Страница:
Уайэтт в который раз устремил свой мысленный взор к тем переделкам на борту «Первоцвета», которые он намеревался произвести, если бы стал его капитаном и наполовину хозяином — ведь Джон Фостер давно уже облюбовал для себя там, в Маргейте, некое очаровательное суденышко, кромстер. Пара орудий, установленных на носу «Первоцвета», и пять лишних футов, добавленных к каждой из двух его толстых коротких мачт, сделали бы судно более удобным в управлении и более пригодным для обороны, не уменьшив при этом сколько-нибудь заметно его грузоподъемности.
Если придет тот счастливый день, когда он, Гарри Уайэтт, станет капитаном торгового судна, тогда уж он гораздо тщательнее подберет себе команду, нежели это сделал одноглазый Джон.
Он полагал, что барк такого размера, как «Первоцвет», водоизмещением в 120 тонн не нуждался в команде из двадцати шести человек, исключая офицеров. Очень даже вероятно, что шестнадцати дюжих матросов и полдюжины юнг, обучающихся морскому делу, оказалось бы достаточно, чтобы, если будет возникать такая необходимость, подтаскивать орудия барка и управляться с ними.
Задержавшись, чтобы присмотреть за тем, как матросы брасопят паруса к реям и убирают прочий бегучий такелаж[14], Уайэтт словно видел «Первоцвет», как он выглядел бы, пришвартованный у Биллингсгейта на Темзе. Он был бы так сильно забит восточно-индийскими пряностями, испанской кожей, ножевыми товарами и золотом, что метка, говорящая о его загруженности, — предосторожность, недавно введенная мастером Плимсоллом из Навигаторской коллегии, — оказалась бы под водой. Кэт конечно же наблюдала бы за прибытием судна с порога их первого скромного дома, который он намеревался поставить для нее на южном берегу Темзы, где-нибудь около церкви Святого Олафа.
Само собой разумелось, что существенная доля его доходов должна была пойти на поддержание отца, франклина Эдмунда Уайэтта, человека мягкого и довольно слабо преуспевающего в изучении химии и медицины.
К сожалению, некоторые словоохотливые соседи в Сент-Неотсе предавались болтовне о том, что франклин Уайэтт, по всей вероятности, балуется и алхимией. Чистейший вздор! Эдмунд Уайэтт, возможно, и был недальновидным, нескладным и непрактичным человеком, но все же не таким уж большим простофилей, чтобы растратить свои жалкие, скудные средства на бесплодные попытки получить золото.
Генри Уайэтт бросил взгляд вдаль над поверхностью воды и нахмурился, признав, что без всякой уважительной причины его семья оказалась не очень-то удачливой. Была ли в том чья-то вина, что мать его поразила падучая болезнь? Потом печальная судьба Маргарет, единственной его сестры — оспа унесла трех его братьев. Бедное создание: пролившийся ей на лицо обжигающе горячий суп из котелка не только превратил его в ужасную маску из шрамов, но и заставил ее повредиться в уме. Мэг шел тогда девятый год, и почему-то ее умственное развитие так и остановилось на дате этого несчастного происшествия. Было вполне очевидно, что этой бедняжке никогда уже не выйти замуж — с ее-то обезображенным лицом и слабым умом.
Если это плавание пусть даже вполовину оправдает предсказания его прибыльности, сделанные как мастером Фостером, так и пузатым суперкарго, тогда собственный его доход должен, по крайней мере, обеспечить семью средствами для дальнейшего проживания в скромном, уединенно стоящем домике на окраине Сент-Неотса. «Конечно, — напомнил себе Уайэтт, закрепляя ручку штурвала, — возможно, папаша или все они трое уж померли — а что, ведь по свету гуляет так много чумы».
Только подумать — почти два года он не видел единственную улицу Сент-Неотса и его крытые соломой, заросшие мхом крыши. Ох, как приятно, думал он, было бы снова половить форель или подремать в жару под темно-зелеными остролистами, цветущими, с блестящими листьями, среди развалин бенедиктинского монастыря.
Кроме того, он, разумеется втайне, намеревался вырезать из некоторых высоких тисов, осеняющих кладбище, новые носовые доски для корабля. Деревья эти посажены были столетия назад среди могильных камней, чтобы, с одной стороны, ценные тисы могли уберечься от гибели, а с другой — отгоняли злых духов.
От стайки лодчонок, подгребших под кормовой подзор «Первоцвета», раздались пронзительные крики.
— Pan! Por el amor de Dios, un poco de pan! Хлеба! Христа ради, немножечко хлеба! — просил человек за рулем протекающей гребной лодки. Двое его похожих на огородные пугала товарищей бросили весла и умоляюще воздели вверх руки, похожие на когтистые лапы, при этом их лодка столкнулась со скифом, другой лодкой, в котором сидели белобородый старик и мальчик с большущими от голода глазами.
— Еды, сеньоры, — плачущим голосом просил старик, — во имя Святой Девы, дайте нам какой-нибудь еды. Мы изголодались.
То, что он говорил чистую правду, было очевидно: там, на дне его скифа в грязной воде, словно куча тряпья, безжизненно лежала изможденная девочка-подросток.
Все эти с надеждой глядящие вверх испанцы выглядели истощенными, а их темнокожие руки и ноги просто напоминали высохшие ветви деревьев. Они вращали глазами и щебетали, как обезьяны, но столпившиеся у борта бородатые краснолицые англичане только поплевывали на воду. Им, выросшим среди голода и неопределенности существования в силу избранной профессии, — сегодня ты жив, а завтра утонул, — подобная нищета была не в диковинку и не задевала сердца. А лодчонки с причалов гавани все подходили и подходили.
— Стойте, мерзавцы! Прочь от судна! — взревел Фостер. — Боцман! Взгрей канатом любого негодяя, кто попытается залезть на борт! — Но он запоздал со своим приказом. С полдюжины невероятно оборванных людей уже ухватились за носовые цепи и начали взбираться на рею блинда.
Капитан повернулся. Единственный глаз его горел огнем.
— Гарри, живо освободи мое судно от этого галдящего сброда. Кажется; я вижу там шлюпку коменданта порта, и будь я проклят, если он увидит «Первоцвет» воняющим этими висельниками.
Боцман и его подручные, обыкновенные матросы, стали со всем усердием сбивать кофель-нагелями[15] вцепившиеся в фальшборт костлявые руки. Оборванцы, изрыгая проклятия, вынуждены были снова попрыгать в свои обшарпанные дырявые лодки.
Хоть и довольный тем, что «Первоцвет» так быстро очистили от непрошеных гостей, Уайэтт был поражен бесконечным отчаянием, написанным в глазах одного изможденного от голода человека — судя по его одежде, погонщика мулов. Он стоял на коленях в своем утлом челне и умоляюще сжимал руки.
— Благороднейший из благородных, — крикнул он, задрав вверх лицо, — молю Бога, чтобы вам никогда не оказаться в такой нужде. Только вчера от голода умерла моя нинья[16]. В доме у меня не осталось ни корки хлеба, ни капли оливкового масла. Если я не достану еды, пусть даже совсем немного, мой маленький сын не доживет до следующего рассвета.
Рука Уайэтта потянулась к подсумку на поясе. В нем он обычно хранил сухарь и кусок сыра, которые облегчали ему слишком долгую вахту.
Мастер Гудмен заметил это движение. И тут же его круглое красное лицо, которое нельзя было назвать недобрым, посуровело.
— Не надо, мастер Уайэтт! Вы привлечете всю эту грязную шайку к нам на борт.
— Что правда, то правда. — Тем не менее Уайэтт бросил свою сумку в страждущие руки погонщика мулов и был вознагражден взглядом такой невыразимой благодарности, что долго потом не мог его забыть.
Глава 2
Если придет тот счастливый день, когда он, Гарри Уайэтт, станет капитаном торгового судна, тогда уж он гораздо тщательнее подберет себе команду, нежели это сделал одноглазый Джон.
Он полагал, что барк такого размера, как «Первоцвет», водоизмещением в 120 тонн не нуждался в команде из двадцати шести человек, исключая офицеров. Очень даже вероятно, что шестнадцати дюжих матросов и полдюжины юнг, обучающихся морскому делу, оказалось бы достаточно, чтобы, если будет возникать такая необходимость, подтаскивать орудия барка и управляться с ними.
Задержавшись, чтобы присмотреть за тем, как матросы брасопят паруса к реям и убирают прочий бегучий такелаж[14], Уайэтт словно видел «Первоцвет», как он выглядел бы, пришвартованный у Биллингсгейта на Темзе. Он был бы так сильно забит восточно-индийскими пряностями, испанской кожей, ножевыми товарами и золотом, что метка, говорящая о его загруженности, — предосторожность, недавно введенная мастером Плимсоллом из Навигаторской коллегии, — оказалась бы под водой. Кэт конечно же наблюдала бы за прибытием судна с порога их первого скромного дома, который он намеревался поставить для нее на южном берегу Темзы, где-нибудь около церкви Святого Олафа.
Само собой разумелось, что существенная доля его доходов должна была пойти на поддержание отца, франклина Эдмунда Уайэтта, человека мягкого и довольно слабо преуспевающего в изучении химии и медицины.
К сожалению, некоторые словоохотливые соседи в Сент-Неотсе предавались болтовне о том, что франклин Уайэтт, по всей вероятности, балуется и алхимией. Чистейший вздор! Эдмунд Уайэтт, возможно, и был недальновидным, нескладным и непрактичным человеком, но все же не таким уж большим простофилей, чтобы растратить свои жалкие, скудные средства на бесплодные попытки получить золото.
Генри Уайэтт бросил взгляд вдаль над поверхностью воды и нахмурился, признав, что без всякой уважительной причины его семья оказалась не очень-то удачливой. Была ли в том чья-то вина, что мать его поразила падучая болезнь? Потом печальная судьба Маргарет, единственной его сестры — оспа унесла трех его братьев. Бедное создание: пролившийся ей на лицо обжигающе горячий суп из котелка не только превратил его в ужасную маску из шрамов, но и заставил ее повредиться в уме. Мэг шел тогда девятый год, и почему-то ее умственное развитие так и остановилось на дате этого несчастного происшествия. Было вполне очевидно, что этой бедняжке никогда уже не выйти замуж — с ее-то обезображенным лицом и слабым умом.
Если это плавание пусть даже вполовину оправдает предсказания его прибыльности, сделанные как мастером Фостером, так и пузатым суперкарго, тогда собственный его доход должен, по крайней мере, обеспечить семью средствами для дальнейшего проживания в скромном, уединенно стоящем домике на окраине Сент-Неотса. «Конечно, — напомнил себе Уайэтт, закрепляя ручку штурвала, — возможно, папаша или все они трое уж померли — а что, ведь по свету гуляет так много чумы».
Только подумать — почти два года он не видел единственную улицу Сент-Неотса и его крытые соломой, заросшие мхом крыши. Ох, как приятно, думал он, было бы снова половить форель или подремать в жару под темно-зелеными остролистами, цветущими, с блестящими листьями, среди развалин бенедиктинского монастыря.
Кроме того, он, разумеется втайне, намеревался вырезать из некоторых высоких тисов, осеняющих кладбище, новые носовые доски для корабля. Деревья эти посажены были столетия назад среди могильных камней, чтобы, с одной стороны, ценные тисы могли уберечься от гибели, а с другой — отгоняли злых духов.
От стайки лодчонок, подгребших под кормовой подзор «Первоцвета», раздались пронзительные крики.
— Pan! Por el amor de Dios, un poco de pan! Хлеба! Христа ради, немножечко хлеба! — просил человек за рулем протекающей гребной лодки. Двое его похожих на огородные пугала товарищей бросили весла и умоляюще воздели вверх руки, похожие на когтистые лапы, при этом их лодка столкнулась со скифом, другой лодкой, в котором сидели белобородый старик и мальчик с большущими от голода глазами.
— Еды, сеньоры, — плачущим голосом просил старик, — во имя Святой Девы, дайте нам какой-нибудь еды. Мы изголодались.
То, что он говорил чистую правду, было очевидно: там, на дне его скифа в грязной воде, словно куча тряпья, безжизненно лежала изможденная девочка-подросток.
Все эти с надеждой глядящие вверх испанцы выглядели истощенными, а их темнокожие руки и ноги просто напоминали высохшие ветви деревьев. Они вращали глазами и щебетали, как обезьяны, но столпившиеся у борта бородатые краснолицые англичане только поплевывали на воду. Им, выросшим среди голода и неопределенности существования в силу избранной профессии, — сегодня ты жив, а завтра утонул, — подобная нищета была не в диковинку и не задевала сердца. А лодчонки с причалов гавани все подходили и подходили.
— Стойте, мерзавцы! Прочь от судна! — взревел Фостер. — Боцман! Взгрей канатом любого негодяя, кто попытается залезть на борт! — Но он запоздал со своим приказом. С полдюжины невероятно оборванных людей уже ухватились за носовые цепи и начали взбираться на рею блинда.
Капитан повернулся. Единственный глаз его горел огнем.
— Гарри, живо освободи мое судно от этого галдящего сброда. Кажется; я вижу там шлюпку коменданта порта, и будь я проклят, если он увидит «Первоцвет» воняющим этими висельниками.
Боцман и его подручные, обыкновенные матросы, стали со всем усердием сбивать кофель-нагелями[15] вцепившиеся в фальшборт костлявые руки. Оборванцы, изрыгая проклятия, вынуждены были снова попрыгать в свои обшарпанные дырявые лодки.
Хоть и довольный тем, что «Первоцвет» так быстро очистили от непрошеных гостей, Уайэтт был поражен бесконечным отчаянием, написанным в глазах одного изможденного от голода человека — судя по его одежде, погонщика мулов. Он стоял на коленях в своем утлом челне и умоляюще сжимал руки.
— Благороднейший из благородных, — крикнул он, задрав вверх лицо, — молю Бога, чтобы вам никогда не оказаться в такой нужде. Только вчера от голода умерла моя нинья[16]. В доме у меня не осталось ни корки хлеба, ни капли оливкового масла. Если я не достану еды, пусть даже совсем немного, мой маленький сын не доживет до следующего рассвета.
Рука Уайэтта потянулась к подсумку на поясе. В нем он обычно хранил сухарь и кусок сыра, которые облегчали ему слишком долгую вахту.
Мастер Гудмен заметил это движение. И тут же его круглое красное лицо, которое нельзя было назвать недобрым, посуровело.
— Не надо, мастер Уайэтт! Вы привлечете всю эту грязную шайку к нам на борт.
— Что правда, то правда. — Тем не менее Уайэтт бросил свою сумку в страждущие руки погонщика мулов и был вознагражден взглядом такой невыразимой благодарности, что долго потом не мог его забыть.
Глава 2
КОРРЕХИДОР БИСКАЙИ
К утру 26 мая 1585 года не только мастер Гудмен, но и Джон Фостер и его рыжеволосый помощник чувствовали сильное раздражение, смешанное с растущей тревогой. Что происходит? Не только они, но и вся команда «Первоцвета» стали понимать, что портовые власти в Бильбао ведут какую-то нечестную чиновничью игру.
Они требовали больше, чем обычная взятка? Дело, похоже обстояло именно так. Дон Франциско де Эскобар, коррехидор Бискайи, и его начальник порта все еще не подписали разрешения на торговлю для «Первоцвета», хотя эти сановники все время обещали, и довольно любезно, что привезут сей исключительно важный документ.
— Чтоб они сдохли, эти длинноносые папские лисы! — рычал Гудмен, смахивая пот с крутого, обожженного солнцем лба. — Вот уж истинно по-испански: хитро вытягивать незаконные деньги, в то время как их народ погибает от голода.
За последние два дня погода стала жаркой не по сезону, и гавань Бильбао превратилась во влажный, лишенный воздуха душный котел, в котором английской команде оставалось только ругаться, потеть и изнемогать от жары среди отвратительного зловония, исходящего от подводной части их барка. Кроме того, хранящаяся в кормовом трюме капуста стала приходить в печальное состояние и вонью давать о себе знать, тогда как питьевая вода в бачке подернулась бледно-зеленым цветом и в ней появились новые формы жизни, внушающие брезгливость.
— Эта дрянь никогда не была нектаром, — заявил перевозчик, отплевываясь, — но теперь она, ей-богу, на вкус такова, будто с неделю простояла в сапогах какого-нибудь солдата.
— Хоть убей, не могу понять причину этой задержки, — промямлил мастер Гудмен ртом, набитым соленой рыбой и жареной капустой. — Мы прекрасно знаем, что проклятые доны действительно голодают, а им известно, что мы привезли кладовую на плаву, так почему же они не хотят торговать?
Суперкарго выглядел глубоко обеспокоенным — и небеспричинно: дальнейшая порча его товаров была неминуема. В такую жарищу даже рыба и говядина, лежащая в рассоле, начали приобретать радужные оттенки приближающегося гниения.
Однако первостепенной заботой Джона Фостера являлось то ненадежное состояние, в котором оказался «Первоцвет»в отношении запаса воды. Требовалось что-то предпринять — и незамедлительно.
Нанизав кусочек соленой рыбы на кончик складного ножа, капитан отправил его в рот, и его заросшие черной бородой челюсти методически заработали.
— Эй, мастер Гудмен, я не меньше вас виню дона Франциско в этой нерешительности, но при любом раскладе я завтра же должен пополнить запас воды в моих бочках или идти в Гипускоа[17] или еще в какой-нибудь ближний порт, где паписты охотнее согласятся на торговлю с вами.
Генри Уайэтт устремил взгляд своих синих глаз на множество пушечных батарей, хмуро глядящих со стен на гавань.
— В таком случае, Джон, я полагаю, что нам было бы лучше сегодня же вечером попытаться уйти отсюда, каким бы сложным ни оказался фарватер.
Фостер просмоленным пальцем выковырял кусочек застрявшей в остатках зубов рыбы.
— Нет нужды мне об этом напоминать, Уолтер. А посему пусть портовые власти еще до захода солнца выбирают: ловить ли им рыбку или убираться из лодки, как говорят рыбаки.
Суперкарго нахмурился, поджав толстые губы.
— Вам бы лучше потерпеть еще немного. Предупреждаю вас, Джон, что почтенная Торговая компания этого не потерпит, ваша робость лишает их барыша.
Капитан «Первоцвета» фыркнул, и его единственный глаз с возмущением уставился на Гудмена поверх ощетинившейся бороды.
— А что мне до вашей Торговой компании, разрази меня гром?! Я отвечаю за судно, не говоря уж о тех двадцати шести мошенниках, которые режутся на нем в кости да почесывают свои немытые туши.
Вахтенный на якоре поднял шум:
— Гей! Корма! От таможни отчалила галера и идет прямо на нас.
Генри Уайэтт отложил деревянную доску для нарезания хлеба, с которой он ел, перешел к левому борту и вскочил на бочку. Сощурив глаза, чтобы лучше видеть в полуденном сиянии солнца, он различил приближающуюся к ним по зеркальной воде небольшую, выкрашенную в красновато-желтый цвет галеру с восемью полуобнаженными гребцами. На корме ее вяло развевался флаг со стоящими на задних лапах геральдическими львами и зубчатыми башнями Арагона и Кастилии.
Уайэтт спустился с бочки на палубу и принялся застегивать пуговицы камзола.
— Какой-то хлыщ из таможни. Уж верно, везет нам лицензию на торговлю.
Как только суденышко с поцарапанными и расщепленными скамейками для гребцов, что говорило о долгой его службе, подошло поближе, ошибка Уайэтта стала очевидной. На его кормовом сиденье, развалясь, сидели двое прекрасно одетых сановников в компании довольно большого числа сопровождающих, обряженных в черные и коричневые цвета торгового люда. Вскоре стало очевидным, что ехал к ним вовсе не какой-то мелкий чиновник из конторы начальника порта, а не кто иной, как его превосходительство Франциско де Эскобар, коррехидор всей Бискайской провинции, в сопровождении двух своих главных офицеров.
Уайэтт узнал этого мрачного дворянина с прямой осанкой — год назад видел, как он возглавлял процессию на празднике тела Христова.
— Поостерегитесь, сеньоры, — подслушал помощник капитана то, что сказал дон Франциско, — многое зависит от результатов ближайшего часа.
Слава Богу за те утомительно-скучные часы, проведенные им в качестве ученика клерка в Каса-де-Обриен-и-Андрада и члена Торговой компании, продающей товары Испании и Португалии. Именно в этом торговом доме он впервые нашел работу после того, как оставил Сент-Неотс, и там в него вбили знаний гораздо больше, чем просто азы разговорного и письменного испанского языка.
Он бросил Каса-де-Обриен-и-Андрада после того, как его непосредственный надзиратель, пьяный вероотступник из Барселоны, пытался ударить его ножом: ему показалось, что Уайэтт выказал неуважение к португальской проститутке, в которой не было никакой особой привлекательности.
Защищаясь, он вынужден был проломить голову этому дураку, а затем завербоваться на первое же судно, уходящее из Лондона. По чистому благоволению судьбы, он оказался на борту «Первоцвета» Джона Фостера.
Еще когда помощник капитана шел к трапу, в нем сильно всколыхнулось сомнение. Почему это такое высокопоставленное лицо, как коррехидор Бискайи, соблаговолило удостоить своим визитом скромное английское купеческое судно? Особенно после двухдневной проволочки?
Пока сокращалось пространство обесцвеченной воды, отделяющее барк от галеры, Уайэтт приказал команде привести в порядок свою одежду и не без некоторой дальновидности отправил нескольких самых растрепанных вниз, с глаз долой.
Его превосходительство дон Франциско де Эскобар, великолепный в своем наряде из зеленых и желтых, плотно обтягивающих ногу штанов и чулков, малинового дублета[18] с брыжами из валенсийских кружев и короткого мавританского плаща из лазурного бархата, стоял, глядя вверх на эту покрытую отложениями корму купеческого судна. На темном, с крупными чертами, лице коррехиода, заостренная седая бородка с усами выглядела почти белой. Тяжелая блестящая цепь из золота, которой хватило бы одной, чтобы купить без труда весь груз «Первоцвета», оттягивала шею.
Как только гребцы, истощенные, с выступающими ребрами парни, перестали грести и суденышко на своем ходу плавно подошло под кормовой подзор барка, офицер в выцветшем красно-синем мундире чопорно испросил разрешения подняться на борт.
— Да, да! Поднимайтесь на борт и добро пожаловать! Давно уж пора, — отозвался Фостер, после чего отдал серию быстрых команд, заставил своих матросов спустить веревочную лестницу, по которой широко улыбающийся коррехидор, его адъютанты и мрачно одетые сопровождающие поднялись наконец на палубу «Первоцвета».
Мастеру Гудмену, лучше всех на судне говорящему по-испански, пятеро строго одетых личностей представились купцами из города, прибывшими поторговаться насчет судового груза. Все как один они выглядели бледными, озабоченными и голодными, хотя вовсе не настолько изголодавшимися, как те несчастные создания, что первыми встретили «Первоцвет».
Так или иначе, эти чопорные парни в темных костюмах показались Генри Уайэтту менее раболепными, менее дружелюбными, чем те купцы, что посетили их барк во время прошлого плавания. Коррехидор вел себя очень сдержанно и сосредоточил значительную долю своего внимания на шести заржавевших пушках барка.
— Добро пожаловать к нам на судно, — прогудел Джон Фостер и отвесил низкий поклон, как и следовало поступать простолюдину в присутствии высоких сановников. Он даже отчистил от пятен соуса свой байковый сюртук и в честь высокопоставленных особ где-то раздобыл круглую шляпу из небесно-голубой кожи. В конце концов, дон Франциско де Эскобар был главным наместником короля, поставленным над провинцией Бискайи, богатой прибрежной областью, включавшей в себя свыше сотни городов, деревень и второстепенных портов.
На ют поспешно вынесли[19] снизу бочку крепкого английского пива, и золотистое его тепло казалось вполне приемлемым — при том, что угощение Фостера подавалось в уродливых кружках из вощеной кожи, вряд ли способствующей улучшению его вкуса.
Официальное разрешение на торговлю, важно объяснил дон Франциско капитану Фостеру через Уолтера Гудмена, будет дано сегодня же после полудня. Собственно, он и сам уже решил закупить крупную партию трески, солонины и других съестных припасов для своих гарнизонов.
Холодно улыбнувшись, он обнажил большие с янтарным оттенком зубы.
— По правде говоря, сеньор капитан, я признаюсь, что здесь, в Бильбао, мы находимся в крайней нужде, и ваш груз для нас очень желателен. Ибо, что ни час, многие мои солдаты умирают от голода. Поэтому я надеюсь, сеньор, — он повернулся к Гудмену и действительно хлопнул этого дородного господина по плечу, — вы будете настолько добры, что определитесь со своими ценами сегодня и произведете доставку завтра.
— Ваше превосходительство слишком добры, — Мастер Гудмен сделал такой глубокий вздох удовлетворения, что широкий его ремень с медной пряжкой натянулся на объемистом животе, который затем опал и висел над ремнем, пока он называл ряд цен, запрашивать которые часом раньше он бы просто не осмелился.
Коррехидор и его спутники без малейших колебаний приняли поистине грабительские цены Гудмена. Уайэтт, стоя сбоку от этих тонконосых широкоплечих купцов, ощутил окрыленность успехом. Боже милостивый! Этот толстопузый Уолт Гудмен уже за половину своего груза ухитрился заработать сверх прибыли тысячу дукатов.
Помощник капитана едва мог поверить своим ушам. Ведь если эта сделка состоится, он сам заработает семьдесят пять английских фунтов. Черт возьми! Это более чем удвоит ту сумму, на которую он рассчитывал в самых оптимистических своих предположениях. Теперь он уж наверняка купит прекрасную шпагу и ожерелье из филигранного золота, чтобы украсить изящную шейку Кэт Ибботт.
В холодных серых глазах Джона Фостера затеплилась удовлетворенность, а его загорелое, изрезанное глубокими морщинами лицо смягчилось впервые с тех пор, как его барк стал на якорь в гавани Бильбао.
— Спросите-ка у этих джентльменов, — попросил Гудмен, — не захотят ли они остаться и вкусить доброй английской солонины с капустой.
Дон Франциско и его черноглазые спутники посовещались и потом заявили, что готовы воспользоваться гостеприимством «Первоцвета».
— Они наверняка умирают от голода, — тихо сказал Гудмен в сторону Уайэтта. — Иначе ни один кабальеро такого ранга, как коррехидор, не соизволил бы явиться к нам на судно. По-моему, мы как поросята в клевере, так сказать.
— Может, оно и так, но все же… — С самого начала, как только прибыл коррехидор, Уайэтт чувствовал все нарастающее беспокойство. И он так же тихо отвечал: — Да провалиться мне, если я понимаю, почему сам коррехидор вдруг решил заявиться сюда. Обычно, чтобы доставить лицензию на торговлю, подходил какой-нибудь жадный и немытый тененте[20] из конторы начальника порта, а его превосходительство даже лицензии не привез.
Принесли сочный кусок солонины, лишь недавно помещенной в рассол, нежную бело-зеленую капусту порезали кусочками и разложили по горшочкам вместе с молодым лучком и несколькими драгоценными морковками. В кружки снова налили пенистого янтарного пива, и гостившие купцы живо их опустошили. Тощие личности в черном свободно расхаживали по палубе, критически осматривали такелаж, заглядывали в трюм через люки, которые в эту жару оставались открытыми.
Тем временем на крошечном юте «Первоцвета», на паре бочек из-под дегтя, соорудили стол. Рядом расставили малые бочонки и тюки, на которые можно было усадить посетителей. Для украшения стола достали свинцовую солонку, несколько видавших виды оловянных блюдечек и, в честь такого беспрецедентного события, мельницу для перечных зерен.
Уайэтт, обливаясь потом, собственноручно соорудил из старого марселя импровизированный тент: весеннее солнце в этот час становилось поистине безжалостным. От натянутой парусины исходил мягкий золотистый свет, и в нем драгоценные камни в серьгах и медальонах коррехидора и его офицеров сверкали еще роскошней.
Вскоре еда, исходящая паром и сочными ароматами, ожидала гостей, которые, забыв свою прежнюю надменность, не нуждались в повторном приглашении и приступили к делу с плохо скрываемой жадностью. Потому было довольно-таки удивительно, что, когда с едой покончили все лишь наполовину, коррехидор вдруг отставил тарелку и обратился к хозяину:
— Тысячу извинений, сеньор капитан, но ваше великолепное гостеприимство подсказывает мне, что я должен съездить на берег за особыми винами, а также привезти вам вашу лицензию на торговлю.
Взгляд блестящих темно-коричневых глаз испанца перепорхнул с одного его адъютанта на другого.
— Дон Хосе и дон Альфредо поедут со мной. Вы, сеньор Гусман, дон Педро, дон Луис и остальные, останетесь, чтобы наслаждаться этим восхитительным столом.
Названные им испанцы остались, сияя улыбками, тогда как те, кому было велено сопровождать коррехидора, вели себя «кисло, как шлюхи в церкви», как позже заметил боцман Браун. Несмотря на возражения, достаточно искренние со стороны капитана «Первоцвета»и суперкарго, дон Франциско де Эскобар спустился в свою небольшую галеру, и она под ударами весел поплыла, направляясь к берегу, по воде, которая под густеющими облаками становилась уже желто-серой.
— Чтоб им сдохнуть, всем этим неблагодарным иностранным ублюдкам! — проворчал Фостер. — Никогда бы не поверил, что такие отощавшие дворяне способны расстаться с обильным столом.
Стоя у поручней, Генри Уайэтт потянул за рыжеватый волосок, выбившийся среди легкого пушка на его квадратной челюсти. Наконец он бросил на Фостера насмешливый взгляд и сказал:
— Будь я неладен, если во всем этом нет чего-то удивительно странного.
Фостер расправил плечи под штопаной-перештопаной рубахой.
— Верно, Генри, это очень странно. Чего это Эскобару вдруг понадобилось оставлять у нас своих людей? А может, он говорил правду насчет того, что ему нужно возвратиться за нашей лицензией?
— Я в это поверю, когда у свиней вырастут крылья. — Уайэтт бросил проницательный взгляд на оставшихся посетителей, смеющихся и быстро уплетающих блюда, оставленные их товарищами. — Я вот что думаю, Джон. Пока ты будешь занимать этих донов, я потихоньку насторожу наших людей. А вдруг выяснится, что нам грозит опасность — хоть мы и знать не знаем, с какой это стати.
Как только стало ясно, что дон Луис и его спутники готовы поглотить все, что бы им ни предлагалось, Джон Фостер приказал принести самого крепкого пива, что имелось у него на борту.
— У вас, ей-богу, чудесное судно, сеньор капитан, — рыгнув, похвалил Луис де Гусман, окинув критическим взглядом оснастку. — Оно будет хорошим приобретением для флота Бискайи.
Единственный глаз Фостера застыл в неподвижности. Он перевел дыхание, чтобы заговорить, но суперкарго опередил его вопросом:
Они требовали больше, чем обычная взятка? Дело, похоже обстояло именно так. Дон Франциско де Эскобар, коррехидор Бискайи, и его начальник порта все еще не подписали разрешения на торговлю для «Первоцвета», хотя эти сановники все время обещали, и довольно любезно, что привезут сей исключительно важный документ.
— Чтоб они сдохли, эти длинноносые папские лисы! — рычал Гудмен, смахивая пот с крутого, обожженного солнцем лба. — Вот уж истинно по-испански: хитро вытягивать незаконные деньги, в то время как их народ погибает от голода.
За последние два дня погода стала жаркой не по сезону, и гавань Бильбао превратилась во влажный, лишенный воздуха душный котел, в котором английской команде оставалось только ругаться, потеть и изнемогать от жары среди отвратительного зловония, исходящего от подводной части их барка. Кроме того, хранящаяся в кормовом трюме капуста стала приходить в печальное состояние и вонью давать о себе знать, тогда как питьевая вода в бачке подернулась бледно-зеленым цветом и в ней появились новые формы жизни, внушающие брезгливость.
— Эта дрянь никогда не была нектаром, — заявил перевозчик, отплевываясь, — но теперь она, ей-богу, на вкус такова, будто с неделю простояла в сапогах какого-нибудь солдата.
— Хоть убей, не могу понять причину этой задержки, — промямлил мастер Гудмен ртом, набитым соленой рыбой и жареной капустой. — Мы прекрасно знаем, что проклятые доны действительно голодают, а им известно, что мы привезли кладовую на плаву, так почему же они не хотят торговать?
Суперкарго выглядел глубоко обеспокоенным — и небеспричинно: дальнейшая порча его товаров была неминуема. В такую жарищу даже рыба и говядина, лежащая в рассоле, начали приобретать радужные оттенки приближающегося гниения.
Однако первостепенной заботой Джона Фостера являлось то ненадежное состояние, в котором оказался «Первоцвет»в отношении запаса воды. Требовалось что-то предпринять — и незамедлительно.
Нанизав кусочек соленой рыбы на кончик складного ножа, капитан отправил его в рот, и его заросшие черной бородой челюсти методически заработали.
— Эй, мастер Гудмен, я не меньше вас виню дона Франциско в этой нерешительности, но при любом раскладе я завтра же должен пополнить запас воды в моих бочках или идти в Гипускоа[17] или еще в какой-нибудь ближний порт, где паписты охотнее согласятся на торговлю с вами.
Генри Уайэтт устремил взгляд своих синих глаз на множество пушечных батарей, хмуро глядящих со стен на гавань.
— В таком случае, Джон, я полагаю, что нам было бы лучше сегодня же вечером попытаться уйти отсюда, каким бы сложным ни оказался фарватер.
Фостер просмоленным пальцем выковырял кусочек застрявшей в остатках зубов рыбы.
— Нет нужды мне об этом напоминать, Уолтер. А посему пусть портовые власти еще до захода солнца выбирают: ловить ли им рыбку или убираться из лодки, как говорят рыбаки.
Суперкарго нахмурился, поджав толстые губы.
— Вам бы лучше потерпеть еще немного. Предупреждаю вас, Джон, что почтенная Торговая компания этого не потерпит, ваша робость лишает их барыша.
Капитан «Первоцвета» фыркнул, и его единственный глаз с возмущением уставился на Гудмена поверх ощетинившейся бороды.
— А что мне до вашей Торговой компании, разрази меня гром?! Я отвечаю за судно, не говоря уж о тех двадцати шести мошенниках, которые режутся на нем в кости да почесывают свои немытые туши.
Вахтенный на якоре поднял шум:
— Гей! Корма! От таможни отчалила галера и идет прямо на нас.
Генри Уайэтт отложил деревянную доску для нарезания хлеба, с которой он ел, перешел к левому борту и вскочил на бочку. Сощурив глаза, чтобы лучше видеть в полуденном сиянии солнца, он различил приближающуюся к ним по зеркальной воде небольшую, выкрашенную в красновато-желтый цвет галеру с восемью полуобнаженными гребцами. На корме ее вяло развевался флаг со стоящими на задних лапах геральдическими львами и зубчатыми башнями Арагона и Кастилии.
Уайэтт спустился с бочки на палубу и принялся застегивать пуговицы камзола.
— Какой-то хлыщ из таможни. Уж верно, везет нам лицензию на торговлю.
Как только суденышко с поцарапанными и расщепленными скамейками для гребцов, что говорило о долгой его службе, подошло поближе, ошибка Уайэтта стала очевидной. На его кормовом сиденье, развалясь, сидели двое прекрасно одетых сановников в компании довольно большого числа сопровождающих, обряженных в черные и коричневые цвета торгового люда. Вскоре стало очевидным, что ехал к ним вовсе не какой-то мелкий чиновник из конторы начальника порта, а не кто иной, как его превосходительство Франциско де Эскобар, коррехидор всей Бискайской провинции, в сопровождении двух своих главных офицеров.
Уайэтт узнал этого мрачного дворянина с прямой осанкой — год назад видел, как он возглавлял процессию на празднике тела Христова.
— Поостерегитесь, сеньоры, — подслушал помощник капитана то, что сказал дон Франциско, — многое зависит от результатов ближайшего часа.
Слава Богу за те утомительно-скучные часы, проведенные им в качестве ученика клерка в Каса-де-Обриен-и-Андрада и члена Торговой компании, продающей товары Испании и Португалии. Именно в этом торговом доме он впервые нашел работу после того, как оставил Сент-Неотс, и там в него вбили знаний гораздо больше, чем просто азы разговорного и письменного испанского языка.
Он бросил Каса-де-Обриен-и-Андрада после того, как его непосредственный надзиратель, пьяный вероотступник из Барселоны, пытался ударить его ножом: ему показалось, что Уайэтт выказал неуважение к португальской проститутке, в которой не было никакой особой привлекательности.
Защищаясь, он вынужден был проломить голову этому дураку, а затем завербоваться на первое же судно, уходящее из Лондона. По чистому благоволению судьбы, он оказался на борту «Первоцвета» Джона Фостера.
Еще когда помощник капитана шел к трапу, в нем сильно всколыхнулось сомнение. Почему это такое высокопоставленное лицо, как коррехидор Бискайи, соблаговолило удостоить своим визитом скромное английское купеческое судно? Особенно после двухдневной проволочки?
Пока сокращалось пространство обесцвеченной воды, отделяющее барк от галеры, Уайэтт приказал команде привести в порядок свою одежду и не без некоторой дальновидности отправил нескольких самых растрепанных вниз, с глаз долой.
Его превосходительство дон Франциско де Эскобар, великолепный в своем наряде из зеленых и желтых, плотно обтягивающих ногу штанов и чулков, малинового дублета[18] с брыжами из валенсийских кружев и короткого мавританского плаща из лазурного бархата, стоял, глядя вверх на эту покрытую отложениями корму купеческого судна. На темном, с крупными чертами, лице коррехиода, заостренная седая бородка с усами выглядела почти белой. Тяжелая блестящая цепь из золота, которой хватило бы одной, чтобы купить без труда весь груз «Первоцвета», оттягивала шею.
Как только гребцы, истощенные, с выступающими ребрами парни, перестали грести и суденышко на своем ходу плавно подошло под кормовой подзор барка, офицер в выцветшем красно-синем мундире чопорно испросил разрешения подняться на борт.
— Да, да! Поднимайтесь на борт и добро пожаловать! Давно уж пора, — отозвался Фостер, после чего отдал серию быстрых команд, заставил своих матросов спустить веревочную лестницу, по которой широко улыбающийся коррехидор, его адъютанты и мрачно одетые сопровождающие поднялись наконец на палубу «Первоцвета».
Мастеру Гудмену, лучше всех на судне говорящему по-испански, пятеро строго одетых личностей представились купцами из города, прибывшими поторговаться насчет судового груза. Все как один они выглядели бледными, озабоченными и голодными, хотя вовсе не настолько изголодавшимися, как те несчастные создания, что первыми встретили «Первоцвет».
Так или иначе, эти чопорные парни в темных костюмах показались Генри Уайэтту менее раболепными, менее дружелюбными, чем те купцы, что посетили их барк во время прошлого плавания. Коррехидор вел себя очень сдержанно и сосредоточил значительную долю своего внимания на шести заржавевших пушках барка.
— Добро пожаловать к нам на судно, — прогудел Джон Фостер и отвесил низкий поклон, как и следовало поступать простолюдину в присутствии высоких сановников. Он даже отчистил от пятен соуса свой байковый сюртук и в честь высокопоставленных особ где-то раздобыл круглую шляпу из небесно-голубой кожи. В конце концов, дон Франциско де Эскобар был главным наместником короля, поставленным над провинцией Бискайи, богатой прибрежной областью, включавшей в себя свыше сотни городов, деревень и второстепенных портов.
На ют поспешно вынесли[19] снизу бочку крепкого английского пива, и золотистое его тепло казалось вполне приемлемым — при том, что угощение Фостера подавалось в уродливых кружках из вощеной кожи, вряд ли способствующей улучшению его вкуса.
Официальное разрешение на торговлю, важно объяснил дон Франциско капитану Фостеру через Уолтера Гудмена, будет дано сегодня же после полудня. Собственно, он и сам уже решил закупить крупную партию трески, солонины и других съестных припасов для своих гарнизонов.
Холодно улыбнувшись, он обнажил большие с янтарным оттенком зубы.
— По правде говоря, сеньор капитан, я признаюсь, что здесь, в Бильбао, мы находимся в крайней нужде, и ваш груз для нас очень желателен. Ибо, что ни час, многие мои солдаты умирают от голода. Поэтому я надеюсь, сеньор, — он повернулся к Гудмену и действительно хлопнул этого дородного господина по плечу, — вы будете настолько добры, что определитесь со своими ценами сегодня и произведете доставку завтра.
— Ваше превосходительство слишком добры, — Мастер Гудмен сделал такой глубокий вздох удовлетворения, что широкий его ремень с медной пряжкой натянулся на объемистом животе, который затем опал и висел над ремнем, пока он называл ряд цен, запрашивать которые часом раньше он бы просто не осмелился.
Коррехидор и его спутники без малейших колебаний приняли поистине грабительские цены Гудмена. Уайэтт, стоя сбоку от этих тонконосых широкоплечих купцов, ощутил окрыленность успехом. Боже милостивый! Этот толстопузый Уолт Гудмен уже за половину своего груза ухитрился заработать сверх прибыли тысячу дукатов.
Помощник капитана едва мог поверить своим ушам. Ведь если эта сделка состоится, он сам заработает семьдесят пять английских фунтов. Черт возьми! Это более чем удвоит ту сумму, на которую он рассчитывал в самых оптимистических своих предположениях. Теперь он уж наверняка купит прекрасную шпагу и ожерелье из филигранного золота, чтобы украсить изящную шейку Кэт Ибботт.
В холодных серых глазах Джона Фостера затеплилась удовлетворенность, а его загорелое, изрезанное глубокими морщинами лицо смягчилось впервые с тех пор, как его барк стал на якорь в гавани Бильбао.
— Спросите-ка у этих джентльменов, — попросил Гудмен, — не захотят ли они остаться и вкусить доброй английской солонины с капустой.
Дон Франциско и его черноглазые спутники посовещались и потом заявили, что готовы воспользоваться гостеприимством «Первоцвета».
— Они наверняка умирают от голода, — тихо сказал Гудмен в сторону Уайэтта. — Иначе ни один кабальеро такого ранга, как коррехидор, не соизволил бы явиться к нам на судно. По-моему, мы как поросята в клевере, так сказать.
— Может, оно и так, но все же… — С самого начала, как только прибыл коррехидор, Уайэтт чувствовал все нарастающее беспокойство. И он так же тихо отвечал: — Да провалиться мне, если я понимаю, почему сам коррехидор вдруг решил заявиться сюда. Обычно, чтобы доставить лицензию на торговлю, подходил какой-нибудь жадный и немытый тененте[20] из конторы начальника порта, а его превосходительство даже лицензии не привез.
Принесли сочный кусок солонины, лишь недавно помещенной в рассол, нежную бело-зеленую капусту порезали кусочками и разложили по горшочкам вместе с молодым лучком и несколькими драгоценными морковками. В кружки снова налили пенистого янтарного пива, и гостившие купцы живо их опустошили. Тощие личности в черном свободно расхаживали по палубе, критически осматривали такелаж, заглядывали в трюм через люки, которые в эту жару оставались открытыми.
Тем временем на крошечном юте «Первоцвета», на паре бочек из-под дегтя, соорудили стол. Рядом расставили малые бочонки и тюки, на которые можно было усадить посетителей. Для украшения стола достали свинцовую солонку, несколько видавших виды оловянных блюдечек и, в честь такого беспрецедентного события, мельницу для перечных зерен.
Уайэтт, обливаясь потом, собственноручно соорудил из старого марселя импровизированный тент: весеннее солнце в этот час становилось поистине безжалостным. От натянутой парусины исходил мягкий золотистый свет, и в нем драгоценные камни в серьгах и медальонах коррехидора и его офицеров сверкали еще роскошней.
Вскоре еда, исходящая паром и сочными ароматами, ожидала гостей, которые, забыв свою прежнюю надменность, не нуждались в повторном приглашении и приступили к делу с плохо скрываемой жадностью. Потому было довольно-таки удивительно, что, когда с едой покончили все лишь наполовину, коррехидор вдруг отставил тарелку и обратился к хозяину:
— Тысячу извинений, сеньор капитан, но ваше великолепное гостеприимство подсказывает мне, что я должен съездить на берег за особыми винами, а также привезти вам вашу лицензию на торговлю.
Взгляд блестящих темно-коричневых глаз испанца перепорхнул с одного его адъютанта на другого.
— Дон Хосе и дон Альфредо поедут со мной. Вы, сеньор Гусман, дон Педро, дон Луис и остальные, останетесь, чтобы наслаждаться этим восхитительным столом.
Названные им испанцы остались, сияя улыбками, тогда как те, кому было велено сопровождать коррехидора, вели себя «кисло, как шлюхи в церкви», как позже заметил боцман Браун. Несмотря на возражения, достаточно искренние со стороны капитана «Первоцвета»и суперкарго, дон Франциско де Эскобар спустился в свою небольшую галеру, и она под ударами весел поплыла, направляясь к берегу, по воде, которая под густеющими облаками становилась уже желто-серой.
— Чтоб им сдохнуть, всем этим неблагодарным иностранным ублюдкам! — проворчал Фостер. — Никогда бы не поверил, что такие отощавшие дворяне способны расстаться с обильным столом.
Стоя у поручней, Генри Уайэтт потянул за рыжеватый волосок, выбившийся среди легкого пушка на его квадратной челюсти. Наконец он бросил на Фостера насмешливый взгляд и сказал:
— Будь я неладен, если во всем этом нет чего-то удивительно странного.
Фостер расправил плечи под штопаной-перештопаной рубахой.
— Верно, Генри, это очень странно. Чего это Эскобару вдруг понадобилось оставлять у нас своих людей? А может, он говорил правду насчет того, что ему нужно возвратиться за нашей лицензией?
— Я в это поверю, когда у свиней вырастут крылья. — Уайэтт бросил проницательный взгляд на оставшихся посетителей, смеющихся и быстро уплетающих блюда, оставленные их товарищами. — Я вот что думаю, Джон. Пока ты будешь занимать этих донов, я потихоньку насторожу наших людей. А вдруг выяснится, что нам грозит опасность — хоть мы и знать не знаем, с какой это стати.
Как только стало ясно, что дон Луис и его спутники готовы поглотить все, что бы им ни предлагалось, Джон Фостер приказал принести самого крепкого пива, что имелось у него на борту.
— У вас, ей-богу, чудесное судно, сеньор капитан, — рыгнув, похвалил Луис де Гусман, окинув критическим взглядом оснастку. — Оно будет хорошим приобретением для флота Бискайи.
Единственный глаз Фостера застыл в неподвижности. Он перевел дыхание, чтобы заговорить, но суперкарго опередил его вопросом: