Страница:
Цивилизация есть стеснение свободы - вот чего у нас не хотят понять. Цивилизация есть непрерывное ограничение, обуздание, уравновешение, введение в пределы. С начала жизни, разве самый высокий подвиг на земле служение матери ребенку - не есть ограничение ее свободы? Разве добровольно она не отдается в рабство этому маленькому, бесконечно дорогому для нее существу? Разве не переживает мать свирепой пытки родов для того, чтобы тотчас со слезами нежности подставить грудь свою как пищу, своему мучителю? Разве вся жизнь семьи не есть добровольное и необходимое ограничение свободы? Именно самые чудные, очаровательные моменты жизни, делающие ее волшебной, - полны отречения, которое доходит до блаженства. Пусть сколько-нибудь культурные люди скажут: возможно ли общество без добровольных уступок, возможен ли личный и национальный труд без правовых норм? А право есть ограничение свободы. Вдумайтесь в жизнь, как она есть, вглядитесь пристально в бесконечно сложную ткань ее: она ткань, т.е. нечто связанное, сплетенное, не свободное с тысячи сторон. Посмотрите на живое тело с миллиардами связанных, взаимно сотрудничающих клеток. Взгляните на небесные миры и спросите, что дает им возможность быть, как не стеснение в свободе? Цивилизация человеческая не создает, а лишь продолжает закон, общий всей природе. Обуздание хаоса, ограничение его формой - процесс творения вечный, до сего дня.
Мне кажется, если бы мысль недостаточно мыслящих людей хоть несколько отвлеклась от маниакальной страсти к свободе, последняя выиграла бы, и в степени чрезвычайной. Если бы они перевели внимание с одного фокуса на другой, со свободы на ограничение ее, - они нашли бы жизненную меру свободы, момент равновесия, который теперь потерян. Когда молодые люди готовы совершать преступления ради свободы, они напрасно думают, что это подвиг: это измена. Воображая, что они служат свободе, они в сущности разрушают ее. Идя на смерть и грозя смертью, они смертельный удар, сколько в их силах, наносят самой свободе. Грубые насильники, они не видят, что именно свободу народную они держат в рабстве.
Так что ж, спросят, - старая тирания не нуждается в борьбе с ней? Нуждается, отвечу я, - но вы-то чем же лучше старой тирании? Чем по нравственному существу вашему вы отличаетесь от нее? Или динамитная бомба моральнее солдатского штыка? Что касается хороших слов и благих намерений, старый деспотизм вам не уступает в этом. Этого добра хоть отбавляй. Но где же с вашей стороны благородство, уважение к неотменяемым и вечным "правам человека"?
Свобода - вещь необходимая, как движение; без нее нет жизни. Свобода никогда не была совершенно попрана - иначе жизнь тотчас остановилась бы; свобода была лишь искажена. У нас в России она искажена и скомкана в степени опасной, и действительно пора ее выпрямить, освободить. Безусловно необходимо, чтобы все естественные в народе движения, как обращение крови, не были задержаны, чтобы все жизненные процессы вновь забили ключом и чтобы все сочетания сил, которые в средствах природы, не имели помехи. Необходимо во множестве отношений восстановить свободу личную, семейную, общественную, государственную, всенародную. Но восстановление это должно регулироваться целью свободы - цивилизацией. Только последняя может дать меру освобожденью, ту золотую середину, в которой разум каждой вещи.
Будем добиваться культурной государственности: парламента, ответственности министров, всех гарантий, которые выработаны общечеловеческой культурой. Но не будем требовать чего-то сверх того. Станем желать, настаивать, убеждать, вести мирную пропаганду относительно разных экономических несправедливостей. Добьемся через парламент ограничения латифундий, трестов, деспотизма, капитала, не менее тяжкого, чем деспотизм политический. Все разнообразные деспотизмы держатся на одном - на власти тьмы, на одуряющей тирании народного невежества, на недостатке цивилизации в стране. Давайте искренно бороться с этим, но не войной, а миром. Парламент ведь и есть придуманное культурой средство для этой борьбы. Это средство испытано и принято просвещенными народами. Парламент машина для медленного, постоянного, сообразного с ходом жизни государственного переворота. Давайте же действовать через парламент. Так нет, - и революции, и реакции это кажется слишком скучным.
Реакционеры не хотят дать России настоящего парламента, который действительно был бы машиною реформ. Революционеры, по-мужицки, презирают эту хитрую машину. Им кажется, что голыми руками, нахрапом и нахальством всего легче перевернуть гигантское государство; нужды нет, что при этом оно треснет и расколется. Было бы лишь перевернуто - и наши ломовые политики еще попросят за эту работу на чай...
Пора, мне кажется, серьезным людям очнуться. Занятые ежедневною, основной заботой цивилизации - трудом по всей линии жизни, занятые органическою, созидательною деятельностью, люди скромные и культурные не замечают или не оценивают во всей мере колоссальной опасности справа и слева. Опасность справа обнаружилась внешней войной, но и слева идет война - внутренняя, еще более изнурительная для страны. Неужели мы, люди средней партии, хозяева страны, не сумеем положить конец анархии? Надо соединиться, надо воззвать к совести равнодушных, к сознанию беспечных людей. Мы в начале еще великого бунта. Если он увлечет за собою через два-три года армию - конец России. Не теряя времени, нужно спасать то, что выше свободы - цивилизацию, то, что дороже последней - жизнь народа.
1906
КРАСНЫЕ ИЕЗУИТЫ
Тяжелая география России дала ей слишком тяжелую историю, с которою народ не справился, просто как многие неглупые и недурные люди не умеют справиться со своей судьбой. Не отстояв себя в средние века от татар и литвы, народ наш не отстоял себя и от внутренних захватов, от собирателей Москвы и обирателей Петербурга. В конце концов некогда бодрое, могучее племя, производившее свое имя от "славы", принизилось до возможности производить то же имя от sclavus 21: слишком глубокие черты рабства Легли на тысячелетнем страдальце, донесшем цепи свои до второй половины XIX века. В сущности, сброшены ли крепостные цепи даже теперь? Не присутствуем ли мы сейчас при последней операции расковываемого колодника?
Не оскорбляя родной народ, слишком нуждающийся в сострадании, следует отметить характерную черту "освободительного движения": подъем преступности. Как шиллеровский раб, разбивающий цепи, народ наш омрачил священный восход свободы таким распутством, такой жестокостью, которые свидетельствуют о моральной слабости масс. Так как свобода нации основывается на духовной силе, то слишком широкий разгул дурных страстей дает тревожное предвестье для будущего. Свободу кое-какую добыли, но как бы не потерять ее - вот вопрос. Злейшие враги свободы не тираны, гнет которых заставляет мечтать о ней, как о высочайшем благе. Злейшие враги свободы преступники, которые опорочивают ее и заставляют ее бояться. Тираны совершенно невольно подымают свободу в глазах граждан, преступники роняют ее. Тирания снизу - преступность - вечное оправдание тирании сверху, психологический источник ее. В высшей степени необходимо остановить подъем преступности, если мы хотим удержать драгоценное приобретение 1905 года как новый двигатель нашей истории.
Что касается темных масс, то помраченье совести их слишком объясняется "властью тьмы". С величайшей снисходительностью, как в отношении детей, мы должны ставить народ в условия здоровой и разумной жизни. Но никакого снисхождения не заслуживает тот слой интеллигенции, который преступность народную делает орудием своих партийных целей, который разжигает черные инстинкты масс, чтобы путем разбоя овладеть властью. Пожар великое бедствие, но вся низость зла принадлежит не огню, а поджигателям. Простой народ, невежественный до жалости, не знает, что творит, но отлично знают, что делают, те бессовестные вожди движения, что бросают лозунг: "все позволено". Если и на этот раз политическая свобода наша потонет в преступлениях, то история обвинит в этом не народ. Простонародье громит усадьбы Рюриковичей с тою же яростью, как лавчонки евреев. Народ, поверивший агитаторам, идет в разбой, воровство, убийство. Но кто нашептал народу эту ярость? Кто внушил - прямо гипнозом каким-то, что отныне преступление - добродетель, что предательское насилие - героизм? Кто разбудил неутолимую зависть у бедняков, чувства мщения и гнева за обиды давно забытые или чисто мнимые? Кто старался оклеветать одну часть нации перед другой, кто под предлогом "раскрыть глаза" народу, вылил в воображение народное целые потоки грязи?
Есть преступные люди и преступные партии. Самою тонкою преступностью отличаются не те, что с диким отчаянием идут на грех, а те, что, сохраняя высокую корректность, посылают подставных убийц. Длинный ряд молодых людей, подростков с неустановившимися мозгами, длинный ряд экзальтированных девушек с револьверами и бомбами - это лишь актеры бунта, редко опытные, чаще бездарные. За кулисами скрываются более тонкие режиссеры; они не срывают рукоплесканий райка, зато загребают кассу. В случае победы партии, кости Зинаиды Коноплянниковой будут гнить в Шлиссельбурге, а в министры попадет, пожалуй, г. Набоков. Он корректен, он, кажется, даже ест в перчатках,
Живя согласно с строгою моралью.
Он никому не сделал в жизни зла...
Он, видите ли, только режиссирует "освободительное движение", не больше.
История революционной антрепризы едва ли будет когда-нибудь написана. Люди, сведущие по этой части, налгут, конечно, с три короба и не скажут настоящей правды. Но даже то, что они не скрывают, подчас характерно для них в высшей степени. Прочтите, например, разоблачение в "Былом" о прикосновенности покойного Николая Михайловского к группе цареубийц 1 марта. В либеральных кругах, среди писателей, эта прикосновенность не была секретом, как и моральное участие некоторых других литераторов, собиравшихся у Желябова. Удивительно, конечно, не это, а то, что в самый разгар реакции, когда не только прикосновенность к 1 марта, но какая-нибудь мелкая статья против земских начальников влекла за собою суровые кары, Михайловский сумел войти в исключительное доверие цензуры. Он и г. Короленко, бывший политический ссыльный, сумели убедить таких диктаторов, как Сипягин и Плеве, что они, писатели, совершенно не опасные для правительства люди. В результате оба были утверждены хозяевами социал-демократического журнала. Надо вспомнить тогдашний цензурный террор. Г. Стасюлевичу, бывшему профессору, издателю корректнейшего либерального журнала, за тридцать лет почти не имевшего взысканий, - г. Стасюлевичу, "штатскому генералу" и преподавателю одного из государей, - никакие усилия не помогли выхлопотать право на новое издание. А радикалы тогдашние получили это право. За г. Стасюлевичем не числилось не только прикосновенности к 1 марта, но вообще никаких "грехов", кроме приверженности к правовому порядку. Михайловский же поддерживал открыто свою репутацию вождя бунтующей молодежи, кумира акушерок и гимназистов. Правда, - дальше этого в глазах правительства он не шел. Чрезвычайно осторожно, исключительно для радикального формуляра, Михайловский компрометировал себя не более, чем было нужно для ссылки... в Любань на некоторое время. На самом деле он был одним из деятельнейших революционеров, вел в печати радикальный сыск, становился во главе - хоть и оставаясь в тени - всевозможных демонстраций, петиций, политических банкетов, агитации среди рабочих и молодежи. Но как множество радикалов, он умел так обращать лицо в сторону правительства, что его терпели, ему почти благоволили. Его в шутку называли "радикалом Высочайше утвержденного образца". В конце концов ему дали политическое право, имевшее тогда характер монополии, - право издания противоправительственного органа. Конечно, "Русское Богатство" издавалось под цензурой, но под усиленной цензурой здесь постоянно печатались вещи, появление которых, например в "Вестнике Европы" убило бы журнал навсегда. Покойный князь Н.В. Шаховской, тогдашний начальник главного управления по делам печати, убежденно говорил: "За "Русское Богатство" мы спокойны. Мы знаем, что это социал-демократы. Знаем, чего можно ждать от них и чего нельзя". Благодушный славянофил отстаивал Михайловского и г. Короленко, очевидно, не имея даже приблизительного представления о том, что это за люди. В его глазах они были чуть ли не катедер-социалисты, присутствие которых в печати признавалось полезным для правительства. Прошло немного лет - и бедному князю пришлось на себе испытать действие мысли, переродившейся в гремучий студень. Сколько с тех пор перебито диктаторов и министров! Режиссеры революции погибают, растерзанные бомбами, режиссеры революции умирают "на славном посту", т.е. в собственных постелях, пресыщенные триумфами, вознесенные над трупами доверившихся им подростков...
Цель оправдывает средства. После черных иезуитов никто не использовал этого девиза в большей степени, чем заправилы красной партии. Для захвата власти в стране они прибегают не только к открытому террору, но и к преступлению во всех его разнообразных видах. Убийство - последний, но лишь заключительный прием. Ему предшествует обман, клевета, подлог, самая беззастенчивая ложь и мороченье не только правительства и общества, но и всего народа. С тою же ловкостью, с какою Михайловский и Короленко внушили доверие к себе Сипягина, активные революционеры, вроде Дегаева и Гапона, входили в доверие к Судейкину и Плеве. Если писатели-радикалы не считали ниже своей чести надувать правительство, то множество борцов освобождения не считают постыдным надувать народ. Не только идут в народ, переодеваясь мужиками, солдатами, священниками, генералами, не только подделывают царские манифесты и паспорта, но один революционер, г. Матюшенский, пробовал подделать даже антихриста - на казенный счет. Подтасовать под дозволенную цензурой обложку запрещенный текст было невинной шуткой. Потом дошли до подтасовки парламента, до грандиозного подлога на выборах, где под флагом умеренной партии прошли явные революционеры. Та же партия для одного круга публики выпускала программу с черным переделом, для другого - без него. Что касается радикальной печати, она ударилась в сплошной подлог. Пользуясь недомолвками закона, объявился ряд фиктивных изданий. Путем обмана правительства приобретается право на издание и обращается в право цинического издевательства над законом. Останавливается одна газета - и не далее как назавтра она выходит под другим названием. Через неделю, если нужно, с третьим. Прекращается газета "Ухо", появляется "Нос" или "Зубы". Подлог редакторов и издателей не возбуждает и тени каких-нибудь сомнений со стороны порядочности. Подлог литературных имен - о нем и говорить нечего. Не довольствуются постоянною маскою - привычным для публики псевдонимом; поминутно меняют свои личины, прячутся за угол, нанося разбойничьи удары из засады. Правда, постыдный обычай менять имя - давно сложился, но замечательно, с какой жадностью освободительная печать набросилась именно на дурное наследие прошлого. Никогда старая печать не доходила до такой смрадной клеветы, какою отличалась новая печать. Оплошность закона, не выработавшего средств, чтобы ограждать приличие в печати, была использована с поспешностью комической. Друг перед другом, как бы боясь не побить рекорда, революционные листки начали обливать грязью все доступное им подножье власти, все мирное, презирающее их общество, закон, религию, наконец, культуру, основанную на "бумажной", т.е. закономерной свободе. С чрезвычайною быстротою печать этого сорта сделалась заразной болезнью. Чернила превратились в гной психопатической злобы, работа мысли - в травлю своих врагов всеми гнусными способами подполья. В какие-нибудь полгода освобожденною печатью затравлено до мученической смерти немало людей, и одна из смертей (Филонова) по-видимому, остается на совести корректнейшего г. Короленко.
Печать в России - сила исключительная, до сих пор единственная. Она несла функции парламента, она была предтечей последнего. Но то обстоятельство, что столь значительная часть печати очутилась не только в революционных, но явно в преступных руках, дает для парламента самое тревожное предсказание. Кто поручится, что Государственная Дума не собьется на путь анархии? Первая сессия быстро клонила к этому. Как бы для того, чтобы не оставить ни малейшего сомнения в своей законопреступности, думское большинство выступило с выборгским манифестом. В нем нет призыва ни к убийству, ни к воровству, ни к обману, ни к клевете. В нем есть один лишь призыв - к неповиновению той власти, которая защищает закон. И после столь корректного бунтовского акта кадетская партия имела наивность ждать разрешения имперского съезда!
Японский дипломат характеризовал положение теперешнего момента в России как "бессильную революцию при бездарном правительстве". Характеристика осталась бы верной и наоборот, если бы правительство было названо бессильным, а революция - бездарной. Что как не плоская бездарность (помимо бесчестности) это якшанье с разбоем, эта постоянная практика клеветы, этот газетный обман, эта зверская травля противных партий, эта гнусная игра на кровожадных инстинктах? Что такое как не глупость левых их бесстыдный подлог корректности и лояльности, которых на самом деле нет и тени?
1906
ОСАДА ВЛАСТИ
У революции есть своя гвардия - неучащиеся студенты, своя пехота бастующие рабочие, своя артиллерия - "боевики", что орудуют бомбами и револьверами. Есть не то партизанские части, не то мародеры, называющие себя экспроприаторами. А недавно целая политическая партия объявила себя осадным корпусом. Предвыборный лозунг кадетов был такой: "Стремительный штурм правительства заменить правильною осадой". Интересно, что разумеют кадеты под "осадой власти"? До сих пор вся хитрая закладка траншей и мин, вся "тихая сапа" кадет сводится к тому, чтобы, с одной стороны, забегать к правительству, с другой - заигрывать с революцией. Притворяются мирной конституционной партией - и деятельно организуют "борьбу". Твердят о своей лояльности - и якшаются с террористами. Иной раз трудно сказать, против кого, собственно, ведется тут осадная война. Чуть ли она не идет на оба фронта. При помощи революции кадеты хотели бы одолеть правительство, чтобы сделавшись правительством, одолеть революцию. Правильна ли эта стратегия? Во всяком случае, ей нельзя отказать в остроумии. Всякий план, впрочем, назовут гениальным, если в результате получится блестящий успех, и назовут глупым в обратном случае.
Первая черта кадетской тактики - ее крайняя сложность, вторая недостаток политической честности. Уж очень они хитрят, господа кадеты, хитрят до смешного, забывая, что, где тонко, там и рвется. Слишком сложных комбинаций на свете не бывает, или они чрезвычайно хрупки. Хитрость по плечу лишь великим дипломатам, у которых она опирается на грубую мощь таланта, как у Бисмарка, или на простую силу народную, хорошо подготовленную. Едва ли эти данные у кадетов налицо. За несколько лет революции в этой партии что-то не выдвинулось замечательных людей. Пока нет ни одного великого, способного сосредоточить на себе всеобщее внимание. У кадетов нет определенного "вождя" и много лидеров, приблизительно одного роста. Все вместе они "число", каждый в отдельности - менее единицы. Если нет крупного таланта, то тем более нет за кадетами подготовленной народной силы. За ними не стоит ни возрождение идей, что в Англии и Франции было продолжением реформации, ни единство национальное, как в Германии и Италии. Наша своеобразная революция, похожая на бунт, революция, попирающая "права человека", революция разбоя, сбивающаяся на пугачевщину, - явление, может быть, широкое, но вовсе не великое по существу. У нее нет данных, чтобы заразить величием людей посредственных, как это было в 1789 году. Кадеты изо всех сил спешат овладеть революцией, чтобы изменить ей, но они, кажется, опоздали: она сама изменила им. Сколько бы они ни цеплялись за теперешнее народное движение, сколько бы ни раздували его, оно идет уже мимо них. Весь трагизм хитрой механики в том, что как только в машине накопится немножко пару, он прежде всего рвет хрупкий котел и разметывает хитро прилаженные части. Революция уже теперь с презрением отворачивается от "либеральной буржуазии". Дайте силу - она раздавит ее. Сколько бы ни пели кадеты, как бы ни гримировались, - конечно, они всего менее похожи на народ и всего более - на буржуа.
В последние дни кадетская "Речь" заговорила о недостатке доверия к себе правительства. Припоминается по этому поводу Гладстон, который определил консерватизм как "недоверие к народу, ограниченное страхом", тогда как либерализм есть "доверие, ограниченное благоразумием". Кадеты призывают к доверию, но опасный курьез их положения в том, что они не встречают доверия не только справа, но и слева. Доверие - вещь серьезная. Оно не дается даром. Его нужно заслужить правдивостью, искренностью, прямотой - как раз теми качествами, которых у кадет нехватка. Чем, спрашивается, могла упрочить уважение к себе в глазах правительства партия, которая, назвав себя конституционно-монархической, не нашла ни слова осуждения террористам? Которая стала в первой Думе на революционный путь? Которая после роспуска Думы выступила с призывом неподчинения власти? Но допустим, что первый парламент - ошибка молодости. Хотя ошибки вообще плохая рекомендация, но в фальшь не ставятся. Спрашивается, что же такое произошло в новой Думе, чтобы недоверие к кадетам сменилось у правительства доверием? Может быть, успокоительно то, что, отвергнув "стремительный штурм", кадеты деятельно занялись "осадой" власти? Но все понимают, что осадная форма революции для правительства гораздо опаснее штурма. Осада вовсе не есть мир. Осада есть война, менее рыцарская, чем открытый штурм, но столь же жестокая и беспощадная. Кадеты объявили блокаду власти, постепенный захват той древней цитадели, где до сих пор утвержден верховный авторитет нации. И при этом с наивным цинизмом они ждут "доверия" обороняющейся стороны!
Кадетские лидеры в самом деле ставят невесть в какую заслугу перед правительством, если обещают на декларацию г. Столыпина ответить "молчанием". Это будто бы уже такая уступка, что правительству остается почтительно капитулировать перед г. Милюковым. Но, обещая "молчание", кадеты в то же время настоятельно объясняют, что оно - отнюдь не знак согласия, а наоборот. Обещая не нарушать приличия в зале, они еще тверже решились добиваться того требования, которое выражается криками: "Долой! В отставку!" Несмотря на то, что ни одна партия, ни весь парламент (обе палаты) не имеют права, согласно нашей конституции, даже поднимать вопроса об отставке правительства, кадеты не только ставят этот вопрос, но и считают его решенным. Лейборган партии заявляет наперед, что как бы ни сложилась парламентская работа, недоверие к кабинету г. Столыпина останется неизменным. Одновременно с этим жалуются, что правительство питает к ним недоверие!.. Не секрет, что и во время первой Думы, и теперь вожделенная мечта кадет - добиться власти. Ote-toi, que je m'y mette22. Но одновременно с закидыванием всевозможных удочек с целью выловить хоть три портфеля, чем же кадеты хотят приманить власть? Они изо всех сил стремятся нашуметь, связав с собою революционные элементы Думы. Они заводят информационное бюро, они объединяются даже с крайними левыми в одну группу - в группу "оппозиции" (хороша "оппозиция" - с бомбами!), они готовы идти на всевозможные уступки пестрому сброду товарищей, лишь бы не упустить своего главенства над ними. Единства, конечно, нет, едва ли оно возможно, но кадеты уже восхищаются будто бы выяснившеюся солидарностью левых. По словам "Речи", левая Дума "обнаруживает необычайную сдержанность и готовность серьезно работать". Дума, не проработав еще и одного дня, будто бы блещет "работоспособностью". "Еще не началась нормальная работа Думы, а "революционные" партии уже меняют спешно свою старую тактику, отказываются от прежних методов борьбы, готовятся использовать новые каналы". Значит, "борьба"-то, все-таки остается: вся разница, что вместо выгодного для власти стремительного штурма революционеры соглашаются использовать "новые каналы", прорытые кадетами. Добивающаяся доверия правительства партия не скрывает, что она становится организатором осады. Она собирает крайне разрозненные лагери социалистов-революционеров, социалистов-демократов, народных социалистов, трудовиков, евреев, татар, поляков, грузин. Всех их кадеты объединяют, дисциплинируют, обучают и из нестройных орд, не опасных для власти, делают опасными. За этот труд они требуют доверия к себе и хоть два-три портфеля.
Правительство имеет основание сказать лукавой партии: если слабые вы были подозрительными, то, добившись влияния в Думе, вы только усилите необходимость глядеть за вами в оба. Вы предлагаете свое влияние в обмен на власть. Вы утверждаете, что только вы одни можете справиться с анархическими элементами, обуздать их, дисциплинировать; но на кого обрушится дисциплинированная вами рать? Вы обещаете "спокойную парламентскую работу", но не будет ли эта работа разрушительнее открытого бунта? России нужно не то, чтобы парламент во что бы ни стало работал, а чтобы работа эта была полезная, то есть мирная, лояльная, сообразованная с историей и справедливостью. Пока вы считаете власть "врагом народным", пока вы ведете против нее "правильную осаду", организуя революцию, преобразуя ее из хаоса в действительную силу, - до тех пор, знаете ли, не лучше ли вам поискать для себя доверия в другом месте?
Мне кажется, если бы мысль недостаточно мыслящих людей хоть несколько отвлеклась от маниакальной страсти к свободе, последняя выиграла бы, и в степени чрезвычайной. Если бы они перевели внимание с одного фокуса на другой, со свободы на ограничение ее, - они нашли бы жизненную меру свободы, момент равновесия, который теперь потерян. Когда молодые люди готовы совершать преступления ради свободы, они напрасно думают, что это подвиг: это измена. Воображая, что они служат свободе, они в сущности разрушают ее. Идя на смерть и грозя смертью, они смертельный удар, сколько в их силах, наносят самой свободе. Грубые насильники, они не видят, что именно свободу народную они держат в рабстве.
Так что ж, спросят, - старая тирания не нуждается в борьбе с ней? Нуждается, отвечу я, - но вы-то чем же лучше старой тирании? Чем по нравственному существу вашему вы отличаетесь от нее? Или динамитная бомба моральнее солдатского штыка? Что касается хороших слов и благих намерений, старый деспотизм вам не уступает в этом. Этого добра хоть отбавляй. Но где же с вашей стороны благородство, уважение к неотменяемым и вечным "правам человека"?
Свобода - вещь необходимая, как движение; без нее нет жизни. Свобода никогда не была совершенно попрана - иначе жизнь тотчас остановилась бы; свобода была лишь искажена. У нас в России она искажена и скомкана в степени опасной, и действительно пора ее выпрямить, освободить. Безусловно необходимо, чтобы все естественные в народе движения, как обращение крови, не были задержаны, чтобы все жизненные процессы вновь забили ключом и чтобы все сочетания сил, которые в средствах природы, не имели помехи. Необходимо во множестве отношений восстановить свободу личную, семейную, общественную, государственную, всенародную. Но восстановление это должно регулироваться целью свободы - цивилизацией. Только последняя может дать меру освобожденью, ту золотую середину, в которой разум каждой вещи.
Будем добиваться культурной государственности: парламента, ответственности министров, всех гарантий, которые выработаны общечеловеческой культурой. Но не будем требовать чего-то сверх того. Станем желать, настаивать, убеждать, вести мирную пропаганду относительно разных экономических несправедливостей. Добьемся через парламент ограничения латифундий, трестов, деспотизма, капитала, не менее тяжкого, чем деспотизм политический. Все разнообразные деспотизмы держатся на одном - на власти тьмы, на одуряющей тирании народного невежества, на недостатке цивилизации в стране. Давайте искренно бороться с этим, но не войной, а миром. Парламент ведь и есть придуманное культурой средство для этой борьбы. Это средство испытано и принято просвещенными народами. Парламент машина для медленного, постоянного, сообразного с ходом жизни государственного переворота. Давайте же действовать через парламент. Так нет, - и революции, и реакции это кажется слишком скучным.
Реакционеры не хотят дать России настоящего парламента, который действительно был бы машиною реформ. Революционеры, по-мужицки, презирают эту хитрую машину. Им кажется, что голыми руками, нахрапом и нахальством всего легче перевернуть гигантское государство; нужды нет, что при этом оно треснет и расколется. Было бы лишь перевернуто - и наши ломовые политики еще попросят за эту работу на чай...
Пора, мне кажется, серьезным людям очнуться. Занятые ежедневною, основной заботой цивилизации - трудом по всей линии жизни, занятые органическою, созидательною деятельностью, люди скромные и культурные не замечают или не оценивают во всей мере колоссальной опасности справа и слева. Опасность справа обнаружилась внешней войной, но и слева идет война - внутренняя, еще более изнурительная для страны. Неужели мы, люди средней партии, хозяева страны, не сумеем положить конец анархии? Надо соединиться, надо воззвать к совести равнодушных, к сознанию беспечных людей. Мы в начале еще великого бунта. Если он увлечет за собою через два-три года армию - конец России. Не теряя времени, нужно спасать то, что выше свободы - цивилизацию, то, что дороже последней - жизнь народа.
1906
КРАСНЫЕ ИЕЗУИТЫ
Тяжелая география России дала ей слишком тяжелую историю, с которою народ не справился, просто как многие неглупые и недурные люди не умеют справиться со своей судьбой. Не отстояв себя в средние века от татар и литвы, народ наш не отстоял себя и от внутренних захватов, от собирателей Москвы и обирателей Петербурга. В конце концов некогда бодрое, могучее племя, производившее свое имя от "славы", принизилось до возможности производить то же имя от sclavus 21: слишком глубокие черты рабства Легли на тысячелетнем страдальце, донесшем цепи свои до второй половины XIX века. В сущности, сброшены ли крепостные цепи даже теперь? Не присутствуем ли мы сейчас при последней операции расковываемого колодника?
Не оскорбляя родной народ, слишком нуждающийся в сострадании, следует отметить характерную черту "освободительного движения": подъем преступности. Как шиллеровский раб, разбивающий цепи, народ наш омрачил священный восход свободы таким распутством, такой жестокостью, которые свидетельствуют о моральной слабости масс. Так как свобода нации основывается на духовной силе, то слишком широкий разгул дурных страстей дает тревожное предвестье для будущего. Свободу кое-какую добыли, но как бы не потерять ее - вот вопрос. Злейшие враги свободы не тираны, гнет которых заставляет мечтать о ней, как о высочайшем благе. Злейшие враги свободы преступники, которые опорочивают ее и заставляют ее бояться. Тираны совершенно невольно подымают свободу в глазах граждан, преступники роняют ее. Тирания снизу - преступность - вечное оправдание тирании сверху, психологический источник ее. В высшей степени необходимо остановить подъем преступности, если мы хотим удержать драгоценное приобретение 1905 года как новый двигатель нашей истории.
Что касается темных масс, то помраченье совести их слишком объясняется "властью тьмы". С величайшей снисходительностью, как в отношении детей, мы должны ставить народ в условия здоровой и разумной жизни. Но никакого снисхождения не заслуживает тот слой интеллигенции, который преступность народную делает орудием своих партийных целей, который разжигает черные инстинкты масс, чтобы путем разбоя овладеть властью. Пожар великое бедствие, но вся низость зла принадлежит не огню, а поджигателям. Простой народ, невежественный до жалости, не знает, что творит, но отлично знают, что делают, те бессовестные вожди движения, что бросают лозунг: "все позволено". Если и на этот раз политическая свобода наша потонет в преступлениях, то история обвинит в этом не народ. Простонародье громит усадьбы Рюриковичей с тою же яростью, как лавчонки евреев. Народ, поверивший агитаторам, идет в разбой, воровство, убийство. Но кто нашептал народу эту ярость? Кто внушил - прямо гипнозом каким-то, что отныне преступление - добродетель, что предательское насилие - героизм? Кто разбудил неутолимую зависть у бедняков, чувства мщения и гнева за обиды давно забытые или чисто мнимые? Кто старался оклеветать одну часть нации перед другой, кто под предлогом "раскрыть глаза" народу, вылил в воображение народное целые потоки грязи?
Есть преступные люди и преступные партии. Самою тонкою преступностью отличаются не те, что с диким отчаянием идут на грех, а те, что, сохраняя высокую корректность, посылают подставных убийц. Длинный ряд молодых людей, подростков с неустановившимися мозгами, длинный ряд экзальтированных девушек с револьверами и бомбами - это лишь актеры бунта, редко опытные, чаще бездарные. За кулисами скрываются более тонкие режиссеры; они не срывают рукоплесканий райка, зато загребают кассу. В случае победы партии, кости Зинаиды Коноплянниковой будут гнить в Шлиссельбурге, а в министры попадет, пожалуй, г. Набоков. Он корректен, он, кажется, даже ест в перчатках,
Живя согласно с строгою моралью.
Он никому не сделал в жизни зла...
Он, видите ли, только режиссирует "освободительное движение", не больше.
История революционной антрепризы едва ли будет когда-нибудь написана. Люди, сведущие по этой части, налгут, конечно, с три короба и не скажут настоящей правды. Но даже то, что они не скрывают, подчас характерно для них в высшей степени. Прочтите, например, разоблачение в "Былом" о прикосновенности покойного Николая Михайловского к группе цареубийц 1 марта. В либеральных кругах, среди писателей, эта прикосновенность не была секретом, как и моральное участие некоторых других литераторов, собиравшихся у Желябова. Удивительно, конечно, не это, а то, что в самый разгар реакции, когда не только прикосновенность к 1 марта, но какая-нибудь мелкая статья против земских начальников влекла за собою суровые кары, Михайловский сумел войти в исключительное доверие цензуры. Он и г. Короленко, бывший политический ссыльный, сумели убедить таких диктаторов, как Сипягин и Плеве, что они, писатели, совершенно не опасные для правительства люди. В результате оба были утверждены хозяевами социал-демократического журнала. Надо вспомнить тогдашний цензурный террор. Г. Стасюлевичу, бывшему профессору, издателю корректнейшего либерального журнала, за тридцать лет почти не имевшего взысканий, - г. Стасюлевичу, "штатскому генералу" и преподавателю одного из государей, - никакие усилия не помогли выхлопотать право на новое издание. А радикалы тогдашние получили это право. За г. Стасюлевичем не числилось не только прикосновенности к 1 марта, но вообще никаких "грехов", кроме приверженности к правовому порядку. Михайловский же поддерживал открыто свою репутацию вождя бунтующей молодежи, кумира акушерок и гимназистов. Правда, - дальше этого в глазах правительства он не шел. Чрезвычайно осторожно, исключительно для радикального формуляра, Михайловский компрометировал себя не более, чем было нужно для ссылки... в Любань на некоторое время. На самом деле он был одним из деятельнейших революционеров, вел в печати радикальный сыск, становился во главе - хоть и оставаясь в тени - всевозможных демонстраций, петиций, политических банкетов, агитации среди рабочих и молодежи. Но как множество радикалов, он умел так обращать лицо в сторону правительства, что его терпели, ему почти благоволили. Его в шутку называли "радикалом Высочайше утвержденного образца". В конце концов ему дали политическое право, имевшее тогда характер монополии, - право издания противоправительственного органа. Конечно, "Русское Богатство" издавалось под цензурой, но под усиленной цензурой здесь постоянно печатались вещи, появление которых, например в "Вестнике Европы" убило бы журнал навсегда. Покойный князь Н.В. Шаховской, тогдашний начальник главного управления по делам печати, убежденно говорил: "За "Русское Богатство" мы спокойны. Мы знаем, что это социал-демократы. Знаем, чего можно ждать от них и чего нельзя". Благодушный славянофил отстаивал Михайловского и г. Короленко, очевидно, не имея даже приблизительного представления о том, что это за люди. В его глазах они были чуть ли не катедер-социалисты, присутствие которых в печати признавалось полезным для правительства. Прошло немного лет - и бедному князю пришлось на себе испытать действие мысли, переродившейся в гремучий студень. Сколько с тех пор перебито диктаторов и министров! Режиссеры революции погибают, растерзанные бомбами, режиссеры революции умирают "на славном посту", т.е. в собственных постелях, пресыщенные триумфами, вознесенные над трупами доверившихся им подростков...
Цель оправдывает средства. После черных иезуитов никто не использовал этого девиза в большей степени, чем заправилы красной партии. Для захвата власти в стране они прибегают не только к открытому террору, но и к преступлению во всех его разнообразных видах. Убийство - последний, но лишь заключительный прием. Ему предшествует обман, клевета, подлог, самая беззастенчивая ложь и мороченье не только правительства и общества, но и всего народа. С тою же ловкостью, с какою Михайловский и Короленко внушили доверие к себе Сипягина, активные революционеры, вроде Дегаева и Гапона, входили в доверие к Судейкину и Плеве. Если писатели-радикалы не считали ниже своей чести надувать правительство, то множество борцов освобождения не считают постыдным надувать народ. Не только идут в народ, переодеваясь мужиками, солдатами, священниками, генералами, не только подделывают царские манифесты и паспорта, но один революционер, г. Матюшенский, пробовал подделать даже антихриста - на казенный счет. Подтасовать под дозволенную цензурой обложку запрещенный текст было невинной шуткой. Потом дошли до подтасовки парламента, до грандиозного подлога на выборах, где под флагом умеренной партии прошли явные революционеры. Та же партия для одного круга публики выпускала программу с черным переделом, для другого - без него. Что касается радикальной печати, она ударилась в сплошной подлог. Пользуясь недомолвками закона, объявился ряд фиктивных изданий. Путем обмана правительства приобретается право на издание и обращается в право цинического издевательства над законом. Останавливается одна газета - и не далее как назавтра она выходит под другим названием. Через неделю, если нужно, с третьим. Прекращается газета "Ухо", появляется "Нос" или "Зубы". Подлог редакторов и издателей не возбуждает и тени каких-нибудь сомнений со стороны порядочности. Подлог литературных имен - о нем и говорить нечего. Не довольствуются постоянною маскою - привычным для публики псевдонимом; поминутно меняют свои личины, прячутся за угол, нанося разбойничьи удары из засады. Правда, постыдный обычай менять имя - давно сложился, но замечательно, с какой жадностью освободительная печать набросилась именно на дурное наследие прошлого. Никогда старая печать не доходила до такой смрадной клеветы, какою отличалась новая печать. Оплошность закона, не выработавшего средств, чтобы ограждать приличие в печати, была использована с поспешностью комической. Друг перед другом, как бы боясь не побить рекорда, революционные листки начали обливать грязью все доступное им подножье власти, все мирное, презирающее их общество, закон, религию, наконец, культуру, основанную на "бумажной", т.е. закономерной свободе. С чрезвычайною быстротою печать этого сорта сделалась заразной болезнью. Чернила превратились в гной психопатической злобы, работа мысли - в травлю своих врагов всеми гнусными способами подполья. В какие-нибудь полгода освобожденною печатью затравлено до мученической смерти немало людей, и одна из смертей (Филонова) по-видимому, остается на совести корректнейшего г. Короленко.
Печать в России - сила исключительная, до сих пор единственная. Она несла функции парламента, она была предтечей последнего. Но то обстоятельство, что столь значительная часть печати очутилась не только в революционных, но явно в преступных руках, дает для парламента самое тревожное предсказание. Кто поручится, что Государственная Дума не собьется на путь анархии? Первая сессия быстро клонила к этому. Как бы для того, чтобы не оставить ни малейшего сомнения в своей законопреступности, думское большинство выступило с выборгским манифестом. В нем нет призыва ни к убийству, ни к воровству, ни к обману, ни к клевете. В нем есть один лишь призыв - к неповиновению той власти, которая защищает закон. И после столь корректного бунтовского акта кадетская партия имела наивность ждать разрешения имперского съезда!
Японский дипломат характеризовал положение теперешнего момента в России как "бессильную революцию при бездарном правительстве". Характеристика осталась бы верной и наоборот, если бы правительство было названо бессильным, а революция - бездарной. Что как не плоская бездарность (помимо бесчестности) это якшанье с разбоем, эта постоянная практика клеветы, этот газетный обман, эта зверская травля противных партий, эта гнусная игра на кровожадных инстинктах? Что такое как не глупость левых их бесстыдный подлог корректности и лояльности, которых на самом деле нет и тени?
1906
ОСАДА ВЛАСТИ
У революции есть своя гвардия - неучащиеся студенты, своя пехота бастующие рабочие, своя артиллерия - "боевики", что орудуют бомбами и револьверами. Есть не то партизанские части, не то мародеры, называющие себя экспроприаторами. А недавно целая политическая партия объявила себя осадным корпусом. Предвыборный лозунг кадетов был такой: "Стремительный штурм правительства заменить правильною осадой". Интересно, что разумеют кадеты под "осадой власти"? До сих пор вся хитрая закладка траншей и мин, вся "тихая сапа" кадет сводится к тому, чтобы, с одной стороны, забегать к правительству, с другой - заигрывать с революцией. Притворяются мирной конституционной партией - и деятельно организуют "борьбу". Твердят о своей лояльности - и якшаются с террористами. Иной раз трудно сказать, против кого, собственно, ведется тут осадная война. Чуть ли она не идет на оба фронта. При помощи революции кадеты хотели бы одолеть правительство, чтобы сделавшись правительством, одолеть революцию. Правильна ли эта стратегия? Во всяком случае, ей нельзя отказать в остроумии. Всякий план, впрочем, назовут гениальным, если в результате получится блестящий успех, и назовут глупым в обратном случае.
Первая черта кадетской тактики - ее крайняя сложность, вторая недостаток политической честности. Уж очень они хитрят, господа кадеты, хитрят до смешного, забывая, что, где тонко, там и рвется. Слишком сложных комбинаций на свете не бывает, или они чрезвычайно хрупки. Хитрость по плечу лишь великим дипломатам, у которых она опирается на грубую мощь таланта, как у Бисмарка, или на простую силу народную, хорошо подготовленную. Едва ли эти данные у кадетов налицо. За несколько лет революции в этой партии что-то не выдвинулось замечательных людей. Пока нет ни одного великого, способного сосредоточить на себе всеобщее внимание. У кадетов нет определенного "вождя" и много лидеров, приблизительно одного роста. Все вместе они "число", каждый в отдельности - менее единицы. Если нет крупного таланта, то тем более нет за кадетами подготовленной народной силы. За ними не стоит ни возрождение идей, что в Англии и Франции было продолжением реформации, ни единство национальное, как в Германии и Италии. Наша своеобразная революция, похожая на бунт, революция, попирающая "права человека", революция разбоя, сбивающаяся на пугачевщину, - явление, может быть, широкое, но вовсе не великое по существу. У нее нет данных, чтобы заразить величием людей посредственных, как это было в 1789 году. Кадеты изо всех сил спешат овладеть революцией, чтобы изменить ей, но они, кажется, опоздали: она сама изменила им. Сколько бы они ни цеплялись за теперешнее народное движение, сколько бы ни раздували его, оно идет уже мимо них. Весь трагизм хитрой механики в том, что как только в машине накопится немножко пару, он прежде всего рвет хрупкий котел и разметывает хитро прилаженные части. Революция уже теперь с презрением отворачивается от "либеральной буржуазии". Дайте силу - она раздавит ее. Сколько бы ни пели кадеты, как бы ни гримировались, - конечно, они всего менее похожи на народ и всего более - на буржуа.
В последние дни кадетская "Речь" заговорила о недостатке доверия к себе правительства. Припоминается по этому поводу Гладстон, который определил консерватизм как "недоверие к народу, ограниченное страхом", тогда как либерализм есть "доверие, ограниченное благоразумием". Кадеты призывают к доверию, но опасный курьез их положения в том, что они не встречают доверия не только справа, но и слева. Доверие - вещь серьезная. Оно не дается даром. Его нужно заслужить правдивостью, искренностью, прямотой - как раз теми качествами, которых у кадет нехватка. Чем, спрашивается, могла упрочить уважение к себе в глазах правительства партия, которая, назвав себя конституционно-монархической, не нашла ни слова осуждения террористам? Которая стала в первой Думе на революционный путь? Которая после роспуска Думы выступила с призывом неподчинения власти? Но допустим, что первый парламент - ошибка молодости. Хотя ошибки вообще плохая рекомендация, но в фальшь не ставятся. Спрашивается, что же такое произошло в новой Думе, чтобы недоверие к кадетам сменилось у правительства доверием? Может быть, успокоительно то, что, отвергнув "стремительный штурм", кадеты деятельно занялись "осадой" власти? Но все понимают, что осадная форма революции для правительства гораздо опаснее штурма. Осада вовсе не есть мир. Осада есть война, менее рыцарская, чем открытый штурм, но столь же жестокая и беспощадная. Кадеты объявили блокаду власти, постепенный захват той древней цитадели, где до сих пор утвержден верховный авторитет нации. И при этом с наивным цинизмом они ждут "доверия" обороняющейся стороны!
Кадетские лидеры в самом деле ставят невесть в какую заслугу перед правительством, если обещают на декларацию г. Столыпина ответить "молчанием". Это будто бы уже такая уступка, что правительству остается почтительно капитулировать перед г. Милюковым. Но, обещая "молчание", кадеты в то же время настоятельно объясняют, что оно - отнюдь не знак согласия, а наоборот. Обещая не нарушать приличия в зале, они еще тверже решились добиваться того требования, которое выражается криками: "Долой! В отставку!" Несмотря на то, что ни одна партия, ни весь парламент (обе палаты) не имеют права, согласно нашей конституции, даже поднимать вопроса об отставке правительства, кадеты не только ставят этот вопрос, но и считают его решенным. Лейборган партии заявляет наперед, что как бы ни сложилась парламентская работа, недоверие к кабинету г. Столыпина останется неизменным. Одновременно с этим жалуются, что правительство питает к ним недоверие!.. Не секрет, что и во время первой Думы, и теперь вожделенная мечта кадет - добиться власти. Ote-toi, que je m'y mette22. Но одновременно с закидыванием всевозможных удочек с целью выловить хоть три портфеля, чем же кадеты хотят приманить власть? Они изо всех сил стремятся нашуметь, связав с собою революционные элементы Думы. Они заводят информационное бюро, они объединяются даже с крайними левыми в одну группу - в группу "оппозиции" (хороша "оппозиция" - с бомбами!), они готовы идти на всевозможные уступки пестрому сброду товарищей, лишь бы не упустить своего главенства над ними. Единства, конечно, нет, едва ли оно возможно, но кадеты уже восхищаются будто бы выяснившеюся солидарностью левых. По словам "Речи", левая Дума "обнаруживает необычайную сдержанность и готовность серьезно работать". Дума, не проработав еще и одного дня, будто бы блещет "работоспособностью". "Еще не началась нормальная работа Думы, а "революционные" партии уже меняют спешно свою старую тактику, отказываются от прежних методов борьбы, готовятся использовать новые каналы". Значит, "борьба"-то, все-таки остается: вся разница, что вместо выгодного для власти стремительного штурма революционеры соглашаются использовать "новые каналы", прорытые кадетами. Добивающаяся доверия правительства партия не скрывает, что она становится организатором осады. Она собирает крайне разрозненные лагери социалистов-революционеров, социалистов-демократов, народных социалистов, трудовиков, евреев, татар, поляков, грузин. Всех их кадеты объединяют, дисциплинируют, обучают и из нестройных орд, не опасных для власти, делают опасными. За этот труд они требуют доверия к себе и хоть два-три портфеля.
Правительство имеет основание сказать лукавой партии: если слабые вы были подозрительными, то, добившись влияния в Думе, вы только усилите необходимость глядеть за вами в оба. Вы предлагаете свое влияние в обмен на власть. Вы утверждаете, что только вы одни можете справиться с анархическими элементами, обуздать их, дисциплинировать; но на кого обрушится дисциплинированная вами рать? Вы обещаете "спокойную парламентскую работу", но не будет ли эта работа разрушительнее открытого бунта? России нужно не то, чтобы парламент во что бы ни стало работал, а чтобы работа эта была полезная, то есть мирная, лояльная, сообразованная с историей и справедливостью. Пока вы считаете власть "врагом народным", пока вы ведете против нее "правильную осаду", организуя революцию, преобразуя ее из хаоса в действительную силу, - до тех пор, знаете ли, не лучше ли вам поискать для себя доверия в другом месте?