Он приветствовал меня поднятием руки, я ответил на его приветствие и предложил ему сесть. Он покачал головой.
   — Если позволите, господин штурмбанфюрер, я постою. Я буду краток.
   — Как хотите, Зецлер.
   Я посмотрел на него. Он сильно изменился: стал еще больше сутулиться, щеки у него ввалились. Меня поразило выражение его глаз. Я мягко спросил:
   — В чем дело, Зецлер?
   Он глубоко вздохнул, открыл рот, как будто ему не хватало воздуха, но ничего не ответил. Он был бледен как мел.
   — Может, вы все же сядете? — сказал я.
   Он снова мотнул головой и тихо проговорил:
   — Благодарю вас, господин штурмбанфюрер.
   Прошло несколько секунд. Высокий, сутулый, он неподвижно застыл, уставившись на меня лихорадочными глазами. У него был вид призрака.
   — Так в чем же дело? — повторил я свой вопрос.
   Он снова глубоко вздохнул, сжал челюсти и еле слышно сказал:
   — Господин штурмбанфюрер, имею честь просить вас переслать рейхсфюреру СС мой рапорт об отчислении меня на фронт.
   Он вынул из кармана рапорт, развернул, словно автомат, сделал два шага вперед, положил его на стол, отступил на два шага и стал навытяжку. Я не притронулся к бумаге.
   — Я перешлю ваш рапорт, но с отрицательной резолюцией, — проговорил я.
   Он несколько раз моргнул, кадык на его тонкой шее поднялся и опустился — и это все.
   Щелкнув каблуками, он повернулся по уставу и направился к двери.
   — Зецлер!
   Он обернулся.
   — До вечера, Зецлер.
   Он посмотрел на меня блуждающим взглядом.
   — До вечера?
   — Вы забыли, что моя жена пригласила вас и фрау Зецлер на елку?
   Он переспросил:
   — На елку? — И вдруг усмехнулся. — О нет, господин штурмбанфюрер, я не забыл.
   — Мы рассчитываем видеть вас сразу после вашего дежурства.
   Он кивнул, попрощался и вышел.
   Я направился на стройку. Ветер дул с востока, и дым, подымавшийся от рвов в Биркенау, заволок лагерь. Я отозвал Пика в сторонку:
   — Что говорят люди об этой вони?
   Пик поморщился.
   — Жалуются.
   — Я вас не об этом спрашиваю.
   — Как вам сказать, — смущенно проговорил Пик, — эсэсовцы говорят всем, что это от дубильни, но не знаю, верит ли им кто.
   — А заключенные?
   — Я даже боюсь расспрашивать переводчиков. Это может навести их на нежелательные мысли.
   — Но вы могли бы поболтать с ними как бы между прочим..
   — В том-то все и дело, господин штурмбанфюрер, как только я заговариваю с ними об этой вони, они становятся немы как рыбы.
   — Плохая примета.
   — Я тоже позволил себе так подумать, господин штурмбанфюрер, — заметил Пик.
   Уходя, я чувствовал беспокойство и недовольство собой. Было ясно, что специальная операция не пройдет незамеченной, по крайней мере в самом лагере.
   Я направился на плац, где обычно производилась перекличка. По моему приказанию там должны были установить рождественскую елку для заключенных.
   Навстречу мне вышел Хагеман — толстый, высокий, важный. Жирные складки под подбородком спускались на его воротник.
   — Я взял самую большую елку, какая только была... Ведь плац огромный... — он запыхтел, — и маленькая елка выглядела бы смешно, не правда ли?
   Я кивнул головой и подошел к плацу. Елка лежала на земле. Двое заключенных под руководством одного из капо рыли яму. Дежурный и два шарфюрера добродушно наблюдали за их работой. Завидев меня, дежурный крикнул: «Смирно!» Оба шарфюрера вытянулись, а капо и заключенные поспешно сдернули шапки и застыли.
   — Продолжайте.
   Дежурный крикнул: «Живее! Живее!» — и заключенные заработали изо всех сил. Оба они, как мне показалось, не были ярко выраженными евреями. А может быть, такое впечатление создавалось из-за их худобы.
   Я посмотрел на елку, прикинул в уме ее длину и вес и обернулся к Хагеману.
   — Какой глубины вы роете яму?
   — Один метр, господин штурмбанфюрер.
   — Ройте один метр тридцать. Лучше будет держаться. Сегодня вечером может подняться ветер.
   — Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
   Минуты две я наблюдал за работой заключенных, потом повернулся и отошел. Хагеман повторил мое распоряжение дежурному и догнал меня. Отдуваясь, он старался идти со мной в ногу.
   — Мне кажется... будет снег...
   — Да?
   — Я чувствую это... по суставам... — проговорил он с подобострастным смешком.
   Некоторое время мы шли молча, потом он кашлянул и сказал:
   — Если вы разрешите... высказать одно предположение, господин штурмбанфюрер...
   — Да?
   — Заключенные, мне кажется, предпочли бы... сегодня вечером двойную порцию...
   Я сухо переспросил:
   — Предпочли бы чему?
   Хагеман покраснел и запыхтел.
   — Где мы возьмем двойную порцию? Может быть, вы скажете мне? — спросил я.
   — Господин штурмбанфюрер, — поспешно забормотал Хагеман, — это не предложение. По существу я ничего не предлагаю... я лишь высказал предположение... предположение психологического порядка, так сказать... Елка — это, безусловно, очень красивый жест... Даже если заключенные не оценят его...
   Я сказал с раздражением:
   — Их мнение меня не интересует. Приличие соблюдено — и ладно.
   — Да, да, конечно, господин штурмбанфюрер, — поддакнул Хагеман, — приличие соблюдено.
   В моем кабинете стоял затхлый воздух. Я снял шинель, повесил ее вместе с фуражкой на вешалку и настежь распахнул окно. Небо было пасмурное, с нависшими облаками. Я закурил сигарету и сел. Рапорт Зецлера лежал на том же месте, где он его оставил. Я придвинул рапорт к себе, прочел, взял ручку и написал внизу справа: «Возражаю».
   На улице начал падать снег. Несколько снежинок залетело в комнату. Они легко опускались на пол и сразу же таяли. Мне стало холодно. Я перечел рапорт Зецлера, провел жирную черту под словом «возражаю», добавил снизу «незаменимый специалист, временная установка» и поставил свою подпись.
   Порыв ветра кинул хлопья снега на мой стол. Подняв голову, я заметил, что у окна образовалась небольшая лужица. Я вложил рапорт Зецлера в конверт, спрятал его в карман и придвинул к себе стопку бумаг. Руки у меня посинели от холода. Я придавил сигарету в пепельнице и принялся за работу.
   Немного погодя я поднял глаза. Снег — словно он только и ждал моего сигнала — перестал идти. Я поднялся, подошел к окну и немного прикрыл его, сдвинув обе створки рамы. В тот же миг передо мной возник отец — весь в черном, суровый, с лихорадочным блеском в глазах. Снег прекратился, и можно было закрыть окно.
   Я почувствовал боль в правой руке и спохватился, что изо всех сил верчу задвижку окна не в ту сторону. Я слегка повернул ее обратно, и она с лязгом закрылась. Обогнув письменный стол, я с бешенством включил электрическую печку и начал шагать вдоль и поперек по комнате. Находившись, я снова сел за стол, взял лист бумаги и написал: «Дорогой Зецлер, не откажите в любезности одолжить мне ваш револьвер». Вызвав вестового, я вручил ему записку, и через несколько минут он вернулся с револьвером и ответной Запиской от Зецлера: «С искренним почтением. Зецлер». Его револьвер стрелял очень точно. Офицеры лагеря часто брали его у Зецлера, чтобы поупражняться.
   Я велел подать машину и поехал в тир. Постреляв с четверть часа с различных дистанций по неподвижным и движущимся мишеням, я вложил револьвер в кобуру, приказал принести мне коробку, в которой хранились мои мишени, и сравнил старые результаты с новыми. Я стал стрелять еще хуже.
   Я вышел и остановился на пороге тира. Снова пошел снег, и я подумал, не вернуться ли мне в свой кабинет. Я взглянул на часы, они показывали половину восьмого. Сев в машину, я велел Дитсу отвезти меня домой.
   Дом был ярко освещен. Я вошел в кабинет, положил пояс на стол и повесил шинель и фуражку на вешалку. Затем вымыл руки и направился в столовую.
   Эльзи, фрау Мюллер и дети сидели за столом, но ели только дети. Фрау Мюллер, учительница, которую мы выписали из Германии, была женщина среднего возраста, седая, подтянутая.
   Я остановился у порога и сказал:
   — Я принес вам снег.
   Маленький Франц посмотрел на мои руки и спросил своим звонким ласковым голоском:
   — А где же он?
   Карл и обе девочки засмеялись.
   — Папа оставил его за дверью, — сказала Эльзи, — снег слишком холодный, ему нельзя входить сюда.
   Карл снова засмеялся. Я сел рядом с Францем и стал смотреть, как он ест.
   — Ах! — сказала фрау Мюллер. — Рождество без снега... — Но тут же спохватилась и смущенно посмотрела вокруг, как человек, забывший свое место.
   — А разве бывает рождество без снега? — спросила Герта.
   — Конечно, — сказал Карл. — В Африке совсем нет снега.
   Фрау Мюллер кашлянула.
   — Только в горах есть.
   — Разумеется, — авторитетно поддакнул Карл.
   — Я не люблю снег, — сказала Катерина.
   Франц поднял ложку, повернулся ко мне и удивленно спросил:
   — Катерина не любит снега?
   Кончив есть, Франц потащил меня за руку показать красивую елку в гостиной. Эльзи погасила люстру, вставила вилку в штепсельную розетку, и на елке зажглись звездочки. Дети смотрели на елку, не спуская глаз.
   Затем Франц вспомнил о снеге и захотел его увидеть. Я переглянулся с Эльзи, и она растроганно сказала:
   — Его первый снег, Рудольф.
   Я зажег на веранде свет и открыл застекленную дверь. Белые искрящиеся хлопья закружились вокруг лампы.
   Затем Францу захотелось посмотреть, что приготовлено к приему гостей, и я на минутку разрешил детям войти в кухню. Большой кухонный стол был весь заставлен тарелками с бутербродами, разнообразными пирожными, печеньем и кремами.
   Детям дали по пирожному, и они пошли спать. Мы обещали разбудить их в полночь, чтобы каждый получил свою долю крема и пропел с взрослыми «Елку».
   Я тоже поднялся наверх и надел парадную форму. Сойдя вниз, я заперся в своем кабинете и взял книгу о коневодстве, которую мне одолжил Хагеман. Я вспомнил нашу жизнь на болоте — и мне стало грустно. Закрыв книгу, я стал расхаживать по комнате.
   Немного погодя Эльзи зашла за мной, и мы немного перекусили на краешке стола в столовой. Эльзи была в вечернем платье, с обнаженными плечами. Потом мы прошли в гостиную, Эльзи почти повсюду зажгла свечи, погасила люстру и села за рояль. Я слушал, как она играет. Эльзи начала брать уроки музыки в Дахау, когда меня произвели в офицеры.
   Без десяти десять я послал машину за Хагеманом, и ровно в десять Хагеманы и Пики прибыли к нам. Машина снова умчалась — за Бетманами, Шмидтами и фрау Зецлер. Когда все собрались, я велел служанке позвать Дитса погреться на кухне.
   Эльзи провела дам в свою комнату, мужчины оставили шинели в моем кабинете. В ожидании дам я повел мужчин в гостиную выпить чего-нибудь. Мы поговорили о положении в России, и Хагеман сказал:
   — Разве не удивительно?.. В России уже давно зима... А здесь нет.
   Поговорили о русской зиме и о военных операциях. Все сошлись на том, что к весне война кончится.
   — Если позволите, — сказал Хагеман, — я себе так представляю... На польскую кампанию — одна весна... На Францию — одна весна... А на Россию, поскольку она больше, — две весны...
   Все заговорили разом.
   — Правильно, — сказал своим скрипучим голосом Шмидт. — Главное — пространство! Подлинный враг — это пространство!
   — Русский человек весьма примитивен, — сказал Пик.
   Бетман поправил на худощавом носу пенсне и изрек:
   — Поэтому исход войны не вызывает никаких сомнений. В расовом отношении один немец стоит десяти русских. Я уже не говорю о культуре.
   — Несомненно. Между тем... — выдохнул Хагеман, — да позволено мне будет заметить... — он улыбнулся, поднял свои жирные руки и подождал, пока служанка выйдет, — я слышал, что на оккупированной территории наши солдаты... сталкиваются с величайшими трудностями... когда хотят вступить в половые сношения с русскими женщинами. Те и слышать не хотят... Нет, что вы на это скажете?.. Ну, если еще за ними долго ухаживать... но... — он помахал рукой и, понизив голос, продолжал: — но чтобы так, запросто... понимаете? Ни в какую!
   — Поразительно, — с гортанным смешком проговорил Бетман. — Они должны бы почитать для себя за честь...
   В это время вошли дамы. Мы поднялись, и все сели за стол. Хагеман выбрал место рядом с фрау Зецлер.
   — Если позволите... я воспользуюсь тем, что вы сегодня... так сказать, соломенная вдова... и... поухаживаю за вами...
   — Если я сегодня вдова, то это вина начальника лагеря, — сказала фрау Зецлер и мило погрозила мне пальчиком.
   — Да нет же, дорогая фрау, я тут ни при чем, — проговорил я. — Просто так совпало, что сегодня вечером дежурство вашего мужа.
   — Он явится еще до полуночи, — сказал Хагеман.
   Эльзи и фрау Мюллер обнесли гостей бутербродами и прохладительными напитками. Разговор не клеился, и фрау Хагеман села за рояль. Мужчины сходили за своими инструментами, которые они оставили в передней. В гостиной зазвучала музыка.
   Через полчаса сделали перерыв. Подали пирожные, печенье. Заговорили о музыке — и Хагеман рассказал несколько анекдотов из жизни великих музыкантов. В половине двенадцатого я послал фрау Мюллер разбудить детей. Через несколько минут мы увидели их за большой стеклянной дверью, отделявшей гостиную от столовой. Они сидели вокруг стола, торжественные и заспанные. Мы полюбовались ими немного сквозь занавески на двери, и фрау Зецлер, у которой не было детей, с волнением произнесла: «Ах! Какие они милые!»
   Без десяти двенадцать я пошел за ними в столовую. Они обошли гостиную, вежливо здороваясь с гостями. Затем появились прислуга и фрау Мюллер, неся большой поднос с бокалами и двумя бутылками шампанского. «Шампанским мы обязаны Хагеману», — сказал я. Веселый гомон раздался в ответ, и лицо Хагемана расплылось в улыбке.
   Когда роздали бокалы, все встали. Эльзи погасила люстру, зажгла елку, и мы окружили ее в ожидании торжественной минуты. Наступила тишина. Не отрывая глаз, все смотрели на звездочки на елке. Я почувствовал вдруг маленькую ручку в своей левой руке — это был Франц. Я наклонился и сказал ему: «Сейчас будет очень шумно — все хором запоют».
   Кто-то осторожно потянул меня за рукав. Обернувшись, я увидел фрау Мюллер. Она шепнула мне:
   — Вас вызывают к телефону, господин комендант.
   Я велел Францу пойти к матери и незаметно отошел от елки.
   Фрау Мюллер открыла мне дверь гостиной и исчезла на кухне. Я заперся в кабинете, поставил свой бокал на письменный стол и взял трубку.
   — Господин штурмбанфюрер, — произнес голос в трубке, — у телефона унтерштурмфюрер Луек.
   Голос доносился издалека, но слышно было хорошо.
   — Ну?..
   — Господин штурмбанфюрер, я позволил себе побеспокоить вас, так как дело очень серьезное...
   Я повторил с раздражением:
   — Ну?
   Наступила пауза, затем далекий голос произнес:
   — Оберштурмфюрер Зецлер умер.
   — Что?
   Голос повторил:
   — Оберштурмфюрер Зецлер умер.
   — Говорите толком. Он мертв?
   — Да, господин штурмбанфюрер.
   — Вы дали знать лагерному врачу?
   — В том-то и дело, господин штурмбанфюрер... Это такой странный случай... Я не знал, должен ли...
   — Я выезжаю, Луек. Ждите меня у входа в лагерь.
   Я повесил трубку, вышел в переднюю и открыл дверь на кухню. Дитс вскочил, прислуга и фрау Мюллер бросили на меня удивленный взгляд.
   — Едем, Дитс.
   Дитс стал натягивать шинель.
   — Фрау Мюллер! — позвал я и сделал ей знак следовать за мной.
   Она догнала меня в кабинете.
   — Фрау Мюллер, я вынужден поехать в лагерь. Когда я уеду, предупредите мою жену.
   — Хорошо, господин комендант.
   Услышав в передней шаги Дитса, я взял ремень, накинул шинель и схватил фуражку. Фрау Мюллер не сводила с меня глаз.
   — Плохие известия, господин комендант?
   — Да.
   На пороге кабинета я обернулся.
   — Предупредите жену незаметно.
   — Хорошо, господин комендант.
   Я прислушался: в гостиной царила полная тишина.
   — Почему же они не поют?
   — Наверное, ждут вас, господин комендант.
   — Скажите жене, чтобы меня не ждали.
   Я быстро прошел в переднюю, сбежал по ступенькам крыльца и вскочил в машину. Снег уже не шел — ночь была морозной.
   — Биркенау!
   Машина тронулась. Немного не доезжая до сторожевой вышки, я зажег в машине свет. Часовой растворил ворота, опоясанные колючей проволокой, беспокойно оглядываясь на караульное помещение. До меня донеслись взрывы смеха, пение.
   Громадный силуэт Луека выступил навстречу мне из темноты. Я приказал Луеку сесть в машину.
   — Он в комендатуре, господин штурмбанфюрер. Я...
   Я положил руку ему на плечо, и он замолчал.
   — В комендатуру, Дитс!
   — Что касается караулки, — сказал Луек, — то прошу прощения... По случаю праздника... я не счел нужным... Конечно, непорядок...
   — Ничего...
   У комендатуры я вышел и велел Дитсу ждать меня около сторожевой вышки. Машина отъехала, и я обратился к Луеку:
   — Где он?
   — Я перенес его в кабинет.
   Я взбежал по ступенькам, поспешно прошел коридор — дверь кабинета Зецлера была заперта.
   — Разрешите, господин штурмбанфюрер, — сказал Луек, — я счел необходимым запереть дверь.
   Он открыл кабинет, и я зажег свет. Зецлер лежал на полу. Глаза у него были чуть приоткрыты, лицо — умиротворенное. Казалось, он спит. С первого взгляда я понял, что вызвало его смерть. Закрыв дверь, я опустил штору на окне и сказал Луеку:
   — Слушаю вас.
   Луек встал навытяжку.
   — Минутку, Луек.
   Я сел за письменный стол Зецлера и вставил лист бумаги в пишущую машинку.
   — В одиннадцать часов, выходя из комендатуры, я услышал, что в гараже номер два на медленном ходу работает автомобильный мотор...
   — Не спешите...
   Он выждал несколько секунд и продолжал:
   — ...Железная штора была спущена и закрыта... Я сначала как-то не обратил на это внимания... и зашел в столовую выпить стакан вина...
   Я сделал знак Луеку остановиться, стер резинкой слово «вина» и написал «лимонада».
   — Продолжайте.
   — ...и послушать пластинки... Когда я вернулся в комендатуру, мотор все продолжал работать... Я взглянул на часы... было половина двенадцатого. Мне это показалось странным...
   Я допечатал слова «половина двенадцатого» и спросил:
   — Отчего?
   — Мне показалось странным, что шофер так долго не выключает мотор.
   Отстукав: «Мне показалось странным, что шофер так долго не выключает мотор», я приказал Луеку продолжать.
   — ...Я попробовал поднять железную штору. Она была закрыта изнутри. Я прошел через коридор комендатуры и открыл внутреннюю дверь, ведущую в гараж... Зецлер сидел, как-то сникнув, за рулем машины... Я выключил мотор... затем вытащил тело из машины... и перенес его сюда...
   Я поднял голову.
   — Один?
   Луек расправил широкие плечи.
   — Один.
   — Продолжайте.
   — ...Я стал делать ему искусственное дыхание...
   — Зачем?
   — Было совершенно очевидно, что Зецлер отравился выхлопными газами...
   Я отстукал эту фразу, встал из-за стола и прошелся по комнате, глядя на Зецлера. Он лежал на спине, вытянувшись во весь рост, слегка раскинув ноги. Я поднял глаза.
   — Что вы по этому поводу думаете, Луек?
   — Как я уже сказал, это отравление, господин...
   Я сухо оборвал его:
   — Я вас не об этом спрашиваю.
   Я посмотрел на него в упор. Голубые глаза его помутнели, и он сказал:
   — Не могу знать, господин штурмбанфюрер.
   — Но у вас все-таки есть на этот счет какое-то мнение?
   Наступило молчание, затем Луек медленно произнес:
   — Можно высказать два предположения: или самоубийство, или несчастный случай. — Он продолжал еще медленнее. — Лично я думаю...
   Он запнулся, и я продолжил за него:
   — ...что это несчастный случай.
   Он поспешно подхватил:
   — Да, да, я думаю, что это несчастный случай.
   Я снова сел за стол и отстукал на машинке: «По-моему, это несчастный случай».
   — Подпишите, пожалуйста, ваш рапорт, — сказал я.
   Луек обогнул письменный стол, я протянул ему ручку, и он, даже не давая себе труда прочесть, подписал бумагу. Я снял телефонную трубку:
   — Говорит комендант. Пошлите сюда моего шофера.
   Я повесил трубку, и Луек отдал мне ручку.
   — Вы поедете на машине за Хагеманом и лагерным врачом. Хагеман сейчас у меня. Ни слова в машине о том, что произошло.
   — Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
   Он уже был у дверей, когда я окликнул его:
   — Вы обыскали тело?
   — Я не мог себе этого позволить, господин штурмбанфюрер.
   Я сделал ему знак, и он вышел. Закрыв за ним дверь, я нагнулся и обыскал Зецлера. В левом кармане кителя лежал конверт на мое имя. Я вскрыл его. Письмо было отстукано на пишущей машинке и составлено по всей форме:
   Коменданту КЛ Освенцим,
   штурмбанфюреру СС Лангу
   от оберштурмфюрера СС Зецлера.
   КЛ Освенцим
 
   Я кончаю с собой потому, что больше не в состоянии выносить этот ужасный запах горелого мяса.
 
   Р. Зецлер,
   оберштурмфюрер СС.
   Я выбросил окурки из пепельницы в корзину для бумаг, положил в пепельницу письмо с конвертом и поднес зажженную спичку. Когда вся бумага превратилась в пепел, я поднял штору, открыл окно и развеял пепел по ветру.
   Вернувшись к письменному столу, я сидел минуту, ни о чем не думая. Затем вспомнил о револьвере Зецлера, вынул его из своей кобуры и положил в ящик стола. Я внимательно осмотрел один за другим все ящики и наконец нашел то, что искал, — бутылку водки. Она была едва начата.
   Я встал, вылил две трети бутылки в раковину, облил спереди, около самого ворота, китель Зецлера водкой, открыл кран умывальника и спустил воду, закрыл бутылку и поставил ее на письменный стол. В ней оставалось еще немного водки.
   Отодвинув дверную задвижку, я закурил сигарету, сел за письменный стол и стал ждать. С того места, где я сидел, тела Зецлера не было видно. Взгляд мой остановился на его шинели. Она висела на вешалке справа от двери. На спине она топорщилась — Зецлер сутулился.
   В коридоре раздались шаги. Первым, с бледным, взволнованным лицом, вошел Хагеман, за ним — лагерный врач гауптштурмбанфюрер Бенц. Последним, возвышаясь над ними на целую голову, следовал Луек.
   — Но как же?.. Как же это?.. Не понимаю... — забормотал Хагеман.
   Бенц нагнулся, приподнял веки покойного и покачал головой. Выпрямившись, он снял очки, протер их, снова надел, провел рукой по своим блестящим седым волосам и молча сел.
   — Можете идти, Луек, я позову вас, если будет нужно, — сказал я.
   Луек вышел, Хагеман не шелохнулся. Он все еще не мог оторвать глаз от распростертого на полу тела.
   — Слов нет, это большое несчастье, — сказал я и продолжал: — Я прочту вам рапорт Луека.
   Я заметил, что все еще держу в руке сигарету, и почувствовал неловкость. Отвернувшись, я поспешно придавил ее в пепельнице.
   Зачитав рапорт Луека, я обратился к Бенцу:
   — А ваше мнение, Бенц?
   Бенц взглянул на меня. Ясно было, что он все понял.
   — По-моему, — сказал он, — это несчастный случай.
   — Но как же?.. Как же это?.. — растерянно забормотал Хагеман.
   Бенц указал пальцем на бутылку водки.
   — Он хватил немного лишку по случаю праздника, пошел завести мотор, морозный воздух одурманил его, он потерял сознание — и уже не проснулся.
   — Не понимаю, — сказал Хагеман. — Обычно он почти не пил...
   Бенц пожал плечами.
   — Понюхайте.
   — Но все же, если мне будет дозволено, — запыхтел Хагеман, — здесь что-то не так... Что-то странное... Почему Зецлер не вызвал, как всегда, шофера? Чего ради он сам взялся заводить машину...
   Я с живостью заметил:
   — Вы же знаете, Зецлер никогда ничего не делал, как все люди.
   — Да, да, — отозвался Хагеман, — это был, так сказать, музыкант.
   Он посмотрел на меня и поспешно добавил:
   — Разумеется, я тоже думаю, что это несчастный случай.
   Я встал.
   — Поручаю вам отвезти фрау Зецлер домой и известить ее о случившемся. Возьмите машину. Бенц, я хотел бы иметь завтра утром ваш рапорт, чтобы присоединить его к своему.
   Бенц поднялся и кивнул головой. Они вышли, я позвонил в лазарет, чтобы прислали санитарную машину, и, сев за письменный стол, начал составлять рапорт.
   Как только санитары вынесли труп, я закурил сигарету, открыл настежь окно и снова сел за машинку.
   Немного погодя я снял телефонную трубку и позвонил оберштурмфюреру Пику на квартиру. Мне ответил женский голос. Я сказал:
   — У телефона штурмбанфюрер Ланг. Не могли бы вы позвать мне вашего мужа, фрау Пик?
   Я услышал стук трубки — ее положили на стол — и звуки шагов. Шаги удалились, где-то хлопнула дверь, мгновение было тихо, затем внезапно холодный, спокойный голос произнес совсем рядом со мной:
   — Оберштурмфюрер Пик слушает.
   — Я не разбудил вас, Пик?
   — Никак нет, господии штурмбанфюрер. Мы только что вернулись.
   — Вы уже в курсе дела?
   — Так точно, господин штурмбанфюрер.
   Я продолжал:
   — Я вас жду завтра в семь часов утра в своем кабинете.
   — Ровно в семь я буду у вас, господин штурмбанфюрер.
   — Я намерен перевести вас на другую работу.
   Наступила небольшая пауза, и голос Пика произнес:
   — Слушаюсь, господин штурмбанфюрер.
 
   Два больших крематория были закончены до срока. И 18 июля 1942 года рейхсфюрер лично прибыл на их открытие.
   Машины с официальными лицами должны были прибыть в Биркенау в два часа пополудни. Но в половине четвертого их все еще не было. Это опоздание едва не послужило причиной серьезного происшествия.