Страница:
И тотчас понудил учеников Своих войти в лодку и отправиться вперед, на другую сторону (озера), пока Он отпустит народ. (Мк. 6, 45.)
В этом слове „понудил“, вспыхивает опять, после темного провала — молчания, внезапный свет в Марковом свидетельстве — кажется, исторически подлинном воспоминании очевидца, Петра. Но, вспыхнув, потух бы, не осветив провала, не будь у нас другого свидетельства — Иоаннова: „Иисус узнал, что хотят Его схватить и сделать царем“.
Помнит ли сам Петр-Марк, что значит „понудил“, и, помня, молчит ли, потому что „говорить об этом не должно“, или уже забыл? Если надо Иисусу „понуждать“ учеников отплыть и оставить Его наедине с народом, значит, ученики противятся Ему; может быть, хотят, оставшись с Ним до конца, увидеть, что будет, — сделают ли Его царем. [630]А если так, то соблазн и мимо них всех не прошел.
Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: „Поражу пастыря, и рассеются овцы“. (Мк. 14, 27).
Это знает Иисус, — вот почему и „понуждает“ их отплыть. Очень знаменательно, хотя и непостижимо для нас, как одна из „глубин сатанинских“ (Откр. 1, 24), — что Иуда не отпал от Двенадцати в ту минуту последнего выбора, послушался Господа, вошел с прочими в лодку. Понял, может быть, что на этот раз дело его и сообщников его проиграно: силой венчать Иисуса на царство не так легко, как это им казалось; или, может быть, „вошел в Иуду сатана“ — и вышел, как некогда войдет в Петра и выйдет?
Как бы то ни было, ученики отплыли, Иисус остался один и, чтобы отпустить народ, Должен был вернуться к нему на то страшное место, где начал строить Град Божий и не кончил, как погорелец возвращается на пожарище, или бежавший от землетрясения — на развалины отчего дома. Только что начал Он строил здесь, в пустыне, как на „гладкой доске“, — кто-то пришел и все уничтожил, стер, как стирается влажной губкой чертеж на аспидной доске.
Вы ищете Меня не потому, что видели знамение, но потому, что ели хлеб и насытились…
…И видели Меня, и не веруете (Ио· 6, 26–36.), —
скажет на следующий день, в Капернаумской синагоге, когда вчерашняя толпа снова найдет Его и потребует от Него чуда знамения:
Равви! подавай нам всегда такой хлеб (Ио. 6, 34);
скажет о том, что накануне чувствовал, когда отпустил — „отверг“ народ.
Легче было, может быть, сделать это, чем думал Он, когда шел к народу, — легче потому, что давешний жар в толпе, покинутой главным вождем своим. Иудой, остыл, и начавшееся в ней разделение усилилось; а может быть, и еще легче, проще, потому что при наступлении ночи, после того большого пира, — малого царства Божия (что не удалось большое, чувствовали все, конечно), захотелось людям спать; „царство же Божие, — думалось им, — не уйдет; можно его отложить и назавтра“.
И, отпустив народ. Он взошел на гору помолиться наедине,
так по Матфею (14, 23) и Марку (6, 46); почти так же и по Иоанну:
на гору опять удалился один. (6, 15.)
Вместо канонического чтения: „удалился“, „ушел“, в древнейших кодексах: „бежит“, Слово это, должно быть, из страха соблазна, в позднейших кодексах исправленное, опять кидает внезапный свет на все. [631]
Три слова — три света. Первое: „хотят Его сделать царем“; второе: „понудил учеников Своих войти в лодку“; третье: „бежит“. Этими тремя светами, как вспышками зарниц в ночи, и освещается для нас то темное, может быть, темнейшее, место в Евангелии, тот неизвестнейший для нас и таинственнейший миг, когда вся жизнь человека Иисуса переламывается надвое; когда Сын человеческий — Сын Божий, понял, что „в мире Он был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал“.
„На гору взошел опять“. Был уже на горе; „опять взошел“, значит: с меньшей высоты, где произошло чудо с хлебами, взошел на большую, — может быть, на самую вершину горы.
Первая Тайная Вечеря — умножение хлебов, а эта молитва на горе — первая Гефсимания.
Может быть, такая светлая буря была и в ту ночь, когда Иисус молился на горе Хлебов. Полная почти луна (Пасха Иудейская, Ио. 6, 4, праздновалась в полнолуние) стояла в небе ровно-мглистом от света, где звезды гасли одна за другой, в разгоравшемся ярче, все ярче, почти ослепляющем свете луны.
И на земле было светло, как днем — все видно, все четко, но на себя не похоже, бело, мертво, неподвижно в буре, луной зачаровано, как широко открытый глаз лунатика. Тихая в небе луна, а на земле буря, и, кажется, чем тише луна, тем буря неистовей.
7. ПРИШЕЛ К СВОИМ
„Прервана“ жизнь человека Иисуса во времени, в истории, но если Он — Христос, то и в мистерии, в вечности, прервана. Слишком рано ушел Спаситель мира, не сделав для мира всего, что мог бы сделать. Каждый год, каждый день жизни Его приближал человечество к царству Божию. Сколько дней, сколько лет отнято у нас этой преждевременной смертью?
Прав Вельгаузен: таково неизгладимое в сердце нашем, от евангельских свидетельств, впечатление. Но этот религиозный опыт сталкивается, в неразрешимом, как будто, противоречии, с догматом, потому что догматически-ясно, что все времена и сроки в земной жизни Господа предустановлены Промыслом Божиим в вечности, и, следовательно, человек Иисус жил ровно столько и умер именно тогда, сколько и когда это нужно было для спасения мира.
Так, по таблице умножения, арифметике догмата; но так ли по высшей математике?
После того как избили и выгнали злые виноградари всех посланных к ним за плодами, рабов, сказал господин виноградника:
„Что мне делать? Сына моего возлюбленного пошлю; может быть, увидев его, постыдятся“.
Но виноградари, увидев его, рассуждали между собою, говоря:
„Это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше“ (Лк. 20, 13–14).
Вот где конец арифметики, начало высшей математики в догмате. Если Отец, посылая Сына в мир, говорит: „Может быть“, то значит, и в этом — в спасении мира, как во всем, — свобода человеческая Промыслом Божиим не нарушается: люди могли убить и не убить Сына, и, если б не убили, весь ход мира был бы иной.
То, что о Мне, приходит к концу. (Лк. 22, 37)
Было два возможных конца, — или мира, или Сына, — и людям надо было сделать мeждy ними выбор. Царство Божие, конец мира, отвергли; выбрали конец Сына.
Вот что значит: „жизнь Иисуса, едва начатая, внезапно прервана“. Но в эту глубину уже не нашего, человеческого, опыта мы можем только заглянуть и молча пройти мимо, с тем „удивлением-ужасом“, о котором сказано:
к высшему познанию (гнозису) первая ступень — удивление. [633]
Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня. (Мк. 14, 36.)
Мог ли бы так молиться Иисус, если бы знал, с нашей догматической ясностью, что чаша мимо Него не пройдет?
Сына земного земной отец любит и милует, щадит. Но „Сына Своего не пощадил, предал за нас всех“. Отец небесный, по страшному слову Павла (Рим. 8, 32) и по Исаиину пророчеству:
Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению. (Ис. 53, 7.)
И по слову самого Иисуса:
так возлюбил Бог мир, что Сына Своего единородного отдал, —
в жертву за мир (Ио. 3, 16).
В догмате все безболезненно, потому что привычно; но в опыте мы поняли бы, может быть, от какой боли проступают на теле ап. Павла и Франциска Ассизского крестные язвы, стигматы. В догмате все невозмутимо, а в опыте не только наша, но и Его душа возмущается:
Ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче! спаси Меня от часа сего? Ho на сей час Я и пришел. (Ио. 12, 27.)
Сыну человеческому должно, пострадать (Мк, 8, 31).
Мысль о необходимом страдании должна была возникнуть в Иисусе лишь очень поздно, по толкованию новейших критиков. Но что значит „поздно“? Через сколько дней или месяцев от Сначала служения? Не все ли равно? Весь вопрос в том, была ли эта мысль в самом Его служении. Трудно поверить, чтобы такой человек, как Иисус, приступил к делу, „начал строить башню“, „вышел на войну с врагом“ (Лк. 14, 28–32), не рассчитав заранее возможных последствий и не поняв сразу, что одно из них, и вероятнейшее, — смерть. [635]Это и значит: Он знал, что „жизнь Его, едва начатая, будет прервана“. Чтобы понять, чем прервана, — вспомним „парадокс“ того же Вельгаузена: „Иисус не был христианином; Он был Иудеем“. [636]
Мы никогда не узнаем „Христа по плоти“, жизни и смерти Его не поймем, если не вспомним того, что все забываем, — что и Он, так же как Павел, — „Иудей из Иудеев, обрезанный из обрезанных“.
Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по крови, — Израильтян. (Рим. 9, 3.)
Это сказано слишком сильно: быть от Христа отлученным не пожелал бы Павел ни за что и ни за кого в мире, но действительная мера любви его к Израилю все-таки слышится в этих словах. Оба, Иисус и Павел, отлучены от Израиля; но Павел остался жив, а Иисус умер, потому что, по чудно-глубокому слову Варнавы, „слишком любил — перелюбил Израиля“, [637]
На путь к язычникам не ходите… а идите к погибшим овцам дома Израилева (Мт. 10, 5–6.), —
говорит Он ученикам Своим, посылая их на проповедь. И уже покинув Израиля, теми же почти словами, повторяет:
Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. (Мт. 15, 24).
И жене ханаанеянке, молящей об исцелении дочери, скажет Милосерднейший как будто жесточайшее слово:
Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. (Мт. 15, 26).
Если же все-таки бросить, то, уж конечно, не с легким сердцем.
Будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова, и всех пророков в царствии Божием, а себя изгоняемыми вон,
— тоже не с легким сердцем скажет.
И придут от востока, и запада, и севера, и юга, и возлягут в царствии Божием. (Лк. 13, 28–29.)
Но к нему же придут, к Израилю, потому что в средоточии Царства все-таки — Он.
Вы, последовавшие за Мною, в новом рождении, ????????????, когда сядет Сын человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. (Мт. 19, 28).
Крестная надпись: „Царь Иудейский“, будет насмешкой Рима — мира — над царем Израиля; но не спасется мир, пока не узнает, что „спасение от Иудеев“ (Ио. 4, 22) и от распятого Царя Иудейского, или, как тогда ругались и теперь еще ругаются враги всех вообще иудеев и Христа-иудея особенно, — спасение от „Жида Распятого“.
Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как наседка собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мт. 23, 37).
Большей любви, чем эта, не было в мире и не будет. Вот какую любовь надо было Ему вырвать из сердца Своего, „Кто не возненавидит отца своего и матери“… только ли другим Он это говорит? Нет, и Себе. Матерь Свою возненавидит, родную землю. Вот чем насмерть будет ранен.
Но здесь уже кончается ведомый нам, земной опыт Иисуса, Сына человеческого, и начинается небесный опыт Христа, Сына Божия, нам неведомый. Сыну человеческому „должно пострадать“, — это Он уже знает; но, может быть, еще не знает, что не от чужих пострадает Он, а от своих; все еще надеется, и до конца, до креста, будет надеяться, что отвергнут Его чужие, — примут свои. В этой-то терзающей пытке надеждою — внутренний крест Его тяжелее внешнего. До той последней минуты будет надеяться, когда услышит вопрос чужого — Пилата:
царя ли вашего распну?
и ответ своих:
Возьми, возьми, распни Его (Ио. 19, 15.);
когда услышит, как, умыв руки, скажет чужой:
невиновен я в крови Праведника сего, —
и ответят Свои:
кровь Его на нас и на детях наших. (Мт. 27, 24–25.)
Вот какое оружие пройдет Ему душу. В тот день, когда люди, на горе Хлебов, захотят Его сделать царем, и Он „отпустит“ — „отвергнет“ народ, — оружие начнет входить в душу Его, a войдет в нее совсем на следующий день, в Капернауме, когда уже Он Сам будет отвергнут народом и вдруг поймет так ясно, как еще никогда, что „пришел к своим, и свои Его не приняли“; увидит так близко, как еще никогда, — Крест.
Как вернулся Иисус в Капернаум с горы Хлебов, — так же, как пришел, по земле, естественно, или по воде, чудесно? Кто ближе к тому, что действительно было, — те ли, кто просто верит в чудо, или те, кто просто не верит, — вот вопрос, на который ответить, может быть, труднее, чем это кажется верующим и не верующим одинаково.
Чтобы это понять, вспомним то, что мы узнали о лице Иисуса по историческим и евангельским свидетельствам.
„Тело Его не совсем такое, как наше“ — это, вероятно, чувствуют „знающие Христа по плоти“, ближайшие ученики Его. Вспомним рассказ неизвестного в „Деяниях Иоанна“:
Брал Он меня на грудь Свою, когда возлежали мы с Ним за трапезой… и я осязал то вещественно-плотное тело Его, то бесплотное, как бы ничто…И проходя сквозь него, рука моя осязала пустоту.
Что это, „обман чувств“, „галлюцинация“, или мгновенное прозрение-прорыв в иную действительность? Только ли внутреннее что-то происходит в теле ученика, или внутренне-внешнее — в обоих телах ученика и Учителя? Как бы мы ни судили об этом, здесь могло сохраниться исторически-подлинное воспоминание о том, что, по слову Иоанна, — вероятно, „ученика, которого любил Иисус“, —
было от начала; что мы слышали, что видели, что рассматривали и что осязали руки наши (I Ио. 1, 1.), —
о сыне Божием, пришедшем в „подобии“ плоти человеческой.
Часто, бывало, идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил, и мне казалось, что Он идет, земли не касаясь, —
вспомним и этот рассказ того же неизвестного в „Деяниях Иоанна“. Призрачно-легким шагом Идущий по камню, где не могло быть следов, начинает, а Идущий по воде кончает: то связано с этим, — какою связью, внутренней ли только или внутренне-внешней, мы опять не знаем, но этого нам и не нужно знать, чтобы осязанием ученика прикоснуться к внутренней плоти Господа сквозь внешнюю; глазами ученика увидеть внутреннее лицо Господне сквозь внешнее; и уже от нас зависит, соединим ли мы эти два лица в одно — то самое, о котором сказано:
вот, Я с вами до скончания века. Аминь. (Мт. 28, 20.)
Вспомним все это, и, может быть, мы поймем, что Хождение по водам действительно было, хотя и не в протяжении нашего геометрического пространства, а лишь в одной точке его, где наше пространство, трехмерное, соприкасается с четырехмерным; не в длении нашего исторического времени, а лишь в одном миге его, где время соединяется с вечностью.
Теми же словами, какими говорит Иоанн о Воскресении, можно бы сказать и о Хождении по водам:
Иисус явил Себя ученикам Своим. (Ио. 21, 1.)
Не „явился“, потому что и призрак — то, чего нет, может „являться“, — а „явил Себя“, „Себя Самого“, как то, что есть, и перед чем, может быть, призрачно все, что мы считаем действительным.
И увидел их, бедствующих в плавании, потому что ветер был им противный. (Мк. 6, 46–48.)
Так как еще до Умножения хлебов „времени прошло · много“, „время было позднее“, по свидетельству Марка (6, 35); „день склонялся к вечеру“, по свидетельству Луки, (9, 12); „настал вечер“, по свидетельству Матфея (14, 15), то здесь, у Марка, „вечером“, значит, вероятно, „в ранний час ночи“. Мог ли Иисус ночью, даже при свете почти полной, предпасхальной луны, увидеть лодку посреди озера, в „двадцати пяти или тридцати стадиях“, четырех-пяти километрах от берега (так по Иоанну, 6, 1), с вершины горы в 500–600 метров (средняя вышина гор на северо-восточном берегу озера, близ Вифсаиды)? Видел, может быть, лишь черную точку в дрожащей и сверкающей сетке лунных искр на волнах, как бы в ослепительном кипении расплавленного серебра; но не знал, что это, — лодка или только одна из тех черных мушек, что призрачно плывут и тают в глазах от слишком яркого света. Но если не внешним, то внутренним зрением увидел „бедствующих в плавании“. Думал о них в эту минуту и любил их так, как еще никогда. Эти Двенадцать (все, вместе с Иудой: предал, или хотел предать, но, может быть, раскается; „вошел в него сатана“, но, может быть, выйдет), эти Двенадцать были последним и единственным, что осталось у Него на земле, — спасенным, как из пожара, сокровищем. „Мир Его не узнал“, — эти узнали; „свои не приняли“, — приняли эти. Может быть, уже молился о них, в эту ночь, как в ту, предсмертную:
Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты дал Мне, чтобы они были едино, как Мы. (Ио. 17, 11.)
Лодку посреди озера, или ту черную, в лунном серебре, точку увидел, раннею ночью, следовательно, в самом конце первой или начале второй стражи ночи, по римскому счету, — в девять — десять часов вечера, по-нашему, а пловцы увидят Идущего по водам, „около четвертой стражи“ (Мк. 6, 48; Мт. 14, 16), между тремя и шестью часами утра. [638]Значит семь — восемь часов видит внутренним зрением „бедствующих в плавании“, может быть, погибающих, и ничего для них не делает; любит их, знает, что может и должен прийти к ним на помощь, и не приходит. Что это значит? Значит: вышел из времени, уже не чувствует его; время остановилось для Нею в одной точке — миге-вечности.
Не происходит ли и с учениками чего-то подобного? Чтобы исполнить волю Учителя, переправиться на ту сторону моря или мира, борются с противным ветром до изнеможения; гребут-гребут, но почти не движутся. Сделали четыре километра за восемь часов: полкилометра в час. Лодка их — неподвижная точка в пространстве и времени: время и для них остановилось, сделалось вечностью. Думают о Нем и они в эту ночь и любят Его так, как еще никогда; видят Его и они не внешним зрением, а внутренним.
Его молитва о них исполнится: будут с Ним едино во Отце.
Вдруг увидели кого-то, идущего к ним по воде, и закричали в ужасе: призрак! ????????!
Он же тотчас заговорил с ними и сказал им: мужайтесь, это Я, не бойтесь. И вошел к ним в лодку, и ветер утих. (Мк. 6, 48–51.)
Так же внезапно утих, и сделалась такая же „великая тишина“, как тогда, при первом укрощении бури, перед чудом с Гадаринским бесноватым (Мк. 4, 39). Эта тишина — от Него, Тишайшего.
„В лодку вошел“, по Маркову свидетельству, — может быть, воспоминанию очевидца Петра, а по свидетельству IV Евангелия — может быть, тоже воспоминанию другого очевидца, Иоанна: только „хотели принять Его в лодку“, но не успели, потому что „лодка тотчас же пристала к берегу, куда плыли“ (6, 21).
Стадий тридцать, около пяти километров от средины озера, где находились пловцы, когда увидели Идущего по воде, до противоположного берега, лодка, а значит, и рядом с нею, не успевший войти в нее, Иисус — пролетают, как стрела, как молния, как мысль. Не только пять километров, но и пять миллионов — пролетели бы с такою же быстротою, между двумя мигами — тем, когда веко мигающего глаза опускается, и тем, когда оно подымается: миг, — веко опустилось, — пловцы еще на середине озера, в начале первой стражи ночи, в десять часов вечера, в столбе червонного, на черной воде, золота от восходящей луны; миг, — веко поднялось, — пловцы уже в Семиключной, у Капернаума, заводи, в бездыханной тишине, в конце четвертой стражи, часов в пять утра, в столбе червонного, на голубой воде, золота от восходящего солнца.
Когда же настало утро, Иисус стоял на берегу. Но ученики не узнали, что это Иисус.
…Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: „Это Господь!“ (Ио. 21,4, 7.)
В этом последнем явлении Воскресшего, Живого в вечности, все — как в том первом явлении живущего во времени, Которому должно еще умереть и воскреснуть: та же лодка, те же пловцы, в той же, вероятно, Семиключной заводи; та же тишина бездыханного утра; тот же первый луч восходящего солнца на лице Неузнанного, и так же слава лица Его лучезарнее солнца. Все теперь, как тогда, с тою лишь разницей, что сердце их еще „окаменено“ (Мк. 6, 52); все еще для них только может быть, не наверное; а тогда сердце их расплавится, и все уже будет наверное: узнают Неузнанного, поверят, что это Он.
вспоминает Марк-Петр, и недаром, конечно, настаивает, что увидели все Двенадцать, вместе с Иудой. Все — одна душа, одно тело, — Его, по Его же молитве:
все да будут едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе. (Ио. 17, 21.)
Вместе с Иудой, может быть вчерашним и завтрашним „дьяволом“, все — в одном теле Господнем. Чем это неимоверней, „соблазнительней“, тем достовернее, исторически подлинней.
Видя Идущего по воде, думают, что это „призрак“, phantasma или, по древнейшему кодексу Марка, — „демон“; [640]так же как, увидев Воскресшего, подумают, что это „дух“, (Лк. 24, 37), или, по „Евангелию от Евреев“, — „бесплотный демон“, [641]В первом чуде, когда Господь говорит: „Это Я“, так же, как скажет во втором:
Это Я сам; осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24, 39.), —
верят Ему, или хотели бы верить, все, кроме Иуды: после того, что он сделал вчера и, может быть, сделает завтра, легче (страшная легкость, соблазнительная, с которой он уже не имеет силы бороться), легче ему не верить.
Он одержим бесом (Ио. 10, 20.), —
скажут иудеи — скажет Иуда. Не этот ли скрытый в Иисусе „бес“ и вышел теперь наружу, явил себя в идущем по воде, „призраке“? Кажется, именно так должен был, если не думать, то чувствовать Иуда, тогда уже полудьявол.
Равви! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде.
Сразу весь, как живой, в этом слове: в первой половине его, — только что услышав: „Это Я“, и поверив, опять сомневается, слабеет, искушает Его и себя: „если это Ты“; а во второй половине: „повели мне прийти к Тебе“, — крепнет, верит опять. Слышит: „иди“, —
и, вышедши из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу.
В силе и славе нечеловеческой, победитель утишенных, точно елеем углаженных, волн идет по ним, немокрою стопою, как сам Господь.
В этом слове „понудил“, вспыхивает опять, после темного провала — молчания, внезапный свет в Марковом свидетельстве — кажется, исторически подлинном воспоминании очевидца, Петра. Но, вспыхнув, потух бы, не осветив провала, не будь у нас другого свидетельства — Иоаннова: „Иисус узнал, что хотят Его схватить и сделать царем“.
Помнит ли сам Петр-Марк, что значит „понудил“, и, помня, молчит ли, потому что „говорить об этом не должно“, или уже забыл? Если надо Иисусу „понуждать“ учеников отплыть и оставить Его наедине с народом, значит, ученики противятся Ему; может быть, хотят, оставшись с Ним до конца, увидеть, что будет, — сделают ли Его царем. [630]А если так, то соблазн и мимо них всех не прошел.
Все вы соблазнитесь о Мне в эту ночь, ибо написано: „Поражу пастыря, и рассеются овцы“. (Мк. 14, 27).
Это знает Иисус, — вот почему и „понуждает“ их отплыть. Очень знаменательно, хотя и непостижимо для нас, как одна из „глубин сатанинских“ (Откр. 1, 24), — что Иуда не отпал от Двенадцати в ту минуту последнего выбора, послушался Господа, вошел с прочими в лодку. Понял, может быть, что на этот раз дело его и сообщников его проиграно: силой венчать Иисуса на царство не так легко, как это им казалось; или, может быть, „вошел в Иуду сатана“ — и вышел, как некогда войдет в Петра и выйдет?
Как бы то ни было, ученики отплыли, Иисус остался один и, чтобы отпустить народ, Должен был вернуться к нему на то страшное место, где начал строить Град Божий и не кончил, как погорелец возвращается на пожарище, или бежавший от землетрясения — на развалины отчего дома. Только что начал Он строил здесь, в пустыне, как на „гладкой доске“, — кто-то пришел и все уничтожил, стер, как стирается влажной губкой чертеж на аспидной доске.
XXV
Как Иисус отпустил народ, или, может быть, надо бы сказать: „Как народ отпустил Иисуса“ (смысл греческого слова, (Мк. 6, 46) сильнее, чем „отпустил“, — „отверг“), этого мы тоже не знаем; знаем только, с каким чувством Он это сделал.Вы ищете Меня не потому, что видели знамение, но потому, что ели хлеб и насытились…
…И видели Меня, и не веруете (Ио· 6, 26–36.), —
скажет на следующий день, в Капернаумской синагоге, когда вчерашняя толпа снова найдет Его и потребует от Него чуда знамения:
Равви! подавай нам всегда такой хлеб (Ио. 6, 34);
скажет о том, что накануне чувствовал, когда отпустил — „отверг“ народ.
Легче было, может быть, сделать это, чем думал Он, когда шел к народу, — легче потому, что давешний жар в толпе, покинутой главным вождем своим. Иудой, остыл, и начавшееся в ней разделение усилилось; а может быть, и еще легче, проще, потому что при наступлении ночи, после того большого пира, — малого царства Божия (что не удалось большое, чувствовали все, конечно), захотелось людям спать; „царство же Божие, — думалось им, — не уйдет; можно его отложить и назавтра“.
И, отпустив народ. Он взошел на гору помолиться наедине,
так по Матфею (14, 23) и Марку (6, 46); почти так же и по Иоанну:
на гору опять удалился один. (6, 15.)
Вместо канонического чтения: „удалился“, „ушел“, в древнейших кодексах: „бежит“, Слово это, должно быть, из страха соблазна, в позднейших кодексах исправленное, опять кидает внезапный свет на все. [631]
Три слова — три света. Первое: „хотят Его сделать царем“; второе: „понудил учеников Своих войти в лодку“; третье: „бежит“. Этими тремя светами, как вспышками зарниц в ночи, и освещается для нас то темное, может быть, темнейшее, место в Евангелии, тот неизвестнейший для нас и таинственнейший миг, когда вся жизнь человека Иисуса переламывается надвое; когда Сын человеческий — Сын Божий, понял, что „в мире Он был, и мир через Него начал быть, и мир Его не узнал“.
„На гору взошел опять“. Был уже на горе; „опять взошел“, значит: с меньшей высоты, где произошло чудо с хлебами, взошел на большую, — может быть, на самую вершину горы.
Первая Тайная Вечеря — умножение хлебов, а эта молитва на горе — первая Гефсимания.
XXVI
Часто разражающиеся на Геннисаретском озере, около весенних полнолуний, светлые, сухие бури страшнее самых темных, с грозой и ливнем. Северо-западный ветер — сквозняк, вдруг подымаясь из горных ущелий над озером, падает на него, как бешеный, и буровит с такою внезапною силою только что гладкую поверхность вод, что вся она кипит и бурлит, как котел на огне.Может быть, такая светлая буря была и в ту ночь, когда Иисус молился на горе Хлебов. Полная почти луна (Пасха Иудейская, Ио. 6, 4, праздновалась в полнолуние) стояла в небе ровно-мглистом от света, где звезды гасли одна за другой, в разгоравшемся ярче, все ярче, почти ослепляющем свете луны.
И на земле было светло, как днем — все видно, все четко, но на себя не похоже, бело, мертво, неподвижно в буре, луной зачаровано, как широко открытый глаз лунатика. Тихая в небе луна, а на земле буря, и, кажется, чем тише луна, тем буря неистовей.
7. ПРИШЕЛ К СВОИМ
I
„Жизнь Иисуса не кончена, но, едва начатая, прервана, — вот главное от нее впечатление“, — замечает историк Вельгаузен очень глубоко, — глубже, может быть, чем думает сам, потому что та глубина религиозного опыта, где впечатление это возникает, остается невидимой тому, кто, подобно Вельгаузену, смотрит на жизнь Иисуса как на явление не двух порядков, исторического и религиозного, а лишь одного, исторического; кто забывает, что Иисус для нас может быть, а для Себя наверное был Христом, Сыном Божиим, чем и в жизни, и в смерти Его решается все. [632]„Прервана“ жизнь человека Иисуса во времени, в истории, но если Он — Христос, то и в мистерии, в вечности, прервана. Слишком рано ушел Спаситель мира, не сделав для мира всего, что мог бы сделать. Каждый год, каждый день жизни Его приближал человечество к царству Божию. Сколько дней, сколько лет отнято у нас этой преждевременной смертью?
Прав Вельгаузен: таково неизгладимое в сердце нашем, от евангельских свидетельств, впечатление. Но этот религиозный опыт сталкивается, в неразрешимом, как будто, противоречии, с догматом, потому что догматически-ясно, что все времена и сроки в земной жизни Господа предустановлены Промыслом Божиим в вечности, и, следовательно, человек Иисус жил ровно столько и умер именно тогда, сколько и когда это нужно было для спасения мира.
Так, по таблице умножения, арифметике догмата; но так ли по высшей математике?
II
Если в догмате ясно все, как дважды два четыре, что же значит притча о злых виноградарях, одна из глубочайших и таинственнейших притч Господних, кажется, недаром предсмертная?После того как избили и выгнали злые виноградари всех посланных к ним за плодами, рабов, сказал господин виноградника:
„Что мне делать? Сына моего возлюбленного пошлю; может быть, увидев его, постыдятся“.
Но виноградари, увидев его, рассуждали между собою, говоря:
„Это наследник; пойдем, убьем его, и наследство будет наше“ (Лк. 20, 13–14).
Вот где конец арифметики, начало высшей математики в догмате. Если Отец, посылая Сына в мир, говорит: „Может быть“, то значит, и в этом — в спасении мира, как во всем, — свобода человеческая Промыслом Божиим не нарушается: люди могли убить и не убить Сына, и, если б не убили, весь ход мира был бы иной.
То, что о Мне, приходит к концу. (Лк. 22, 37)
Было два возможных конца, — или мира, или Сына, — и людям надо было сделать мeждy ними выбор. Царство Божие, конец мира, отвергли; выбрали конец Сына.
Вот что значит: „жизнь Иисуса, едва начатая, внезапно прервана“. Но в эту глубину уже не нашего, человеческого, опыта мы можем только заглянуть и молча пройти мимо, с тем „удивлением-ужасом“, о котором сказано:
к высшему познанию (гнозису) первая ступень — удивление. [633]
III
Если в догмате все ясно, как дважды два четыре, что же значит:Авва, Отче! все возможно Тебе; пронеси чашу сию мимо Меня. (Мк. 14, 36.)
Мог ли бы так молиться Иисус, если бы знал, с нашей догматической ясностью, что чаша мимо Него не пройдет?
Сына земного земной отец любит и милует, щадит. Но „Сына Своего не пощадил, предал за нас всех“. Отец небесный, по страшному слову Павла (Рим. 8, 32) и по Исаиину пророчеству:
Господу угодно было поразить Его, и Он предал Его мучению. (Ис. 53, 7.)
И по слову самого Иисуса:
так возлюбил Бог мир, что Сына Своего единородного отдал, —
в жертву за мир (Ио. 3, 16).
В догмате все безболезненно, потому что привычно; но в опыте мы поняли бы, может быть, от какой боли проступают на теле ап. Павла и Франциска Ассизского крестные язвы, стигматы. В догмате все невозмутимо, а в опыте не только наша, но и Его душа возмущается:
Ныне душа Моя возмутилась, и что Мне сказать? Отче! спаси Меня от часа сего? Ho на сей час Я и пришел. (Ио. 12, 27.)
IV
Знает ли Он, на что идет? Все великие люди знают, что плоды жизни бессмертной зреют только в страдании, в смерти; могли этого не знать Он, величайший? [634]Более чем вероятно, что Иисус действительно говорил ученикам Своим:Сыну человеческому должно, пострадать (Мк, 8, 31).
Мысль о необходимом страдании должна была возникнуть в Иисусе лишь очень поздно, по толкованию новейших критиков. Но что значит „поздно“? Через сколько дней или месяцев от Сначала служения? Не все ли равно? Весь вопрос в том, была ли эта мысль в самом Его служении. Трудно поверить, чтобы такой человек, как Иисус, приступил к делу, „начал строить башню“, „вышел на войну с врагом“ (Лк. 14, 28–32), не рассчитав заранее возможных последствий и не поняв сразу, что одно из них, и вероятнейшее, — смерть. [635]Это и значит: Он знал, что „жизнь Его, едва начатая, будет прервана“. Чтобы понять, чем прервана, — вспомним „парадокс“ того же Вельгаузена: „Иисус не был христианином; Он был Иудеем“. [636]
Мы никогда не узнаем „Христа по плоти“, жизни и смерти Его не поймем, если не вспомним того, что все забываем, — что и Он, так же как Павел, — „Иудей из Иудеев, обрезанный из обрезанных“.
Я желал бы сам быть отлученным от Христа за братьев моих, родных мне по крови, — Израильтян. (Рим. 9, 3.)
Это сказано слишком сильно: быть от Христа отлученным не пожелал бы Павел ни за что и ни за кого в мире, но действительная мера любви его к Израилю все-таки слышится в этих словах. Оба, Иисус и Павел, отлучены от Израиля; но Павел остался жив, а Иисус умер, потому что, по чудно-глубокому слову Варнавы, „слишком любил — перелюбил Израиля“, [637]
V
Царство Божие для Иисуса начинается и кончается Израилем.На путь к язычникам не ходите… а идите к погибшим овцам дома Израилева (Мт. 10, 5–6.), —
говорит Он ученикам Своим, посылая их на проповедь. И уже покинув Израиля, теми же почти словами, повторяет:
Я послан только к погибшим овцам дома Израилева. (Мт. 15, 24).
И жене ханаанеянке, молящей об исцелении дочери, скажет Милосерднейший как будто жесточайшее слово:
Нехорошо взять хлеб у детей и бросить псам. (Мт. 15, 26).
Если же все-таки бросить, то, уж конечно, не с легким сердцем.
Будет плач и скрежет зубов, когда увидите Авраама, Исаака и Иакова, и всех пророков в царствии Божием, а себя изгоняемыми вон,
— тоже не с легким сердцем скажет.
И придут от востока, и запада, и севера, и юга, и возлягут в царствии Божием. (Лк. 13, 28–29.)
Но к нему же придут, к Израилю, потому что в средоточии Царства все-таки — Он.
Вы, последовавшие за Мною, в новом рождении, ????????????, когда сядет Сын человеческий на престоле славы Своей, сядете и вы на двенадцати престолах судить двенадцать колен Израилевых. (Мт. 19, 28).
Крестная надпись: „Царь Иудейский“, будет насмешкой Рима — мира — над царем Израиля; но не спасется мир, пока не узнает, что „спасение от Иудеев“ (Ио. 4, 22) и от распятого Царя Иудейского, или, как тогда ругались и теперь еще ругаются враги всех вообще иудеев и Христа-иудея особенно, — спасение от „Жида Распятого“.
VI
Может быть, самое нежное человеческое место в этом Божественном Сердце то, где пламенеет любовь Иисуса к Израилю, Сына — к Матери-Земле.Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как наседка собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели! (Мт. 23, 37).
Большей любви, чем эта, не было в мире и не будет. Вот какую любовь надо было Ему вырвать из сердца Своего, „Кто не возненавидит отца своего и матери“… только ли другим Он это говорит? Нет, и Себе. Матерь Свою возненавидит, родную землю. Вот чем насмерть будет ранен.
Но здесь уже кончается ведомый нам, земной опыт Иисуса, Сына человеческого, и начинается небесный опыт Христа, Сына Божия, нам неведомый. Сыну человеческому „должно пострадать“, — это Он уже знает; но, может быть, еще не знает, что не от чужих пострадает Он, а от своих; все еще надеется, и до конца, до креста, будет надеяться, что отвергнут Его чужие, — примут свои. В этой-то терзающей пытке надеждою — внутренний крест Его тяжелее внешнего. До той последней минуты будет надеяться, когда услышит вопрос чужого — Пилата:
царя ли вашего распну?
и ответ своих:
Возьми, возьми, распни Его (Ио. 19, 15.);
когда услышит, как, умыв руки, скажет чужой:
невиновен я в крови Праведника сего, —
и ответят Свои:
кровь Его на нас и на детях наших. (Мт. 27, 24–25.)
Вот какое оружие пройдет Ему душу. В тот день, когда люди, на горе Хлебов, захотят Его сделать царем, и Он „отпустит“ — „отвергнет“ народ, — оружие начнет входить в душу Его, a войдет в нее совсем на следующий день, в Капернауме, когда уже Он Сам будет отвергнут народом и вдруг поймет так ясно, как еще никогда, что „пришел к своим, и свои Его не приняли“; увидит так близко, как еще никогда, — Крест.
VII
В ночь между тем днем, на горе Хлебов, и следующим — в Капернауме, произошло то, для чего у свидетелей, учеников, еще не было слова, да и у нас все еще нет, потому что наше слово „чудо“ недостаточно или двусмысленно; произошел мгновенный выход, прозрение-прорыв из этого мира в тот, из времени, истории, в вечность, мистерию, — Хождение по водам.Как вернулся Иисус в Капернаум с горы Хлебов, — так же, как пришел, по земле, естественно, или по воде, чудесно? Кто ближе к тому, что действительно было, — те ли, кто просто верит в чудо, или те, кто просто не верит, — вот вопрос, на который ответить, может быть, труднее, чем это кажется верующим и не верующим одинаково.
Чтобы это понять, вспомним то, что мы узнали о лице Иисуса по историческим и евангельским свидетельствам.
„Тело Его не совсем такое, как наше“ — это, вероятно, чувствуют „знающие Христа по плоти“, ближайшие ученики Его. Вспомним рассказ неизвестного в „Деяниях Иоанна“:
Брал Он меня на грудь Свою, когда возлежали мы с Ним за трапезой… и я осязал то вещественно-плотное тело Его, то бесплотное, как бы ничто…И проходя сквозь него, рука моя осязала пустоту.
Что это, „обман чувств“, „галлюцинация“, или мгновенное прозрение-прорыв в иную действительность? Только ли внутреннее что-то происходит в теле ученика, или внутренне-внешнее — в обоих телах ученика и Учителя? Как бы мы ни судили об этом, здесь могло сохраниться исторически-подлинное воспоминание о том, что, по слову Иоанна, — вероятно, „ученика, которого любил Иисус“, —
было от начала; что мы слышали, что видели, что рассматривали и что осязали руки наши (I Ио. 1, 1.), —
о сыне Божием, пришедшем в „подобии“ плоти человеческой.
Часто, бывало, идучи за Ним, искал я следов Его на земле, но не находил, и мне казалось, что Он идет, земли не касаясь, —
вспомним и этот рассказ того же неизвестного в „Деяниях Иоанна“. Призрачно-легким шагом Идущий по камню, где не могло быть следов, начинает, а Идущий по воде кончает: то связано с этим, — какою связью, внутренней ли только или внутренне-внешней, мы опять не знаем, но этого нам и не нужно знать, чтобы осязанием ученика прикоснуться к внутренней плоти Господа сквозь внешнюю; глазами ученика увидеть внутреннее лицо Господне сквозь внешнее; и уже от нас зависит, соединим ли мы эти два лица в одно — то самое, о котором сказано:
вот, Я с вами до скончания века. Аминь. (Мт. 28, 20.)
Вспомним все это, и, может быть, мы поймем, что Хождение по водам действительно было, хотя и не в протяжении нашего геометрического пространства, а лишь в одной точке его, где наше пространство, трехмерное, соприкасается с четырехмерным; не в длении нашего исторического времени, а лишь в одном миге его, где время соединяется с вечностью.
Теми же словами, какими говорит Иоанн о Воскресении, можно бы сказать и о Хождении по водам:
Иисус явил Себя ученикам Своим. (Ио. 21, 1.)
Не „явился“, потому что и призрак — то, чего нет, может „являться“, — а „явил Себя“, „Себя Самого“, как то, что есть, и перед чем, может быть, призрачно все, что мы считаем действительным.
VIII
…На гору взошел помолиться. Вечером же, лодка была посреди озера, а Он Один — на земле.И увидел их, бедствующих в плавании, потому что ветер был им противный. (Мк. 6, 46–48.)
Так как еще до Умножения хлебов „времени прошло · много“, „время было позднее“, по свидетельству Марка (6, 35); „день склонялся к вечеру“, по свидетельству Луки, (9, 12); „настал вечер“, по свидетельству Матфея (14, 15), то здесь, у Марка, „вечером“, значит, вероятно, „в ранний час ночи“. Мог ли Иисус ночью, даже при свете почти полной, предпасхальной луны, увидеть лодку посреди озера, в „двадцати пяти или тридцати стадиях“, четырех-пяти километрах от берега (так по Иоанну, 6, 1), с вершины горы в 500–600 метров (средняя вышина гор на северо-восточном берегу озера, близ Вифсаиды)? Видел, может быть, лишь черную точку в дрожащей и сверкающей сетке лунных искр на волнах, как бы в ослепительном кипении расплавленного серебра; но не знал, что это, — лодка или только одна из тех черных мушек, что призрачно плывут и тают в глазах от слишком яркого света. Но если не внешним, то внутренним зрением увидел „бедствующих в плавании“. Думал о них в эту минуту и любил их так, как еще никогда. Эти Двенадцать (все, вместе с Иудой: предал, или хотел предать, но, может быть, раскается; „вошел в него сатана“, но, может быть, выйдет), эти Двенадцать были последним и единственным, что осталось у Него на земле, — спасенным, как из пожара, сокровищем. „Мир Его не узнал“, — эти узнали; „свои не приняли“, — приняли эти. Может быть, уже молился о них, в эту ночь, как в ту, предсмертную:
Отче Святый! соблюди их во имя Твое, тех, которых Ты дал Мне, чтобы они были едино, как Мы. (Ио. 17, 11.)
Лодку посреди озера, или ту черную, в лунном серебре, точку увидел, раннею ночью, следовательно, в самом конце первой или начале второй стражи ночи, по римскому счету, — в девять — десять часов вечера, по-нашему, а пловцы увидят Идущего по водам, „около четвертой стражи“ (Мк. 6, 48; Мт. 14, 16), между тремя и шестью часами утра. [638]Значит семь — восемь часов видит внутренним зрением „бедствующих в плавании“, может быть, погибающих, и ничего для них не делает; любит их, знает, что может и должен прийти к ним на помощь, и не приходит. Что это значит? Значит: вышел из времени, уже не чувствует его; время остановилось для Нею в одной точке — миге-вечности.
Не происходит ли и с учениками чего-то подобного? Чтобы исполнить волю Учителя, переправиться на ту сторону моря или мира, борются с противным ветром до изнеможения; гребут-гребут, но почти не движутся. Сделали четыре километра за восемь часов: полкилометра в час. Лодка их — неподвижная точка в пространстве и времени: время и для них остановилось, сделалось вечностью. Думают о Нем и они в эту ночь и любят Его так, как еще никогда; видят Его и они не внешним зрением, а внутренним.
Его молитва о них исполнится: будут с Ним едино во Отце.
IX
Ночь кончается, белеет рассвет; белая пена волн — как белая одежда призрака.Вдруг увидели кого-то, идущего к ним по воде, и закричали в ужасе: призрак! ????????!
Он же тотчас заговорил с ними и сказал им: мужайтесь, это Я, не бойтесь. И вошел к ним в лодку, и ветер утих. (Мк. 6, 48–51.)
Так же внезапно утих, и сделалась такая же „великая тишина“, как тогда, при первом укрощении бури, перед чудом с Гадаринским бесноватым (Мк. 4, 39). Эта тишина — от Него, Тишайшего.
„В лодку вошел“, по Маркову свидетельству, — может быть, воспоминанию очевидца Петра, а по свидетельству IV Евангелия — может быть, тоже воспоминанию другого очевидца, Иоанна: только „хотели принять Его в лодку“, но не успели, потому что „лодка тотчас же пристала к берегу, куда плыли“ (6, 21).
Стадий тридцать, около пяти километров от средины озера, где находились пловцы, когда увидели Идущего по воде, до противоположного берега, лодка, а значит, и рядом с нею, не успевший войти в нее, Иисус — пролетают, как стрела, как молния, как мысль. Не только пять километров, но и пять миллионов — пролетели бы с такою же быстротою, между двумя мигами — тем, когда веко мигающего глаза опускается, и тем, когда оно подымается: миг, — веко опустилось, — пловцы еще на середине озера, в начале первой стражи ночи, в десять часов вечера, в столбе червонного, на черной воде, золота от восходящей луны; миг, — веко поднялось, — пловцы уже в Семиключной, у Капернаума, заводи, в бездыханной тишине, в конце четвертой стражи, часов в пять утра, в столбе червонного, на голубой воде, золота от восходящего солнца.
Когда же настало утро, Иисус стоял на берегу. Но ученики не узнали, что это Иисус.
…Тогда ученик, которого любил Иисус, говорит Петру: „Это Господь!“ (Ио. 21,4, 7.)
В этом последнем явлении Воскресшего, Живого в вечности, все — как в том первом явлении живущего во времени, Которому должно еще умереть и воскреснуть: та же лодка, те же пловцы, в той же, вероятно, Семиключной заводи; та же тишина бездыханного утра; тот же первый луч восходящего солнца на лице Неузнанного, и так же слава лица Его лучезарнее солнца. Все теперь, как тогда, с тою лишь разницей, что сердце их еще „окаменено“ (Мк. 6, 52); все еще для них только может быть, не наверное; а тогда сердце их расплавится, и все уже будет наверное: узнают Неузнанного, поверят, что это Он.
X
Два свидетельства, два воспоминания, может быть, очевидцев — Петра: „в лодку вошел“; и Иоанна: „хотели принять Его в лодку“, но не успели. Сколько бы ни уверяли нас апологеты, что противоречие это несущественно, мы хорошо знаем, что и в наших человеческих тяжбах такие противоречия свидетелей слишком существенны; тем более в этой тяжбе, нечеловеческой. Если все происходит только в нашем мире, трехмерном, в земной физике и геометрии, то один и тот же человек, в одно и то же время, не может быть и не быть в одном и том же месте, войти и не войти в лодку. Но если все происходит на рубеже двух миров, двух физик, двух геометрий, нашей и не нашей, нам неведомой, то противоречие легко разрешается. Разным людям „являет Себя“ Иисус по-разному. Вспомним Оригена: „Каждому являлся в том образе, какого достоин был каждый“. [639]Для одних — в лодку вошел; для других — не входил. В самых первых и точных воспоминаниях самых первых и правдивых свидетелей, уже могло быть это противоречие. Им-то, может быть, лучше всего и подтверждается истина всего свидетельства.XI
Все видели Его, —вспоминает Марк-Петр, и недаром, конечно, настаивает, что увидели все Двенадцать, вместе с Иудой. Все — одна душа, одно тело, — Его, по Его же молитве:
все да будут едино, как Ты, Отче, во Мне, и Я в Тебе. (Ио. 17, 21.)
Вместе с Иудой, может быть вчерашним и завтрашним „дьяволом“, все — в одном теле Господнем. Чем это неимоверней, „соблазнительней“, тем достовернее, исторически подлинней.
Видя Идущего по воде, думают, что это „призрак“, phantasma или, по древнейшему кодексу Марка, — „демон“; [640]так же как, увидев Воскресшего, подумают, что это „дух“, (Лк. 24, 37), или, по „Евангелию от Евреев“, — „бесплотный демон“, [641]В первом чуде, когда Господь говорит: „Это Я“, так же, как скажет во втором:
Это Я сам; осяжите Меня и рассмотрите, ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня (Лк. 24, 39.), —
верят Ему, или хотели бы верить, все, кроме Иуды: после того, что он сделал вчера и, может быть, сделает завтра, легче (страшная легкость, соблазнительная, с которой он уже не имеет силы бороться), легче ему не верить.
Он одержим бесом (Ио. 10, 20.), —
скажут иудеи — скажет Иуда. Не этот ли скрытый в Иисусе „бес“ и вышел теперь наружу, явил себя в идущем по воде, „призраке“? Кажется, именно так должен был, если не думать, то чувствовать Иуда, тогда уже полудьявол.
XII
Очень показательно, что хождение Петра по водам, эта жемчужина первого Евангелия, из Маркова-Петрова свидетельства выпала, а кому бы, кажется, и помнить об этом, как не самому Петру. Но вот забыл, а если и помнит, то молчит, „из смирения“, как хотят нас уверить апологеты. Так ли это? Многим мог бы гордиться Петр, но меньше всего, — этим неудавшимся чудом.Равви! если это Ты, повели мне прийти к Тебе по воде.
Сразу весь, как живой, в этом слове: в первой половине его, — только что услышав: „Это Я“, и поверив, опять сомневается, слабеет, искушает Его и себя: „если это Ты“; а во второй половине: „повели мне прийти к Тебе“, — крепнет, верит опять. Слышит: „иди“, —
и, вышедши из лодки, Петр пошел по воде, чтобы подойти к Иисусу.
В силе и славе нечеловеческой, победитель утишенных, точно елеем углаженных, волн идет по ним, немокрою стопою, как сам Господь.