Мердок Айрис. Алое и зеленое

   Пат, успевший подставить под дверную ручку спинку стула, чтобы дверь нельзя было открыть снаружи, отозвался:
   - Слышу, мама. Я сейчас приду. Ее шаги удалились.
   Пат придавил ногой тлеющую в камине золу и сунул завещание в карман своей зеленой куртки. Второй экземпляр остался в незапертом ящике стола. Все его бумаги были сложены в полном порядке, комната, прибранная и оголенная, уже казалась чужой. Он оглядел ее. Сегодня он сюда не вернется. Может быть, не вернется никогда.
   Послушный властному зову завтрашнего дня, он был теперь совершенно спокоен и тверд. Он получил последний приказ и теперь не услышит ничего нового, пока не прозвучит первый выстрел. К величайшей его радости, ему приказано было находиться в самом центре борьбы - в штабе в здании Главного почтамта, вместе с Пирсом и Мак-Донагом. Он закрыл за собой дверь и спустился в гостиную к матери.
   - Пат, что это я слышу насчет завтра?
   Он холодно посмотрел на мать через всю длинную, узкую комнату. Вероятно, опять пошел дождь, лицо ее было плохо видно.
   - Сядь, мама, и сними пальто. Ты вся промокла.
   - Пат, что ты затеял? На завтра назначено вооруженное восстание, я знаю, так что не притворяйся. Что ты хочешь делать?
   Пат решил, что отрицать нет смысла.
   - Откуда ты узнала?
   - Мне Кэтел сказал.
   - Вот черт. - Он, конечно, ничего не говорил брату. Наверно, тот все пронюхал в Либерти-Холле. Солдаты Гражданской Армии всегда его приманивали, обращались с ним как со взрослым.
   - Значит, это правда. И ты там будешь.
   - Я буду там, где будет в этот день каждый порядочный ирландец.
   - Я бы сделала что угодно, чтобы тебе помешать, - сказала Кэтлин низким, грубым голосом, с усилием выговаривая каждое слово.
   - К счастью, ты ничего не можешь сделать.
   - Я могла бы обо всем сообщить в Замок.
   - Это не помешает нам сражаться. Только наши шансы на поражение увеличатся. Поздно. Ты решительно ничего не можешь сделать, мама.
   Кэтлин медленно сняла мокрое пальто и дала ему упасть на пол.
   - А если я буду просить, умолять тебя не...
   - Милая мама, на данном этапе твои возражения едва ли на меня подействуют.
   - Не возражения мои, а горе...
   - И горе тоже. Я давно все это обдумал. Будь же благоразумна. Неужели ты правда была бы рада, если бы твой сын укрылся от опасности, вняв слезам матери? Мне жаль тебя огорчать, но я знаю, где мне велит быть мой долг.
   - Не может это быть твоим долгом, - сказала она. - Не может. То, что грешно, не может быть долгом.
   - Сражаться за свободу своей родины не грешно.
   - Но ты не это будешь делать. Ты просто будешь ни за что убивать людей. Обагришь руки невинной кровью. И тебя самого могут убить или изувечить. Так оно и будет. А ради чего? Подумай немножко вперед, когда люди оглянутся и увидят, что ничего не изменилось. Ирландию не изменишь несколькими выстрелами. Как ты не понимаешь? Таким путем ничего нельзя добиться. Все эти подвиги ты выдумал. Ты совершишь преступление, и себя погубишь, и разобьешь мне сердце, и все напрасно. Неужели ты не можешь взглянуть на это из будущего и понять, что все напрасно?
   - Я в этом будущем не живу, и ты тоже. А сейчас Ирландия должна сражаться, и к этому дню она шла долгой дорогой.
   - Она, она! Да кто она такая, Ирландия? Ты думаешь, Ирландия - это ты и твои друзья? Ты повторяешь эти громкие, выдуманные слова, но они ничего не значат. Это пустые слова. Все вы запутались в своих мечтаниях, и нужен-то всего десяток здравомыслящих людей, которые бы вас остановили. Неужели у тебя не хватит мужества отказаться от этой затеи?
   - Сейчас уже поздно спорить.
   - А Кэтел?
   Пат промолчал.
   - О своем младшем брате ты подумал? Имеешь ты право губить и его тоже?
   - Кэтела мы убережем.
   - Как именно? Ты отлично знаешь, он всюду за тобой пойдет. Связать его, что ли, прикажешь?
   - Никто не разрешит ему что-нибудь делать, он слишком мал.
   - Кто будет спрашивать, сколько ему лет? Если ты не возьмешь его с собой, возьмут эти люди Джеймса Конноли, около которых он вечно толчется.
   - О Кэтеле я позабочусь.
   - Пат, маленький мой, не ходи туда. Ты, наверно, имеешь там какое-то влияние. Ну хоть отложите, подумайте еще. Ты же знаешь, что против англичан у вас нет никаких шансов, все вы это знаете. И Мак-Нейл не может не знать. Он ведь не сумасшедший.
   - Не в том дело, есть у нас шансы или нет.
   - Ты идешь туда, чтобы тебя убили, чтобы умереть ни за что.
   - Почему "ни за что"? Если я умру, то умру за Ирландию.
   - Умереть за Ирландию - это бессмыслица, - сказала она.
   Тяжелый стук бегущих ног послышался на лестнице, потом на площадке, и не успели они оглянуться на дверь, как она распахнулась и в комнату ворвался Кристофер Беллмен.
   * * *
   - Кэтлин, будьте добры, оставьте нас ненадолго вдвоем с Патом.
   Кэтлин сказала:
   - Они завтра идут сражаться, - и пошла к двери.
   - Ах, завтра? - Кристофер вопросительно посмотрел на Пата. Дождавшись, пока Кэтлин вышла, он шагнул вперед и стиснул Пата за плечи. Он тряхнул его с силой, в которой смешались ласка и гнев, потом отпустил и отвернулся. Завтра? О Господи, идиоты вы, идиоты, идиоты. Ты не слышал, что произошло на юге, в Керри?
   - Что?
   - Ваше драгоценное германское оружие. Целый транспорт. Теперь он лежит на дне моря в Куинстауне. Ох, дураки безмозглые... Но завтра... Пат, ты с ума сошел.
   - Что вы сказали про германское оружие?
   - А ты не знал? Корабль из Германии, битком набитый оружием для вас... И как им это удалось... я все узнал от Мак-Нейла - прорвались сквозь блокаду... кажется, переодетые норвежскими рыбаками... добрались до Троли, а там стояли чуть не двое суток; ждали, пока ваши обратят на них внимание! О Господи, как можно было допустить такую глупость! Немцы для вас совершили чудо, а вы все прохлопали! Почему, почему вы не выгрузили это оружие? Но этих несчастных немцев никто, видимо, так и не заметил. О чем думали ваши люди, черт побери! А те решили, что больше стоять на месте нельзя, стали продвигаться вдоль берега и напоролись на английский сторожевой корабль, и их отконвоировали в Куинстаун. Немцы и тут держались замечательно, просто замечательно - капитан спустил команду в шлюпки, а судно взорвал прямо под носом у королевского военного флота! Да, немцы работают на совесть. Но они могли бы знать, что ирландцы-то где-нибудь да напутают. Только подумать все это добро стояло в бухте Троли, и никто его не принял, не выгрузил! Болван на болване!
   Пат отвернулся, помолчал.
   - Ну, этого не вернешь.
   - Еще бы! И Кейсмента они сцапали.
   - Кейсмента? Но ведь Кейсмент не в Ирландии.
   - Теперь в Ирландии. В казармах королевской ирландской полиций в Троли. Немцы доставили его на подводной лодке, и он угодил прямо в объятия полиции.
   - О Господи, - сказал Пат. - Кейсмент. - Он тяжело опустился на стул. Его повесят. - Он закрыл лицо руками.
   Кристофер был до крайности возбужден, сам толком не понимая своего состояния. Кэтлин он кое-как успокоил, но после ее ухода вдруг проникся уверенностью, что она была права. Мак-Нейл, видимо, ничего не знал, но теперь Кристофер сообразил, что, если готовится вооруженное восстание, Мак-Нейл и не будет об этом знать. А что-то готовится. Уверенность эта пришла не как результат логических выкладок, а скорее как физический толчок, от которого он вскочил с места, весь дрожа и задыхаясь; и, как человек, разгадавший загадочную картинку, он теперь видел только новые контуры, а прежние уже не мог уловить.
   В политических спорах Кристофер всегда изображал из себя циника. На самом деле он, хоть и оставался сторонним наблюдателем, питал глубокое романтическое сочувствие к ирландской традиции протеста и к шинфейнерам как нынешним ее носителям. Историю Ирландии он любил как свое личное достояние, и, хотя не скупился на шутки по адресу "трагической женщины", в его отношении ко всей этой скорбной летописи был силен элемент рыцарской галантности. За этим крылось негодование, которым он ни с кем не делился. Как у многих кабинетных ученых, нарочито отмежевавшихся от участия в активной борьбе, у него было сильно развито чувство героического. А впечатлительность художника позволяла ему оценить эпическое великолепие, которым во все времена была овеяна трагедия Ирландии.
   Теперь он пребывал в ужасающем смятении. Известие о германском оружии повергло его в такое горе, в такую ярость, что он понял, как безраздельно держит сторону повстанцев. Потрясла его и участь Кейсмента, человека, которым он искренне восхищался. Сердце его уже было охвачено мятежом. Однако он знал, что любое выступление сейчас закончится лишь новой трагической неудачей. Он легко согласился исполнить просьбу Кэтлин - подействовать на Пата логикой, но сейчас, глядя на юношу, озаренного в его обострившемся восприятии ярким светом истории, он не знал, что сказать, как не знал, куда девать избыток энергии, которой наполнила его новая ситуация.
   - Да, Кейсмента повесят, - сказал он Пату. - Вас всех повесят. Если тебе хочется окончить свою молодую жизнь на английской виселице, ты, несомненно, избрал для этого правильный путь.
   Пат поднял голову и чуть улыбнулся.
   - Не беспокойтесь. Нас не повесят, нас расстреляют. Мы как-никак солдаты.
   - С вами поступят не как с солдатами, а как с убийцами. Как с крысами.
   - Они быстро убедятся, что мы солдаты. Откуда вы узнали про Кейсмента? Надо полагать, это правда?
   - Узнал в доме у Мак-Нейла. Это очень прискорбно. Но то, что вы прохлопали это оружие...
   - Насчет транспорта с оружием я не понимаю, - сказал Пат. - Но Кейсмента наши люди в Троли спасут.
   - Не успеют. Нынче к вечеру все вы будете разоружены.
   - Значит, нынче к вечеру мы все будем сражаться. Вы ведь не разболтаете то, что сейчас сказала моя мать?
   - Нет, прости меня Бог, не разболтаю, но, по-моему, все вы сошли с ума.
   - Едва ли они налетят на нас уже сегодня. Мы, может быть, и глупы, но они еще глупее. В чем дело, мама?
   В дверях стояла Кэтлин. Она подошла к сыну и с размаху ударила его по руке.
   - Кто-то только что видел Кэтела, он шел по улице с винтовкой...
   Пат отстранил ее и выбежал из комнаты.
   Глава 18
   Пат еще так и не решил свою проблему - он все откладывал ее, потому что не находил решения. Он был просто не в состоянии думать о Кэтеле, подойти к нему с рассудочной меркой, спросить себя, что будет для Кэтела выгоднее. Брат всегда был ему бесконечно близок, неотделим от него, как его собственная рука. Кэтел присутствовал в его восприятии собственной жизни, точно они смотрели на мир одними, общими глазами; и, долгие годы держа брата в рабском повиновении, он этим дисциплинировал себя, учился жить одновременно в двух телах. Бывали минуты, когда он вдруг понимал, что мальчик существует отдельно от него, и удивлялся этому как неожиданной дерзости. А потом они снова возвращались друг в друга, и Пат чувствовал, что время растянулось, раздалось вширь, и собственное детство не только живо и продолжается, но обретает новые, прекрасные черты.
   Разве не подверг бы он Кэтела риску, если бы им предстояло вместе влезть на вершину горы или переплыть разлившуюся реку? Такое даже бывало. Но это значило просто рисковать собой, да к тому же в тех уединенных местах, под открытым небом, их общая сила и юность казались непобедимыми. В мыслях Пат связывал Кэтела со всеми своими решениями, они пребывали в идеальном единстве на некоем уровне лишь немного ниже того, на котором вечно пререкались. Для Пата это единство выражалось в ощущении, что он просто включил брата в себя. Потому-то и теперь ему казалось, что он все время вел Кэтела с собой, вел до самого того порога, дальше которого так твердо решил его не пускать.
   Разумеется, Пат успел взвесить и другой вариант - не лучше ли держать Кэтела при себе, чтобы он в любом случае был рядом, на глазах. Тогда можно по крайней мере быть спокойным, что мальчишка не ввяжется в какую-нибудь безумную авантюру, не то что если оставить его без присмотра. Но Пат тут же отбросил эту мысль как пустую химеру. Грядущие события он видел в героическом свете, однако если не сердцем, то головой понимал, что события эти будут беспорядочные и страшные. Он просто не сможет ни уследить за Кэтелом, ни оборонить его. А дать своему вниманию раздвоиться будет серьезным нарушением долга.
   Пат не скрывал от себя, что в возрасте Кэтела и сам точно так же рвался бы в бой, и его смущало сомнение - может быть, стараясь оставить мальчика в стороне от схватки, он покушается на его честь? Но он как-то не мог додумать эту мысль и не мог в этом смысле признать за Кэтелом личные права. Будь Кэтел постарше, ну хоть на два года, даже на год, пришлось бы пойти на эту жертву, принять ее как нечто будничное и неизбежное. Но там, где он был вместе с братом, все еще лежала священная страна детства.
   Это не было желанием, чтобы Кэтел пережил его, не было желанием уберечь от опасности самую дорогую часть себя самого, и не заботило его то, что нужно оставить матери хоть одного сына. Ощущение было более глубокое, скорее физическое, точно там, где Кэтел, сам он беззащитен и наг, и эту незащищенную часть себя он инстинктивно старался спрятать, укрыть. Ему хотелось стать впереди Кэтела, загородить его собой, вдавить в безопасное место. Себя он готов был подставить под английские пули, недаром он столько о них думал - в уме он уже был закаленным, обстрелянным ветераном. Но при мысли, что может пострадать Кэтел, он весь сжимался в комок, чувствовал себя последним трусом.
   Когда Пат выскочил на Блессингтон-стрит, Кэтела нигде на было видно, и он побежал по улице вниз, под мелким дождем, который бесшумно рождался из теплого воздуха. Ему пришло в голову, что Кэтел мог пойти на исповедь в церковь Святого Иосифа на Берклироуд. Время самое подходящее. А так как приказ на завтра все шире распространялся среди участников движения, то в этот день по всему Дублину можно было увидеть, как люди в зеленой форме выстраивались в очереди у исповедален. Сам он исповедался еще утром; возможно, Кэтел решил взять с него пример, а если не с него, так с того из людей Конноли, которого последним выбрал себе в наставники.
   Протиснувшись в затхлый, пропахший ладаном полумрак церкви, Пат огляделся. Восточное окно светилось слабо и холодно над великопостной оголенностью алтаря, а между витыми колоннами во множестве мерцали свечи синие перед Царицей Небесной, красные перед Святым Иосифом, желтые перед "Цветочком" {Имеется в виду Св. Тереза из Лизье (Тереза Мартэн, 1873-1897), прозванная "Цветочком из Лизье".}. Там и сям бродили или припадали к земле старухи - черные бормочущие кули, но больше всего в церкви было мужчин, и низкий гул мужских голосов разве что не выходил за рамки благопристойности. Со всех сторон Пат видел форменные куртки ИГА и Волонтеров.
   Церковь напоминала бивак. Стулья не стояли ровными рядами, а были сдвинуты как попало, на них свалены походные сумки, рядом прислонены винтовки, а люди терпеливо ждали своей очереди у исповедален либо преклоняли колена между стульев и в свободных проходах. В этом сборище, стихийном, неорганизованном, была, однако, странная торжественность. Люди низко склонялись к полу, а выпрямившись, освобождение вскидывали голову, и лица их, ясные, умиротворенные, словно светились в полутьме. Они улыбались друг другу, обменивались рукопожатием или говорили несколько слов, взяв друг друга за плечи. Церковь дышала тихой радостью, отпущением всех грехов.
   Пат пробился вперед, заметив по дороге много знакомых лиц. Проходя мимо исповедален, он внимательно оглядел армейские ботинки всевозможных образцов, чьи подошвы были на виду, пока владельцы их вполголоса поверяли свои тайны священнику. Впрочем, очереди были такие длинные, что Кэтел еще не успел бы сюда добраться. Пат прошел в боковой придел, где бесчисленные свечи, слепя, но не давая света, мешались с мраком, не разгоняя его, и Матерь Божия, укутанная с головы до ног в пурпурную пелену, склонилась над ним, глядя, как он всматривается в коленопреклоненные фигуры. В темноте обращались кверху глаза, не видящие его, стучали четки, брошенные на деревянный стул или волочащиеся по полу, когда падали руки, бессознательно выражая жертвенную покорность. Кэтела здесь не было.
   Сквозь гудящую, движущуюся толпу Пат протолкался обратно к дверям и, заслоняя рукой глаза, вышел на улицу, залитую очень бледным предвечерним светом. Дождь только что перестал, и над Дублином низко и тяжело висело рассеянное солнечное сияние, зажигая тротуары жестоким блеском, прочерчивая каждый кирпич на фасадах домов. Пат побежал вниз к Ратленд-скверу - теперь нужно заглянуть в Либерти-Холл.
   Огромная и толстая, напыжившись имперским самодовольством, над Сэквил-стрит высилась Колонна, и с верхушки ее Нельсон задумчиво взирал через голову Освободителя {Имеется в виду памятник Даниелу О'Коннелу, воздвигнутый на той же улице (ныне О'Коннел-стрит) ближе к реке Лиффи.} на Лиффи, на мачты кораблей, на открытое море. Улица была запружена народом обычные предпраздничные толпы с нарочитой неторопливостью прохаживались по тротуарам или тянулись к трамваям и от трамваев. Под низким потолком солнечного света слышались все больше женские и детские голоса, сливавшиеся в непрерывное оживленное кудахтанье. Пат бежал, грудью рассекая прибой веселых лиц - маленьких живых плоскостей, высветленных солнечным воздухом, которые, на миг возникнув близко перед глазами, тут же проносились мимо. Уже не помня себя от спешки и страха, Пат мчался сквозь это стадо довольных людей. Он их всех ненавидел. Завтра это их кудахтанье смолкнет, а сам он будет отделен от им подобных цепями английских солдат. Миновав половину улицы, он бросил быстрый взгляд на ту сторону, на здание почтамта.
   Ближе к Лиффи толпа была не такая густая. Пат свернул по набережной влево. Солнце окончательно вышло из-за туч, расцветив улицу тенями и бликами, а над блестящим мокрым куполом таможни чуть голубело почти бесцветное небо. Не доходя Берисфорд-Плейс, Пат увидел настежь раскрытую дверь пивной Бэтта, откуда неслись пьяные голоса, распевающие "Песню солдата". На мостовой кучками стояли люди в мундирах ИГА. На фасаде Либерти-Холла намокший плакат все еще вещал: "Мы служим не королю и не кайзеру, но Ирландии".
   И тут Пат увидел Кэтела - тот стоял на противоположном тротуаре, под эстакадой окружной железной дороги, беседуя с одним из солдат Конноли. Винтовку он держал неумело, как служка в церкви держит очень большую свечу, и говорил что-то с серьезным видом, старательно кивая головой. Когда Пат стал переходить улицу, боец ИГА отвернулся от Кэтела и направился к главному подъезду Либерти-Холла. Кэтел еще постоял, глядя на винтовку, не решаясь опустить ее прикладом на мокрый тротуар. Пат узнал ее - это была его собственная новенькая итальянская винтовка, видимо, похищенная Кэтелом. Он снова пустился бегом и чуть не сбил брата с ног. Без труда отняв винтовку, он с силой ударил Кэтела по щеке. Потом стиснул его запястье и потащил его назад, к набережной. Кэтел упирался и вдруг заплакал навзрыд.
   Неумолимо волоча его за собой, Пат увидел, что к Либерти-Холлу быстрым шагом приближается большая группа людей в зеленой форме. Проходя, они оттеснили Пата и Кэтела к стене, и Пат узнал среди них Джеймса Конноли. Он шел, ярко освещенный солнцем, и при виде его Пат почуял недоброе: лицо Конноли выражало предельное смятение и горе.
   Следом за группой Конноли шли три офицера Волонтеров, все знакомые Пата и выше его чинами. Когда Пат устремился вперед, все еще машинально таща за руку Кэтела, один из них, некий Магилливрэй, заметил его и поманил к себе. Лицо Магилливрэя тоже выражало горестное смятение. Вслед за офицерами Пат и Кэтел вошли в подъезд Либерти-Холла, а оттуда в темный служебный кабинет, где тихо и взволнованно переговаривались несколько десятков людей. Магилливрэй, растолкав своих спутников, увлек Пата в угол комнаты. Ни слова не говоря, он сунул ему в. руки сложенный лист бумаги. Пат дрожащими пальцами развернул его и прочел: "Ввиду весьма критического положения все приказы, полученные Ирландскими Волонтерами на завтра, Пасхальное воскресенье, сим объявляются недействительными, никакие смотры, походы и прочие маневры Ирландских Волонтеров не состоятся. Каждый Волонтер обязан безоговорочно подчиниться этому приказу". И подписи: "Мак-Нейл, Мак-Донаг, де Валера". Восстание отменили.
   Глава 19
   Пат Дюмэй прислонил велосипед к стене и глянул вверх, на темные окна. Луна, затянутая коричневой дымкой, расплылась в большое светлое пятно, и казалось, что она быстро движется по тревожному ночному небу. В этом призрачном освещении Ратблейн выглядел приземистее, плотнее - не загородный дом, а крепость. Тень его, свисая со стен неровным горбом или кляксой мрака, захватывала половину лужайки, а на другой половине, едва различимой глазом, сгрудились у крыльца овцы, неподвижные, пушистые, шарообразные. На черной поверхности окон, чуть тронутых луной, дрожали мелкие мазки и капли света, точно их побрызгали жидким серебром и тут же почти все стерли. Еще не наступила полночь, но и дом и вся округа застыли в глубоком сне, вернее, в трансе. Стены, кусты, черно-серая громада дома тонули в беспробудном молчании, более осязаемые и законченные, чем при дневном свете, словно ночь и тишина наполнили их до краев, придали им весомость, прочность, спокойствие. Деревья за домом жили, дышали, неподвижные и невидимые, только угадываясь там, где темный воздух казался еще гуще. Пат сжал в кармане ключ, как сжимают рукоятку оружия.
   О том, что произошло в Дублине за последние два дня, он был теперь, в общем, осведомлен. В четверг до Булмера Хобсона дошел слух, что на Пасхальное воскресенье готовится вооруженное восстание. Он тотчас сообщил об этом Мак-Нейлу, номинально все еще возглавлявшему Волонтеров, и рано утром в Страстную пятницу они вместе отправились к Пирсу, который и подтвердил, что слух правильный. Мак-Нейл сказал: "Я сделаю все, что в моих силах, чтобы не допустить этого, только что не дам знать в Дублинский Замок". Последовал бурный, ничем не кончившийся спор, и Мак-Нейл ушел. Немного позже Пирс явился к Мак-Нейлу с Мак-Дермоттом и Мак-Донагом, чтобы еще раз попробовать его убедить. Пирса и Мак-Донага Мак-Нейл не пожелал видеть, а Мак-Дермотта принял. Мак-Дермотт сказал ему, что восстание теперь не отменишь и что фактически Мак-Нейл уже не командует Волонтерами. Рассказал ему и о германском оружии, которое вот-вот прибудет в Керри, заметив, что после его выгрузки англичане, безусловно, попытаются разоружить Волонтеров, а значит, вооруженных столкновений все равно не миновать. Так не лучше ли выступить первыми? Мак-Нейл сдался и санкционировал восстание.
   В субботу утром стало известно о несчастье, постигшем транспорт с оружием. Мак-Нейл заколебался. У него побывали О'Рахилли и другие офицеры, выступавшие против восстания. Наконец он сам отправился к Пирсу в школу Св. Энды, и между ними снова разгорелся ожесточенный спор. После этого Мак-Нейл вернулся домой и написал контрприказ, который и был разослан организациям Волонтеров по всей стране. Он составил распоряжение об отмене всех "маневров" для опубликования в "Санди индепендент" и сам отвез его на велосипеде в редакцию. И, наконец, он поручил Мак-Донагу, командующему Дублинской бригадой, официально известить об отмене плана всех подчиненных ему людей. Мак-Донаг, считая, что дела уже не поправишь, согласился и издал приказ по бригаде, который вслед за ним подписал его помощник де Валера. Тем все предприятие и кончилось.
   "Если мы сейчас не будем драться, нам остается только молить Бога о землетрясении, чтобы оно поглотило Ирландию и наш позор". Эти слова Джеймса Конноли выражали то, что чувствовал Пат, что все они чувствовали в те часы ошеломленного разочарования. Пат вернулся на Блессингтон-стрит. Кэтела он отослал домой еще раньше - сообщить матери. Он не вынес бы вида ее лица, дышащего счастьем и облегчением. Он поднялся к себе в комнату, запер дверь и упал ничком на кровать.
   Ему казалось, что жизнь кончена. Всегда, все время у него была одна-единственная цель, и вдруг ее отняли. Вырвали у него быстро, подло, исподтишка и невозвратимо. Пат знал, что этой утраты не вернуть. Если не действовать сейчас, они вообще не смогут действовать. Инерция будет потеряна, все движение дискредитировано, момент упущен. Должна была пролиться кровь мучеников, а теперь все сведется к нелепости, и те, кто называет их трусами и беспочвенными мечтателями, окажутся правы. Англичане их разоружат. Пату, который раньше не сомневался, что отдаст оружие только вместе с жизнью, теперь было все равно, сбережет он свою винтовку или нет. Все было предано.
   Он клял своих начальников, клял Пирса. Он несказанно горевал о Кейсменте. Мак-Нейла давно надо было арестовать. Почему ирландцы ни одно дело не могут сделать как следует? Такие идиоты ничего и не заслужили, кроме рабства. Но что толку в проклятиях и стонах? Нужно было как-то прожить остаток дня, как-то прожить остаток жизни - без плана и без цели. Он сел на кровати и огляделся по сторонам. У него было такое чувство, словно его протолкнули через узкое отверстие в совершенно другой мир. Голова кружилась, он никак не мог сосредоточить взгляд на маленькой комнате, изменившейся до неузнаваемости. Он на минуту задремал и проснулся в тюрьме. Гул времени в ушах смолк, осталось пустое пространство, бездействие и тишина. Склонившись головой на руки, Пат чувствовал, что у него нет больше сил остаться в сознании. Ему хотелось умереть.
   Как и когда ему вспомнилась Милли - он и сам не знал. В каком-то блестящем кольце перед его блуждающим взглядом возник ее образ, как образ божества, увиденный святым в венчике света. Измученное тело требовало насилия, кнута, клейма. Мысль, даже сознание надо было задушить чувством, утопить в боли. Он вспомнил, как Милли предлагала себя и какое вызвала в нем отвращение, но теперь ему мерещилось, что чем-то, чем-то ужасным, она и привлекала его. Она шлюха, не женщина даже, а испорченный мальчик. Он представил ее себе грязной, желтой, растрепанной, потной. Она сказала, что будет ждать его в постели, и он представил себе ее постель. Может он себя к этому принудить?