Снизившись к верхней светлице, сиречь чаровальне, Упрям замер и обругал себя последними словами. Все-таки растяпа, он растяпа и есть! Лопух! Окно-то кто открывать будет? А снаружи этого не сделаешь. Кстати, хоть пройдет котел в окно? Упрям прикинул на глазок — вроде пролезет. Тогда он стал нарезать круги вдоль стен, заглядывая в окна и отыскивая Невдогада.
   Окна в башне были стеклянными — давнишний дар одного иноземного купца, благодарного за честный торг. Удобная вещь, только днем снаружи все равно ничего не разглядишь, приходится приникать к стеклу и приставлять ладони, а лишние движения котлу не понравились, и он опасно накренился, так что лететь пришлось, перебирая руками по стене.
   Невдогад обнаружился в спальном покое чародея. Вопреки минутному подозрению, он ничего не злоумышлял, а, кажется, стоял перед стеклянным зеркалом, придирчиво себя осматривая. Толком разглядеть не удалось, в покой солнце светило только в первой половине дня, а сейчас там царил сумрак. Упрям постучал в стекло и поморщился, слушая испуганный визг. Показал знаками: мол, отворяй.
   Невдогад распахнул окно, одной рукой поправляя на голове свой малахай — видно, снимал перед зеркалом. Вот человек, за столом не снял, а перед зеркалом — пожалуйста. Надо все же подправить ему повадку.
   — Ух ты! Катаешься?
   — Нет, крышу чиню, — буркнул Упрям. — Вот что, сбегай-ка наверх и открой окно в чаровальне. Да пошустрее.
   — А меня прокатишь?
   — Ага, с горы пинком! Делай, что говорят, некогда мне лясы точить.
   — Грубый ты, — насупился Невдогад, — Поднимайся, сейчас открою.
   Упрям взлетел к чаровальне и огляделся, поджидая Невдогада. К воротам подъезжали четверо всадников, судя по одежде, бояре. Даже отсюда были видны их округлившиеся рты.
   Упрям — а что еще делать? — помахал им рукой.
   Бояре, что им тут нужно? Может, найден уже ворог, что злоумышлял против Наума и убийц подослал? Да нет, навряд ли. Чтобы найти, надо знать, кого искать, а им ведь еще ничего не известно про нападение. И, пожалуй, стоит положиться на совет Невдогада — не след трубить по всему свету, что чародей исчез.
   Окно открылось, и Невдогад, перегнувшись ухватился за край котла:
   — Залетай!
   Котел, само собой, резко качнулся.
   — Отпусти, дубина!
   Невдогад, и сам, испугавшись, отпустил. Котел, подобно маятнику, качнулся в другую сторону, и Упрям из него выпал. Тонкий писк Невдогада потерялся в дружном вскрике замерших у ворот бояр и ржании их лошадей. Лошадям-то летающие люди, пожалуй, безразличны, но раз хозяева чего-то испугались, значит, дело нешуточное.
   Успел Упрям расслышать и ржание Ветерка, и лай Буяна — эти поумнее боярских лошадей, сразу поняли, что к чему. Он еще много чего успел заметить — время как-то странно сжалось в этом падении, — да только потом все перезабыл. Но главное, успел подумать: если можно взглядом двигать предметы, то почему нельзя самого себя? И, как сделал это в прошлом году, отдался чутью, позволил мгновенному приступу страха высвободить сокровенную мощь чародейского духа.
   На миг ему почудилось, что он оказался между молотом и наковальней. Воздух ударил его, словно собирался вытряхнуть из одежды. Но, справившись, Упрям обнаружил, что парит в полутора саженях над землей.
   Толком порадоваться этому Упрям не успел — силы иссякли, и он не столько спустился, сколько плюхнулся на землю-матушку, отбив себе пятки. Впрочем, что значит — «толком не порадовался», почему «не успел»? Живой — и хорошо.
   Да как хорошо!
   Упрям тряхнул головой и глянул наверх. Котел покачивался у окна, рядом меловым пятном белело лицо Невдогада. Зла ученик чародея не держал, ведь паренек это не нарочно. И вообще, все обошлось как нельзя лучше: вместо одного чародейства Упрям выучил сразу два. Ясное дело, поговорив с боярами, он разыщет Невдогада и всыплет ему по первое число, но — совсем без зла.
   Упрям шепнул заветные слова, заставляя котел заплыть внутрь, следом за убравшимся Невдогадом. и пошел отворять ворота, хотя в них так никто и не постучал.
 
* * *
 
   Боярами были только двое, их спутники оказались слугами. Любимыми или особо приближенными, по крайней мере, нарядами они почти не отличались от господ. Упрям не всех бояр помнил в лицо (сказывалась жизнь вне города), но одного, постарше и пошире как в плечах, так и ниже — признал: это был Болеслав, ошуйник, сиречь Левая Рука князя, ближайший советник по внутренним делам и воевода Охранной дружины. Второго он прежде вроде бы не видел, а если видел, так не приметил, да и неудивительно: этот второй весь был какой-то мягкий, расплывчатый, с рыхлым лицом, выдававшим склонность к избыточным утехам. Кафтан небесно-голубого цвета и золотая бляха на толстой Цепи выдавали в нем предводителя Иноземного приказа. Странные попутчики…
   — Жив! — выдохнули все четверо.
   — Жив, — согласился Упрям.
   Ну да, из-за забора гостям не было видно, чем кончилось его падение.
   — А как же… это, того… — Боярин в голубом кафтане знаками изобразил полет Упряма сверху вниз. — Ты же там…
   — Крышу чинил, — сказал ученик чародея, ставя точку в разговоре, — Так вы по делу или как?
   Тут Болеслава отпустила оторопь, и он рассмеялся:
   — Славную смену себе Наум растит, славную! Ну, малый, ты даешь… Конечно, по делу, — посмурнел он. — И по делу тайному, а важности такой, что и помыслить страшно. Веди нас к чародею, да поскорей.
   — В башню введу, а вот чародея вам не увидать.
   — Что такое? — вскинулся Болеслав.
   И Упрям, поборов искушение немедленно поделиться бедой, осторожно сказал:
   — Болен чародей. В бреду лежит, меня не узнает. Так что я вместо него.
   Бояре переглянулись, слуги тоже.
   — Вот нам и кон пришел, — просипел «голубой» боярин. — Всем конам кон…
   — Обожди плакаться, — поморщился Болеслав. — Можешь ты, отрок, чародея на ноги поставить?
   — Стараюсь. Но получится ли, не ведаю, — ответил Упрям, отводя глаза. — Сильная хворь с ним приключилась. И очень заразная, — добавил он на всякий случай.
   — Да уж, беда так беда, — протянул Болеслав. — Ладно, веди в терем. С тобой говорить буду.
   — Спятил, — еле слышно прошептал «голубой», но Болеслав на него зыркнул, и он покорно замолчал.
   Приняв поводья, слуги сунулись, было на крыльцо, но откатились от рыка ошуйника:
   — Вы-то куда прете? Стоять тут, ждать нас!
   В горнице он подозрительно огляделся и спросил:
   — Кто еще есть в тереме?
   — Знакомец мой, Невдогад. Он сейчас наверху, помогает мне кой в чем.
   — Хорошо. Только ты, отрок, двери все же притвори, спокойнее будет.
   — Может, меду вам принести?
   — Давай, — согласился Болеслав. — Что-то в горле пересохло…
   Из поднесенного ковша он сделал три молодецких глотка, потом сел за стол и передал питье спутнику. Тот, упавший на лавку едва войдя, сунул голову в ковш, а чудилось — в петлю. Покатые плечишки его мелко вздрагивали, точно он не пил, а лакал.
   Упрям запер двери и сел напротив ошуйника. Понизив голос, тот заговорил:
   — Дело у нас к чародею, как и сказано, важнее не бывает. Беда в кремле — княжна Василиса пропала: Только, чур, тебя сказать об этом хоть кому-то! Ни полслова, ни ползвука! — Болеслав опять непроизвольно оглянулся. — Пока об этом знают только мои дружинники, там все ребята надежные, ищут — мышь мимо не проскочит, языки же ровно проглотили. Всех прочих в тереме, кому ведомо сие, князь только что не под замком держит. И пока Василису не возвернем, ни единая душа лишняя ничего знать не должна. Не то, что знать — заподозрить! — Помолчав, он продолжил: — И ведь исчезла без следа. Весь кремль перерыли, весь город обшарили… хотя что я, старый, мелю — поди обшарь наш Дивный. Велик город! На одну ярмарку тьму дружинников пускать надо. Вот и послал князь меня с Непрядом к чародею, ибо человеческих сил тут недостает, чары нужны. Исчезла!
   Упряму удалось сохранить невозмутимый вид, но мысли метались, как муравьи в потревоженном муравейнике. Не многовато ли исчезновений за сегодняшний день? Чья злая воля обрушилась на Дивный?
   — Когда это произошло? — сам удивляясь своему ровному голосу, спросил Упрям.
   — Утром. Точнее никто не скажет. Василиса нынче не в духе была, девок от себя гнала, людей избегала. Особо-то ей не поперечишь, князь был занят — да вот ты же и приходил тогда, сам, поди, видел. После хватились — а ее нет.
   — Полный кон, — булькнуло из ковшика.
   — А незнакомцы странные поблизости не крутились?
   — Вон ты о чем думаешь! — округлил глаза ошуйник. — Нет, быть того не может, чтобы прямо из кремля да княжью дочь… А вот ежели когда сбежала она? — Он уронил седую голову на широкие ладони, но потом спохватился: — Да нет, стражу сразу известили, я сам людей отрядил на все дороги. Если даже что — не пропустят. А что за незнакомцы такие? Ты, отрок, о ком-то определенном говоришь?
   — Нелюдь иноземная, — пояснил Упрям, — С Запада, из готов. Хотя по одежке их не отличишь, но морды — страшнее упырей.
   — Где же ты их видел?
   — Да так, видел мельком, — помявшись, сказал Упрям. — Подозрительны они мне зело. Что угорским оркам делать в Тверди? Вот и спросил.
   — А Наум что про них говорит?
   — А ему я сказать не успел.
   — Ясно, — кивнул Болеслав. — Поспрошаю стражу. Слышь, Непряд, ты у своих обязательно вызнай, кто у нас гостит из готов да их сопредельников, или, может, еще кто-то знается с этими, как их бишь, угорскими орками. Слышишь?
   — Слышу, — слизнув последние капли, «голубой» боярин со стуком поставил ковшик на стол и пододвинул к Упряму: — Еще налей.
   Мед был некрепкий, но глаза у боярина помутнели — видно, не впервые сегодня прикладывался.
   — А не будет ли? — осторожно спросил ученик чародея.
   — Поговори у меня! — вскинулся Непряд, но тяжелая длань Болеслава пригвоздила его к месту.
   — Будет! — весомо сказал ошуйник и повернулся к Упряму: — Ну так что, возьмешься ли отыскать княжну?
   Упрям кивнул. Слова не шли — горло перехватило от замаячившей надежды. Искать с помощью чар учителя он действительно не мог, тут даже не в самих силах дело, это магический закон. А вот княжну, пожалуй, получится. И если в ее исчезновении виноваты такие же орки — а Упрям был в этом уверен, — то где бы ни свили они себе гнездо в Тверди, он сам впереди дружины пойдет, чтобы то гнездо разворошить, своими руками будет…
   — Возьмусь, — совладав с собой, сказал он. — Принесли вы ее вещи?
   — А то, — воспрянул духом ошуйник и полез в поясную суму. — Вот гребень ее любимый, отцов подарок в день солнцеворота. Вот кукла — все прочие она, как в поневу вскочила, забросила, а с этой не расставалась. И вот еще одна вещица, зело Василисой любимая, книжица бумажная с загадками. Довольно ли?
   — Хватит.
   В сущности, если все сделать правильно, то и одной вещью можно обойтись. Да вот только не доводилось еще Упряму людей искать, но ведь не отказываться же! Все когда-то человек впервые делает…
   — Спрячь, — посоветовал Болеслав. — Не знаю, кто твой знакомец и сколь ты ему доверяешь, но кроме тебя и Наума знать про это никому не положено.
   — Полный кон! — кивнул Непряд. — Налей меду, отрок. Горько на душе, налей меду сладкого. Ведь не жили еще, ведь только-только жить начали!
   — Тьфу, пропасть! Налей ты ему, а то слова сказать не даст.
   Упрям пожал плечами и выполнил просьбу. Помогло. Во всяком случае, разговору Непряд больше не мешал.
   — Так вот, не знаю твоего знакомца, но гони его в шею, все дела оставь, Василисушку сыщи. И уж извини, но слово я с тебя взять должен, что никому не проболтаешься, что все силы положишь, но либо помрешь, либо княжну отыщешь. Клянись в том, отрок, именем князя-батюшки требую, клянись!
   Либо помрешь… вот оно все как оборачивается. А и ладно! Та же бесшабашность, что загнала его недавно во взлетающий котел, и сейчас помогла без раздумий согласиться:
   — Клянусь!
   Да и вправду, не того ли и сам он желает? Орки поплатятся за свое злодейство!
   — Добро. И вот еще что… — Почти отеческая забота промелькнула в глазах ошуйника, когда он положил руку на плечо Упряма. — Славный ты, вижу, малый и многому, должно быть, научился, но, если только задор в тебе говорит — лучше отрекись. Вот сейчас — сниму с тебя клятву, слова против не скажу, не попрекну никогда, если чуешь ты, что не справишься. А коли обманешь… карать не буду, князь покарает. Да и не в том дело. Коли обманешь — не то что мне или тебе, всей Тверди плохо будет.
   Так сильно прозвучали эти слова, что по спине Упряма пробежала дрожь.
   — Все понимаю, боярин Болеслав. И от клятвы не отступлюсь.
   — Верю. Потрудись, малый. И помни: найти княжну надо в два, самое большее — в три дня. Потом поздно будет, — он тяжко вздохнул. — Ну что ж, поедем мы обратно. Ох, беды, беды…
   Он встал и уверенным (привычным, что ли?) движением поднял под мышки расплывшегося Непряда.
   — Болеслав, не забудь про орков поспрошать, — напомнил Упрям.
   — Обязательно. Конечно, нелегко это. Орки, может, твари и приметные, так ведь ярмарка, весь город — что проходной двор. И все же, малый, чем они тебе так подозрительны?
   «Зря спросил», — ругнул себя Упрям. Не любил он врать, а как теперь ответить? Подумав, сказал:
   — Да ты, если рожи их увидишь, сам поймешь.
   «Гордись собой, Упрям. Славно сказано, а главное — вполне правдиво. Жаль, что от этого на душе не менее пакостно…»
   Ошуйник понимающе фыркнул и выволок Непряда за порог.
   На крыльце «голубой» боярин полез целоваться с балясинами, крича, что он только сейчас жить начинает. Заброшенный слугой на лошадь, взялся петь. Упрям проводил их взором, закрыл ворота и вернулся в башню.
 
* * *
 
   О своем намерении поучить Невдогада жизни за давешнее приключение с котлом он уже не помнил. Он вообще был отходчивым парнем, если только дело не касалось крапивы — уж ей-то за каждый синяк счет шел особый. Но даже если бы и помнил — сейчас, поднявшись в чаровальню, все равно забыл бы.
   Чаровальня была самым просторным помещением башни, и потолок ее отстоял от пола на три человеческих роста. Под потолком, гулко задевая балки, раскачивался котел. А на нем, судорожно вцепившись тонкими руками в край, висел Невдогад и болтал ногами.
   — Ты что там делаешь? — не нашел других слов Упрям.
   — Висю, — еле слышно отозвался Невдогад.
   — М-да, каков вопрос — таков ответ.
   — Да как ты там оказался?
   — Не знаю.
   — А чего не прыгаешь?
   — Боюсь.
   — Ну, ты совсем как девчонка! Прыгать, что ли, не умеешь? Да ковер же мягкий, войлочный. На него прыгать — одно удовольствие.
   — Боюсь…
   — Ладно, потерпи еще немного. Эй, ногами-то не дрыгай, весь котел мне обстучишь! Вот бестолочь, право слово…
   Упрям повелел котлу опуститься. Где-то на середине пути Невдогад, глянув вниз, сорвался и растянулся на полу, почему-то так и держа руки поднятыми.
   — Руки затекли, — пояснил он в ответ на вопросительный взгляд.
   Когда котел встал на войлок, Упрям вынул из него перо и бросил в очаг — ему сгореть надлежит. Теперь еще само заклинание надо снять.
   — Сознавайся, как ты очутился наверху.
   — Я помочь хотела-a… a он как прыгнет! Я думал, пока он легкий, я его спокойно дотяну да вон на треногу поставлю, взялся, потянул… а он как прыгнет!
   Ничего другого Упрям от своего гостя так и не добился, но в душе был уверен, что Невдогад попался на детском желании «прокатиться». Теперь лицо его было таким несчастным и растерянным… Вздохнув, Упрям оставил снятие заклинания на потом. Присел рядом и молча стал растирать одеревенелые руки горе-наездника.
   — Спасибо.
   — Не за что. Идем, что ли, вниз… Икарус!
 
* * *
 
   Вечерело.
   Невдогад, видя, что Упрям поглощен какими-то свитками, глаза не мозолил, удалился в поварню, разогрел кашу, испек два дивных пахучих хлебца да сварил мяса — на завтра. Но во время ужина сидел как на иголках, а потом приступил к расспросам, не очень успешно напуская на себя вид безразличия:
   — А что, Упрям, кажется, у тебя гости были?
   — Да… к чародею по делу заезжали.
   — Важное дело небось?
   Упрям только кивнул. Слушал он вполуха, глядя в стену и жуя хоть и в охотку, но с оскорбительным для любого стряпчего коровьим выражением лица.
   — Вроде бояре, по виду судя. Не иначе как от самого батюшки князя?
   — Угу.
   Не дождавшись продолжения, Невдогад встал, прошелся по горнице, где они ужинали, и сел на другое место.
   — Нешто в самом кремле чего-то приключилось? Чай, не по всякому же пустяку князь будет к Науму бояр пачками засылать? Уж не беда ли какая в Тверди, земле славянской?
   Упрям как будто и не слышал его. Невдогад опустил плечи и обиженно проворчал:
   — Или уж настолько дело тайное? Так и скажи, не буду приставать. Нужны мне их тайны…
   Ученик чародея перевел взгляд на своего гостя, и стало вдруг под этим взглядом как-то неуютно. А когда заговорил, слова оказались совсем не такими, каких ждал Невдогад:
   — Шел бы ты домой. Не спорю, вовремя ты рядом оказался, говорил разумно, спасибо за то. И все равно, скверно ты поступаешь: родного отца учить вздумал. А почем знать, может, он и рад бы лишний часок с чадом провести, на путь наставить, в деле помочь; да только если бросит свои занятия, так тебе же хуже сделает? Я вот не знаю его, а думаю, не для себя же он старается — для тебя.
   — Что с моим отцом, я лучше тебя знаю, — жестко отчеканил Невдогад. — И хоть ты прав во многом, всего не знаешь, так что не лезь с советами. Лучше прямо скажи.
   — Что это тебе сказать?
   Невдогад не ответил. Всмотрелся пристально в лицо Упряма, пожал плечами и перевел разговор:
   — Это я так… Ну, чем мы теперь займемся? Поисками чародея? Я думаю, это поважнее будет, уж он-то с любыми княжескими неурядицами справится. Тебе бояре, какой срок дали? Дня три, поди?
   — Откуда знаешь? — насторожился Упрям.
   — А я и не знаю, только предполагаю. Неужели угадал? Надо же, как оно бывает… Ладно, угадал и угадал, не в том дело. Значит, над пропажей чародея думать будем?
   — Да, — помедлив, сказал Упрям. — Для княжьей задачи в любом случае чары потребуются. Не рассчитал я с этим котлом. Хотя нет, котел тут ни при чем.
   — А что при чем?
   — Не что, а кто. Один мой знакомец в дурацком малахае.
   — Ты про меня?
   — А по чьей же еще милости я с третьего жилья до первого камнем летел? Нет у меня, знаешь ли, привычки так делать, я все больше всходом пользуюсь. Вот и выплеснул разом все силы, чтоб не разбиться.
   — Значит, из-за меня… — Невдогад пожевал губу. — Плохо. Прости меня, Упрям, подвел я тебя. Прав ты — бестолочь неразумная.
   — Да ладно, я уже не сержусь.
   — Значит, сейчас осердишься по новой. Ты боярам про Наума что сказал?
   — Будто болен учитель.
   — Так я и подумал. А это, Упрям, с одной стороны хорошо, а с другой — плохо. Из-за моей глупости — особенно плохо.
   — Растолкуй.
   — А вот слушай. Сказал ты правильно. Кто бы ни был наш враг, что бы ни задумал, переполох да испуг всеобщий ему на руку сыграют. Значит, о пропаже чародея трещать нельзя.
   — Ну, верно, — кивнул Упрям. — И что же плохого в этих верных словах?
   — Слушай дальше. Ни один орк из башни не вернулся, значит, их наниматель не знает, чем закончился бой. Когда пойдет слух о болезни чародея, враг решит, что Наум ранен и нужно его добить.
   Упрям сокрушенно вздохнул. Ему стало страшно. И не нового нападения боялся он, а той ответственности, которую взвалил на себя, скрыв правду и заявив, что он пока что вместо чародея. Ведь не готов, не готов! Сущий растяпа. О том, что враг будет делать дальше, он сам должен был подумать.
   — Понимаешь теперь, о чем я?
   — Понимаю. Молодец ты, Невдогад, смышлен.
   — Брось. Это просто привычка мыслить по-крупному. Да толку с нее теперь… Вполне возможно, гостей незваных сегодня же ночью ждать надо. А ты «исчерпался» — из-за меня, такого «мудрого». Что теперь делать-то?
   — Что делать? К бою готовиться! — Упрям стукнул кулаком о ладонь и решительно поднялся на ноги. — Наум не ждал нападения, а я жду. Он был одни, а со мной… впрочем, нет, тебе в драку нельзя.
   — Это еще почему? — взвился Невдогад.
   — Куда? Ты же слабый, как девчонка, уж не обижайся.
   — Зато ловкий! Я… я, знаешь, как могу? Я — о-го-го!
   — Хорошо, — примирительно сказал Упрям. — Возьму в бой. Только условие: слушаться меня беспрекословно.
   — Быть по сему! — торжественно заявил Невдогад.
   — Вот и договорились. Ну-ка, сними малахай.
   Такой степени обиды ему еще ни на чьем лице наблюдать не доводилось.
   — Ах вот ты как? Я тебе… я помочь, я искупить хотела-а… а ты!.. Ты насмехаться вздумал?
   — Ничего подобного, — спокойно ответил Упрям. — Я правду сказал: возьму тебя в бой, только если будешь слушаться не думая. А нет — враз тебя скручу и в кладовую запру. Нет, даже лучше — кину на Ветерка и в город отвезу, страже сдам, пускай разбираются.
   Судя по улыбке, сменившей выражение оскорбленной невинности, Невдогада посетила какая-то светлая мысль.
   — Ну хорошо, — примирительно сказал он. — Во всем, что касается предстоящего боя, я обещаю слушаться тебя, как ратник воеводу. Но только в этом. А если тебе так уж не дает покоя мой малахай — что ж, сними. Если победишь меня на мечах!
   — Это еще зачем? — удивился Упрям.
   — А что такого? Ты мне условие, я — тебе. Или ты бою на мечах не обучен?
   Упрям окинул взором тонкий стан Невдогада. Слаб — но ведь ловок, а это на мечах поважнее силы.
   Он не был совсем уж беспомощен с оружием. Твердь, хоть и жила мирно, имя свое получила в кровавых войнах, так что уважение к воинскому ремеслу в ней было немалое. И в нынешние дни — нет-нет, да и понадобится добрый меч: либо на степном порубежье половцы зашалят; либо нагрянут из глубин Дикого Поля иные кочевники, разбойники лютые, и те же половцы помощи попросят; либо из булгар налетчики выпрыгнут; либо крепичи на выручку позовут. А то великий князь ладожский всех славян поднимет — тогда по древнему обычаю от каждой земли, от каждого княжества собирается особая — дольная — дружина; и сливаются дольники в единое могучее войско соборное, чтобы отразить натиск общего врага, либо самим по иноземью погулять.
   Каждый славянин — и труженик, и воин. Ратные люди, конечно, такую воинскую науку постигают, какая прочему люду и не снилась. Но при том любой крестьянин и в рукопашной за себя постоит, и с топором на любого врага выйдет, а с ножом мужчине вообще расставаться не принято. И к мечу, как ни дорог он, руки у славян привычны — потому что существует палочный бой, не так уж сильно от стального отличный.
   Другие страны дивятся. Там не принято, чтобы народ сильным был, там любят народ слабый и покорный. Того не понимают, что верность — тоже сила, и нет простолюдина вернее, чем тот, который правителю по собственной воле решил покориться. Хотя почему покориться? — вот глупое слово. Нет — довериться.
   И Упрям, никогда не упускавший случая на зимних праздниках повозиться в потешных боях среди молоди (а в последний год — уже среди взрослых), знал, с какой стороны рукоять у меча, умел биться и в строю, и наособицу. Умел держать удар, даже владел двумя-тремя обманными движениями. Кое-чему и Наум научил, требовавший совершенствовать не только дух, но и тело. Под его присмотром Упрям упражнялся уже с настоящим мечом.
   Он знал свои силы. Был уверен, что Невдогадов против него десяток нужен. Но что-то особенное, кроме обиды и упорства чувствовалось во взоре напряженного паренька. Что-то… опасное, что ли?
   — По рукам, — сказал ученик чародея. — Идем в оружейную, потом во двор. Поспорим.
   — Не испугался, — удовлетворенно признал Невдогад.
   И стало ясно, что он не просто готов к поединку. Он жаждал его.
   Оружейная была на деле скромной каморкой, где хранились свидетели бурной молодости Наума: кольчуга и шлем, два щита, три меча, пара топориков, десяток ножей и три копья. Луком и стрелами Наум пренебрегал, хотя как-то обмолвился, что в былые времена его считали неплохим стрелком. Зная нелюбовь чародея к хвастовству, можно было предположить, что он пускал стрелу в раскрученное на нитке кольцо с сорока шагов, не царапнув внутренней поверхности. Еще здесь лежали предметы вроде бы не военные, точного назначения которых Упрям, столько раз стиравший с них пыль, не знал. Небольшой костяной жезл с тонкой резьбой, какая-то железная бляха, скромный ларчик величиной в ладонь… Оставалось только догадываться, какая могучая сила таилась в них. И сожалеть, что придется обойтись без нее.
   Упрям взял себе меч средней длины, прямой, как луч солнца, с рукоятью, утяжеленной большим яблоком. Увесистый меч, но верткий и послушный.
   — Выбирай, — указал он на другие.
   Невдогад недолго думая потянул из ножен ледянскую сечку — легкий клинок, слегка изогнутый к острию, с изогнутой же длинной рукоятью, с широкой крестовиной, в которой и сосредоточивался вес. Правильный выбор. Этот великолепно уравновешенный меч был нарочно выкован для такой вот немогучей стати. Ледяне научились делать сечки у нелюдей — у чуди белоглазой, никогда не отличавшейся богатырским сложением.
   С мечом в руках Невдогад преобразился. Исчезла его нескладность, неуверенность движений сменилась осторожной кошачьей гибкостью. Упрям глядел хмуро, уже догадываясь, что недооценил соперника, но отступать и не думал.