Мештерхази Лайош. В нескольких шагах граница...

   Защищать меня вышел на улицу весь Дьёр. Перед комаромской казармой, где шел суд, негде было яблоку упасть: пришли рабочие с военного завода, текстильщики, даже кондитеры и другие рабочие мелких предприятий. Прокурор требовал расстрела. А на улице от криков собравшихся дрожала земля. И военный трибунал вынес приговор: восемь лет заключения в крепости… Но из этих восьми лет я пробыл в тюрьме неполных три месяца: меня освободила революция.
   Вот что значил для меня Дьёр. Вот каковы были мои дьёрские воспоминания.
   В то время мы, рабочие оружейного и вагоностроительного заводов, создали в Дьёре первый театр. Наши «гвардейцы самодеятельности» каждую неделю ставили спектакли; за два года показали более тридцати пьес… В городе знали и любили нас.
   И позднее я провел там несколько недель. В западной части комитата бесчинствовала контрреволюционная банда. У них были пушки, тяжелые орудия. Численность отрядов – несколько тысяч, сплошь офицеры да младшие офицеры, нас же было человек триста – всё дьёрские рабочие, – но мы их крепко побили у Капувара.
   Вот когда я понял, что такое тактика боя. Это наука, которую нельзя изучить ни в Терезианской академии, ни даже в коллеже Людовика и которую офицеры, по крайней мере более высокого ранга, никогда, даже во время войны, не постигали. Но зато ее в несколько дней изучил каждый пехотинец: как использовать малейший бугорок во спасение собственной жизни. Нас было немного, однако каждый наш боец в отдельности со старым своим ружьишком и десятью – пятнадцатью патронами был, как говорится, «долговременной огневой точкой». Каждый притаился в таком месте, где его не могли видеть, не могли обстрелять, но откуда он сам простреливал максимально возможную территорию. Каждый квадратный метр улицы простреливался нашими пулеметами. А когда враг спохватывался – вон оттуда стреляют, – его уже били с другой стороны.
   Вот почему контрреволюционные банды далеко обходили Дьёр и его окрестности. А мы ездили по провинции и наводили порядок.
   Попали мы как-то в Эстерхазу. Целая деревня, сплошь состоящая в услужении у Эстерхази, голодала несколько месяцев, а мы в его поместье обнаружили склад сала, копченого мяса, муки: запасов этого хранилища хватило бы на несколько недель для пропитания не только деревни, но и всего края, включая город Дьёр. Мы распределили продукты среди крестьян.
   «Это вы заработали, – сказали мы им, – это ваше…» Когда истекла командировка и мы двинулись домой, наша машина утопала в живых цветах. И всюду на нашем пути на дорогу выходили люди и махали платками. Не сердитесь, читатель, за то, что я отклонился от повествования! Я для того рассказал об этом, чтоб вы поняли, почему в шюттёнском погребе мной овладела вдруг неудержимая тоска по Дьёру. Дьёр в течение двух лет стал моим вторым домом, там я помнил каждую улицу, каждое дерево.
   Я понимаю: рассуждая здраво, я должен был стороной обходить те места, где меня многие знали. Но на островке среди враждебного мира во мне еще жили воспоминания о двух днях и ночах, проведенных в Татабанье, не оставляло желание найти уверенность и покой, которые ощущаешь среди друзей и товарищей, среди рабочих. Дьёр манил меня неудержимо.
   В Татабанью мы не могли возвратиться. Там ищут нас, город забит полицией. В Татабанье Покол со всем его штабом. Товарищи могли бы спрятать меня, но надолго ли? Как они помогут мне, когда сами оказались в беде? Мы должны вырваться из кольца. Но путь через границу закрыт. Так пойдем в Дьёр! Дьёр – один из главных очагов рабочего движения, чехословацкая граница рядом, недалеко и до австрийской. А не бежать ли нам в Австрию? Может быть, это вернее, раз нас ищут у чехословацкой границы?
   – Пойдем в Дьёр! – упорно повторял я.
   План Белы был иным: идти обратно в Эстергом, к утру быть у дядюшки Шани – тот наверняка встретит нас радостно, – на следующий день перейти в Надьмарош, назад в Новградверёце, к штейгеру… Не такой уж плохой план, по правде сказать. Но мытарства и волнения, уже испытанные нами в пути, мало привлекали нас, и Бела сам отказался от своего предложения.
   Мы пошли в Дьёр!

Глава тринадцатая,
в которой два сердитых петуха лишаются своих гребешков

   Времени в тот день у нас было более чем достаточно. Мы с Белой ломали голову над тем, как Тамаш Покол мог напасть на наш след. Шаг за шагом мы воспроизводили путь, который наши преследователи проделали до Татабаньи. Беглец всегда должен пытаться узнать планы, мысли и выводы преследователей, иначе он не сможет их обмануть, защититься, найти лазейку…
   Нас вовсе не удивило, когда мы встретились с ним в Надьмароше: мы так и думали, что, скорее всего, нас станут искать вдоль ипойской границы. Если бы мы столкнулись даже здесь, на дунайском рубеже, это тоже нисколько не показалось бы странным. Пока они дня три напрасно искали нас вдоль Ипоя, в Будапеште наверняка тоже были мобилизованы все сыщики – у вокзалов, в местах нашего прежнего жительства, у наших друзей, – и Покола могли известить оттуда, что наших следов там нет. Если бы нас искали здесь, это было бы тоже вполне разумно. Мы не удивились бы, если б какой-нибудь ретивый местный шпик стал шнырять по Татабанье вслед за нами: фамилия Белы встречается редко, Татабанья маленький городок, и скоро можно было бы обнаружить, что там живет его родственник. Но как попал в Татабанью Тамаш Покол? Это могло произойти лишь в том случае, если он шел по верному следу!
   Мы припоминали весь свой путь. Где же мы себя обнаружили? Где не проявили достаточной осторожности?
   Едва ли нас выдал дядюшка Шани. Но, если бы даже он что-то сболтнул, если бы донесли контрабандисты, что могла узнать полиция? Только то, что мы пошли в Нергешуйфалу. Что могла рассказать женщина в Нергешуйфалу? То, что она видела, как мы пошли «к горам», она сама посоветовала нам туда направиться. Возчику мы сказали, что хотим попасть в Татабанью. Его показаний нам едва ли следовало опасаться. Ведь он наверняка никогда не брал в руки газет…
   Мы попрощались с ним в среду, во второй половине дня, а в четверг к вечеру караван преследователей был уже в Татабанье. Да, недурно работают сыщики, ничего не скажешь. Видно, не дураки наши противники, обмануть их не так-то просто. Следовательно, мы должны быть осторожны, не оставлять за собой ни малейших следов. По возможности, делать так, чтобы никто не знал, куда мы идем. Даже те, кто к нам благожелателен…
   На другой день после обеда нам пришлось пережить несколько тревожных минут, К старухе зашел кто-то из полиции.
   Мы с Белой с двух сторон стояли у входа в погреб, приникнув к щелям дощатой двери. Я чувствовал, как в висках у меня отдается каждый удар сердца. Мы были готовы даже к тому, чтобы, если начнется обыск и сыщикам придет в голову заглянуть сюда, броситься на них; подобные потасовки всегда чреваты сомнительным исходом, нам пришлось бы немедленно бежать. Бежать днем!.. Опасно… На наше счастье полицейский лишь спросил вдову рыбака, не видала ли она чего-либо подозрительного.
   Однако шум моторных лодок на Дунае мы слышали в течение всего дня. К вечеру он усилился – значит, берег охраняется как следует.
   Когда наступили сумерки, пришла хозяйка и принесла ужин. Она завернула нам на дорогу немного кукурузных лепешек. Дома, кроме кукурузной муки, у нее ничего больше не было. Провизию она отдала нам не сразу: мы можем пожить у нее, если хотим остаться. Поблагодарив за доброту, мы сказали: ни за что на свете мы не станем ее утруждать. Мы возвратимся в Эстергом. Там у нас есть знакомый, он поможет.
   – Так, так, – закивала она.
   Как ни любезно она нас удерживала, видно было, что огромная тяжесть свалилась с ее души. Она объяснила нам путь: от Шюттё дорога ведет вдоль берега прямо на восток.
   Мы дождались темноты и к девяти часам вечера простились со старушкой.
   На улице было тепло. Когда мы вышли из прохладного погреба, нас охватила предгрозовая духота. Куском рыболовной бечевы, взятым у старухи, мы связали узелок, я перекинул его через плечо. В нем оставалась еще добрая часть продуктов, которыми нас снабдили шахтеры. Верхнюю одежду мы несли за плечами, как это делают солдаты. В Татабанье дядюшка Ножи дал нам обоим по крепкой дубине. С виду обыкновенный дорожный посох, но, если понадобится пустить его в дело, окажется, что конец его отлит из свинца. Им можно основательно отдубасить кого следует. Правда, против ружья, револьвера и полицейского штыка дубина стоит немного, но все-таки, шагая ночью с таким оружием в руках, мы испытывали больше уверенности.
   В тишине почти не было слышно звука шагов. Лишь в деревне позади нас лаяли собаки.
   Мы прошли метров триста, желая показать старухе, что держим путь в Эстергом. Потом очень осторожно свернули по боковой тропинке вправо.
   Деревню обошли по окраине, рассчитывая, что таким образом попадем на Алмашфюзитёйское шоссе, быстро доберемся до Сени или Комарома, а там сядем на утренний пассажирский поезд и поедем в Дьёр.
   Вокруг не было видно ни зги, мы буквально ощупывали ногами дорогу. По холодному ветерку, коснувшемуся щек, мы поняли, что идем кукурузным полем. Мы шли около четверти часа, когда внезапно наткнулись на проволочную ограду.
   Это еще что такое? В поле ограда?
   Очертаний дома, стен хутора видно не было. Вдалеке, справа, мигал тусклый огонек маленькой лампочки. Решили тихонько к нему подойти.
   Мы крались вдоль ограды, которой, казалось, не будет конца, и дошли до фонарика на воротах. Как видно, это было какое-то плодоводческое хозяйство.
   Ворота оказались гостеприимно открытыми. Широкая прямая дорога вела через огромный сад как раз в ту сторону, куда нам было нужно. Мы сообразили. что видели эту самую проволочную ограду с другой стороны, когда шли в Шюттё. Хозяйство кончается выше деревни, а на шоссе выходят его другие ворота. Вот бы куда пройти. Как это было бы кстати! А что нам оставалось делать? Продолжать, спотыкаясь, путь по жнивью? Мы попали бы снова в деревню, а это опасно.
   – Идем, – шепнул Бела. – Здесь нет ни души. Потихоньку проберемся.
   Вдруг нам словно бы почудился топот лошадиных копыт: как будто медленной рысью бежали кони. Тарахтенья телеги не слышно. Может, жандармский патруль?… Скорей!
   Мы двинулись через фруктовый сад. В воздухе носился смешанный сладковато-горьковатый запах яблок и жидкости для опрыскивания. На дороге, усыпанной песком, наших шагов почти не было слышно.
   Мы шли уже довольно долго и думали, что скоро выйдем из сада, когда вдруг в темноте к нам подбежала собака. Мы подняли палки: если кинется, треснем по голове. Но она остановилась метрах в пяти от нас и подняла отчаянный лай. Мы зашикали, пытаясь ее унять, но маленькая овчарка была зла, и наши уговоры на нее не действовали. Она подбежала ближе и стала хватать нас за ноги; мы оба замахнулись, она отскочила, потом снова кинулась и снова отскочила, прыгала вокруг нас и злобно лаяла.
   – Тьфу пропасть! Замолчи, заткни свою глотку!.. Эта злая маленькая бестия накличет на нас жандармов!
   – Огрей ее, Бела!
   Но тут из темноты кто-то крикнул:
   – Не троньте собаку! Что вам здесь надо?
   Это был сторож. Судя по голосу, старик. Собака сразу умолкла и побежала к нему.
   – Мы искали дорогу, – сказал я. – Попали сюда случайно. Скажите, пожалуйста, как пройти на шоссе?
   Старик стоял, должно быть, шагах в двадцати от нас. Мы двинулись к нему, но он в тот же миг крикнул снова:
   – Ни с места! У меня ружье… Что вам здесь надо? Отвечайте! Яблоки воровать пришли, да?
   – Да что вы! Мы яблоки не воруем.
   – Поворачивайтесь! Идите впереди меня на караульный пост, там выяснят!
   Я в отчаянии стал объяснять: вот мой узелок, взгляните, если не верите, вот карманы, поищите.
   – На кой черт нам ваши яблоки! Мы спешим, нам утром надо быть в Татабанье на работе. Мы опоздаем на поезд в Алмашфюзитё.
   – Вы что, читать не умеете? Вон там на воротах написано: «Частная территория, вход запрещен».
   – Мы в темноте не видели.
   Старик, должно быть, очень боялся нас и оттого злился все больше и больше.
   – «Не видели, не видели»! Слепые, что ли?… Кто вы такие, показывайте документы.
   – Мы пришли из Нергешуйфалу, – сказал я. – Мы безработные, в Татабанье на железной дороге нам обещали работу, мы туда идем… Пропустите нас – если мы не поспеем к утру, потеряем хлеб.
   – Безработные… Бродяги вы! Знаю я вас. Шляются по дороге, увидят спелые фрукты и входят. Набивают рубахи яблоками. Неплохо бы, а?
   – Поймите, папаша, не нужны нам ваши яблоки. Если б мы хотели воровать, воровали бы с краю, зачем нам вглубь-то идти?
   Старик был на редкость несговорчивым, ничего не желал понимать и твердил одно:
   – Поворачивайте сей минут назад, выходите, откуда вошли, отправляйтесь в деревню, там ищите дорогу.
   Того, что перед ним государственные преступники, которых разыскивают власти, ему, без сомнения, и в голову не приходило. Он фанатически стерег свои яблоки.
   – Раз уж мы столько прошли, неужто поворачивать назад? Ведь сад сейчас кончится, а там дорога!
   – Сейчас? Тут еще порядочный кусок, это «сейчас» почти столько же!
   – Тем более. Зачем идти дважды? Совесть-то есть у вас? Мы идем пешком из Нергешуйфалу. А сколько нам еще топать!
   Старик снова заладил свое – полны, мол, у вас карманы и рубахи яблоками, – скверно ругался. Хулиганы, босяки, ветки ломают, а он потом за все отвечай… Мы с большим трудом уговорили его. Он взял с нас клятву, что мы не сойдем с дороги, деревья не тронем, – ладно, ступайте с богом! Проводил нас немного, а когда мы подошли к главным воротам, повернул назад. На прощание чуть притронулся к шляпе, и мы увидели в свете мигающей на воротах керосиновой лампочки, как он бредет, прижимая под мышкой двуствольное охотничье ружье.
   Мы вышли уже на шоссе, когда нам снова почудился цокот лошадиных копыт. Теперь он раздавался со стороны яблоневого сада. Неужели это старик так стучит сапогами? Нет, это лошади! Две лошади: часто и глухо стучат их подковы по усыпанной песком дороге… Быть может, мы бредим, быть может, нам от страха чудится? Нет, нам не показалось: лениво гуляющий ветер доносит до нас обрывки тихого разговора.
   Как видно, жандармский патруль. Собачий лай и крик старика накликали на нас полицию, а теперь они бросятся в погоню за нами!
   Так оно и случилось. Крупной, стремительной рысью нас догоняли два всадника. Мы быстро свернули с шоссе к железнодорожному полотну, переползли через насыпь и лежали на животах, прислушиваясь до тех пор, пока стук копыт не замер вдали.
   Я представил себе, как ругали старика те два жандарма, два бандита из шайки убийцы-сержанта. Ружье под мышкой, а не мог задержать – плакали теперь двадцать пять тысяч крон! Двое слоняются ночью вдоль дунайской границы – кто, если не беглецы? Конечно, они заподозрили, что это мы, и потому так стремительно пустились в погоню.
   Безопасности ради мы больше на шоссе не возвращались. У полотна вдоль низкой насыпи вилась пешеходная тропа – дорога путевых рабочих, – по ней мы и брели друг за дружкой. Если замечали поблизости сторожевую будку или пост, сворачивали и обходили стороной. Это очень утомляло нас, отнимало массу времени. В одном месте мы угодили в какое-то топкое болото, в другом – в кучу камней, сложенных для путевой постройки. Я упал, оцарапал на бедре кожу; брюки у нас до колен промокли, портянки хоть выжимай; в башмаках хлюпала вода. Одежда на спине и на груди была влажна от пота.
   Позднее, решив, что это последняя деревня перед Алмашфюзитё, мы осмелели и вышли на открытое шоссе.
   Время близилось к полуночи, на всем пути до Алмашфюзитё мы не встретили ни души.
   Лишь позднее пришло мне в голову: как мы не обратили внимания на то, что не было слышно жандармов, возвращавшихся обратно? Неужто мы так увлеклись, ползая с насыпи и на насыпь? Мы почувствовали себя в относительной безопасности; преследователи, как видно, потеряли наш след. Из осторожности мы не вошли в Алмашфюзитё. Ведь со слов старика сторожа они могли понять, что мы хотим сесть в поезд, и теперь уже подняли на ноги алмашфюзитёйскую полицию. Мы не свернули к Дунаю – там, на берегу, наверняка следят больше всего. У крайнего дома деревни стали искать тропинку к полям; спотыкались о твердые комья земли на жнивье, перебирались через канавы. С большим трудом мы продвигались вперед, пока снова не ощутили под ногами ровную дорогу. Наш расчет оказался верным. Правда, потеряли несколько часов, однако в конце концов вышли на шоссе.
   Несколько одиночных хуторов, белевших здесь и там, вскоре остались позади. Уже миновала полночь, приближался час рассвета; если мы хотим сесть в поезд в Комароме или хотя бы в Сени до наступления дня, надо шагать быстрей.
   Внезапно окрепший ветер принес несколько дождевых капель. В следующую минуту сверкнула яркая молния и загремел гром. А через мгновение, словно из ведра, хлынул ливень. Среди внезапных вспышек я видел гигантские тутовые деревья, с двух сторон окаймлявшие дорогу. Мы поспешили укрыться под ближайшим из них. Сверкала молния, гремел гром, вслед за светом наступала непроглядная тьма. Мы стояли под деревом, покрытым густой листвой, под ним пока что было сухо. Однако, боясь потерять много времени, мы быстро натянули плащ и куртку и побежали.
   Молния прорезала небо, гром раскалывал ночь, шумел дождь, а мы, перебегая от дерева к дереву, мчались вдоль шоссе; останавливались, отряхивались, дожидались следующей вспышки молнии и бежали снова.
   В непроглядной тьме, в перерыве между вспышками молнии, я чуть не уткнулся лицом в круп лошади. В нос мне ударил терпкий запах конского навоза. Животные испугались, резко отскочили в сторону. Они были привязаны к дереву.
   Мы и подумать не успели, в чем тут дело, как раздался возглас:
   – Стой! Руки вверх!
   И в то же время щелкнули затворы двух винтовок.
   – В разные стороны, Бела, – сказал я торопливо, не теряя присутствия духа, – оставим друг другу весточку в Доме металлистов.
   Я перепрыгнул через канаву и помчался как только мог через поле, к Дунаю, но споткнулся о камень и упал. В то же мгновение над моей головой просвистела пуля.
   До Дуная было метров сто, самое большее двести. Там, среди камней, рос бурьян, достигавший в высоту груди человека. Дальше от берега в мерцающем свете белели одни голые камни. Кто-то громко топал позади меня. Может быть, Бела? Нет, скорее всего, жандарм! Я снова вскочил и бросился бежать. Молния расщепила небо, я упал, моментально вскочил и побежал снова. Хлестал дождь, я промок до костей, все на мне было пропитано водой: башмаки, одежда, волосы. Когда я падал, у меня было такое ощущение, словно к моей спине приложили холодный компресс; когда я вскакивал, по спине стекали потоки воды.
   – Стой! – крикнул преследователь и снова выстрелил. – Стой! – продолжал он вопить.
   Между нами оставалось не больше двадцати шагов, и жандарм громадными скачками прокладывал себе путь в бурьяне.
   На мгновение все стихло. Я растянулся среди высокой травы; когда в небе сверкнула молния, мне показалось, будто я в чаще какого-то диковинного леса.
   Влево от меня, на расстоянии одного шага, стоял жандарм. При каждой вспышке молнии он глупо озирался по сторонам.
   Рука моя скользнула к более тонкому концу палки, я вскочил и с размаху ударил жандарма. Удар прозвучал глухо: он пришелся по толстой войлочной жандармской шляпе, а под ней был жандармский череп. Мой противник, не охнув, упал, как бревно. Я набросился на врага, придавил ему коленями спину и торопливо развязал веревку, на которой у меня висела заплечная сумка. Одновременно я отталкивал ногами винтовку, чтобы она оказалась дальше от рук жандарма. Собственно, необходимости в этом не было – удар оглушил его основательно. Я связал ему тугими узлами запястья и щиколотки. Я затягивал и затягивал узлы на проклятой мокрой веревке. Еще один узел, вот так! Еще один! Теперь он их не развяжет.
   Когда все было кончено, я поднялся – и тут на мгновение у меня закружилась голова. Потом я услышал, что скриплю зубами, издаю стоны. Меня привел в сознание холодный ветер, холодный частый дождь.
   В свете молнии я увидел Белу, он был от меня метрах в ста, слева, и, спотыкаясь, бежал вдоль прибрежных камней. За ним гнался второй жандарм. Винтовку со штыком он держал наперевес. Вдруг он споткнулся и, пытаясь удержать равновесие, остановился. Я схватил лежавшую на земле винтовку и во всю мочь заорал:
   – Руки вверх, или буду стрелять! – и, выстрелив в воздух, со всех ног побежал к преследователю Белы. Секунду переждав, снова выстрелил. И тут у меня мелькнула мысль: есть еще пуля в магазине, эту я пущу уже не в воздух!
   Да, у меня оставалась еще одна пуля, но она не понадобилась. При свете вспыхнувшей молнии я увидел второго жандарма. Он стоял, подняв руки вверх, словно в испуге хотел схватиться за божьи ноги.
   – Брось винтовку! – крикнул я.
   Послышался тяжелый стук винтовки о камни. В это время к нам подбежал Бела.
   – Свяжем его! – сказал я.
   Жандарм покорно молчал, когда мы заломили ему назад руки и веревкой скрутили запястья.
   – Идем, поглядим на другого!
   Сколько глупостей можно совершить, когда делаешь что-то второпях, без раздумья. Так и я: кряхтел, сжимал зубы, чтобы затянуть покрепче узлы, а сапоги с жандарма снять забыл. Когда мы вернулись, мой пленник уже пришел в себя, стащил связанные сапоги и сидел, пытаясь зубами развязать веревку на руках.
   Я от злости отвесил ему здоровенную оплеуху.
   – Марш на берег!
   Не знаю, почему я обоих направлял к реке. Я держал в руках винтовку готовой к выстрелу или удару. В руках Белы были вторая винтовка и дубина. Его жандарм молчал, а мой громко вопил:
   – Не убивайте меня, сделайте милость, господа! Жизни меня не лишайте, не убивайте! – Он внезапно упал на колени. – У меня трое детей, трое маленьких ребятишек! Кто вырастит моих сирот? Не убивайте меня, дорогие господа!
   Я разозлился не на шутку. Помню, сорвал с его головы войлочную шляпу и забросил далеко в Дунай. Снял с него пояс с патронами, сапоги и отправил туда же, в Дунай. Бела то же самое проделал с атрибутами своего пленника.
   Мы проверили: веревки на их руках держались крепко. Тогда мы снова связали им ноги. Мой жандарм сложил, словно для молитвы, связанные руки и просил:
   – Не выдам я вас, клянусь. Не могу я вас выдать: если я расскажу, что меня обезоружили два человека, не миновать мне двух лет каторги… Получу я два года каторги, раз отобрали у меня все оружие, поймите вы это, умоляю вас! Я скажу, что пришли с той стороны, скажу, что сделали это тамошние контрабандисты. А что я еще могу сказать? Одно мы только и можем сказать, что было их много и все при оружии. Нам нельзя вас выдать… У меня трое детей!
   Мы тогда не обратили внимания, как он дьявольски логично рассуждает в то время, когда жизнь его в опасности. Лишь позднее я вспомнил, что у него были знаки отличия сержанта. Если бы я тогда знал, что в мои руки попал убийца-сержант из Шюттё, я, не задумавшись, утопил бы обоих в реке. Так ли?… Ведь человек все-таки человек, а не зверь! Зачем лишать жизни даже таких ничтожных насекомых!
   Я еще раз проверил, хорошо ли завязаны узлы, обыскал карманы жандармов, не осталось ли оружия, потом забросил в Дунай обе винтовки и махнул Беле:
   – Идем!
   – Спасибо, дорогие господа, – захныкал жандарм, – спасибо, да поможет вам бог! Я не выдам вас, клянусь спасителем и святою девой Марией, никогда не выдам!
   Он говорил и говорил, не закрывая рта. Второй сидел и молча глядел перед собой. Можно было подумать, что именно его я стукнул по голове.
   Мы оставили их босиком, без шляп, связанных по рукам и ногам, и возвратились на дорогу, где под деревом стояли две лошади. Дождь затих, гроза ушла дальше; вдалеке, на востоке, вспыхивали молнии и все глуше гремел гром.
   – Раз лошади здесь, мы ими воспользуемся, – сказал я Беле.
   Потасовка отняла у нас почти целый час, и, не будь лошадей, мы пришли бы в Сени уже на рассвете.
   Я почти никогда не сидел на лошади, довольно осторожно взобрался в седло и Бела. Но двум вышколенным животным было, как видно, все равно, кто на них сидит. Они послушно двинулись к дороге, а мы расхрабрились и через несколько шагов стали прищелкивать и подгонять их каблуками.
   Мы быстро добрались до окраины Сени. Там соскочили, повернули лошадей назад и легонько подстегнули дубинками. Животные испуганно побежали – пусть себе скачут, не останавливаясь, до дома! Пусть их лучше найдут подальше, не то нас быстро разыщут по их следам.
   Край неба за Дунаем уже посветлел, когда мы добрались до станции. После дождя наступал прохладный день. Мы устали, были в грязи, выглядели, вероятно, как суслики, выгнанные из-под земли водой, залившей их норы.
   В таком виде лучше не показываться людям, но что делать? Ведь в поезд не сядешь, минуя станцию! Хоть бы нам поскорее обсохнуть… Мы стали выжимать кепки, рукава пиджаков, брюки. Спрятались под навес станционного склада и тряслись от холода.
   Попытались закурить – сигареты и спички отсырели. Мимо шел железнодорожник, увидел, как мы мучаемся, достал свою зажигалку и дал прикурить. Зажигалка была сделана из гильзы, ее огонек напоминал пламя факела. При таком освещении железнодорожник внимательно нас рассмотрел.
   – Да, промокли что надо!
   Мы оба, поблагодарив за огонь, грустно кивнули.
   – К сожалению, да. На шоссе нас застигла непогода.
   Он покачал головой.
   – А изнутри вас что-нибудь греет?
   – Ничего, кроме спешки.