Страница:
Что же значит «увидел»? Было это и не было? Если мы не больше, чем только поверим, — если мы не узнаем, не увидим сами, что это было — было действительнее всего, что бывает, может быть в мире, то мы недалеко уйдем от нынешней ученой смердяковской «мифологии», «мифомании»: «про неправду все написано».
Или, другими словами: что пережил Иисус в Вифаваре, — внутреннее ли только, «умственное видение», ?????? ???????, как полагает Ориген и другие отцы [369]или что-то большее, — невозможный для нас, непостижимый, но более действительный, чем все возможное, внутренне-внешний, умственно-чувственный, духовно-телесный прорыв из этого мира в тот, как бы из трех измерений в четвертое, — то, что можно выразить с точностью только одним словом: чудо?
Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился, отверзлось небо.
И Дух Святой нисшел на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес. (Лк. 2, 21–22.)
Здесь, у Луки, «видит» уже не только один Иисус, но и «весь народ»: точка опоры переносится из одного во всех, изнутри во вне; внутренне-внешнее, прозрачное, становится только внешним, непроницаемым; умственно-чувственное — только чувственным. С крайнего края земли, горизонта двух миров, с той узкой, как лезвие ножа, последней черты, где зияет прорыв из этого мира в тот, из трех измерений в четвертое, — падает Лука назад в этот мир, в три измерения, не успев заглянуть за черту.
Там, у Марка-Петра — у самого Иисуса — молнийный миг прозрения-прорыва есть почти геометрическая точка все на том же крайнем краю, последней черте между временем и вечностью: «тотчас — вдруг, выходя из воды, увидел (Иисус) расколовшиеся небеса»; а здесь — у Луки — линия длящегося времени: «когда Иисус молился, отверзлось небо». Падает и здесь Лука с лезвийно-узкой черты, назад во время, не успев заглянуть в прорыв вечности.
Там, у Марка, Иисус видит «Духа, нисходящего, как голубь». Два возможных смысла в этом «как»: две меры — два мира. Или сам Дух имеет вид голубя (точнее, «голубки», ?????????), или только полет Его тих, плавен, как полет голубя; тихое веяние, дыхание Духа, — как веяние крыл голубиных. Только один из этих двух смыслов уцелел и разросся у Луки; другой — уничтожен, чем и двухмерность — двухмирность всего явления разрушена. «Дух Святой нисшел в телесном виде, как голубь». Здесь уже стынет, тяжелеет все. Дух еще не превратился в Голубя, но вот-вот «превратится», — страшно сказать, как в «Превращениях», «Метаморфозах» Овидия, боги превращаются в животных. Голубь Духа скоро будет изваян, точно из мрамора, эллинским, языческим резцом. Мы уже не знаем, не помним, — помнит ли сам Лука? — почему Высочайшее так снижается, — Дух становится животным.
Знамения меркнут, тускнеют, теряют огненную прозрачность; все меньше являют то, что за ними. Если еще не у самого Луки, то где-то уже близко к нему, оплотнеет чудо, огрубеет, овеществится. Сам Лука — еще в мистерии — в том, что было; но где-то, близко к нему, уже «миф» — то, чего не было.
И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Он Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. (Мт. 3, 16.)
Здесь точка опоры, на которой зиждется свидетельство, — еще внутри Иисуса, в том, что Он видит; и молнийный миг, прорыв из времени в вечность, двухмерность, двухмирность, в явлении Духа-Голубя, — все как будто еще уцелело. Но что уже не все, видно, по гласу с небес, обращенному не к одному Иисусу: «Ты — Сын Мой возлюбленный», а ко всем, или, по крайней мере, к двум — Крестителю и Крестнику: «Этот есть Сын Мой возлюбленный» (Мт. 3, 17.)
Центр тяжести, если еще не сдвинулся, то уже поколебался у Матфея, — вот-вот сдвинется от Марка к Луке — от мистерии к мифу.
И засвидетельствовал Иоанн (Креститель), говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубь, и пребывающего на Нем. (Ио. 1, 32.)
Но здесь уже свидетельство не самого Иисуса, а только Иоанна, и не в настоящем, а в прошлом: молнийный миг самого чуда — прорыва — для св. Иоанна или несказуем, или потерян, забыт.
Свечением, ????????, называется омовение сие (крещение), потому что разум познавших его просвещается (светится), —
помнит еще об этом явлении Света Юстин, может быть, потому, что сам, в языческой юности своей, посвящен был в мистерии, где хорошо знали и твердо помнили о том же явлении Света. [370]«Свечением», ????????, называлось и то святейшее, что происходило в Елевзинских таинствах, после «сошествия в ад», katabasis, соответственного сошествию крестящегося в воду, где умирает ветхий и рождается новый Адам. [371]
«Свет» повторяется шесть раз в пяти стихах первой главы IV Евангелия, где говорится об Иоанне Крестителе: «жизнь — Свет человеков»; «Свет во тьме светит»; «Иоанн пришел свидетельствовать о Свете»; «он не был Свет, но послан был, чтобы свидетельствовать о Свете»; «был Свет Истинный». Можно сказать, что здесь, уже в самом Евангелии, совершается померкшее в наших слепых глазах, чудо Вифаварского Света — Елевзинского «свечения».
Савла, на пути в Дамаск, осиял тот же свет, «превосходящий — солнечный»; он от него ослеп, — прозрел Павел.
Тот же свет осияет и св. Терезу, незадолго до видения «Голубки в рыбьей чешуе», и скольких еще святых до нее и после: можно сказать, что первичный опыт святых и есть это явление Света.
«Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, — вспоминает Тереза так просто и опытно-точно, что надо быть ученым Смердяковым, чтобы не поверить, не увидеть, что это не „световая галлюцинация“, и что это действительно было. — Солнечный свет перед этим так темен, что и глаз на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, солнце отражающей, водой, и темнейшей, по темной земле, под темным небом, текущей. Да и вовсе не похож тот божественный свет на солнечный; естественным кажется только он один, а солнечный перед ним — искусственным. И так внезапно являет его Господь, что, если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы; но все равно, открыты ли глаза или закрыты, — если угодно Господу, чтобы мы его увидели… Я это знаю, по многим опытам». [372]
Первый опыт сделан был в Вифаваре и записан в тех трех, не вошедших в наши Евангелия, «Воспоминаниях Апостолов».
Когда же крестился народ, то пришел также Иисус и крестился от Иоанна, и, когда выходил из воды, то отверзлись небеса, и увидел (Иисус) Духа Святого в образе голубки, нисходящей и входящей в Него.
И глас был с неба, глаголющий: Ты — Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.
И еще. Я ныне (в день сей) родил Тебя.
И тотчас осиял то место Свет Великий.
Видя же его, Иоанн сказал Иисусу: кто Ты, Господи?
И снова глас был с неба к Нему (Иисусу): Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.
И, пав Иоанн к ногам Его, сказал: мне надобно креститься от Тебя, Господи.
И запретил Ему (Иисус), и сказал: оставь, ибо так надлежит нам исполнить все. [373]
Второе воспоминание — в «Евангелии от Евреев», может быть, арамейском подлиннике или источнике нашего Матфея:
Когда же выходил (Иисус) из воды, то нисшел на Него весь источник Духа Святого, и почил на Нем.
И сказал Ему (Дух): Сын Мой, во всех пророках Я ожидал Тебя, да приидешь, и почию на Тебе; ибо Ты мир Мой, Ты Сын Мой единородный, царящий во веки веков. [374]
Хотя явление Света выпало из этого отрывка, но, что оно здесь было, можно заключить из того, что оно сохранилось, почерпнутое, вероятно, отсюда же, в двух очень древних, латинских кодексах Евангелия от Матфея, Vercellensis и Sangermanensis, как будто составители их поняли, вопреки Канону, что нельзя быть Крещению темным.
В первом кодексе:
Свет великий из воды озарил все окрест, так что все бывшие там устрашились.
То же почти, во втором:
великий свет заблистал из воды. [375]
Очень вероятно, что в уцелевшем отрывке Эбионитского Евангелия, «источник Духа» — огонь, нисходящий на Иисуса — падает с неба водопадом огненным.
Третье свидетельство, в Юстиновском отрывке из «Воспоминаний Апостолов», неизвестных нам Евангелий:
…Когда Иисус сходил в воду, то исшел огонь из Иордана;
когда же выходил, пал на Него Дух Святой, как голубка. [376]
Воду поглощает огонь в огненном чуде Илии, на горе Кармиле, а здесь, в Крещении, огонь поглощается водой. Свет Крещения потух, и все христианство потемнело: воды его, темные, мертвые, в Мертвое море текут. Водным, слезным, сделалось крещение, — безогненным, безрадостным, и таким забвенным, что мы одинаково не помним, как родились и как крестились. Мертвые, уже не помним, что «жизнь была свет человеков» (Ио. 1, 4); слепые, уже не видим, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ио. 1, 5.)
Память о том, что Голубка — белая, сохранилась еще до IV–V века. [378]Трепетные блески несказанно-белого Света — то «рыбья чешуя», то «перья голубки», а сгущенного белого Света кристалл — молнийно солнечно-белая Рыба-Голубь.
Бог сказал в начале творения:
Да будет Свет: И стал Свет. (Быт. 1, 2.)
Свет явился в начале мира, и в середине, ровно в полдень, минута в минуту, с астрономической точностью, когда солнце вступило в равноденственную точку мира — знак Рыбы-Голубя, — явился тот же Свет.
Вот одна из двух потерянных тайн Крещения: Дух-Свет, а вот и другая.
Я в день сей родил Тебя, —
так, в древнейшем кодексе Cantabrigiensis D, по архетипу от 150 года, и в Италийских кодексах — вместо нашего позднейшего, канонического, от IV века:
Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое Благоволение. (Лк. 3, 22.)
Подлинность первого чтения засвидетельствована всеми Отцами, от Юстина до Климента Александрийского и Иеронима. [379]
Слишком невероятно, чтобы Лука мог сохранить это чтение, если бы не нашел его уже в досиноптическом источнике, потому что противоречие между двумя Рождествами, этим Вифаварским, и тем, Вифлеемским, между Крещенским: «Я в день сей родил Тебя», и Благовещенским: «Дух Святой найдет на тебя… посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим», — противоречие это слишком очевидно и «соблазнительно». [380]Как же и когда родился Сын Божий, Христос, — вместе ли с Иисусом, в Вифлееме, или после Иисуса, в Вифаваре, как учат ранние докеты из иудео-христиан: «только на Иордане, с Духом-Голубем, вошел в Иисуса Христос?» [381]
Вот почему в тот день, когда Бессеменное зачатие сделалось неподвижным догматом, — не внутренне-внешним, а только внешним, без прорыва в иную действительность, непроницаемым «чудом»; когда из истории-мистерии выпало оно в историю только, — в тот самый день противоречие двух рождений сделалось таким очевидным и невыносимым «соблазном», scandalon, что Церковь, чтобы прекратить его или хотя бы только скрыть, вынуждена была, вопреки себе, вопреки непреложным свидетельствам всех Отцов, вопреки Евангелию, заменить древнее, подлинное чтение новым, неподлинным. После слов: «Ты Сын Мой возлюбленный», слова: «в Тебе Мое благоволение», повторяют, ослабляя уже сказанное, потому что благоволение меньше, чем любовь: это все равно что воду называть влажной, или шар — круглым.
Вместо величайших слов, когда-либо в мире сказанных, — пустые слова. Люди, чтобы Дух не говорил неугодного им «соблазнительного», заставили Его молчать.
должно было совершиться Его (Иисуса) рождению (второму), человеков ради, тогда же, как началось у них Его познание, gn?sis. [382]
Это и верно, и глубоко, но этим еще до конца не снимается противоречие; оно лишь переносится из истории в мистерию.
Слишком ясно и точно говорит Дух: «В сей день Я родил Тебя», давая тем понять, что Вифаварский день, в каком-то смысле, первый и единственный не только в вечности, но и во времени, а вовсе не символичное повторение Вифлеемского дня. Слишком также ясно, что земной, на земле человек, хотя бы и сам Христос, не мог родиться во времени дважды и что, следовательно, только одно из двух Его рождений — действительно-плотское, а другое — лишь символично, прообразно, или, как будут соблазняться докеты, — «призрачно», мнимо.
И снова возникает все тот же вопрос: какое же из этих двух рождений действительно, во времени, в истории? Жало «соблазна» и здесь только скрыто, но не вынуто.
Иисус, как думали, был сын Иосифов — Давидов — Адамов — Божий. (3, 23–38.)
В этом: «как думали», — все тот же вопрос без ответа: чей же Сын Христос по плоти? Как думают об этом не другие, а сам Лука? Замерло только и здесь, как бы заговоренное, жало соблазна, но не умерло.
На этот Свой будущий вопрос фарисеям отвечает сам Иисус, уже в беседе с Никодимом.
Ночью совершались посвящения в мистерии; ночью же приходит к Иисусу Никодим (10, 3, 2), и Мистагог Божественный посвящает его в Свою мистерию — тайну Крещения, второго Рождества Своего, тайну всех дохристианских мистерий — Palingenesis, «Новорождение»:
Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть царствия Божия.
Но так же не понимает этого, соблазняется Никодим, как не поймут и соблазнятся христиане:
Как может человек родиться, будучи взрослым?
Может ли он снова войти в утробу матери своей?
Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и духа, не может войти в царствие Божие.
Не мог бы войти в него и первый, кто вошел, — сам Царь Христос.
Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.
Что здесь говорит Человек Иисус не только о всех людях, но и о Себе Самом; что Сын человеческий не отделяет Себя от человечества и здесь, в земном рождении своем, так же, как во всей земной жизни и смерти, — видно из дальнейшего:
Истинно, истинно говорю тебе: мы… свидетельствуем о том, что видели.
А что это «мы», значит «Я», также из дальнейшего ясно:
Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном:
Он сказал о Своем земном рождении, — не поверили; скажет о небесном?
никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын человеческий, сущий на небесах, —
тоже не поверят (Ио. 4, 3, 13.)
Иисус посвящает Никодима и в эту вторую тайну: Крещение — Крест. „Должно быть вознесену Сыну Человеческому“ — на крест. — „Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного“ — на смерть (Ио. 2, 3—16.)
Огонь пришел Я низвести на землю; и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!
Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие свершится! (Лк. 12, 49–50), —
скажет Господь, уже на последнем пути в Иерусалим, на Голгофу. Было крещение в воде — будет в крови: та же и здесь восходящая лестница: Вода—Кровь—Огонь—Дух. И опять, в ночной беседе с Никодимом:
Свет пришел в мир.
„Свет“ повторяет Иисус пять раз в двух стихах так же, как ев. Иоанн — шесть раз в пяти стихах об Иоанне Крестителе. „Свечения“ крещенская свеча светится и здесь, как там, в церкви, кем-то потушенная; вспыхивает снова в Евангелии.
И тотчас, после Никодима:
Иисус… крестил (в Иудее), а Иоанн… в Еноне. (Ио. 3, 22–23.)
Надо быть слепым, чтобы не видеть, что вся эта Божественная Мистерия, ночная беседа с Никодимом, посвящена тайне Крещения — второго Рождества Христова.
„Как это может быть?“ — все не понимает Никодим, как не поймут и христиане. Поняли бы, может быть, язычники, — ессеи, пифагорейцы, орфики, — все посвященные в мистерии; понял бы этот „древнейший из народов мира“, „вечное племя“ — чудом уцелевший, первого человечества обломок во втором, Адамы—Атланты.
„Чей сын Христос?“ — на этот вопрос Иисуса, так же как на вопрос матери Его: „Как это будет, когда я мужа не знаю?“ — отвечает в Вифаварском явлении Дух:
В день сей Я родил Тебя,
а на родном Иисуса и матери Его, арамейском языке, где „Дух Святой“, Rucha, — женского рода:
Я родила Тебя.
Матерь Небесная, Дух, так говорит, в вечности; так же могла бы сказать и матерь земная, Мария, во времени. Здесь уже между двумя Рождествами нет противоречия; жало соблазна вынуто.
Память арамейского подлинника сохранилась и по-гречески у всех четырех свидетелей, в наших канонических Евангелиях, где образ Духа — не „голубь“, peristeras, a „голубка“, peristera.
Бог есть Дух. (Ио. 4, 24),
не может не значить, и в устах самого Иисуса, на арамейском языке: Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать.
Это уже забыли православные, но все еще помнят еретики.
Сниди Дух Святой, сниди
Голубица Святая, сниди
Матерь Сокровенная!
такова молитва крещения и евхаристии в „Деяниях Фомы“. [384]Гностики Офиты также крестятся и причащаются „во имя Духа-Матери“. [385]
Матерь Моя — Дух Святой. —
скажет, вспоминая о том, что было тотчас после Крещения, сам Иисус, в Евангелии от Евреев, нисколько не менее православном, чем наши канонические Евангелия.
В явной жизни Сына — Отец; в тайной — Мать. Весь Иисус Известный — в Отце; весь Неизвестный — в Матери.
Если есть у Сына Отец Небесный, может ли не быть и Небесной Матери? И если мы так страшно забыли Отца и Сына, то не потому ли, что забыли Мать?
Больше, чем когда-либо, сейчас упование рода человеческого есть матерь Сына земная. Дева Мария. Люди поклонились Ей недаром: только Она и ведет их к Матери Небесной — Духу.
говорит Сыну Матерь-Дух.
Вот когда исполнилось пророческое видение, на горе Хориве, Илии Огненному — Тихому:
не в большом и сильном ветре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении, не в огне Господь, а в веянии тихого ветра (I Цар. 19, 11–12), —
в тихом дыхании Духа-Матери.
Ибо, как молния идет от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына человеческого (Мт 24, 27.)
Тихая, вечная Молния Духа носилась над бездной, в начале мира; та же Молния будет и в Конце.
Все, от начала мира до конца, увидел Иисус в тот молнийный миг, когда раскололись над ним небеса:
Вода — Огонь — Рыба — Голубь — Дух — Мать, — и последнее, неизреченное, что если б мы даже не увидели, а только узнали об этом, то умерли бы от ужаса или от радости.
В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку, — и Христос вошел в мир.
Мы закрываем глаза на них, но и в закрытых глазах сверкает молния — Конец.
7. ИИСУС И ДЬЯВОЛ
Но вот, Гёте, — столь же, как мы, далекий от средневекового невежества, один из самых умственно-здравых людей в мире: Фауст, гетевский двойник, когда является ему другой вечный двойник Гёте, Мефистофель, „странный сын хаоса“,
Des Chaos wunderlicher Sohn,
самый убедительно-личный, сущий из дьяволов, — спрашивает, вовсе не шутя.
Кто же ты?
Wer bist du denn?
Слишком осязательно-опытно чувствует Гёте в мире и в себе присутствие — пришествие — „демонического“, чтобы ответить на вопрос: „что такое дьявол?“ — с такой же легкостью, как это делают нынешние „просвещенные“ люди, может быть, вовсе не XX века, а все еще XIX или наших дней: „дьявол — ничто, суеверная легенда прошлых веков“.
„Право же, иные из них не ниже тебя по развитью… Такие бездны веры и неверья могут созерцать, в один и тот же момент, что иной раз кажется, только бы еще один волосок, — и полетит человек в бездну“, — говорит Черт Ивану Карамазову. Опытом святых, может быть, не следовало бы и нам пренебрегать в ответе на вопрос: „Что такое Зло — дьявол?“
— Ты не сам по себе, ты—я, ты есть я, и более ничего… Ты сон и не существуешь, — борется Иван с Чертом.
— По азарту, с каким ты отвергаешь меня, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня, — смеется Черт.
— Нимало. На сотую долю не верю.
— Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну, на десятитысячную… Я тебя вожу между верой и безверьем попеременно, и тут у меня своя цель… ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есть в самом деле… вот я тогда и достигну цели…
Или, другими словами: что пережил Иисус в Вифаваре, — внутреннее ли только, «умственное видение», ?????? ???????, как полагает Ориген и другие отцы [369]или что-то большее, — невозможный для нас, непостижимый, но более действительный, чем все возможное, внутренне-внешний, умственно-чувственный, духовно-телесный прорыв из этого мира в тот, как бы из трех измерений в четвертое, — то, что можно выразить с точностью только одним словом: чудо?
XVI
Вглядываясь пристальнее, чтобы ответить на этот вопрос, в едва заметные отличия Марка от Луки, мы видим, какая между ними огромная качественная разница двух религиозных опытов.Когда же крестился весь народ, и Иисус, крестившись, молился, отверзлось небо.
И Дух Святой нисшел на Него в телесном виде, как голубь, и был глас с небес. (Лк. 2, 21–22.)
Здесь, у Луки, «видит» уже не только один Иисус, но и «весь народ»: точка опоры переносится из одного во всех, изнутри во вне; внутренне-внешнее, прозрачное, становится только внешним, непроницаемым; умственно-чувственное — только чувственным. С крайнего края земли, горизонта двух миров, с той узкой, как лезвие ножа, последней черты, где зияет прорыв из этого мира в тот, из трех измерений в четвертое, — падает Лука назад в этот мир, в три измерения, не успев заглянуть за черту.
Там, у Марка-Петра — у самого Иисуса — молнийный миг прозрения-прорыва есть почти геометрическая точка все на том же крайнем краю, последней черте между временем и вечностью: «тотчас — вдруг, выходя из воды, увидел (Иисус) расколовшиеся небеса»; а здесь — у Луки — линия длящегося времени: «когда Иисус молился, отверзлось небо». Падает и здесь Лука с лезвийно-узкой черты, назад во время, не успев заглянуть в прорыв вечности.
Там, у Марка, Иисус видит «Духа, нисходящего, как голубь». Два возможных смысла в этом «как»: две меры — два мира. Или сам Дух имеет вид голубя (точнее, «голубки», ?????????), или только полет Его тих, плавен, как полет голубя; тихое веяние, дыхание Духа, — как веяние крыл голубиных. Только один из этих двух смыслов уцелел и разросся у Луки; другой — уничтожен, чем и двухмерность — двухмирность всего явления разрушена. «Дух Святой нисшел в телесном виде, как голубь». Здесь уже стынет, тяжелеет все. Дух еще не превратился в Голубя, но вот-вот «превратится», — страшно сказать, как в «Превращениях», «Метаморфозах» Овидия, боги превращаются в животных. Голубь Духа скоро будет изваян, точно из мрамора, эллинским, языческим резцом. Мы уже не знаем, не помним, — помнит ли сам Лука? — почему Высочайшее так снижается, — Дух становится животным.
Знамения меркнут, тускнеют, теряют огненную прозрачность; все меньше являют то, что за ними. Если еще не у самого Луки, то где-то уже близко к нему, оплотнеет чудо, огрубеет, овеществится. Сам Лука — еще в мистерии — в том, что было; но где-то, близко к нему, уже «миф» — то, чего не было.
XVII
Между Марком и Лукою — Матфей. Видно, уже и по его свидетельству, откуда и куда все идет.И, крестившись, Иисус тотчас вышел из воды, и се отверзлись Ему небеса, и увидел Он Духа Божия, Который сходил, как голубь, и ниспускался на Него. (Мт. 3, 16.)
Здесь точка опоры, на которой зиждется свидетельство, — еще внутри Иисуса, в том, что Он видит; и молнийный миг, прорыв из времени в вечность, двухмерность, двухмирность, в явлении Духа-Голубя, — все как будто еще уцелело. Но что уже не все, видно, по гласу с небес, обращенному не к одному Иисусу: «Ты — Сын Мой возлюбленный», а ко всем, или, по крайней мере, к двум — Крестителю и Крестнику: «Этот есть Сын Мой возлюбленный» (Мт. 3, 17.)
Центр тяжести, если еще не сдвинулся, то уже поколебался у Матфея, — вот-вот сдвинется от Марка к Луке — от мистерии к мифу.
XVIII
К первому свидетелю Марку-Петру, и здесь, как во многом другом, возвращается последний свидетель, Иоанн. Снова взлетает он, с божественной, как бы не своею, легкостью, к той лезвийно-узкой черте, где зияет умственно-чувственный, внутренне-внешний прорыв из времени в вечность, из трех измерений в четвертое.И засвидетельствовал Иоанн (Креститель), говоря: я видел Духа, сходящего с неба, как голубь, и пребывающего на Нем. (Ио. 1, 32.)
Но здесь уже свидетельство не самого Иисуса, а только Иоанна, и не в настоящем, а в прошлом: молнийный миг самого чуда — прорыва — для св. Иоанна или несказуем, или потерян, забыт.
XIX
Кроме наших четырех Евангелий, есть еще три свидетельства о Вифаварском чуде, столь же исторически-подлинных, и лишь немногим позднейших (на одно, два поколения); три не ложных, а утаенных Евангелия, «Воспоминания Апостолов», по глубокому слову Юстина. Все три говорят об одном, если не вовсе умолчанном, то почти никем, за две тысячи лет христианства, не услышанном — о крещенском явлении Света.Свечением, ????????, называется омовение сие (крещение), потому что разум познавших его просвещается (светится), —
помнит еще об этом явлении Света Юстин, может быть, потому, что сам, в языческой юности своей, посвящен был в мистерии, где хорошо знали и твердо помнили о том же явлении Света. [370]«Свечением», ????????, называлось и то святейшее, что происходило в Елевзинских таинствах, после «сошествия в ад», katabasis, соответственного сошествию крестящегося в воду, где умирает ветхий и рождается новый Адам. [371]
«Свет» повторяется шесть раз в пяти стихах первой главы IV Евангелия, где говорится об Иоанне Крестителе: «жизнь — Свет человеков»; «Свет во тьме светит»; «Иоанн пришел свидетельствовать о Свете»; «он не был Свет, но послан был, чтобы свидетельствовать о Свете»; «был Свет Истинный». Можно сказать, что здесь, уже в самом Евангелии, совершается померкшее в наших слепых глазах, чудо Вифаварского Света — Елевзинского «свечения».
Савла, на пути в Дамаск, осиял тот же свет, «превосходящий — солнечный»; он от него ослеп, — прозрел Павел.
Тот же свет осияет и св. Терезу, незадолго до видения «Голубки в рыбьей чешуе», и скольких еще святых до нее и после: можно сказать, что первичный опыт святых и есть это явление Света.
«Блеск ослепляющий, белизна сладчайшая, — вспоминает Тереза так просто и опытно-точно, что надо быть ученым Смердяковым, чтобы не поверить, не увидеть, что это не „световая галлюцинация“, и что это действительно было. — Солнечный свет перед этим так темен, что и глаз на него открывать не хотелось бы. Разница между этими двумя светами такая же, как между прозрачнейшей, по хрусталю текущей, солнце отражающей, водой, и темнейшей, по темной земле, под темным небом, текущей. Да и вовсе не похож тот божественный свет на солнечный; естественным кажется только он один, а солнечный перед ним — искусственным. И так внезапно являет его Господь, что, если бы надо было только открыть глаза, чтобы увидеть его, мы не успели бы; но все равно, открыты ли глаза или закрыты, — если угодно Господу, чтобы мы его увидели… Я это знаю, по многим опытам». [372]
Первый опыт сделан был в Вифаваре и записан в тех трех, не вошедших в наши Евангелия, «Воспоминаниях Апостолов».
XX
Первое воспоминание в «Евангелии от Эбионитов», «Нищих Божиих», самых ранних учеников Господних:Когда же крестился народ, то пришел также Иисус и крестился от Иоанна, и, когда выходил из воды, то отверзлись небеса, и увидел (Иисус) Духа Святого в образе голубки, нисходящей и входящей в Него.
И глас был с неба, глаголющий: Ты — Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.
И еще. Я ныне (в день сей) родил Тебя.
И тотчас осиял то место Свет Великий.
Видя же его, Иоанн сказал Иисусу: кто Ты, Господи?
И снова глас был с неба к Нему (Иисусу): Сей есть Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое благоволение.
И, пав Иоанн к ногам Его, сказал: мне надобно креститься от Тебя, Господи.
И запретил Ему (Иисус), и сказал: оставь, ибо так надлежит нам исполнить все. [373]
Второе воспоминание — в «Евангелии от Евреев», может быть, арамейском подлиннике или источнике нашего Матфея:
Когда же выходил (Иисус) из воды, то нисшел на Него весь источник Духа Святого, и почил на Нем.
И сказал Ему (Дух): Сын Мой, во всех пророках Я ожидал Тебя, да приидешь, и почию на Тебе; ибо Ты мир Мой, Ты Сын Мой единородный, царящий во веки веков. [374]
Хотя явление Света выпало из этого отрывка, но, что оно здесь было, можно заключить из того, что оно сохранилось, почерпнутое, вероятно, отсюда же, в двух очень древних, латинских кодексах Евангелия от Матфея, Vercellensis и Sangermanensis, как будто составители их поняли, вопреки Канону, что нельзя быть Крещению темным.
В первом кодексе:
Свет великий из воды озарил все окрест, так что все бывшие там устрашились.
То же почти, во втором:
великий свет заблистал из воды. [375]
Очень вероятно, что в уцелевшем отрывке Эбионитского Евангелия, «источник Духа» — огонь, нисходящий на Иисуса — падает с неба водопадом огненным.
Третье свидетельство, в Юстиновском отрывке из «Воспоминаний Апостолов», неизвестных нам Евангелий:
…Когда Иисус сходил в воду, то исшел огонь из Иордана;
когда же выходил, пал на Него Дух Святой, как голубка. [376]
XXI
Кто-то задул крещальную свечу перед ликом Господним в Церкви, в христианстве, в самом Евангелии, — к счастию, забыв это сделать в далеком и темном углу — в отреченных Церковью, ложных будто бы, «апокрифических». Евангелиях.Воду поглощает огонь в огненном чуде Илии, на горе Кармиле, а здесь, в Крещении, огонь поглощается водой. Свет Крещения потух, и все христианство потемнело: воды его, темные, мертвые, в Мертвое море текут. Водным, слезным, сделалось крещение, — безогненным, безрадостным, и таким забвенным, что мы одинаково не помним, как родились и как крестились. Мертвые, уже не помним, что «жизнь была свет человеков» (Ио. 1, 4); слепые, уже не видим, что «свет во тьме светит, и тьма не объяла его» (Ио. 1, 5.)
XXII
Мог ли огнем Крестящий не креститься огнем? Этого одного достаточно, чтобы увидеть, что свидетельство не вошедших в Канон Евангелий о крещенском явлении Духа-Огня исторически-подлинно. След его, неизгладимый, как рубец от ожога, сохранился и в наших канонических Евангелиях — в противоречии двух чтений: позднейшего, у Луки и Матфея: «Дух сошел на Него», и первого, у Марка, по древнейшим, доканоническим кодексам: «Дух вошел в Него». [377]Если Дух нисходит «в телесном виде, как голубь», то непонятно и непредставимо, как в тело человека входит тело голубя. Вот почему первичное «в Него», заменено, «исправлено», позднейшим: «на Него». Но, если Дух есть Огонь, Молния, то совершенно понятно, или, по крайней мере, представимо, что огонь вошел в Иисуса.Память о том, что Голубка — белая, сохранилась еще до IV–V века. [378]Трепетные блески несказанно-белого Света — то «рыбья чешуя», то «перья голубки», а сгущенного белого Света кристалл — молнийно солнечно-белая Рыба-Голубь.
Бог сказал в начале творения:
Да будет Свет: И стал Свет. (Быт. 1, 2.)
Свет явился в начале мира, и в середине, ровно в полдень, минута в минуту, с астрономической точностью, когда солнце вступило в равноденственную точку мира — знак Рыбы-Голубя, — явился тот же Свет.
Вот одна из двух потерянных тайн Крещения: Дух-Свет, а вот и другая.
XXIII
Ты Сын Мой возлюбленный:Я в день сей родил Тебя, —
так, в древнейшем кодексе Cantabrigiensis D, по архетипу от 150 года, и в Италийских кодексах — вместо нашего позднейшего, канонического, от IV века:
Ты Сын Мой возлюбленный, в Котором Мое Благоволение. (Лк. 3, 22.)
Подлинность первого чтения засвидетельствована всеми Отцами, от Юстина до Климента Александрийского и Иеронима. [379]
Слишком невероятно, чтобы Лука мог сохранить это чтение, если бы не нашел его уже в досиноптическом источнике, потому что противоречие между двумя Рождествами, этим Вифаварским, и тем, Вифлеемским, между Крещенским: «Я в день сей родил Тебя», и Благовещенским: «Дух Святой найдет на тебя… посему и рождаемое Святое наречется Сыном Божиим», — противоречие это слишком очевидно и «соблазнительно». [380]Как же и когда родился Сын Божий, Христос, — вместе ли с Иисусом, в Вифлееме, или после Иисуса, в Вифаваре, как учат ранние докеты из иудео-христиан: «только на Иордане, с Духом-Голубем, вошел в Иисуса Христос?» [381]
Вот почему в тот день, когда Бессеменное зачатие сделалось неподвижным догматом, — не внутренне-внешним, а только внешним, без прорыва в иную действительность, непроницаемым «чудом»; когда из истории-мистерии выпало оно в историю только, — в тот самый день противоречие двух рождений сделалось таким очевидным и невыносимым «соблазном», scandalon, что Церковь, чтобы прекратить его или хотя бы только скрыть, вынуждена была, вопреки себе, вопреки непреложным свидетельствам всех Отцов, вопреки Евангелию, заменить древнее, подлинное чтение новым, неподлинным. После слов: «Ты Сын Мой возлюбленный», слова: «в Тебе Мое благоволение», повторяют, ослабляя уже сказанное, потому что благоволение меньше, чем любовь: это все равно что воду называть влажной, или шар — круглым.
Вместо величайших слов, когда-либо в мире сказанных, — пустые слова. Люди, чтобы Дух не говорил неугодного им «соблазнительного», заставили Его молчать.
XXIV
Этого никто не осмелился бы сделать во втором-третьем поколении после Христа, когда жил св. Юстин Мученик, читавший еще не только в Евангелии от Луки, но и во всех остальных, до нас не дошедших Евангелиях, подлинные слова Духа. Чувствуя в них, однако, уже возможный «соблазн», пытается Юстин если не преодолеть его, то хотя бы отстранить и заглушить:должно было совершиться Его (Иисуса) рождению (второму), человеков ради, тогда же, как началось у них Его познание, gn?sis. [382]
Это и верно, и глубоко, но этим еще до конца не снимается противоречие; оно лишь переносится из истории в мистерию.
Слишком ясно и точно говорит Дух: «В сей день Я родил Тебя», давая тем понять, что Вифаварский день, в каком-то смысле, первый и единственный не только в вечности, но и во времени, а вовсе не символичное повторение Вифлеемского дня. Слишком также ясно, что земной, на земле человек, хотя бы и сам Христос, не мог родиться во времени дважды и что, следовательно, только одно из двух Его рождений — действительно-плотское, а другое — лишь символично, прообразно, или, как будут соблазняться докеты, — «призрачно», мнимо.
И снова возникает все тот же вопрос: какое же из этих двух рождений действительно, во времени, в истории? Жало «соблазна» и здесь только скрыто, но не вынуто.
XXV
Кажется, и сам Лука, предчувствуя возможное противоречие Вифавары и Вифлеема, не разрешает его, а только показывает, что видит и не боится его, когда помещает Родословную не перед Вифлеемом, что было бы естественно и что делает Матфей, а после Крещения, второго Рождества. Дух говорит Иисусу: «в сей день Я родил Тебя», и тотчас:Иисус, как думали, был сын Иосифов — Давидов — Адамов — Божий. (3, 23–38.)
В этом: «как думали», — все тот же вопрос без ответа: чей же Сын Христос по плоти? Как думают об этом не другие, а сам Лука? Замерло только и здесь, как бы заговоренное, жало соблазна, но не умерло.
XXVI
Что вы думаете о Христе? Чей Он Сын (Мт. 22, 42),На этот Свой будущий вопрос фарисеям отвечает сам Иисус, уже в беседе с Никодимом.
Ночью совершались посвящения в мистерии; ночью же приходит к Иисусу Никодим (10, 3, 2), и Мистагог Божественный посвящает его в Свою мистерию — тайну Крещения, второго Рождества Своего, тайну всех дохристианских мистерий — Palingenesis, «Новорождение»:
Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть царствия Божия.
Но так же не понимает этого, соблазняется Никодим, как не поймут и соблазнятся христиане:
Как может человек родиться, будучи взрослым?
Может ли он снова войти в утробу матери своей?
Иисус отвечал: истинно, истинно говорю тебе: если кто не родится от воды и духа, не может войти в царствие Божие.
Не мог бы войти в него и первый, кто вошел, — сам Царь Христос.
Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух.
Что здесь говорит Человек Иисус не только о всех людях, но и о Себе Самом; что Сын человеческий не отделяет Себя от человечества и здесь, в земном рождении своем, так же, как во всей земной жизни и смерти, — видно из дальнейшего:
Истинно, истинно говорю тебе: мы… свидетельствуем о том, что видели.
А что это «мы», значит «Я», также из дальнейшего ясно:
Если Я сказал вам о земном, и вы не верите, как поверите, если буду говорить вам о небесном:
Он сказал о Своем земном рождении, — не поверили; скажет о небесном?
никто не восходил на небо, как только сшедший с небес Сын человеческий, сущий на небесах, —
тоже не поверят (Ио. 4, 3, 13.)
XXVII
Другая тайна всех дохристианских таинств: посвящение — смерть. «Слово и дело сходствуют в таинствах: „умирать“, „кончаться“, значит „посвящаться“, „teleutan-teleusthai“, говорит Плутарх, кажется, об Елевзинском „сошествии в ад“, соответственном крещальному погружению в воду. [383]Иисус посвящает Никодима и в эту вторую тайну: Крещение — Крест. „Должно быть вознесену Сыну Человеческому“ — на крест. — „Так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного“ — на смерть (Ио. 2, 3—16.)
Огонь пришел Я низвести на землю; и как желал бы, чтобы он уже возгорелся!
Крещением должен Я креститься; и как Я томлюсь, пока сие свершится! (Лк. 12, 49–50), —
скажет Господь, уже на последнем пути в Иерусалим, на Голгофу. Было крещение в воде — будет в крови: та же и здесь восходящая лестница: Вода—Кровь—Огонь—Дух. И опять, в ночной беседе с Никодимом:
Свет пришел в мир.
„Свет“ повторяет Иисус пять раз в двух стихах так же, как ев. Иоанн — шесть раз в пяти стихах об Иоанне Крестителе. „Свечения“ крещенская свеча светится и здесь, как там, в церкви, кем-то потушенная; вспыхивает снова в Евангелии.
И тотчас, после Никодима:
Иисус… крестил (в Иудее), а Иоанн… в Еноне. (Ио. 3, 22–23.)
Надо быть слепым, чтобы не видеть, что вся эта Божественная Мистерия, ночная беседа с Никодимом, посвящена тайне Крещения — второго Рождества Христова.
„Как это может быть?“ — все не понимает Никодим, как не поймут и христиане. Поняли бы, может быть, язычники, — ессеи, пифагорейцы, орфики, — все посвященные в мистерии; понял бы этот „древнейший из народов мира“, „вечное племя“ — чудом уцелевший, первого человечества обломок во втором, Адамы—Атланты.
XXVIII
Тайна Рождества — Благовещение — светится сквозь тайну Крещения.„Чей сын Христос?“ — на этот вопрос Иисуса, так же как на вопрос матери Его: „Как это будет, когда я мужа не знаю?“ — отвечает в Вифаварском явлении Дух:
В день сей Я родил Тебя,
а на родном Иисуса и матери Его, арамейском языке, где „Дух Святой“, Rucha, — женского рода:
Я родила Тебя.
Матерь Небесная, Дух, так говорит, в вечности; так же могла бы сказать и матерь земная, Мария, во времени. Здесь уже между двумя Рождествами нет противоречия; жало соблазна вынуто.
Память арамейского подлинника сохранилась и по-гречески у всех четырех свидетелей, в наших канонических Евангелиях, где образ Духа — не „голубь“, peristeras, a „голубка“, peristera.
Бог есть Дух. (Ио. 4, 24),
не может не значить, и в устах самого Иисуса, на арамейском языке: Бог есть не только Он, Отец, но и Она, Мать.
Это уже забыли православные, но все еще помнят еретики.
Сниди Дух Святой, сниди
Голубица Святая, сниди
Матерь Сокровенная!
такова молитва крещения и евхаристии в „Деяниях Фомы“. [384]Гностики Офиты также крестятся и причащаются „во имя Духа-Матери“. [385]
Матерь Моя — Дух Святой. —
скажет, вспоминая о том, что было тотчас после Крещения, сам Иисус, в Евангелии от Евреев, нисколько не менее православном, чем наши канонические Евангелия.
В явной жизни Сына — Отец; в тайной — Мать. Весь Иисус Известный — в Отце; весь Неизвестный — в Матери.
Если есть у Сына Отец Небесный, может ли не быть и Небесной Матери? И если мы так страшно забыли Отца и Сына, то не потому ли, что забыли Мать?
Больше, чем когда-либо, сейчас упование рода человеческого есть матерь Сына земная. Дева Мария. Люди поклонились Ей недаром: только Она и ведет их к Матери Небесной — Духу.
XXIX
Три человечества: первое, до нас погибшее, — царство Отца; второе, наше, спасаемое или погибающее, — царство Сына; третье, за нами, спасенное, царство Духа-Матери. Вот почему и три Голубки: первая — над Хаосом; вторая — над Потопом; третья — над водами Крещения.XXX
Сын Мой, во всех пророках Я ожидала Тебя, да приидешь и почию на Тебе, ибо Ты — Мой мир — Моя тишина,говорит Сыну Матерь-Дух.
Вот когда исполнилось пророческое видение, на горе Хориве, Илии Огненному — Тихому:
не в большом и сильном ветре, раздирающем горы и сокрушающем скалы, не в землетрясении, не в огне Господь, а в веянии тихого ветра (I Цар. 19, 11–12), —
в тихом дыхании Духа-Матери.
XXXI
Сердце земли потрясающий гром, львиное рыкание, — извне, а внутри, в сердце Сына, — тихое веяние голубиных крыл, воркование голубиное „Ты Сын Мой возлюбленный“. Молния внезапная, громовая, — извне, а внутри, — чудо чудес — вечная, тихая молния — тихий свет Сына от Матери.Ибо, как молния идет от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына человеческого (Мт 24, 27.)
Тихая, вечная Молния Духа носилась над бездной, в начале мира; та же Молния будет и в Конце.
Все, от начала мира до конца, увидел Иисус в тот молнийный миг, когда раскололись над ним небеса:
Вода — Огонь — Рыба — Голубь — Дух — Мать, — и последнее, неизреченное, что если б мы даже не увидели, а только узнали об этом, то умерли бы от ужаса или от радости.
XXXII
Может быть, была гроза; люди увидели молнию, услышали гром, — и больше ничего? Нет, что-то еще. И теперь, как тогда, в первой встрече Иоанна с Иисусом, когда скрестились два взора, две молнии, все почувствовали: Он.В этот-то молнийный миг и поколебались силы небесные, длани Серафимов наклонили ось мира, солнце вступило в равноденственную точку, — и Христос вошел в мир.
XXXIII
Самые чудесные знамения Свои посылает иногда Господь не святым, а грешным людям, погибающим, чтобы их спасти, — говорит св. Тереза. Так, может быть, и нам посланы все эти знамения Конца. За две тысячи лет христианства, не мог бы их увидеть никто, кроме нас.Мы закрываем глаза на них, но и в закрытых глазах сверкает молния — Конец.
7. ИИСУС И ДЬЯВОЛ
I
Что такое дьявол? „Приживальщик хорошего тона, скитающийся по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый характер, да еще ввиду того, что все же порядочный человек, которого при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место“, — отвечает Достоевский, как будто шутя, на этот вопрос, может быть, вовсе для него нешуточный, потому что иначе нельзя ответить в наш „просвещенный век“. [386]Данте и Фома Аквинский верили в дьявола только по средневековому „невежеству“, а Ньютон и Паскаль, — только потому, что в них гений граничил с „безумьем“.Но вот, Гёте, — столь же, как мы, далекий от средневекового невежества, один из самых умственно-здравых людей в мире: Фауст, гетевский двойник, когда является ему другой вечный двойник Гёте, Мефистофель, „странный сын хаоса“,
Des Chaos wunderlicher Sohn,
самый убедительно-личный, сущий из дьяволов, — спрашивает, вовсе не шутя.
Кто же ты?
Wer bist du denn?
Слишком осязательно-опытно чувствует Гёте в мире и в себе присутствие — пришествие — „демонического“, чтобы ответить на вопрос: „что такое дьявол?“ — с такой же легкостью, как это делают нынешние „просвещенные“ люди, может быть, вовсе не XX века, а все еще XIX или наших дней: „дьявол — ничто, суеверная легенда прошлых веков“.
II
Чтобы глубоко сомневаться, надо верить глубоко: глубже всего верующие люди, святые, и сомневаются глубже всего.„Право же, иные из них не ниже тебя по развитью… Такие бездны веры и неверья могут созерцать, в один и тот же момент, что иной раз кажется, только бы еще один волосок, — и полетит человек в бездну“, — говорит Черт Ивану Карамазову. Опытом святых, может быть, не следовало бы и нам пренебрегать в ответе на вопрос: „Что такое Зло — дьявол?“
— Ты не сам по себе, ты—я, ты есть я, и более ничего… Ты сон и не существуешь, — борется Иван с Чертом.
— По азарту, с каким ты отвергаешь меня, я убеждаюсь, что ты все-таки веришь в меня, — смеется Черт.
— Нимало. На сотую долю не верю.
— Но на тысячную веришь. Гомеопатические-то доли ведь самые, может быть, сильные. Признайся, что веришь, ну, на десятитысячную… Я тебя вожу между верой и безверьем попеременно, и тут у меня своя цель… ведь когда ты во мне совсем разуверишься, то тотчас меня же в глаза начнешь уверять, что я не сон, а есть в самом деле… вот я тогда и достигну цели…