Страница:
Он пошел было дальше, но тут же в нерешительности остановился. Сунул руку в задний карман брюк, достал плоскую жестяную фляжку, отвинтил крышку и передал нам.
– Пейте! Самогон. А то так простынете, что только держись! Почему бы вам не пойти в зал ожидания?
Я отпил из маленькой фляги, обтер горлышко и передал Беле.
– Послушайте, уважаемый, – сказал я, – мы идем из Будапешта. Мы безработные, металлисты. Нам обещали работу в Мадьяроваре, туда мы идем. Пешком, конечно. В дороге уже два дня и две ночи. Вы не могли бы посадить нас на какой-нибудь поезд? Мы проехали бы немного, хотя бы до Дьёра, – это очень облегчило бы нашу участь…
Как я определил при слабом свете наступавшего утра, железнодорожник был плечистый пожилой человек. Он вытер горлышко фляжки рукавом пальто, отпил ради приличия, чтоб мы видели: он нами не брезгает, потом не спеша завернул крышку и спрятал флягу снова в карман.
– Не выйдет, – проговорил он задумчиво. – Если б у меня были деньги, поверьте, я бы сам купил вам билет до Дьёра. Обойдется недорого: третий класс пассажирского. Никак не наскребете? – Ответа он не ждал, ибо видел: то, что для него мало, для нас, без сомнения, много, в противном случае мы не шли бы двое суток пешком. – Я бы для вас это сделал, сделал… Но как быть с кондуктором? Сейчас пойдет утренний пассажирский. Если бы знать, кто с ним поедет, я бы поговорил. – Он покачал головой. – Да, вот еще вспомнил: ведь вы и на перрон не пройдете без билета. Через контролера я б еще вас провел, но там жандарм. Вся станция кишит ими. Всех проверяют, ищут двоих, говорят… В газете писали. Коммунистов. – Он почесал затылок, смерил нас с головы до ног взглядом и сделал такое лицо, словно вдруг испугался чего-то или на что-то отважился.
Я повернул голову вправо, потом влево и прикинул расстояние на случай, если придется бежать. Эх, нехорошо получилось, какая это глупость была – вспомнить о Дьёре… Железнодорожники – государственные служащие, могут и выдать. А этот снова полез в задний карман. Неужто за пистолетом? Быть беде! Но нет: он достал флягу. Отвинтил, отпил первым и передал нам. Пока мы подносили ко рту палинку, он про себя размышлял. Самогон у него был добрый – железнодорожник знает, где достать наилучшую колбасу и наилучший самогон. Плечистый старик размышлял вслух:
– Там стоит товарный поезд… – он назвал номер. – Скоро отправится. До Дьёра вы доберетесь… Товарный поезд. Да только… – Он смотрел на нас с беспокойством. – Незаконное это дело, очень даже незаконное. В Дьёр, в самый город, идти вам никак нельзя: если поймают на станции, тормозного кондуктора выгонят. Он работой рискует, а то и побольше чем. – Он посмотрел на нас значительно и пошел, объясняя на ходу: – Перед оружейным заводом поезд замедлит ход, вы и соскочите. Будете в последнем вагоне, так что под колеса не попадете; в худшем случае ушибетесь, коли неловко прыгнете. Да там он почти что останавливается. Вы оглядитесь, чтоб никто не видел.
Он шел впереди нас, а мы, чуть отступя, шагали вслед за ним. Не обманывает ли он, не ведет ли прямо к жандармам в лапы?
Он повел нас назад, к складу, заглянул, нет ли там кого, потом махнул, чтобы мы шли следом. Перед высокой бетонированной платформой стоял длинный товарный состав, у поезда сновали железнодорожники с фонарями. Наш спутник подозвал одного из них и направился дальше, к самому концу поезда. Когда между нами и группой железнодорожников осталось метров пятьдесят, он тихо спросил:
– Ты сзади?
– Я, – сказал человек с сигнальным фонарем.
– Слушай, друг, возьмешь этих двух, моих знакомых, до Дьёра? Они из Будапешта, в Мадьяроваре им обещали работу. Они спрыгнут на открытом полотне перед заводом, где поезд замедляет ход.
– Спрыгнут?
– Да.
– Ну конечно… – бормотал тормозной кондуктор. – Там он почти остановится. А может, и совсем остановится. Семафор будет закрыт. Они могут спрыгнуть…
– Возьмешь?
– Но чтоб никто не знал!
– Не бойся, никто знать не будет.
В конце поезда была открытая платформа, на ней серый щебень. Щебень сверху был покрыт известью. В конце платформы возвышалась закрытая будка тормозного кондуктора. Два железнодорожника посмотрели по сторонам, не видит ли кто нас.
– Ну, живо! – прошептали они.
Мы взобрались по железной лесенке, заглянули, уместимся ли трое в маленькой будке.
– Поднимите скамейки! – сказал кондуктор. – Дорога недолгая, выдержим стоя.
Железнодорожник еще раз пустил по кругу фляжку. А тут уже замахали фонарями, чертя в туманном воздухе большие круги. Мы протянули на прощание руки плечистому железнодорожнику и поблагодарили за помощь.
– Счастливого пути, – прошептал он. – Будьте осторожны!
Поезд вздрогнул и двинулся с места. Кондуктор вскочил на подножку и плечом прикрыл дверь, чтобы не увидали нас, когда поезд пройдет мимо станции.
Позднее и он вошел в будку и предложил нам потертую горбатую жестяную коробку с табаком. Мы свернули цигарки и закурили.
Поезд медленно полз, но нигде не останавливался. На больших станциях Комарома и Ача он лишь замедлил ход.
Железнодорожник жаловался на малый заработок и трудную службу. Мы достали свои «домашние» харчи, полученные в Татабанье, и угостили его. Позавтракали хлебом и салом, и снова кондуктор предложил нам курево. Он ругал правительство, мы тоже.
Перед оружейным заводом поезд на повороте сбавил ход, почти остановился. Мы сначала сбросили свои пожитки, а потом спрыгнули сами на край насыпи, как советовал тормозной кондуктор – по движению, чтобы немного пробежать рядом с поездом. Все обошлось благополучно. Мы остановились, помахали руками, кондуктор помахал нам в ответ, и мы отправились за своими вещами.
В Дьёре нас встретило ясное летнее утро. Сердце мое забилось сильнее. Под ногами, еще влажная от ночного ливня, сверкала знакомая мостовая.
Глава четырнадцатая,
– Пейте! Самогон. А то так простынете, что только держись! Почему бы вам не пойти в зал ожидания?
Я отпил из маленькой фляги, обтер горлышко и передал Беле.
– Послушайте, уважаемый, – сказал я, – мы идем из Будапешта. Мы безработные, металлисты. Нам обещали работу в Мадьяроваре, туда мы идем. Пешком, конечно. В дороге уже два дня и две ночи. Вы не могли бы посадить нас на какой-нибудь поезд? Мы проехали бы немного, хотя бы до Дьёра, – это очень облегчило бы нашу участь…
Как я определил при слабом свете наступавшего утра, железнодорожник был плечистый пожилой человек. Он вытер горлышко фляжки рукавом пальто, отпил ради приличия, чтоб мы видели: он нами не брезгает, потом не спеша завернул крышку и спрятал флягу снова в карман.
– Не выйдет, – проговорил он задумчиво. – Если б у меня были деньги, поверьте, я бы сам купил вам билет до Дьёра. Обойдется недорого: третий класс пассажирского. Никак не наскребете? – Ответа он не ждал, ибо видел: то, что для него мало, для нас, без сомнения, много, в противном случае мы не шли бы двое суток пешком. – Я бы для вас это сделал, сделал… Но как быть с кондуктором? Сейчас пойдет утренний пассажирский. Если бы знать, кто с ним поедет, я бы поговорил. – Он покачал головой. – Да, вот еще вспомнил: ведь вы и на перрон не пройдете без билета. Через контролера я б еще вас провел, но там жандарм. Вся станция кишит ими. Всех проверяют, ищут двоих, говорят… В газете писали. Коммунистов. – Он почесал затылок, смерил нас с головы до ног взглядом и сделал такое лицо, словно вдруг испугался чего-то или на что-то отважился.
Я повернул голову вправо, потом влево и прикинул расстояние на случай, если придется бежать. Эх, нехорошо получилось, какая это глупость была – вспомнить о Дьёре… Железнодорожники – государственные служащие, могут и выдать. А этот снова полез в задний карман. Неужто за пистолетом? Быть беде! Но нет: он достал флягу. Отвинтил, отпил первым и передал нам. Пока мы подносили ко рту палинку, он про себя размышлял. Самогон у него был добрый – железнодорожник знает, где достать наилучшую колбасу и наилучший самогон. Плечистый старик размышлял вслух:
– Там стоит товарный поезд… – он назвал номер. – Скоро отправится. До Дьёра вы доберетесь… Товарный поезд. Да только… – Он смотрел на нас с беспокойством. – Незаконное это дело, очень даже незаконное. В Дьёр, в самый город, идти вам никак нельзя: если поймают на станции, тормозного кондуктора выгонят. Он работой рискует, а то и побольше чем. – Он посмотрел на нас значительно и пошел, объясняя на ходу: – Перед оружейным заводом поезд замедлит ход, вы и соскочите. Будете в последнем вагоне, так что под колеса не попадете; в худшем случае ушибетесь, коли неловко прыгнете. Да там он почти что останавливается. Вы оглядитесь, чтоб никто не видел.
Он шел впереди нас, а мы, чуть отступя, шагали вслед за ним. Не обманывает ли он, не ведет ли прямо к жандармам в лапы?
Он повел нас назад, к складу, заглянул, нет ли там кого, потом махнул, чтобы мы шли следом. Перед высокой бетонированной платформой стоял длинный товарный состав, у поезда сновали железнодорожники с фонарями. Наш спутник подозвал одного из них и направился дальше, к самому концу поезда. Когда между нами и группой железнодорожников осталось метров пятьдесят, он тихо спросил:
– Ты сзади?
– Я, – сказал человек с сигнальным фонарем.
– Слушай, друг, возьмешь этих двух, моих знакомых, до Дьёра? Они из Будапешта, в Мадьяроваре им обещали работу. Они спрыгнут на открытом полотне перед заводом, где поезд замедляет ход.
– Спрыгнут?
– Да.
– Ну конечно… – бормотал тормозной кондуктор. – Там он почти остановится. А может, и совсем остановится. Семафор будет закрыт. Они могут спрыгнуть…
– Возьмешь?
– Но чтоб никто не знал!
– Не бойся, никто знать не будет.
В конце поезда была открытая платформа, на ней серый щебень. Щебень сверху был покрыт известью. В конце платформы возвышалась закрытая будка тормозного кондуктора. Два железнодорожника посмотрели по сторонам, не видит ли кто нас.
– Ну, живо! – прошептали они.
Мы взобрались по железной лесенке, заглянули, уместимся ли трое в маленькой будке.
– Поднимите скамейки! – сказал кондуктор. – Дорога недолгая, выдержим стоя.
Железнодорожник еще раз пустил по кругу фляжку. А тут уже замахали фонарями, чертя в туманном воздухе большие круги. Мы протянули на прощание руки плечистому железнодорожнику и поблагодарили за помощь.
– Счастливого пути, – прошептал он. – Будьте осторожны!
Поезд вздрогнул и двинулся с места. Кондуктор вскочил на подножку и плечом прикрыл дверь, чтобы не увидали нас, когда поезд пройдет мимо станции.
Позднее и он вошел в будку и предложил нам потертую горбатую жестяную коробку с табаком. Мы свернули цигарки и закурили.
Поезд медленно полз, но нигде не останавливался. На больших станциях Комарома и Ача он лишь замедлил ход.
Железнодорожник жаловался на малый заработок и трудную службу. Мы достали свои «домашние» харчи, полученные в Татабанье, и угостили его. Позавтракали хлебом и салом, и снова кондуктор предложил нам курево. Он ругал правительство, мы тоже.
Перед оружейным заводом поезд на повороте сбавил ход, почти остановился. Мы сначала сбросили свои пожитки, а потом спрыгнули сами на край насыпи, как советовал тормозной кондуктор – по движению, чтобы немного пробежать рядом с поездом. Все обошлось благополучно. Мы остановились, помахали руками, кондуктор помахал нам в ответ, и мы отправились за своими вещами.
В Дьёре нас встретило ясное летнее утро. Сердце мое забилось сильнее. Под ногами, еще влажная от ночного ливня, сверкала знакомая мостовая.
Глава четырнадцатая,
из коей можно узнать разные вещи о характерах двух полицейских героев и о том, как некая невнимательная конторщица неправильно надписала адрес на конверте
Тормозной кондуктор рассказал нам, что поезд на станции Дьёр оставит часть вагонов, захватит несколько новых и еще до полудня отправится дальше, в Шопрон. На мгновение у меня промелькнула мысль: а что, если мы останемся здесь, в тесной будке кондуктора? Хозяин, может, и не обратил внимания на слова о конечной цели нашей поездки – в Мадьяровар. Он не очень-то интересуется нашими намерениями и вообще рубаха-парень. Мы могли бы ехать с ним прямо в Шопрон. А там прыжок – и граница: опыт шестидневного бегства научил нас тому, что даже хорошо продуманный план не всегда удается, а что говорить о столь скоропалительном – он может завершиться для нас весьма плачевно. Лучше остаться на время в Дьёре! Среди моих дьёрских друзей есть много таких, у кого родственники или добрые знакомые живут вблизи границы, вот они-то и помогут нам перейти границу. Нельзя полагаться на волю случая!
Если б я тогда знал, сколько волнений мы причиним всему городу Дьёру, мы, скорее всего, отправились бы на шопронскую границу вслепую, сразу… И наверняка бы мое сердце не задрожало от радости, когда я ощутил под ногами знакомые камни дьёрской мостовой…
Но не будем забегать вперед – расскажу по порядку, как все произошло.
Жизнь не однажды предоставляла мне случай убедиться в том, что подлецов нельзя жалеть.
Однако я всегда был верен себе. Я не люблю насилия, и, по-моему, лучше десять раз хорошо отнестись к недостойному, чем один раз несправедливо к невинному…
Два жандарма, которых мы связанными, полураздетыми оставили на окраине Алмашфюзитё, на берегу Дуная – как ни клялся, как ни хитрил сержант, – чуть не погубили нас. Тот, что все время молчал, оказался честнее. А второй оказался настоящей хортистской собакой.
Нам скоро пришлось испытать, как за добро платят злом. Они выдали нас и по нашим следам направили погоню. Как же так? Правда, я знаю из опыта солдатской службы, что, если бы они рассказали, как мы двое, безоружные, раздели их и отняли снаряжение, самое меньшее, что их ожидало, это увольнение. Но вполне возможно, что они могли получить один-два года военной тюрьмы. Неужели среди жандармов времен белого террора могли найтись столь самоотверженные поборники «правдивости», которые решились бы сунуть руки в наручники ради защиты интересов своих кровавых хозяев?
Недавно, когда мне в руки попали протоколы по моему делу, я нашел среди них рапорт сержанта из Шюттё, и мне сразу все стало ясно. Негодяй, пока против воли сидел на дунайском берегу, придумал весьма хитрую историю. Ею он мог спасти свою так называемую честь и даже получить вознаграждение. Пусть вместо длинных объяснений говорит сам рапорт, и я прошу извинить, что продолжаю рассказ довольно-таки трудным для понимания языком венгерской королевской канцелярии.
Для них была лишь одна опасность: если нас поймают, мы не подтвердим этой небылицы. Но найдется ли человек, который поверит нам, двум бежавшим смертникам, вопреки согласованному утверждению двух жандармов?
Было еще одно примечание в этом документе: один из сыщиков будапештского управления добавил: «Указанный в рапорте Дом металлистов является помещением дьерского профсоюза, ибо другого подобного учреждения в ближайших городах нет. На направление Дьёра указывает также и то обстоятельство, что украденные лошади возвратились со стороны Комарома. Беглецы поняли, что благодаря отваге двух жандармов задуманный ими переход через Дунай не удастся, и поэтому продолжали бежать в направлении Дьёра, где они наверняка надеялись на помощь своих товарищей. Осмелюсь добавить, что подробности, указанные в рапорте, во всех отношениях усиливают точку зрения, выдвинутую следствием прежде, согласно которой у двух беглецов где-то на дунайской границе имеются сообщники. Младший чиновник» (подпись неразборчива).
Значит, в Будапеште уже знали, как «отважно вели себя» два палача из Шюттё! Быть может, они получили благодарность или даже участок земли за геройство.
Во всяком случае, Покол и его компания в Татабанье еще в тот же день утром узнали, что мы в Дьёре.
Почти в то же время, когда жандармы диктовали свой рапорт, мы стояли на перекрестке улиц в пригороде Дьёра и не подозревали, какая над нами нависает опасность. Мы старались как можно лучше укрыться за рекламным столбом от глаз стоявшего поблизости полицейского-регулировщика.
К началу утренней смены мы уже опоздали. Но всегда есть надежда, что кого-то пошлют с завода в город, пройдет опоздавший или кто-то получит отпуск, чтобы уладить личное дело. Среди вагоностроителей знакомых у меня было немного. Но в 1921 году оружейный завод уже не функционировал, и я вполне резонно предположил, что оружейники наверняка пойдут работать на вагоностроительный. Свой пост мы выбрали с таким расчетом, чтобы, если со стороны вагоностроительного завода или со стороны города пройдет хорошо знакомый, надежный человек, можно было его подозвать. Большой рекламный столб как нельзя лучше загородил нас от полицейского, и мы делали вид, будто рассматриваем кинорекламу и объявления.
На столбе висело множество маленьких бумажек, приклеенных мучным клейстером; они были написаны от руки, и разобрать их было довольно трудно. Я хорошо знал объявления такого рода: когда летом продают зимний скарб, продают кровать, ибо соломенный тюфяк может лежать и на голом полу; когда продают последнюю малость, которая попала в хозяйство из тощего приданого жены или заработана тяжелым многолетним трудом… Если бы я сейчас передал содержание этих восьмидесяти – ста объявлений, они бы поведали о тогдашнем дьёрском режиме и о положении трудового люда. Буквы, написанные химическим карандашом вкривь и вкось, расплывшиеся от дождя, говорили о том, как страдает рабочий народ и как спустя четыре года после войны лишь ему одному приходится выносить на себе все тяготы национальной катастрофы, в которую ввергли страну господствующие классы…
Мы стояли так не менее получаса. Несколько человек прошло туда и сюда, это были заводские, но знакомые лишь по виду. В эти бойкие утренние часы на улице много прохожих. Однако на нас не глядели, ибо мы, повернувшись к людям спинами, старательно изучали объявления. Наконец я увидел одного моего доброго старого друга: он работал со мной на оружейном заводе за соседним токарным станком, и мы одно время вместе участвовали в самодеятельности. Он торопливо шагал со стороны города по дороге, ведущей на завод. Под мышкой держал завернутый в газету хлеб со смальцем – это был его обед. Я тихонько свистнул.
Он взглянул на меня. На мгновение словно бы узнал, но потом пошел дальше, как человек, который решил: нет, это невозможно!
Я снова свистнул и окликнул его по имени:
– Яни!
Лицо его сразу просияло, брови взлетели вверх, рот остался раскрытым.
– Ты здесь? Но ведь… ведь тебя…
– Ты знаешь?
– Конечно, знаю. Сколько мы говорим о тебе! – сказал он, протягивая руку сначала мне, потом Беле. – Мы надеялись, – продолжал он, – что вы давно уже там… что вас уже и след простыл…
– Как видишь, к сожалению, мы еще здесь… Но, может быть, скоро будем там, если вы нам поможете.
– Как не помочь! – говорил он, обнимая меня за плечи.
– Осторожнее! – шепнул я. – Как бы не привлечь внимание. Они идут по нашим следам, если хочешь знать!
Он на мгновение задумался и хлопнул себя по лбу:
– Отправляйтесь к нам. Ты знаешь, где моя квартира в поселке оружейного завода?
– Знаю, если вы живете на старом месте.
– Да. Сначала войди ты, а через некоторое время пусть войдет твой товарищ, – указал он на Белу. – Жена дома. Она будет очень рада! Подождите меня. Я кое с кем переговорю на заводе.
Мы с Белой поспешно отправились к поселку оружейного завода. Едва мы сделали пятьдесят шагов, как услышали, что за нами бегут. Мы испуганно оглянулись: возвращался мой друг. Он еще издали протягивал газетный сверток.
– Чуть не забыл… – сказал он, задыхаясь. – Нате, берите.
– Твой хлеб? Нет, не возьмем!
– Но… – смущенно признался он, – дома нет ничего, чем жена бы могла угостить.
Я объяснил, что мы уже ели, а он, как видно, в тот день еще ничего не ел. У нас есть провизия. Мы получили в дороге. Нам едва удалось его убедить.
Бела убавил шаг и незаметно отстал от меня – вблизи поселка мы шли друг за другом на расстоянии ста метров, как совершенно чужие. Мы повстречались с несколькими людьми, которые наверняка меня знали. Но, видно, я не привлек к себе внимания. Мокрая куртка и щетина, отросшая за два дня, не могли их особенно удивить: здешние рабочие выглядели не лучше, чем мы.
Мой друг Яни занимал квартиру, состоявшую из кухни и комнаты. Его семья, кроме жены, маленькой худенькой женщины с выцветшими белокурыми волосами и поблекшим лицом, состояла из пятерых детей. Самый младший, еще в коротенькой рубашонке, ползал на четвереньках на каменном полу кухни, показывая кругленький задок; остальные по виду были уже школьниками. Женщина сразу меня узнала – а как же ей было не узнать, ведь она когда-то играла Илушку в «Витязе Яноше». Она удивилась, всплеснула руками, помянула Иисуса-Марию, и сразу нашлась. Ребятишек быстро отправила в комнату и заперла дверь кухни. Закрыла окно. Пусть соседи думают, что дома никого нет. Она уже ломала голову над тем, у кого бы и что занять нам на обед. Мы предупредили ее действия, достав из узелка сало, хлеб, мамалыгу и кусок жареного мяса, единственный, который остался. Мне показалось, что у нее, бедняжки, при виде стольких яств потекли слюнки. Так оно в действительности и было: ее соблазняла наша еда, но брать она ни за что не хотела. От гостей!..
Мы попросили таз с водой и бритву Яни.
Она достала еще и утюг, чтобы мы могли выгладить брюки, наскребла из печи угля. Потом дала тряпку для обуви, расческу – словом, все, что надо; сама ушла к детям в комнату и оставила нас одних.
Мы только закончили свой туалет, когда за стеклом кухонной двери появилось чье-то широкое плечо. Казалось, глаза мне застлали слезы – по походке я узнал хромого дядюшку Дюри, моего дорогого старого друга!
Дюри был заместителем главного доверенного на оружейном заводе. Мы стояли с ним рядом, когда против нас послали боснийцев, вместе сражались и под Капуваром.
Мы не сводили друг с друга глаз, и я видел, что большой, неуклюжий старик глотает слезы. Сначала он не мог произнести ни слова.
– Ты здесь? – выговорил он наконец и несколько раз повторил этот нелогичный вопрос.
Но ко мне уже подходил, протягивая руку, пришедший с ним мой старый приятель с оружейного завода. Теперь они оба работали на вагоностроительном: дядюшка Дюри – доверенным завода, Лори Вучич, мастер, – доверенным механического цеха.
– Вы готовы? – спросил наконец, преодолев волнение, дядя Дюри. – Тогда пошли.
Милый старый, ворчливый медведь! И ты, дружище, Лори! Неужто я здесь с вами, могу ли я верить своим глазам? Какие они веселые, сильные и спокойные! Словно бы мы, их товарищи, гонимые, присужденные к смерти, не просим у них убежища, как у последних солдат побежденного лагеря.
Услышав слова старика, в дверь кухни выглянула хозяйка.
– Уже уходите?
– А вы как думаете, мы оставим их вам? – съязвил дядя Дюри. – Одного мужа вам мало?
– Куда мы пойдем? – обратился я к нему, когда мы вышли на улицу.
– Куда? В партию!
– В партию? В какую партию?
Он пожал плечами.
– В социал-демократическую партию, другой сейчас нет…
Я остановился среди дороги. Старик сошел с ума?
– В социал-демократическую партию?
– Да.
– Но ведь… – вскрикнул я. – Как это пришло тебе в голову? Они же сразу сообщат в полицию. Разве ты не понимаешь, что мы…
– Положись на меня! – снисходительно улыбнулся он. – Тот, к кому я веду, не сообщит, не бойся!
Я ничего не мог понять, но был убежден, что старик в конце концов желает мне добра и знает, как поступить.
Мы пошли дальше, слегка взволнованные. Дядюшка Дюри между тем рассказывал, что Яни тоже хотелось непременно пойти с нами. Но он, старик, не разрешил.
– Он сегодня опоздал, а потом бы снова ушел… Стоит им только пронюхать, сразу станут искать у него!
Объяснил дядюшка Дюри и то, почему пришел не один. Разделившись на две пары, легче пройти по улице. Если что-нибудь все-таки да случится, он, официальный житель Дьёра, может предъявить документы, тогда уж не так подозрителен и тот, кто идет с ним.
Если б я тогда знал, сколько волнений мы причиним всему городу Дьёру, мы, скорее всего, отправились бы на шопронскую границу вслепую, сразу… И наверняка бы мое сердце не задрожало от радости, когда я ощутил под ногами знакомые камни дьёрской мостовой…
Но не будем забегать вперед – расскажу по порядку, как все произошло.
Жизнь не однажды предоставляла мне случай убедиться в том, что подлецов нельзя жалеть.
Однако я всегда был верен себе. Я не люблю насилия, и, по-моему, лучше десять раз хорошо отнестись к недостойному, чем один раз несправедливо к невинному…
Два жандарма, которых мы связанными, полураздетыми оставили на окраине Алмашфюзитё, на берегу Дуная – как ни клялся, как ни хитрил сержант, – чуть не погубили нас. Тот, что все время молчал, оказался честнее. А второй оказался настоящей хортистской собакой.
Нам скоро пришлось испытать, как за добро платят злом. Они выдали нас и по нашим следам направили погоню. Как же так? Правда, я знаю из опыта солдатской службы, что, если бы они рассказали, как мы двое, безоружные, раздели их и отняли снаряжение, самое меньшее, что их ожидало, это увольнение. Но вполне возможно, что они могли получить один-два года военной тюрьмы. Неужели среди жандармов времен белого террора могли найтись столь самоотверженные поборники «правдивости», которые решились бы сунуть руки в наручники ради защиты интересов своих кровавых хозяев?
Недавно, когда мне в руки попали протоколы по моему делу, я нашел среди них рапорт сержанта из Шюттё, и мне сразу все стало ясно. Негодяй, пока против воли сидел на дунайском берегу, придумал весьма хитрую историю. Ею он мог спасти свою так называемую честь и даже получить вознаграждение. Пусть вместо длинных объяснений говорит сам рапорт, и я прошу извинить, что продолжаю рассказ довольно-таки трудным для понимания языком венгерской королевской канцелярии.
«Будапешт, 15 июня 1921 г.Под текстом кто-то цветным карандашом в будапештском управлении написал:
Сегодня в девять часов сорок минут утра был получен телеграфный рапорт от жандармского командования в Алмашфюзитё, от начальника Шюттёйского отделения, старшего сержанта жандармерии Гергея Ясберени.
Старший сержант жандармерии Гергей Ясберени и младший сержант Йожеф Надь XXVII [22]покорнейше сообщают:
14-го числа сего месяца около девяти часов вечера, совершая верхом внеочередной патрульный объезд по доверенной нашей охране части береговой границы с особым вниманием к указаниям циркуляра… на краю деревни Шюттё из фруктового сада… мы услышали громкий разговор. В связи с этим подозрительным обстоятельством мы вошли в вышеназванный фруктовый сад. Там был найден Шандор Сёке, шестидесяти трех лет, уроженец Шюттё, имя умершей матери Юлия Сёке. Ночной сторож фруктового владения, в ходе допроса которого было определено, что два незнакомых человека незаконно проникли в сад, являющийся частной собственностью, и по садовой дороге отправились в направлении Алмашфюзитё. Описание их внешности и одежды соответствует приметам названных в циркуляре коммунистических преступников: Ференца С. и Белы К., бежавших из вацской тюрьмы и идущих, по предположению, в направлении чешской границы. В связи с тем, что дело не терпело отлагательства, мы начали преследование подозрительных лиц. По пути они или нашли какой-либо транспорт, или сократили путь через поля и выиграли расстояние; таким образом, мы вынуждены были сделать дополнительный допрос о лицах, передвигавшихся ночью, охране железной дороги и заодно проверили всех идущих по шоссе, как положено по инструкции. Следы через деревню Алмашфюзитё вели дальше на запад. Мы уже перешли границу нашей зоны, но так как дело являлось не терпящим отлагательства, продолжали преследование. В это время началась гроза, и при свете молнии мы опознали на берегу Дуная двух подозрительных лиц, которые стояли примерно напротив деревни Ижа, находящейся на территории соседнего государства, и обеими руками подавали сигналы в направлении воды; им отвечали издалека почти незаметными в густой сетке дождя световыми сигналами. На территории, заросшей бурьяном и пролегающей между дорогой и берегом, проехать было невозможно, и мы, согласно инструкции, привязали к дереву лошадей, а сами пешком отправились на сближение с подозрительными личностями. Подойдя ближе, мы потребовали у них документы. Сначала они испугались и хотели бежать, потом сделали вид, будто ищут документы. Мы сразу поняли, что они хотят выиграть время. В это время лодка, у которой, как мы заметили при свете молнии, не было номера, приблизилась от того берега, со стороны вышеназванной деревни, и остановилась под нами метров на двадцать ниже. Из нее вышло четверо. Как мы полагаем, это были члены одной из контрабандистских шаек чехословацкой стороны. Они разговаривали между собой на словацком и венгерском языках и с угрозой приблизились к нам. Мы, держа наготове оружие, расположились так, чтобы в случае нападения младший сержант мог встретить двух беглецов, а я – четырех контрабандистов. Я приказал им остановиться и предъявить документы. Тогда двое подозрительных крикнули что-то по-словацки четырем прибывшим. По этой и другим приметам мы предположили, что контрабандисты явились сюда, чтобы по заранее подготовленному плану помочь двум подозрительным лицам нелегально перейти границу. Бандиты по нашему приказанию не остановились, а когда я предупредил, что буду стрелять, сразу из четырех стволов грянули выстрелы. Я и товарищ тут же открыли ответный огонь. Двое подозрительных пустились бежать. Один из них, у которого был длинный серый плащ, крикнул своему спутнику: «Бежим в разные стороны, Бела, встретимся в Доме металлистов». Младший сержант, согласно моему приказу, стал преследовать двух беглецов, несколько раз выстрелил, но из-за темноты стрелял наугад. Я в это время его прикрывал и пытался противостоять превосходящим силам врага. Через некоторое время в метрах пятидесяти от меня к берегу причалила другая лодка, и я вынужден был обороняться с двух сторон. Один контрабандист незаметно обошел меня в темноте и сзади, по заключению врача, не то свинцовой палкой, не то прикладом нанес мне сильнейший удар по голове, на заживление раны от которого потребуется больше восьми дней и от которого я потерял сознание. Младший сержант Йожеф Надь XXVII обратил внимание на внезапное прекращение огня, окликнул меня, но, так как я не ответил, побежал мне на помощь. Спрятавшиеся в бурьяне, доходившем им до пояса, контрабандисты набросились на него и повалили, и названный младший сержант после непродолжительной героической борьбы был обезоружен и связан. Когда я позднее пришел в себя, то обнаружил, что тоже связан. Контрабандисты отняли у нас ценности: часы, обручальные кольца, сняли сапоги, а так как двух беглецов они не нашли и боялись, что на выстрелы и крики к нам прибудет подкрепление, поспешно сели в лодку и быстро исчезли в темноте в направлении того берега. Страдая от ран и других повреждений, а также будучи туго связанными, мы медленно ползли к дороге и в то же время призывали на помощь. Из-за необычной грозы и сильного ливня на чрезвычайных пунктах 458 и 459, которые находились от нас по горной дороге в трехстах шестидесяти, а по равнине в двухстах метрах, не могли услышать выстрелы. Курсирующие в это время по инструкции каждые полчаса береговые и водные патрули прошли, не заметив нас, ибо мы, раненые, усталые и без сознания, неподвижно лежали среди густых зарослей бурьяна. Перед рассветом мы увидели двух лошадей, быстро скачущих в направлении от Комарома. Как было установлено, это были наши собственные лошади, которых два вышеназванных подозрительных лица пытались использовать в целях бегства. На крупе одной из лошадей виднелся след от палочного удара. После семи часов утра мы получили помощь от крестьянина из Алмашфюзитё Имре Байуса, направлявшегося в Комаром: он перерезал ножом наши путы и на своей телеге доставил на жандармский пост, где мы получили первую медицинскую помощь и тут же продиктовали настоящий покорный рапорт».
Немедленно отправить господину королевскому министру юстиции Венгрии.Хорошо, подлец, придумал, ничего не скажешь! Они прятались в траве от собственных патрулей и показались лишь утром, когда договорились меж собой обо всех подробностях этой версии. Во время потасовки и пока ползли по дороге, жандармы получили еще несколько царапин и ран; возможно, что моя дубина тоже оставила на голове сержанта шишку и, может быть, даже содрала кожу. А почему превосходящие силы контрабандистов не оставили на берегу следов? Их смыл дождь!
Особой следственной группе, находящейся под началом господина инспектора Тамаша Покола и господина подполковника Оскара Сентивани в Татабанье.
Управлению Венгерской королевской исправительной тюрьмы в Ваце.
Венгерскому королевскому полицейскому управлению, Дьёр.
Для них была лишь одна опасность: если нас поймают, мы не подтвердим этой небылицы. Но найдется ли человек, который поверит нам, двум бежавшим смертникам, вопреки согласованному утверждению двух жандармов?
Было еще одно примечание в этом документе: один из сыщиков будапештского управления добавил: «Указанный в рапорте Дом металлистов является помещением дьерского профсоюза, ибо другого подобного учреждения в ближайших городах нет. На направление Дьёра указывает также и то обстоятельство, что украденные лошади возвратились со стороны Комарома. Беглецы поняли, что благодаря отваге двух жандармов задуманный ими переход через Дунай не удастся, и поэтому продолжали бежать в направлении Дьёра, где они наверняка надеялись на помощь своих товарищей. Осмелюсь добавить, что подробности, указанные в рапорте, во всех отношениях усиливают точку зрения, выдвинутую следствием прежде, согласно которой у двух беглецов где-то на дунайской границе имеются сообщники. Младший чиновник» (подпись неразборчива).
Значит, в Будапеште уже знали, как «отважно вели себя» два палача из Шюттё! Быть может, они получили благодарность или даже участок земли за геройство.
Во всяком случае, Покол и его компания в Татабанье еще в тот же день утром узнали, что мы в Дьёре.
Почти в то же время, когда жандармы диктовали свой рапорт, мы стояли на перекрестке улиц в пригороде Дьёра и не подозревали, какая над нами нависает опасность. Мы старались как можно лучше укрыться за рекламным столбом от глаз стоявшего поблизости полицейского-регулировщика.
К началу утренней смены мы уже опоздали. Но всегда есть надежда, что кого-то пошлют с завода в город, пройдет опоздавший или кто-то получит отпуск, чтобы уладить личное дело. Среди вагоностроителей знакомых у меня было немного. Но в 1921 году оружейный завод уже не функционировал, и я вполне резонно предположил, что оружейники наверняка пойдут работать на вагоностроительный. Свой пост мы выбрали с таким расчетом, чтобы, если со стороны вагоностроительного завода или со стороны города пройдет хорошо знакомый, надежный человек, можно было его подозвать. Большой рекламный столб как нельзя лучше загородил нас от полицейского, и мы делали вид, будто рассматриваем кинорекламу и объявления.
На столбе висело множество маленьких бумажек, приклеенных мучным клейстером; они были написаны от руки, и разобрать их было довольно трудно. Я хорошо знал объявления такого рода: когда летом продают зимний скарб, продают кровать, ибо соломенный тюфяк может лежать и на голом полу; когда продают последнюю малость, которая попала в хозяйство из тощего приданого жены или заработана тяжелым многолетним трудом… Если бы я сейчас передал содержание этих восьмидесяти – ста объявлений, они бы поведали о тогдашнем дьёрском режиме и о положении трудового люда. Буквы, написанные химическим карандашом вкривь и вкось, расплывшиеся от дождя, говорили о том, как страдает рабочий народ и как спустя четыре года после войны лишь ему одному приходится выносить на себе все тяготы национальной катастрофы, в которую ввергли страну господствующие классы…
Мы стояли так не менее получаса. Несколько человек прошло туда и сюда, это были заводские, но знакомые лишь по виду. В эти бойкие утренние часы на улице много прохожих. Однако на нас не глядели, ибо мы, повернувшись к людям спинами, старательно изучали объявления. Наконец я увидел одного моего доброго старого друга: он работал со мной на оружейном заводе за соседним токарным станком, и мы одно время вместе участвовали в самодеятельности. Он торопливо шагал со стороны города по дороге, ведущей на завод. Под мышкой держал завернутый в газету хлеб со смальцем – это был его обед. Я тихонько свистнул.
Он взглянул на меня. На мгновение словно бы узнал, но потом пошел дальше, как человек, который решил: нет, это невозможно!
Я снова свистнул и окликнул его по имени:
– Яни!
Лицо его сразу просияло, брови взлетели вверх, рот остался раскрытым.
– Ты здесь? Но ведь… ведь тебя…
– Ты знаешь?
– Конечно, знаю. Сколько мы говорим о тебе! – сказал он, протягивая руку сначала мне, потом Беле. – Мы надеялись, – продолжал он, – что вы давно уже там… что вас уже и след простыл…
– Как видишь, к сожалению, мы еще здесь… Но, может быть, скоро будем там, если вы нам поможете.
– Как не помочь! – говорил он, обнимая меня за плечи.
– Осторожнее! – шепнул я. – Как бы не привлечь внимание. Они идут по нашим следам, если хочешь знать!
Он на мгновение задумался и хлопнул себя по лбу:
– Отправляйтесь к нам. Ты знаешь, где моя квартира в поселке оружейного завода?
– Знаю, если вы живете на старом месте.
– Да. Сначала войди ты, а через некоторое время пусть войдет твой товарищ, – указал он на Белу. – Жена дома. Она будет очень рада! Подождите меня. Я кое с кем переговорю на заводе.
Мы с Белой поспешно отправились к поселку оружейного завода. Едва мы сделали пятьдесят шагов, как услышали, что за нами бегут. Мы испуганно оглянулись: возвращался мой друг. Он еще издали протягивал газетный сверток.
– Чуть не забыл… – сказал он, задыхаясь. – Нате, берите.
– Твой хлеб? Нет, не возьмем!
– Но… – смущенно признался он, – дома нет ничего, чем жена бы могла угостить.
Я объяснил, что мы уже ели, а он, как видно, в тот день еще ничего не ел. У нас есть провизия. Мы получили в дороге. Нам едва удалось его убедить.
Бела убавил шаг и незаметно отстал от меня – вблизи поселка мы шли друг за другом на расстоянии ста метров, как совершенно чужие. Мы повстречались с несколькими людьми, которые наверняка меня знали. Но, видно, я не привлек к себе внимания. Мокрая куртка и щетина, отросшая за два дня, не могли их особенно удивить: здешние рабочие выглядели не лучше, чем мы.
Мой друг Яни занимал квартиру, состоявшую из кухни и комнаты. Его семья, кроме жены, маленькой худенькой женщины с выцветшими белокурыми волосами и поблекшим лицом, состояла из пятерых детей. Самый младший, еще в коротенькой рубашонке, ползал на четвереньках на каменном полу кухни, показывая кругленький задок; остальные по виду были уже школьниками. Женщина сразу меня узнала – а как же ей было не узнать, ведь она когда-то играла Илушку в «Витязе Яноше». Она удивилась, всплеснула руками, помянула Иисуса-Марию, и сразу нашлась. Ребятишек быстро отправила в комнату и заперла дверь кухни. Закрыла окно. Пусть соседи думают, что дома никого нет. Она уже ломала голову над тем, у кого бы и что занять нам на обед. Мы предупредили ее действия, достав из узелка сало, хлеб, мамалыгу и кусок жареного мяса, единственный, который остался. Мне показалось, что у нее, бедняжки, при виде стольких яств потекли слюнки. Так оно в действительности и было: ее соблазняла наша еда, но брать она ни за что не хотела. От гостей!..
Мы попросили таз с водой и бритву Яни.
Она достала еще и утюг, чтобы мы могли выгладить брюки, наскребла из печи угля. Потом дала тряпку для обуви, расческу – словом, все, что надо; сама ушла к детям в комнату и оставила нас одних.
Мы только закончили свой туалет, когда за стеклом кухонной двери появилось чье-то широкое плечо. Казалось, глаза мне застлали слезы – по походке я узнал хромого дядюшку Дюри, моего дорогого старого друга!
Дюри был заместителем главного доверенного на оружейном заводе. Мы стояли с ним рядом, когда против нас послали боснийцев, вместе сражались и под Капуваром.
Мы не сводили друг с друга глаз, и я видел, что большой, неуклюжий старик глотает слезы. Сначала он не мог произнести ни слова.
– Ты здесь? – выговорил он наконец и несколько раз повторил этот нелогичный вопрос.
Но ко мне уже подходил, протягивая руку, пришедший с ним мой старый приятель с оружейного завода. Теперь они оба работали на вагоностроительном: дядюшка Дюри – доверенным завода, Лори Вучич, мастер, – доверенным механического цеха.
– Вы готовы? – спросил наконец, преодолев волнение, дядя Дюри. – Тогда пошли.
Милый старый, ворчливый медведь! И ты, дружище, Лори! Неужто я здесь с вами, могу ли я верить своим глазам? Какие они веселые, сильные и спокойные! Словно бы мы, их товарищи, гонимые, присужденные к смерти, не просим у них убежища, как у последних солдат побежденного лагеря.
Услышав слова старика, в дверь кухни выглянула хозяйка.
– Уже уходите?
– А вы как думаете, мы оставим их вам? – съязвил дядя Дюри. – Одного мужа вам мало?
– Куда мы пойдем? – обратился я к нему, когда мы вышли на улицу.
– Куда? В партию!
– В партию? В какую партию?
Он пожал плечами.
– В социал-демократическую партию, другой сейчас нет…
Я остановился среди дороги. Старик сошел с ума?
– В социал-демократическую партию?
– Да.
– Но ведь… – вскрикнул я. – Как это пришло тебе в голову? Они же сразу сообщат в полицию. Разве ты не понимаешь, что мы…
– Положись на меня! – снисходительно улыбнулся он. – Тот, к кому я веду, не сообщит, не бойся!
Я ничего не мог понять, но был убежден, что старик в конце концов желает мне добра и знает, как поступить.
Мы пошли дальше, слегка взволнованные. Дядюшка Дюри между тем рассказывал, что Яни тоже хотелось непременно пойти с нами. Но он, старик, не разрешил.
– Он сегодня опоздал, а потом бы снова ушел… Стоит им только пронюхать, сразу станут искать у него!
Объяснил дядюшка Дюри и то, почему пришел не один. Разделившись на две пары, легче пройти по улице. Если что-нибудь все-таки да случится, он, официальный житель Дьёра, может предъявить документы, тогда уж не так подозрителен и тот, кто идет с ним.