Мерль Робер. Смерть — мое ремесло

   — Считаете ли вы господина доктора Фогеля другом?
   — Нет, господин начальник.
   — Любите ли вы его, уважаете?
   — Безусловно нет, господин начальник, — ответил я и добавил: — Между тем это крупный ученый.
   — Ладно, оставим в покое крупного ученого. Как по-вашему, Ланг, законно убить врага родины?
   — Безусловно, господин начальник.
   — А использовать против него ложь?
   — Безусловно, господин начальник.
   — И самую коварную хитрость?
   — Безусловно, господин начальник.
   — А между тем вы не хотите воспользоваться хитростью в отношении доктора Фогеля?
   — Нет, господин начальник.
   — А почему?
   — Это разные вещи.
   — Почему?
   Я подумал и сказал:
   — Потому что в этом заинтересован только я.
   Он торжествующе выкрикнул пронзительным голосом: «Ага! Ага!» Глаза его из-за золотых очков засверкали, он бросил линейку на стол, скрестил руки, и лицо его выразило глубокое удовлетворение.
   — Ланг, — сказал он, — вы опасный человек.
   Старший надзиратель повернул ко мне голову и окинул меня строгим взглядом.
   — А знаете, почему вы опасный человек?
   — Нет, господин начальник.
   — Потому что вы честный человек. — Его золотые очки блеснули, и он продолжал: — Все честные люди опасны, только подлецы безопасны. А знаете почему, старший надзиратель?
   — Никак нет, господин начальник.
   — Хотите знать почему, старший надзиратель? Потому что подлецы действуют только в своих интересах, то есть мелко плавают.
   Он сел в кресло, положил руки на подлокотники, и вид у него снова стал самодовольный.
   — Ланг, — сказал он, — я счастлив, что это письмо ученого доктора Фогеля (он поднял письмо кончиками пальцев) привлекло мое внимание к вам. Весьма мало вероятно, что ученый доктор Фогель (усмешка) теперь сделает что-либо для вас. Зато я, напротив... — Он поднялся, с живостью подскочил к полкам с книгами, наугад взял одну и сказал, не оборачиваясь: — Например, я могу, принимая во внимание ваше хорошее поведение, просить, чтобы вам сократили срок.
   Он обернулся с ловкостью обезьяны и, словно фехтовальщик, ткнул в мою сторону линейкой. Глаза его загорелись, и вдруг он закричал:
   — И я это сделаю!
   Он поставил книгу на место, доскакал до письменного стола, сел, взглянул на нас и, словно удивившись, что мы еще здесь, нетерпеливо произнес:
   — Уведите заключенного! — и тут же начал кричать: — Скорее! Скорее! Скорее!
   Мы почти выбежали из кабинета.
   Начальник сдержал слово, хотя мне пришлось подождать этого два года. В 1929 году я узнал, что срок мне сокращен наполовину. Я вышел из тюрьмы день в день пять лет спустя после того, как попал в нее.
   В тюрьме я порядком растолстел. Моя гражданская одежда едва налезала на меня. И все же я был доволен хотя бы тем, что близится лето, погода стоит теплая и я смогу обойтись без пальто дяди Франца.
   Помимо выходного пособия, я получил право на бесплатный проезд до М. В поезде я поймал себя на том, что думаю о своей камере и, как это ни странно, думаю с сожалением. Я стоял в проходе вагона, смотрел в окно. Мимо проносились еще не сжатые хлеба, колосья слегка колыхались, а я думал: «Я свободен». Странное это было чувство, и странно было сознавать, что свободой я обязан в конечном счете именно доктору Фогелю.
   Через некоторое время я вернулся в купе и сел. Я не знал, чем занять свои руки, минуты текли, и не было никого, кто бы дал мне указание. Мне стало грустно. Я снова вышел в проход и начал смотреть в окно. Хлеба стояли роскошные. Легкой зыбью колыхались они на ветру.
   В тюрьме мне дали пять сигарет, но у меня ничего не оказалось, чтобы их зажечь. Я зашел в купе, попросил у одного из пассажиров огня и снова вышел в проход. Сигарета была безвкусна. Затянувшись несколько раз, я опустил стекло и с силой швырнул ее. Ветер отнес сигарету к стенке вагона и она рассыпалась пучком искр. Я поднял стекло и снова стал смотреть на хлеба. После хлебов потянулись луга. Выглядели они довольно прилично, но лошадей на них видно не было.
   Потом я вспомнил о партии и почувствовал себя счастливым.

1929 год

   Партия решила временно послать меня «на травку». Мне подыскали место на конном заводе полковника барона фон Иезерица, владельца большого поместья возле В. в Померании.
   Моя новая работа мне очень нравилась. Лошади были прекрасные, холеные, в конюшнях — современное оборудование. Полковник барон фон Иезериц (хотя он больше и не служил в армии, все величали его господином полковником) поддерживал у себя на заводе железную дисциплину. Это был высокий худой человек с обветренным лицом, изрезанным морщинами. Нижняя челюсть у него сильно выдавалась вперед, и — удивительно! — это делало его похожим на лошадь. За спиной конюхи называли фон Иезерица Стальной Мордой. Я так и не узнал, из-за чего он получил эту кличку — то ли из-за своей нижней челюсти, то ли из-за глаз. Глаза его, казалось бы, ничем особенным не отличались. Обыкновенные голубые глаза. Но стоило ему внезапно остановить на вас взгляд и — словно он поворачивал выключатель — они наполнялись каким-то невыразимым светом.
   Уже три месяца я находился у него на службе, а он еще ни разу не заговорил со мной. Я думал, что он вообще не знает о моем существовании, ведь нанимал меня его управляющий, — и вдруг однажды после полудня, когда я поправлял на пастбище какую-то загородку, я услышал за спиной знакомый звук копыт его лошади. Кто-то щелкнул языком, и неожиданно вороная лошадь выросла передо мной — рослая, стройная, с перекатывающимися под лоснящейся кожей желваками мышц.
   — Ланг!
   Я вытянулся в струнку. От моего резкого движения лошадь насторожилась. Фон Иезериц ласково потрепал ее и, не глядя на меня, словно он разговаривал сам с собой, сказал:
   — У меня есть маленькая ферма в Мариентале... Она совсем заброшена...
   Он замолчал, я ждал продолжения.
   — Я подумал, — вновь заговорил он с отсутствующим видом, как будто и впрямь размышляя вслух: — если земля еще кормит, почему бы не выхаживать там несколько лошадей.
   Он опустил хлыст и концом его осторожно погладил лошадь между ушей.
   — При жизни моего отца там держали лошадей. Но никто никогда не хотел там жить... Это паршивое место. Повсюду вода. Строения в жалком состоянии, земли тоже. Надо все привести в порядок, надо возродить эту землю...
   Он приподнял хлыст, и его невыносимые голубые глаза остановились на мне.
   — Ясно тебе?
   — Так точно, господин полковник.
   Подождав немного, он отвел от меня взгляд. Я почувствовал облегчение.
   — Я подумал о тебе.
   Он почесал у себя за ухом рукояткой хлыста и сухо произнес:
   — Вот мои условия: сначала я дам тебе двух людей. Они помогут все восстановить. Получать это время будешь столько же, сколько и теперь. Если тебе удастся там обосноваться, я переведу на ферму несколько лошадей. Дам еще свинью, кур и семян. Там есть пахотная земля. Все, что ты сможешь выжать из пашни, свиньи, птицы и двух рощ, прилегающих к ферме, — твое. Что сможешь добыть охотой — тоже твое. Но помни, как только устроишься, — больше ни пфеннига! Слышишь? Ни пфеннига!
   Он взмахнул хлыстом, обрушил на меня свой разящий взгляд и неожиданно яростно крикнул:
   — Ни пфеннига!
   — Так точно, господин полковник! — ответил я.
   Помолчав, он снова заговорил, но уже более спокойным тоном.
   — Подожди соглашаться. Возьми лошадь и поезжай на ферму. Когда все посмотришь — скажешь.
   — Сейчас, господин полковник?
   — Сейчас. И скажи Георгу, чтобы дал тебе сапоги — понадобятся.
   Он дернул за уздечку и с места рванул лошадь в галоп. Я вернулся в барак и сказал Георгу, что фон Иезериц посылает меня в Мариенталь. Георг посмотрел на меня, сощурил глаза и, покачав головой, с таинственным видом сказал:
   — Так это тебя...
   Он усмехнулся, показав испорченные зубы, и сразу словно постарел.
   — Ох, хитер старик! Делает ставку на хорошего коня.
   Георг принес мне сапоги и, глядя, как я их примеряю, медленно проговорил:
   — Ты не очень-то радуйся. Это паршивое место. И не соглашайся, если увидишь, что тебе не справиться.
   Я поблагодарил его за совет. Он сказал мне, какую я могу взять лошадь, и я уехал. От конного завода до Мариенталя было десять километров. На небе не виднелось ни облачка. Но хотя шел только сентябрь, было очень холодно.
   В деревне я попросил указать мне дорогу на ферму. Проехав еще три или четыре километра по очень грязной дороге, наполовину заросшей вереском, я не заметил ни одного дома, ни одной пашни. Все выглядело запущенным. Дорога уперлась в деревянную, совершенно сгнившую изгородь. Я слез с лошади и привязал ее к тополю. Несмотря на то, что дожди не шли уже с неделю, почва была сырой и вязкой.
   Я прошел несколько шагов и увидел дом. Крыша его местами обрушилась, в нем не было ни дверей, ни ставен, в щелях между каменными плитами на полу пробивалась трава. Я осмотрел дом и пошел к конюшне. Здесь крыша еще держалась, но одна стена обвалилась.
   Георг снабдил меня планом прилежащих к ферме земель, и я начал, не торопясь, обход. Ближайший лесок оказался всего лишь тощей порослью. Кроме как для топлива и охоты, он ни на что больше не годился. Миновав его, я увидел поле — когда-то оно было вспахано — с бедной, песчаной почвой. За полем шла сосновая роща, в которой я с радостью насчитал около сотни довольно приличных деревьев и почти столько же молодых. Дальше начинались луга. Их было пять, отделенных друг от друга кустарником или деревянными загородками. Три луга заросли тростником, два другие, находившиеся в конце утопавшей в грязи тропки, представляли собой сплошное болото. Нечего было и думать пройти туда, даже в сапогах. Я пошел вверх по тропинке и через четверть часа добрался до пруда. И сразу понял, что тут произошло: когда-то на этом месте была плотина, но паводок снес ее, вода затопила наиболее низко лежащие луга и просочилась на другие, но в значительно меньшей степени, так как путь ей преградил небольшой бугор.
   Я разделся и вошел в пруд. Вода была ледяная. Я глубоко вздохнул, набрав полные легкие воздуха, и нырнул. Через некоторое время я обнаружил под водой плотину, забрался на нее — вода доходила мне до колен, нащупал ногами гребень плотины и медленно пошел по нему. Вода была темная и грязная. Я все время ждал, что вот-вот дойду до места прорыва и потеряю под ногами опору. И действительно, я не дошел еще и до середины пруда, как мне пришлось поплыть. Метрах в трех-четырех я обнаружил другой конец плотины. Взобравшись на него, я добрался до противоположного берега. Больше прорывов не оказалось.
   Я вылез из воды и бегом обогнул пруд, чтобы поскорее одеться. Зубы у меня стучали. Несколько раз я по колено проваливался в грязь, но ветер обсушил меня — и я был уже почти сухой, когда одевался.
   Я присел на большой камень возле пруда. Солнце склонялось к закату. Я продрог, устал и проголодался. Вынув из кармана завтрак, я принялся жевать, глядя на воду. На западе, за камышами, которые опоясывали пруд, я увидел вынырнувшее вдруг большое темное облако. Оно заслонило солнце, сразу потемнело, от земли потянуло гнилью, и все вокруг стало ужасно унылым. Затем солнечный луч пробился сквозь тучу, скользнул по черной воде, и в луговых впадинах начал стелиться туман. Камень, на котором я сидел, наполовину увязал в болоте, все вокруг меня было холодным и осклизлым, и мне казалось, что я погряз в океане грязи.
   Когда я вернулся в поместье, Георг взял мою лошадь под уздцы и сказал:
   — Старик ждет тебя в своем кабинете. Поторопись. — Затем он взглянул на меня и вполголоса спросил: — Ну как? Что ты надумал? Зимой-то там... а?..
   В кабинете в камине пылали дрова. Фон Иезериц сидел, или, вернее, полулежал перед камином в маленьком кресле, опираясь о край сиденья тощими ягодицами и вытянув перед собой ноги. В руках он держал трубку с длинным чубуком. Он повернул голову, голубые глаза его остановились на мне, и он крикнул:
   — Ну?
   Я стал навытяжку и сказал:
   — Я согласен.
   Он поднялся, широко расставив ноги, и я поразился его росту — до сих пор я видел его только на лошади.
   — Ты хорошо подумал?
   — Так точно, господин полковник.
   Он принялся шагать взад и вперед по комнате, посасывая трубку.
   — Думаешь, справишься? — произнес он сдержанно.
   — Так точно, господин полковник! Если только удастся восстановить плотину. В ней брешь в четыре метра длиной.
   Он резко остановился и окинул меня взглядом.
   — Откуда ты знаешь, что четыре метра?
   — Я входил в воду.
   — И других повреждений нет?
   — Нет, господин полковник.
   Он снова зашагал по комнате.
   — Не так плохо, как я думал.
   Он остановился и почесал трубкой у себя за ухом.
   — Так, значит, ты полез в воду?
   — Так точно, господин полковник.
   Он одобрительно посмотрел на меня.
   — Ну, скажу тебе, ты первый, кому это пришло в голову!
   Он сел и вытянул перед собой ноги.
   — А еще?
   — Еще, господин полковник, надо будет дренажировать оба нижних луга. Ну а остальные три — эти достаточно будет просто очистить от грязи и засыпать там ямы.
   — А ты справишься сам с ремонтом конюшни и дома?
   — Так точно, господин полковник...
   Помолчав, он поднялся, прислонился к камину и сказал:
   — Слушай же хорошенько, что я тебе скажу.
   — Слушаю, господин полковник.
   — Несколько лошадей — для меня это мелочь. Это не идет в счет. Важно другое...
   Он сделал паузу, расставил ноги и торжественно произнес:
   — ...Важно, чтобы частица немецкой земли не оставалась заброшенной, чтобы она могла обеспечить существование немецкой семьи. Понятно?
   Я ответил не сразу, так как меня поразило слово «семья». Ведь речь шла о том, чтобы поручить ферму мне.
   Он переспросил с нетерпением:
   — Ты понял меня?
   Я ответил:
   — Так точно, господин полковник.
   — Вот и хорошо. Завтра же приступишь к делу. Георг даст тебе людей и все необходимое. Итак, договорились?
   — Так точно, господин полковник.
   — Вот и хорошо. Но запомни! Как только ты устроишься на этом болоте — больше ни пфеннига! Даже если ты будешь подыхать с голоду — ни пфеннига! Что бы ни произошло — ни пфеннига!
   Мне понадобился целый год, чтобы сделать все, что я наметил. Даже в армии мне никогда не приходилось так тяжело. Я жил в невероятно трудных условиях и еще раз убедился в том, что отметил в бытность мою в Курляндии: привыкнуть можно и к жаре, и к холоду, но к грязи — никогда.
   С плотиной пришлось повозиться. Едва я заделывал ее в одном месте, как она прорывалась в другом. К тому же начиная с октября грозы не прекращались. Весь день мы работали, стоя в воде, а сверху нас хлестал дождь. Только ночью нам удавалось обсохнуть. Мы спали в доме на каменных плитах, завернувшись в лошадиные попоны. Крышу мы починили, но тяга в камине была очень плохая, и нам оставалось на выбор — либо дрожать от холода, либо задыхаться в дыму. И все же постепенно мы укрепляли плотину. Но скоро я понял, что она не очень-то надежна и за ней всегда придется тщательно следить.
   Мои помощники доставляли мне много хлопот. Они жаловались, что я очень круто обращаюсь с ними. Я попросил фон Иезерица для острастки выгнать одного, и после этого у меня все пошло как по маслу. Правда, один из них, тот, кого мне дали взамен, заболел воспалением легких и тоже вынужден был уйти, а самого меня несколько дней выматывал сильный приступ малярии. Дважды меня чуть не засосало в болоте.
   Наконец наступил день, когда я мог пойти к фон Иезерицу и сказать ему, что ферма приведена в порядок. У двери его кабинета я встретил старого Вильгельма. Он дружески помахал мне рукой, и это так меня поразило, что я даже не ответил на его приветствие. Старый Вильгельм был фермером фон Иезерица. Фермеры относились к конюхам свысока и считали ниже своего достоинства разговаривать с ними.
   Фон Иезерица я нашел в его любимом кресле. Вытянув перед собой ноги в высоких сапогах, он, развалясь, лежал со своей длинной трубкой в руке. По правую руку от него на низком столике темного дерева стояли в ряд шесть кружек пива и шесть стопок водки.
   — Я кончил, господин полковник.
   — Хорошо! — воскликнул фон Иезериц и взял стопку.
   Поднявшись, он поднес ее мне. Я сказал: «Благодарю вас, господин полковник». Он тоже взял себе стопку, одним духом осушил ее и запил кружкой пива. Выпив водку, я поставил стопку на столик, но пива фон Иезериц мне не предложил.
   — Итак, — сказал он, обтирая губы рукавом, — ты кончил?
   — Так точно, господин полковник.
   Он посмотрел на меня, лицо его сморщилось и приняло хитрое выражение.
   — Нет, нет, — проговорил он наконец, потирая тыльной стороной ладони свой лошадиный подбородок, — нет, ты не кончил, тебе надо сделать еще кое-что.
   — Что же, господин полковник?
   В глазах его заиграли веселые искорки.
   — Итак, ты кончил, не так ли? Дом готов, и ты можешь устраиваться.
   — Так точно, господин полковник.
   — У тебя нет ни мебели, ни простынь, ни посуды, и ты все же хочешь переезжать? Держу пари, ты и не подумал об этом.
   — Никак нет, господин полковник.
   — Вот видишь, ты не все сделал.
   Он погладил подбородок и засмеялся.
   — Придется все это приобрести. У тебя, конечно, есть деньги?
   — Никак нет, господин полковник.
   — Что? Что? — произнес он удивленно. — Нет денег? Нет денег? Но ведь это никуда не годится, дружок. Совсем не годится. Чтобы приобрести мебель, нужны деньги, не так ли?
   — Денег у меня нет, господин полковник.
   — Нет денег! — воскликнул он, покачивая головой. — Жаль, жаль! Нет денег — нет мебели! Все совершенно ясно! А нет мебели — нет и фермы!
   Он посмотрел на меня, взгляд его на мгновение стал жестким, затем в глазах снова заиграли веселые искорки, и мне стало не по себе.
   — Я могу спать и на полу, завернувшись в попону, господин полковник.
   — Что? — сказал он с усмешкой. — Я, полковник барон фон Иезериц, допущу, чтобы мой фермер спал на каменном полу! Нет, нет, дружок. Нет мебели — нет и фермы! Ясно?
   Он кинул на меня хитрый взгляд и продолжал:
   — Итак, ты видишь, не все кончено. Остается сделать еще кое-что.
   — Что же, господин полковник?
   Он наклонился, взял стопку водки, выпил, поставил стопку на стол, схватил кружку пива и одним духом опорожнил ее. Потом он прищелкнул языком, глаза его заискрились, и он сказал:
   — Жениться.
   Я пробормотал с дрожью в голосе:
   — Но, господин полковник, я совсем не хочу жениться.
   Лицо его сразу же стало суровым.
   — Что? — воскликнул он. — Ты не хочешь жениться? Какая наглость! Хочешь быть фермером и не хочешь жениться? Ты что о себе воображаешь?
   — Простите, господин полковник, я не хочу жениться...
   — Что? — закричал он и поднял руку к небу. — Сказать это мне! Мне! Сказать мне, офицеру, «нет»! Мне, вытащившему тебя из дерьма!
   Он вперил в меня свой пронизывающий взгляд.
   — Ты случайно не болен?
   — Никак нет, господин полковник.
   — Черт возьми, ты случайно не один из этих...
   Я торопливо ответил:
   — Никак нет, господин полковник.
   Он внезапно взревел:
   — Тогда почему же?
   Я молчал... Он внимательно, изучающе смотрел на меня, потом снова почесал трубкой за ухом.
   — Ты вообще-то нормальный мужчина или нет?
   Я молча смотрел на него.
   — Я хочу сказать, ты не выхолощен, надеюсь? У тебя все в порядке?
   — Конечно, господин полковник, у меня все в порядке.
   — И ты можешь иметь детей, не так ли?
   — Я думаю, да, господин полковник.
   Он внезапно расхохотался.
   — То есть как это понимать — «я думаю»?
   Я почувствовал себя ужасно неловко и с трудом выговорил:
   — Я хотел сказать, что никогда не пробовал иметь детей, господин полковник.
   Он засмеялся, ткнул в мою сторону трубкой, и я мельком заметил, что она сделана в форме головы лошади.
   — Но ты все же когда-нибудь отважился, надеюсь?
   — Так точно, господин полковник.
   Он снова расхохотался и продолжал:
   — Сколько раз?
   Я не отвечал, и он гаркнул:
   — Сколько раз?
   — Дважды, господин полковник.
   — Дважды?!
   Он хохотал добрую минуту. Перестав смеяться, он поочередно опрокинул в рот стопку водки и кружку пива. На его обветренном лице выступил румянец, и он весело взглянул на меня.
   — Постой-ка! — воскликнул он. — Надо все-таки прояснить это дело! Сколько раз, ты сказал?
   — Дважды, господин полковник.
   — С одной и той же?
   — Никак нет, господин полковник.
   Он с деланным ужасом поднял трубку к небу.
   — Да ты настоящий... как это говорят?.. Впрочем, не важно!.. Ты настоящий... донжуан, кажется? Итак, по одному разу с каждой! Один раз! Ха-ха! Несчастные! Чем же они тебе не понравились?
   Я торопливо пробормотал:
   — Первая уж очень много разговаривала, а вторая была моей квартирной хозяйкой.
   — Вот как, — воскликнул фон Иезериц, снова быстро осушая стопку водки и кружку пива. — Квартирная хозяйка — это очень хорошо! По крайней мере без хлопот. Она всегда под рукой!
   — Вот именно, — сказал я с дрожью в голосе, — вот именно. Поэтому-то я и боялся... что это станет привычкой.
   Он хохотал так долго, что, казалось, никогда не остановится.
   — Господин полковник, — проговорил я твердым голосом, — это не моя вина, но я человек не чувственный.
   Он посмотрел на меня. Ответ мой как будто поразил его, и он перестал смеяться.
   — Вот-вот! — произнес он с удовлетворением. — Я как раз это и хотел сказать. Ты не чувственный, этим все и объясняется. Ты не приемлешь самку. Мне встречались такие кони.
   Он прислонился к камину, раскурил трубку и с самодовольным видом взглянул на меня.
   — Однако все это, — сказал он после паузы, — не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться?
   Я озадаченно смотрел на него.
   — Простите, господин полковник, но мне кажется...
   — Та-та-та, тебе ничего не кажется! Когда ты женишься, я не стану вести счет случкам. И даже если в течение пяти лет ты будешь спать с женой по одному разу в году, ты сможешь иметь пятерых детей, а это все, чего от тебя требует родина! Нет, нет, это не объясняет мне, почему ты не хочешь жениться.
   Он посмотрел на меня в упор, я отвел глаза и сказал:
   — Я думаю, господин полковник...
   — Что? — воскликнул он, всплеснув руками. — Ты думаешь?! Ты начинаешь думать! Послушай, если уж ты так любишь размышлять, я вложу сейчас в твою идиотскую баварскую башку две истины. Первое: хороший немец должен оставить после себя потомство. Второе: на ферме нужна женщина! Ты согласен?
   И так как я молчал, он переспросил:
   — Согласен?
   В общем он и в самом деле был прав.
   — Так точно, господин полковник.
   — Так вот, — произнес он таким тоном, словно все уже было решено, — значит, договорились.
   Он замолчал, и тогда осмелился заговорить я.
   — Простите, господин полковник, но даже если бы я захотел жениться, я никого здесь не знаю.
   Он снова развалился в своем кресле.
   — Пусть это тебя не заботит. Я все устрою.
   Я смотрел на него, разинув рот.
   — Конечно, — сказал он, останавливая на мне свой жесткий взгляд. — Или ты думаешь, я позволю тебе привести на мою ферму какую-нибудь шлюху? Чтобы она наставила тебе рога, а ты бы начал пить и дал сдохнуть моим лошадям? Ну нет, никогда в жизни!
   Он вытряхнул пепел из трубки в камин, поднял голову и проговорил:
   — Я выбрал для тебя Эльзи.
   — Эльзи? Дочь старого Вильгельма? — пробормотал я.
   — Ты знаешь какую-нибудь другую Эльзи в наших местах?
   — Да она не пойдет за меня, господин полковник!
   — Еще как пойдет!
   Он взглянул на меня, прищурив глаза.
   — Что верно, то верно, ты немного мал ростом, но не урод. Правда, она высоковата для тебя, но тем лучше... С твоей грудной клеткой и с ее длинными ногами у вас получатся приличные дети. Заметь... — он погладил свой подбородок, — при скрещиваниях никогда заранее не угадаешь, что получится. Быть может, дети в конечном счете потянут в твою сторону — хорошо развитая грудь, короткие ноги. Между прочим, чтобы обрабатывать землю, лучше иметь короткие ноги, — продолжал он, подымаясь с кресла. — Но не в этом дело... Главное — это чистота расы. Оба вы хорошие немцы. И вы произведете на свет хороших немцев. Вот что главное! И так у нас в Померании развелось слишком много этих паршивых славян!
   Наступила пауза. Я подтянулся, проглотил слюну и сказал:
   — Простите, господин полковник, но я в самом деле не хочу жениться.
   Он уставился на меня, вены у него на лбу вздулись, его голубые глаза неотрывно смотрели мне в лицо. Несколько секунд он не в состоянии был выговорить ни слова.
   — Проклятый болван! — загремел он наконец.
   Он шагнул ко мне, схватил за лацканы моей куртки и бешено встряхнул.
   — А мебель! — заорал он. — Мебель! Старый Вильгельм дает тебе мебель!
   Он бросил трубку на письменный стол и, заложив руки за спину, зашагал в сторону двери.
   — Мерзавец! — крикнул он, оборачиваясь. — Я даю тебе прекрасную ферму! Даю тебе девушку! А ты...
   Он снова двинулся ко мне, и я подумал, что сейчас он начнет меня бить.
   — Ты свинья! — воскликнул он. — После всего, что я сделал для тебя, ты не хочешь жениться!
   — Конечно, господин полковник, я вам очень благодарен...
   — Молчи!
   На него нашел новый приступ бешенства, и он даже начал заикаться:
   — И ты... смел... в присутствии... офицера...
   Он дошел до конца комнаты, круто повернулся и заревел:
   — Мебель!
   Потом снова подступил ко мне и потряс у меня под носом кулаком.