаньолку и стал, на Адин вкус, слишком похож на Ленина. Антон заделался настоящим ученым, все ночи напролет, если был хоть какой-нибудь источник света, проводил за чтением стихов, изучением Каббалы и мистических трактатов Якоба Бёма. Он легко находил общий язык с людьми, и в круг его знакомых вскоре входило немало американских военных, в том числе молодой лейтенант Том О'Флэннаган. Когда разразилась война, этот высокий, элегантный, с коротко стриженными волосами персикового цвета молодой человек только-только начал преподавать историю в университете. Его отец, эмигрировавший из Ирландии, из графства Корк, настоял на том, чтобы он выполнил свой гражданский долг и записался в армию. Участник высадки союзных войск в Нормандии, Том говорил Антону, что повидал достаточно, чтобы расширить свое представление об истории так, как не способны расширить его миллионы прочитанных книг. Лейтенант О'Флэннаган особенно охотно делился с будущими иммигрантами своим пониманием того, чего им следует ждать от Америки. Они с Федько, Антоном, которого он называл Достоевским-младшим, и еще несколькими товарищами порой часами засиживались после обеда в столовой. Иногда Ада присутствовала при их разговорах. Это напоминало ей застолья в родительском доме.
- Но Америка - не нация, - горячился Федько. - Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.
- А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган. - Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.
- Вот как? - не унимался Федько. - Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.
- Валяй.
- У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?
Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.
- У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...
- Понимаю - деньги, - подхватил Федько.
- В некотором роде - да, но все не так просто. Существует еще общественное мнение, люди.
- А я еду в Англию, - вставил Антон. - Там все яснее. Все же это Европа.
- Англия станет теперь очень жесткой страной, - заметил Федько.
- Ну и пусть. Америка будет еще жестче, - ответил Антон.
- Почему ты так думаешь? - поинтересовался О'Флэннаган.
- Потому что она победила и обнаружила в себе невероятную силу. А свобода и сила всегда в контрах. Думаю, в этом как раз и заключается смысл истории об Иисусе Христе. Христос проповедовал безграничную духовную свободу, воплощенную в творческом начале. Напоминая же людям, что их внутренняя свобода практически неограниченна, ты тем самым обозначаешь границы внешней власти. А это уже угроза для тех, чья власть, сколь могущественной она бы ни казалась, таким образом умаляется до степени, требующей опоры на физическую силу, что безнравственно. Берегись людей безнравственных, которые не желают глядеться в зеркало искусства, потому что это чревато утратой иллюзий.
- Берегись самообольщающихся художников, - съязвил Федько.
О'Флэннаган усмехнулся:
- Эй, Достоевский-младший, я обожаю эти ваши разговорчики, но с меня довольно. Через минуту начинается кино.
- А что сегодня показывают? - спросил Антон.
- "Иметь и не иметь".
- По Хемингуэю? Ты читал?
- Нет, но слышал.
- Это не лучший его роман.
А вот Антон читал все, думала Ада, глядя, как тот приближается, размахивая руками - он напоминал дерево с трепещущими на ветру ветками.
- Ада! Меня приняли. Я еду!
- Куда приняли?
- В Лондонский университет. Я еду учиться в Англию! - Юношеская экзальтация девятнадцатилетнего приятеля рассмешила ее. - Как ты думаешь, Ти-Эс Элиот еще жив? Я уже год не видел ни одного литературного журнала.
Ада пожала плечами - кто-кто?
- Ой, посмотри, лиса!
Ада обернулась и увидела рыжее существо, юркнувшее в кусты.
Обняв Антона за шею, она покрыла поцелуями его лицо. Дружескими поцелуями, разумеется, но они напомнили ей о других, отнюдь не просто дружеских, коими она недавно наградила Льва, когда он сделал ей предложение. Вздрогнув, Ада резко отшатнулась от ошарашенного поэта, чья страсть к ней была очевидна каждому, как резкие тени, отбрасываемые на дорогу старыми опавшими деревьями, - иероглифами их голых ветвей, в которых еще недавно пели птицы.
Ада не отдавала себе отчета в том, какое впечатление произвел на поэта, потерявшего во время войны всех родных, тот эпизод. Всю жизнь - тщетно, как оказалось, - он будет ждать от нее другого такого же порыва. В тот день, когда Антон покинул родину, захлопнулась дверь, ведущая к источнику его поэтического вдохновения. Это не было неизбежно - эмигранты любят приводить в пример Виктора Гюго, написавшего свои лучшие произведения в изгнании. Но Антон был писателем иного рода. Он сентиментально верил, что настоящая поэзия рождается только на том языке, на котором любила тебя твоя бабушка, а этот язык был для него отныне потерян. Всю оставшуюся жизнь он пытался объяснить свое молчание, мысленно повторяя, что то Адино объятие было не приятельским, а страстным, и что в ней он мог бы снова обрести свою музу. Но вместо этого пришлось посвятить себя литературной критике.
Приблизительно в то же время Ада открыла свое посольство: с мертвыми она была накоротке. Время от времени все ушедшие члены семьи поочередно навещали ее. Особенно близка она была с Ниной, младшей из маминых детей, умершей через несколько часов после рождения. Быстрый переход из мира материального в мир бесплотный наделял ее преимуществами среди мертвых, и энергетически как никто другой она подпитывала Аду в ее трудных поисках своего места в новом мире. Обычно Нина являлась Адриане в виде парящего зеленого сгустка, напоминавшего стройную молодую сосенку в радужном ореоле.
VI
Ада рыдала, полулежа в постели, обложенная тремя перьевыми подушками в розовых наволочках десятилетней давности. Она только что прочла историю своей жизни. Ей давно уже казалось, что она никогда больше не встретит человека, знавшего ее в той, прошлой жизни, что отныне ей суждено пребывать во вселенной, где люди, лишившиеся общих корней, демонстрировали друг другу лишь свою внешнюю оболочку, лишь поверхностные чувства, крадущие у жизни теплоту. Впервые она не сдерживалась, не храбрилась, не старалась отринуть все то, что с ней случилось. Горе так тщательно было замуровано в глубине ее души, что теперь ее взорвало от чувств, которые она слишком долго подавляла. Казалось, что распахнулись ворота переполненной тюрьмы и бунтующие сокамерники, вырвавшись на волю, пустились в пляс.
Успокоившись, она лежала, вытянувшись на кровати и размышляя о том, что прочла. Разумеется, это была не вполне достоверная история ее жизни. Антон кое-что изменил: ему пришлось это сделать, ведь, в конце концов, он не был свидетелем многого из того, что с ней произошло. Ее отца не сжигали у нее на глазах, он был арестован вместе с группой своих товарищей и заживо погребен в какой-то глинистой братской могиле. Аде так и не довелось узнать, где она находится. Никаких Сета и Баруха тоже не было - тех мальчиков, ее бывших соседей, звали Эдко и Олесь. Она как-то получила письмо из Израиля, они сообщали, что благополучно добрались туда, когда она еще пребывала в лагере для перемещенных лиц. После этого она утратила с ними всякую связь. Что же касается призраков, то это была чистая правда - она действительно разговаривала с ними чаще, чем хотела себе в этом признаться. Но откуда Антон это узнал?
Одно слово - поэт.
Фрагменты прочитанного вспыхивали в ее мозгу, как обрывки полузабытого сна. Нарисованные Антоном картинки овладели ее воображением сильней, чем собственные воспоминания. Она не могла теперь сказать наверняка, действительно ли Слава летала на смерче и возил ли ее отец в крымский монастырь. Как могло случиться, что придуманное Антоном вытеснило реальные события?
Она взглянула на часы: начало пятого. Через два часа нужно будет собирать в школу мальчиков, хотя, видит Бог, они уже достаточно взрослые, чтобы делать это самостоятельно. Сыновья все больше отдалялись от нее. Уже несколько лет, как они отказались говорить по-украински и полностью перешли на английский. Понимая их, она тем не менее никак не хотела с этим смириться. Ведь смысл ее жизни состоял в том, чтобы быть мостом между мирами, только, похоже, движение по этому мосту было односторонним.
Но вот же перед ней рассказ Антона: что это, если не попытка воскресить прошлое? Она вдруг ощутила страшную усталость и закрыла глаза. Образ матери, какой она ее помнила, смешался с образом матери из рассказа Антона, и эта слиянная женщина, взяв ее за руку, повела к морю. Впервые за многие годы Ада уснула глубоким сном.
VII
Всю неделю Ада размышляла над предложением Антона. Подметая полы, она пыталась представить себе, как это будет, если она со своими лишившимися отца сыновьями переедет в Англию. Что ее здесь держит? Зачем ей оставаться? От общины она отошла. Мальчики отбиваются от рук. Ее работа - сущая тоска. Когда она постареет, ее нельзя будет отличить от гостиничной мебели. Почему бы не решиться на неожиданный роман?
В течение нескольких дней будущее прояснилось для нее так, как если бы все ее мертвецы хором уговаривали: Альбион вас спасет, летите в Альбион! Какая глупость думать, что она выживет в Америке, где в касту успешных могут войти лишь самые ловкие и богатые. Ей необходимо упорядоченное общество, где всему есть свое
место, - в такой стране найдется местечко и для нее. А главное - ей было нужно, чтобы кто-то помог справиться с сыновьями. Человек вроде Антона, серьезный и целеустремленный, сможет привить мальчикам чувство уважения к традициям и приоткрыть перед ними врата будущего.
Однажды вечером она заговорила об этом с Виктором. К ее удивлению, тот сразу отверг ее предложение.
- В Англию? А ты знаешь, как там к тебе будут относиться? - сказал он.
- У Антона хорошая работа.
- И что, она позволит ему содержать тебя и твоих детей? Оплачивать их учебу, достойную жизнь? И каково будет им? - разволновался Виктор.
Окутанные клубами сигаретного дыма, они сидели на кухне, за все тем же столом-ванной, на котором лежал пучок редиски и стояла бутылка водки. Обычно Ада не советовалась с Виктором. Он вел свою полулегальную жизнь, о которой Ада почти ничего не знала. Да, Виктор Волчок стал для нее проблемой. Казалось бы, его присутствие должно было облегчить ей существование: брат мог бы поддерживать ее материально и психологически, в чем она остро нуждалась. Но вместо этого он тоже высасывал из нее последние силы.
Вернувшись в начале пятидесятых из Сибири по амнистии, он каким-то образом разыскал сестру, что ее немало удивило, поскольку обычно Виктору гораздо лучше удавалось теряться и терять - выйдя за сахаром, он, как известно, пропал на двадцать лет. Уже в Америке он первый раз исчез, самостоятельно отправившись в Нью-Йорк. Потом, на второй день работы в пивоварне, пропал снова и не появлялся, пока мастер его не разыскал. Он терял одно место за другим. Его убивали собственные мысли. Глядя в зеркало, он видел голубые глаза, белокурые волосы, к его изумлению, не поседевшие, лицо с тонкими, чистыми чертами. Но его душила злоба, не имевшая точного адресата, если не считать врагов, оставшихся на старой родине. Здесь никому не было до них дела, и он таил свои иссушающие мысли. Когда злоба особенно распирала его, он вставал и начинал вертеться, как волчок, его мозг превращался в бессмысленное месиво крови и разорванной плоти, в которую вонзаются ножи.
Мысленно он вновь и вновь возвращался в то утро, которое переменило всю его жизнь. Кот сидел тогда на кухонном столе, вылизывая лапу, Адриана читала, прислонившись к печке. А на улице было холодно и пасмурно. Он направлялся на встречу со своим другом Владом, с которым они собирались бежать из страны. Но на месте встречи ждали трое в форме. Его арестовали. О своем товарище он никогда больше ничего не слышал. Его бросили в камеру, где по углам висели пауки размером с теннисный мяч, и ему не суждено было больше при жизни увидеться с родителями.
В тюрьме его опускали чаще, чем портниха протыкает иглой игольницу, и с тех пор он уже не мог без этого обходиться, пользуясь подручными средствами. Пусть окружающие считают его заблудшим - он-то сам знал, куда катится. Тим, у которого в порту был татуировочный кабинет, показал ему Ньюарк и Нью-Йорк, и вскоре у Виктора уже были друзья повсюду - жестокие, игравшие со смертью, испытывавшие судьбу и не боявшиеся заходить при этом слишком далеко.
Он неохотно присматривал за племянниками, понимая, что это нездоровая для них опека. Показывал им свой "музей исторических ужасов". Много лет он собирал специфические репродукции. Одни вырезал из журналов, которые хранил под кроватью; другие были снимками, сделанными в концлагерях; на двух-трех были запечатлены жертвы Голода. На стене у него висела картинка, изображающая мальчика с отрубленным фаллосом, она маячила у него перед глазами, когда он пытался заснуть. Он даже подумывал снять ее, но потом решил, что помнить важнее, чем спать. Однако лучшим утешением, разумеется, была сорокаградусная водка.
Ада надеялась, что его раны заживут, что в одно прекрасное утро он проснется таким, каким был прежде, но этого так и не случилось. В Воркуте ему пришлось накладывать швы, потому что его разорванный задний проход не удерживал экскрементов. Виктор обожал темные кладовки, пещеры и ночевки в пути. Он не мог жить без тьмы.
Услышав, что Ада собирается переселяться в Англию, он запаниковал. На следующее утро не вышел к завтраку. Ада пошла к нему и увидела, что кровать не тронута. Она не придала этому значения: Виктор частенько исчезал на целые сутки. Но когда он не появился и на другой день, она заволновалась и позвонила моей матери. Та, в свою очередь, позвонила отцу в больницу, и отец пообещал: если Виктор в ближайшие часы не объявится, он отправится его искать.
Спустя некоторое время Ада снова заглянула в комнату Виктора и, как всегда, поежилась от вида развешанных по стенам зловещих картинок. Звонок в дверь вернул ее к действительности, она поспешила открыть.
- Антон! - В своих тревогах она совершенно забыла, что он должен сегодня вернуться. Его худое интеллигентное лицо было исполнено надежды. Входи, - пригласила она и, едва он успел переступить порог, быстро заговорила: - Я обожала того художника. Очень хорошо его помню. И оперу. Маму с папой. Я так их чувствовала... Они вошли в кухню.
- Значит, ты не едешь, - догадался он, глубоко засовывая руки в карманы и слегка сутулясь.
- Я хотела бы. Очень хотела бы, - засуетилась она. - Кофе? - Сердце у нее бешено колотилось. Необходимость принимать решение мучила ее. Она хотела поехать с ним, но не могла себе представить, что придется еще раз все начинать сначала. "К здешним неприятностям ты по крайней мере уже привыкла", - нашептывал ей Страх.
- Нет, спасибо, - отказался он от кофе. - Ты должна поехать. Ну что тебя здесь держит? Что?
- Виктор, - сердито сказала она. - Виктор пропал. Исчез. Не впервые, но, когда его не бывает больше суток, я вспоминаю сорок второй год. - На лице Антона отразилась озабоченность. - Я звонила Славе.
- Уверен, что с ним все в порядке.
- Может быть, может быть, чего не скажешь о моих нервах. Ну неужели он не мог выбрать для этого другое время?
- Тем не менее ты должна ехать! Я могу тебе чем-нибудь помочь? - Его удивила глубина собственного отчаяния. Какой прок от литературы, если она не побуждает людей к действию? Его стройное тело напряглось, как стрела, коей он хотел бы пронзить ее сердце.
Она подошла и положила руки на его сцепленные ладони. В ее возрасте большинство женщин обзаводятся двойным подбородком, подумал Антон, а она стала лишь привлекательней, словно ее время течет с иной скоростью: у нее почти нет морщин и глаза горят потаенным пламенем.
- Как редко услышишь теперь от людей даже это, - вздохнула она.
- Людей теперь мало.
- Я не могу. Не сейчас. Когда ты уезжаешь?
Ее решимость становилась тверже с каждым словом, хотя она прекрасно понимала, что совершает ошибку, закрывая дверь, которая, вероятно, ведет на волю.
- Завтра. Но это не важно. Ты можешь приехать позже.
- Может быть, - задумчиво ответила она, думая про себя - кто знает?
Она наклонилась, чтобы запечатлеть скромный прощальный поцелуй, но поцелуй получился более многозначительным.
Непреклонная и упрямая на вид, Ада на самом деле трепетала, как воздушный змей на ветру. Она хотела, чтобы он прикоснулся к ней, овладел ею, но он лишь смотрел на нее, как раненый зверь.
- Мне не с кем поговорить, - сказал он наконец. - Никто не понимает того, что я видел.
Образы, запахи, звуки, скопившиеся за сотни дней, окутали его плотным облаком, она смотрела на него сконфуженно, по-прежнему уверенная, что совершает чудовищную ошибку, но у нее не хватало сил вырваться из пут благоразумия. Так же, как в детстве она порой чувствовала себя пойманной в семейные силки, сейчас она чувствовала себя скованной с братом одной цепью. Ее жизнь рушилась теперь из-за него так же, как в свое время отчасти из-за его исчезновения сломалась жизнь их матери. Мы обречены повторять судьбы друг друга, подумала она. В этом наша трагедия.
После ухода Антона Ада долго стояла у окна, глядя на улицу, пока в ее воображении не стали вспыхивать образы прошлого вперемешку с фантазиями о будущем. Но и теперь, как в войну, времени для самокопания не оставалось. Пора было идти на работу, где, выполняя заказы клиентов, она с радостью забыла на время о своих проблемах.
В тот вечер она вернулась поздно и, как всегда, застала сыновей перед телевизором. Виктора по-прежнему не было. Почти до утра она не могла заснуть, а когда наконец задремала, ее разбудил звонок. Алекс, опередив ее, уже открыл дверь. На пороге стоял в стельку пьяный Виктор, которого привезли мы с отцом.
Желая, чтобы я не терялся ни в какой ситуации, отец часто брал меня с собой на работу и в поездки по разным делам, приучал к необычному окружению. В то субботнее утро, сделав несколько звонков, он без особого труда выяснил, где находится Виктор. Погрузившись в зеленый "Фольксваген-жучок", мы отправились в Ньюарк.
За несколько лет до того я, по понятным причинам, заинтересовался русской революцией и быстро обнаружил свое полное невежество в этом вопросе. Например, я узнал, что утверждение, будто ее спровоцировал в 1905 году поп Гапон, весьма спорно. Будучи крестьянским сыном, этот священник верил, что Христово послание может иметь практический смысл для петербургских рабочих. Он жил среди них, делил с ними нужду и страдания, понимал их нужды. Пропасть между бедными и богатыми была, как обычно, чудовищной, и это возмущало Гапона. Он умел увлечь людей страстными речами, рабочие ему верили. В отличие от большинства тогдашних священников он был тощ и аскетичен и не стремился к обогащению. Тайная полиция, однако, тоже его привечала, поскольку он не умел лгать. Отчаявшись получить ответ на свои требования, рабочие решили организовать шествие, которое Гапон должен был возглавить.
В воскресенье на рассвете собралась многотысячная толпа рабочих. Им было предписано избегать некоторых улиц, чтобы не тревожить почтенную публику, но Гапон проигнорировал это распоряжение. Выйдя на площадь перед Зимним дворцом, рабочие были атакованы полицией и солдатами. Погибли сотни людей. Гапону пришлось бежать из страны. В 1907 году он опубликовал в Нью-Йорке автобиографическую книгу, а по возвращении в Петербург был убит то ли агентом полиции, то ли эсером, которого русский писатель Сирин случайно встретил в 1936 году в Париже, у зажиточного эмигранта Фондаминского, и о котором язвительно заметил, что руки, коими тот удушил священника, были покрыты красными пятнами. Так или иначе, русская революция стартовала. Без сомнения, именно она отчасти привела нас к Вьетнаму, ко всем этим смертям и слезам. И из-за нее же, в конечном счете, мы с отцом ехали сейчас по ньюаркскому кварталу трущоб в поисках дома мистера ...енко.
В восьмидесятые годы Ньюарк был ведущим индустриальным центром Америки. Прежде его считали самым красивым городом континента. Здесь изобрели пластмассу. А столетием позже, летом 1967-го, после убийства Мартина Лютера Кинга, здесь начались бунты. К тому времени город уже довольно долго наводнялся наркотиками. Однажды утром отец моего приятеля ехал на работу в гараж, располагавшийся в неблагополучном квартале. Когда он остановился перед светофором, пятеро мужчин окружили его машину и, не дав ему опомниться, начали жестоко избивать. Он был крупным, сильным мужчиной, в школе занимался атлетикой, и свирепо сопротивлялся, что привело нападавших в еще большую ярость. Они бы наверняка убили его, если бы не послышался вой полицейской сирены. Бандиты бросили его и убежали. После того как его залатали в больнице, он доехал-таки до гаража, отработал дополнительную смену и только тогда вернулся домой. На следующий день гараж, в котором он работал, сожгли. Пока он несколько месяцев искал другую работу, отношения в семье на почве нужды испортились безвозвратно. Таковы были локальные американские войны.
Странно. Ада проводила рыжеволосую взглядом.
- Кто это? - спросил Орест.
Ада не ответила. В конверте лежал золотой браслет, который не был ни слишком массивным, ни особо изящным. И тут она вспомнила женщину: обнаженная на берегу Черного моря. Она много лет не вспоминала о ней. И хотя тот факт, что у ее родителей было прошлое и в нем - свои тайны, не очень ее удивил, она почувствовала укол в сердце: ей никогда уже не узнать, кем они в этом своем прошлом были.
- Простите, могу я отнять у вас минутку? - прошелестел у нее за спиной шепелявый женский голос.
Ада, вышедшая из общественной столовой покурить в ожидании Льва, который должен был вернуться с футбольного матча, оглянулась. Перед ней стояла женщина в элегантном коричневом деловом костюме, с карандашом и блокнотом в руке. Один глаз закрывала зеленая повязка. Они со Львом учили английский, и Аде было приятно, что она поняла вопрос, хотя появление женщины ее и встревожило.
- Простите, но я еще плохо говорю по-английски. Что у вас с глазом?
- Конъюнктивит, - ответила женщина. Непонятно почему, но шепелявость и повязка на глазу успокоили Аду. Во всяком случае, американцы всегда стараются быть дружелюбными.
- Ну, хорошо, - сказала она.
- Я пишу о жизни в лагерях... - Ах, какие ровные у нее были зубы. Могли бы вы рассказать нашим читателям, что значит для вас быть беженкой?
Ада сама еще не слишком хорошо это понимала, хотя с некоторых пор уже не могла представить себя в ином качестве.
- Когда умирает столько людей, которых вы хорошо знали, мир становится другим. И вы в любом случае начинаете жить "в другом месте".
- А о чем вы теперь мечтаете? - задала очередной вопрос журналистка.
Ада натужно улыбнулась.
- Видите ли, я многое оставила дома, но все это теперь не имеет никакого значения. Быть со своей семьей. Вот единственное, что важно. Понимаете?
Гуляя в одиночестве по лесу за лагерем, слушая птиц, поющих так, словно от радости, что мир снова юн, у них вот-вот разорвутся их крохотные сердечки, Ада мысленно принимала решения. Она слышала в себе смутный голос, взывающий к отмщению, но старалась заглушать его и вместо этого заставляла себя сосредоточиться на том, что нужно быть как можно более открытой. Никому не завидовать. Быть готовой к тому, что, куда бы ее ни занесло после лагеря, она везде окажется в невыгодной ситуации: в окружении людей, связанных друг с другом нитями общего прошлого, которое именуют историей. И это будет не ее история.
- Очень здравое суждение, - одобрил отец. В длинном черном пальто и мягкой фетровой шляпе, он сидел на камне, опершись подбородком на руки, сложенные на ручке зонта. Ее потрясло то, каким живым было видение. Улыбнувшись, отец продолжил: - Мне трудновато принимать зримый облик, так что частых встреч не жди.
- А мама там с тобой?
- Разумеется. Кажется, сейчас она навещает Ганнусю. Вас, знаешь ли, у нас много. Хочешь, чтобы я ее позвал?
- То есть пытаешься снова улизнуть?
Он понял упрек и подмигнул:
- Сердишься?
- Вы рановато нас оставили, тебе не кажется? Думаешь, ты успел научить меня всему, что мне необходимо знать?
- Думаю - да. Мы с мамой снабдили тебя великолепным проводником в невидимый мир.
- И где же он, этот мир? Боюсь, большинство из нас все еще слишком привязаны к миру видимому.
- Не будь высокомерной. Ты полагаешь, что Смерть - это просто? Вот ты
здесь - а вот тебя уже нет? Нет, милая, смерть ничуть не менее трудна, чем жизнь.
Такие воображаемые разговоры помогали ей. Беседуя со своими призраками, она чувствовала себя не такой озлобленной и не такой одинокой.
Клены стояли в роскошном осеннем убранстве. Она подняла листок и провела пальцем по прожилкам. Вот ведь деревья каждый год теряют все - но возрождаются же каждую весну.
Спускаясь по холму к дороге, окаймленной пышными деревьями, она заметила Антона, взволнованно махавшего ей рукой. Он отрастил усы, бородку-эспаньолку и стал, на Адин вкус, слишком похож на Ленина. Антон заделался настоящим ученым, все ночи напролет, если был хоть какой-нибудь источник света, проводил за чтением стихов, изучением Каббалы и мистических трактатов Якоба Бёма. Он легко находил общий язык с людьми, и в круг его знакомых вскоре входило немало американских военных, в том числе молодой лейтенант Том О'Флэннаган. Когда разразилась война, этот высокий, элегантный, с коротко стриженными волосами персикового цвета молодой человек только-только начал преподавать историю в университете. Его отец, эмигрировавший из Ирландии, из графства Корк, настоял на том, чтобы он выполнил свой гражданский долг и записался в армию. Участник высадки союзных войск в Нормандии, Том говорил Антону, что повидал достаточно, чтобы расширить свое представление об истории так, как не способны расширить его миллионы прочитанных книг. Лейтенант О'Флэннаган особенно охотно делился с будущими иммигрантами своим пониманием того, чего им следует ждать от Америки. Они с Федько, Антоном, которого он называл Достоевским-младшим, и еще несколькими товарищами порой часами засиживались после обеда в столовой. Иногда Ада присутствовала при их разговорах. Это напоминало ей застолья в родительском доме.
- Но Америка - не нация, - горячился Федько. - Это клуб. Посмотри на нас. Чуточку везения - и мы станем американцами, не будучи рождены в Америке.
- А вот сам увидишь, - возражал О'Флэннаган. - Американцы - нация, хотя американское гражданство могут приобрести и родившиеся за пределами Америки. Старые определения изжили себя. Чтобы стать коренным жителем, не обязательно произрастать из местной почвы. Те, у кого в жилах течет голубая кровь, пьют пиво ничуть не лучше того, которое пьют люди с красной кровью.
- Вот как? - не унимался Федько. - Ты хочешь сказать, что там нет аристократии? Интересно. Но ведь ваша революция в отличие от нашей совершилась под руководством высших классов, а не была направлена против них. Кстати, может, именно потому она и оказалась успешной. А вот у меня к тебе вопрос.
- Валяй.
- У кого власть? Кто реально владеет властью в Америке?
Выщелкнув из пачки "Лаки Страйк" сигареты, О'Флэннаган угостил всех, в том числе и Аду. Он обожал чувствовать себя преподавателем в классе и постепенно из воина снова превращался в гражданское лицо.
- У кого власть? У цифр. Цифры правят бал...
- Понимаю - деньги, - подхватил Федько.
- В некотором роде - да, но все не так просто. Существует еще общественное мнение, люди.
- А я еду в Англию, - вставил Антон. - Там все яснее. Все же это Европа.
- Англия станет теперь очень жесткой страной, - заметил Федько.
- Ну и пусть. Америка будет еще жестче, - ответил Антон.
- Почему ты так думаешь? - поинтересовался О'Флэннаган.
- Потому что она победила и обнаружила в себе невероятную силу. А свобода и сила всегда в контрах. Думаю, в этом как раз и заключается смысл истории об Иисусе Христе. Христос проповедовал безграничную духовную свободу, воплощенную в творческом начале. Напоминая же людям, что их внутренняя свобода практически неограниченна, ты тем самым обозначаешь границы внешней власти. А это уже угроза для тех, чья власть, сколь могущественной она бы ни казалась, таким образом умаляется до степени, требующей опоры на физическую силу, что безнравственно. Берегись людей безнравственных, которые не желают глядеться в зеркало искусства, потому что это чревато утратой иллюзий.
- Берегись самообольщающихся художников, - съязвил Федько.
О'Флэннаган усмехнулся:
- Эй, Достоевский-младший, я обожаю эти ваши разговорчики, но с меня довольно. Через минуту начинается кино.
- А что сегодня показывают? - спросил Антон.
- "Иметь и не иметь".
- По Хемингуэю? Ты читал?
- Нет, но слышал.
- Это не лучший его роман.
А вот Антон читал все, думала Ада, глядя, как тот приближается, размахивая руками - он напоминал дерево с трепещущими на ветру ветками.
- Ада! Меня приняли. Я еду!
- Куда приняли?
- В Лондонский университет. Я еду учиться в Англию! - Юношеская экзальтация девятнадцатилетнего приятеля рассмешила ее. - Как ты думаешь, Ти-Эс Элиот еще жив? Я уже год не видел ни одного литературного журнала.
Ада пожала плечами - кто-кто?
- Ой, посмотри, лиса!
Ада обернулась и увидела рыжее существо, юркнувшее в кусты.
Обняв Антона за шею, она покрыла поцелуями его лицо. Дружескими поцелуями, разумеется, но они напомнили ей о других, отнюдь не просто дружеских, коими она недавно наградила Льва, когда он сделал ей предложение. Вздрогнув, Ада резко отшатнулась от ошарашенного поэта, чья страсть к ней была очевидна каждому, как резкие тени, отбрасываемые на дорогу старыми опавшими деревьями, - иероглифами их голых ветвей, в которых еще недавно пели птицы.
Ада не отдавала себе отчета в том, какое впечатление произвел на поэта, потерявшего во время войны всех родных, тот эпизод. Всю жизнь - тщетно, как оказалось, - он будет ждать от нее другого такого же порыва. В тот день, когда Антон покинул родину, захлопнулась дверь, ведущая к источнику его поэтического вдохновения. Это не было неизбежно - эмигранты любят приводить в пример Виктора Гюго, написавшего свои лучшие произведения в изгнании. Но Антон был писателем иного рода. Он сентиментально верил, что настоящая поэзия рождается только на том языке, на котором любила тебя твоя бабушка, а этот язык был для него отныне потерян. Всю оставшуюся жизнь он пытался объяснить свое молчание, мысленно повторяя, что то Адино объятие было не приятельским, а страстным, и что в ней он мог бы снова обрести свою музу. Но вместо этого пришлось посвятить себя литературной критике.
Приблизительно в то же время Ада открыла свое посольство: с мертвыми она была накоротке. Время от времени все ушедшие члены семьи поочередно навещали ее. Особенно близка она была с Ниной, младшей из маминых детей, умершей через несколько часов после рождения. Быстрый переход из мира материального в мир бесплотный наделял ее преимуществами среди мертвых, и энергетически как никто другой она подпитывала Аду в ее трудных поисках своего места в новом мире. Обычно Нина являлась Адриане в виде парящего зеленого сгустка, напоминавшего стройную молодую сосенку в радужном ореоле.
VI
Ада рыдала, полулежа в постели, обложенная тремя перьевыми подушками в розовых наволочках десятилетней давности. Она только что прочла историю своей жизни. Ей давно уже казалось, что она никогда больше не встретит человека, знавшего ее в той, прошлой жизни, что отныне ей суждено пребывать во вселенной, где люди, лишившиеся общих корней, демонстрировали друг другу лишь свою внешнюю оболочку, лишь поверхностные чувства, крадущие у жизни теплоту. Впервые она не сдерживалась, не храбрилась, не старалась отринуть все то, что с ней случилось. Горе так тщательно было замуровано в глубине ее души, что теперь ее взорвало от чувств, которые она слишком долго подавляла. Казалось, что распахнулись ворота переполненной тюрьмы и бунтующие сокамерники, вырвавшись на волю, пустились в пляс.
Успокоившись, она лежала, вытянувшись на кровати и размышляя о том, что прочла. Разумеется, это была не вполне достоверная история ее жизни. Антон кое-что изменил: ему пришлось это сделать, ведь, в конце концов, он не был свидетелем многого из того, что с ней произошло. Ее отца не сжигали у нее на глазах, он был арестован вместе с группой своих товарищей и заживо погребен в какой-то глинистой братской могиле. Аде так и не довелось узнать, где она находится. Никаких Сета и Баруха тоже не было - тех мальчиков, ее бывших соседей, звали Эдко и Олесь. Она как-то получила письмо из Израиля, они сообщали, что благополучно добрались туда, когда она еще пребывала в лагере для перемещенных лиц. После этого она утратила с ними всякую связь. Что же касается призраков, то это была чистая правда - она действительно разговаривала с ними чаще, чем хотела себе в этом признаться. Но откуда Антон это узнал?
Одно слово - поэт.
Фрагменты прочитанного вспыхивали в ее мозгу, как обрывки полузабытого сна. Нарисованные Антоном картинки овладели ее воображением сильней, чем собственные воспоминания. Она не могла теперь сказать наверняка, действительно ли Слава летала на смерче и возил ли ее отец в крымский монастырь. Как могло случиться, что придуманное Антоном вытеснило реальные события?
Она взглянула на часы: начало пятого. Через два часа нужно будет собирать в школу мальчиков, хотя, видит Бог, они уже достаточно взрослые, чтобы делать это самостоятельно. Сыновья все больше отдалялись от нее. Уже несколько лет, как они отказались говорить по-украински и полностью перешли на английский. Понимая их, она тем не менее никак не хотела с этим смириться. Ведь смысл ее жизни состоял в том, чтобы быть мостом между мирами, только, похоже, движение по этому мосту было односторонним.
Но вот же перед ней рассказ Антона: что это, если не попытка воскресить прошлое? Она вдруг ощутила страшную усталость и закрыла глаза. Образ матери, какой она ее помнила, смешался с образом матери из рассказа Антона, и эта слиянная женщина, взяв ее за руку, повела к морю. Впервые за многие годы Ада уснула глубоким сном.
VII
Всю неделю Ада размышляла над предложением Антона. Подметая полы, она пыталась представить себе, как это будет, если она со своими лишившимися отца сыновьями переедет в Англию. Что ее здесь держит? Зачем ей оставаться? От общины она отошла. Мальчики отбиваются от рук. Ее работа - сущая тоска. Когда она постареет, ее нельзя будет отличить от гостиничной мебели. Почему бы не решиться на неожиданный роман?
В течение нескольких дней будущее прояснилось для нее так, как если бы все ее мертвецы хором уговаривали: Альбион вас спасет, летите в Альбион! Какая глупость думать, что она выживет в Америке, где в касту успешных могут войти лишь самые ловкие и богатые. Ей необходимо упорядоченное общество, где всему есть свое
место, - в такой стране найдется местечко и для нее. А главное - ей было нужно, чтобы кто-то помог справиться с сыновьями. Человек вроде Антона, серьезный и целеустремленный, сможет привить мальчикам чувство уважения к традициям и приоткрыть перед ними врата будущего.
Однажды вечером она заговорила об этом с Виктором. К ее удивлению, тот сразу отверг ее предложение.
- В Англию? А ты знаешь, как там к тебе будут относиться? - сказал он.
- У Антона хорошая работа.
- И что, она позволит ему содержать тебя и твоих детей? Оплачивать их учебу, достойную жизнь? И каково будет им? - разволновался Виктор.
Окутанные клубами сигаретного дыма, они сидели на кухне, за все тем же столом-ванной, на котором лежал пучок редиски и стояла бутылка водки. Обычно Ада не советовалась с Виктором. Он вел свою полулегальную жизнь, о которой Ада почти ничего не знала. Да, Виктор Волчок стал для нее проблемой. Казалось бы, его присутствие должно было облегчить ей существование: брат мог бы поддерживать ее материально и психологически, в чем она остро нуждалась. Но вместо этого он тоже высасывал из нее последние силы.
Вернувшись в начале пятидесятых из Сибири по амнистии, он каким-то образом разыскал сестру, что ее немало удивило, поскольку обычно Виктору гораздо лучше удавалось теряться и терять - выйдя за сахаром, он, как известно, пропал на двадцать лет. Уже в Америке он первый раз исчез, самостоятельно отправившись в Нью-Йорк. Потом, на второй день работы в пивоварне, пропал снова и не появлялся, пока мастер его не разыскал. Он терял одно место за другим. Его убивали собственные мысли. Глядя в зеркало, он видел голубые глаза, белокурые волосы, к его изумлению, не поседевшие, лицо с тонкими, чистыми чертами. Но его душила злоба, не имевшая точного адресата, если не считать врагов, оставшихся на старой родине. Здесь никому не было до них дела, и он таил свои иссушающие мысли. Когда злоба особенно распирала его, он вставал и начинал вертеться, как волчок, его мозг превращался в бессмысленное месиво крови и разорванной плоти, в которую вонзаются ножи.
Мысленно он вновь и вновь возвращался в то утро, которое переменило всю его жизнь. Кот сидел тогда на кухонном столе, вылизывая лапу, Адриана читала, прислонившись к печке. А на улице было холодно и пасмурно. Он направлялся на встречу со своим другом Владом, с которым они собирались бежать из страны. Но на месте встречи ждали трое в форме. Его арестовали. О своем товарище он никогда больше ничего не слышал. Его бросили в камеру, где по углам висели пауки размером с теннисный мяч, и ему не суждено было больше при жизни увидеться с родителями.
В тюрьме его опускали чаще, чем портниха протыкает иглой игольницу, и с тех пор он уже не мог без этого обходиться, пользуясь подручными средствами. Пусть окружающие считают его заблудшим - он-то сам знал, куда катится. Тим, у которого в порту был татуировочный кабинет, показал ему Ньюарк и Нью-Йорк, и вскоре у Виктора уже были друзья повсюду - жестокие, игравшие со смертью, испытывавшие судьбу и не боявшиеся заходить при этом слишком далеко.
Он неохотно присматривал за племянниками, понимая, что это нездоровая для них опека. Показывал им свой "музей исторических ужасов". Много лет он собирал специфические репродукции. Одни вырезал из журналов, которые хранил под кроватью; другие были снимками, сделанными в концлагерях; на двух-трех были запечатлены жертвы Голода. На стене у него висела картинка, изображающая мальчика с отрубленным фаллосом, она маячила у него перед глазами, когда он пытался заснуть. Он даже подумывал снять ее, но потом решил, что помнить важнее, чем спать. Однако лучшим утешением, разумеется, была сорокаградусная водка.
Ада надеялась, что его раны заживут, что в одно прекрасное утро он проснется таким, каким был прежде, но этого так и не случилось. В Воркуте ему пришлось накладывать швы, потому что его разорванный задний проход не удерживал экскрементов. Виктор обожал темные кладовки, пещеры и ночевки в пути. Он не мог жить без тьмы.
Услышав, что Ада собирается переселяться в Англию, он запаниковал. На следующее утро не вышел к завтраку. Ада пошла к нему и увидела, что кровать не тронута. Она не придала этому значения: Виктор частенько исчезал на целые сутки. Но когда он не появился и на другой день, она заволновалась и позвонила моей матери. Та, в свою очередь, позвонила отцу в больницу, и отец пообещал: если Виктор в ближайшие часы не объявится, он отправится его искать.
Спустя некоторое время Ада снова заглянула в комнату Виктора и, как всегда, поежилась от вида развешанных по стенам зловещих картинок. Звонок в дверь вернул ее к действительности, она поспешила открыть.
- Антон! - В своих тревогах она совершенно забыла, что он должен сегодня вернуться. Его худое интеллигентное лицо было исполнено надежды. Входи, - пригласила она и, едва он успел переступить порог, быстро заговорила: - Я обожала того художника. Очень хорошо его помню. И оперу. Маму с папой. Я так их чувствовала... Они вошли в кухню.
- Значит, ты не едешь, - догадался он, глубоко засовывая руки в карманы и слегка сутулясь.
- Я хотела бы. Очень хотела бы, - засуетилась она. - Кофе? - Сердце у нее бешено колотилось. Необходимость принимать решение мучила ее. Она хотела поехать с ним, но не могла себе представить, что придется еще раз все начинать сначала. "К здешним неприятностям ты по крайней мере уже привыкла", - нашептывал ей Страх.
- Нет, спасибо, - отказался он от кофе. - Ты должна поехать. Ну что тебя здесь держит? Что?
- Виктор, - сердито сказала она. - Виктор пропал. Исчез. Не впервые, но, когда его не бывает больше суток, я вспоминаю сорок второй год. - На лице Антона отразилась озабоченность. - Я звонила Славе.
- Уверен, что с ним все в порядке.
- Может быть, может быть, чего не скажешь о моих нервах. Ну неужели он не мог выбрать для этого другое время?
- Тем не менее ты должна ехать! Я могу тебе чем-нибудь помочь? - Его удивила глубина собственного отчаяния. Какой прок от литературы, если она не побуждает людей к действию? Его стройное тело напряглось, как стрела, коей он хотел бы пронзить ее сердце.
Она подошла и положила руки на его сцепленные ладони. В ее возрасте большинство женщин обзаводятся двойным подбородком, подумал Антон, а она стала лишь привлекательней, словно ее время течет с иной скоростью: у нее почти нет морщин и глаза горят потаенным пламенем.
- Как редко услышишь теперь от людей даже это, - вздохнула она.
- Людей теперь мало.
- Я не могу. Не сейчас. Когда ты уезжаешь?
Ее решимость становилась тверже с каждым словом, хотя она прекрасно понимала, что совершает ошибку, закрывая дверь, которая, вероятно, ведет на волю.
- Завтра. Но это не важно. Ты можешь приехать позже.
- Может быть, - задумчиво ответила она, думая про себя - кто знает?
Она наклонилась, чтобы запечатлеть скромный прощальный поцелуй, но поцелуй получился более многозначительным.
Непреклонная и упрямая на вид, Ада на самом деле трепетала, как воздушный змей на ветру. Она хотела, чтобы он прикоснулся к ней, овладел ею, но он лишь смотрел на нее, как раненый зверь.
- Мне не с кем поговорить, - сказал он наконец. - Никто не понимает того, что я видел.
Образы, запахи, звуки, скопившиеся за сотни дней, окутали его плотным облаком, она смотрела на него сконфуженно, по-прежнему уверенная, что совершает чудовищную ошибку, но у нее не хватало сил вырваться из пут благоразумия. Так же, как в детстве она порой чувствовала себя пойманной в семейные силки, сейчас она чувствовала себя скованной с братом одной цепью. Ее жизнь рушилась теперь из-за него так же, как в свое время отчасти из-за его исчезновения сломалась жизнь их матери. Мы обречены повторять судьбы друг друга, подумала она. В этом наша трагедия.
После ухода Антона Ада долго стояла у окна, глядя на улицу, пока в ее воображении не стали вспыхивать образы прошлого вперемешку с фантазиями о будущем. Но и теперь, как в войну, времени для самокопания не оставалось. Пора было идти на работу, где, выполняя заказы клиентов, она с радостью забыла на время о своих проблемах.
В тот вечер она вернулась поздно и, как всегда, застала сыновей перед телевизором. Виктора по-прежнему не было. Почти до утра она не могла заснуть, а когда наконец задремала, ее разбудил звонок. Алекс, опередив ее, уже открыл дверь. На пороге стоял в стельку пьяный Виктор, которого привезли мы с отцом.
Желая, чтобы я не терялся ни в какой ситуации, отец часто брал меня с собой на работу и в поездки по разным делам, приучал к необычному окружению. В то субботнее утро, сделав несколько звонков, он без особого труда выяснил, где находится Виктор. Погрузившись в зеленый "Фольксваген-жучок", мы отправились в Ньюарк.
За несколько лет до того я, по понятным причинам, заинтересовался русской революцией и быстро обнаружил свое полное невежество в этом вопросе. Например, я узнал, что утверждение, будто ее спровоцировал в 1905 году поп Гапон, весьма спорно. Будучи крестьянским сыном, этот священник верил, что Христово послание может иметь практический смысл для петербургских рабочих. Он жил среди них, делил с ними нужду и страдания, понимал их нужды. Пропасть между бедными и богатыми была, как обычно, чудовищной, и это возмущало Гапона. Он умел увлечь людей страстными речами, рабочие ему верили. В отличие от большинства тогдашних священников он был тощ и аскетичен и не стремился к обогащению. Тайная полиция, однако, тоже его привечала, поскольку он не умел лгать. Отчаявшись получить ответ на свои требования, рабочие решили организовать шествие, которое Гапон должен был возглавить.
В воскресенье на рассвете собралась многотысячная толпа рабочих. Им было предписано избегать некоторых улиц, чтобы не тревожить почтенную публику, но Гапон проигнорировал это распоряжение. Выйдя на площадь перед Зимним дворцом, рабочие были атакованы полицией и солдатами. Погибли сотни людей. Гапону пришлось бежать из страны. В 1907 году он опубликовал в Нью-Йорке автобиографическую книгу, а по возвращении в Петербург был убит то ли агентом полиции, то ли эсером, которого русский писатель Сирин случайно встретил в 1936 году в Париже, у зажиточного эмигранта Фондаминского, и о котором язвительно заметил, что руки, коими тот удушил священника, были покрыты красными пятнами. Так или иначе, русская революция стартовала. Без сомнения, именно она отчасти привела нас к Вьетнаму, ко всем этим смертям и слезам. И из-за нее же, в конечном счете, мы с отцом ехали сейчас по ньюаркскому кварталу трущоб в поисках дома мистера ...енко.
В восьмидесятые годы Ньюарк был ведущим индустриальным центром Америки. Прежде его считали самым красивым городом континента. Здесь изобрели пластмассу. А столетием позже, летом 1967-го, после убийства Мартина Лютера Кинга, здесь начались бунты. К тому времени город уже довольно долго наводнялся наркотиками. Однажды утром отец моего приятеля ехал на работу в гараж, располагавшийся в неблагополучном квартале. Когда он остановился перед светофором, пятеро мужчин окружили его машину и, не дав ему опомниться, начали жестоко избивать. Он был крупным, сильным мужчиной, в школе занимался атлетикой, и свирепо сопротивлялся, что привело нападавших в еще большую ярость. Они бы наверняка убили его, если бы не послышался вой полицейской сирены. Бандиты бросили его и убежали. После того как его залатали в больнице, он доехал-таки до гаража, отработал дополнительную смену и только тогда вернулся домой. На следующий день гараж, в котором он работал, сожгли. Пока он несколько месяцев искал другую работу, отношения в семье на почве нужды испортились безвозвратно. Таковы были локальные американские войны.