Страница:
— Очень милая ссора, — заметил Уолсингем. — Сколько же нападавших было убито, мой юный друг?
— Свыше дюжины — и уж конечно еще больше пошло ко дну, ваша све… ваше превосходительство.
— А сколько пало англичан?
— Душа отлетела только от бедного Джона Тристрама, сэр.
— Разве не видно, что в этом деле вашему величеству послужили на славу? — вмешался Дрейк. — Будь даже я сам на том месте, лучше бы быть не могло. А теперь, мастер Уайэтт, прошу рассказать, как удалось вам выудить из гавани этого пса с языком гадюки, дона Франциско де Эскобара.
Стареющая дочь Генриха VIII слушала говорящего с полным вниманием, с напряженным взглядом маленьких черных глаз, с выдвинутыми вперед челюстью и ястребиным носом.
В нужный момент очень торжественно Дрейк предъявил королеве позорный приказ короля Филиппа.
— Вот, ваше величество, тот самый документ, который дон Франциско представил в объяснение своего предательства.
Через увеличительное, для чтения, стекло в золотой оправе, которое она носила на поясе, королева Англии прочла весь документ с величайшей тщательностью. Нарисованные ее брови то и дело то поднимались, то опускались, пока наконец она не отшвырнула этот документ, принявшись клясть своего «дорогого кузена Филиппа»с той же горячностью, с какой бранилась бы любая проститутка в Холодной Гавани, не получив обещанного гонорара. Определенно, еще ни одна королевская особа того времени не ругалась так изощренно — и непристойно. Но вот наконец Елизавете пришлось-таки остановиться, чтобы перевести дыхание.
— Но это же чудовищно! — восклицала она, тяжело дыша. — Как смеет эта длиннорылая габсбургская свинья, этот лживый злодей с синей челюстью захватывать наши суда и заключать в тюрьму наших подданных — именно те суда и тех людей, что мы послали ему на помощь в час его нужды?
В приступе разгорающейся ярости Елизавета Английская схватила песочницу, предназначенную для высушивания чернил на официальных документах, и, ослепленная бешенством, швырнула ее изо всех сил. Песочница, едва не угодив в голову Уайэтту, разбилась о панельную стену и осыпала градом осколков стоявшего рядом джентльмена.
— Клянусь всей славой Господа! Филипп мне дорого заплатит за это предательство. — Она задрожала всем своим костлявым телом. — Да, вам, оба Френсиса, можно теперь улыбаться. — Она глянула гневно сперва на Уолсингема, затем на Дрейка, тихо стоявшего в сторонке и резко контрастирующего своим ярким костюмом — синим дублетом и желто-красными чулками — с темными дубовыми панелями.
— Возможно, нам было бы разумнее прислушаться к вам, а не к моему лорду Беркли. Кажется, вы оба лучше понимаете, чего стоит этот лицемерный негодяй в Эскуриале. Ну почему, почему мы морочим себя осторожными суждениями и идиотским оптимизмом? Стыдитесь, Уильям Сесил! Вечно вы звали нас отказаться от этой храбрости, которая одна лишь способна защитить нас от папистских держав.
Сэру Френсису Дрейку едва удалось сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Никто лучше его не знал, что сама Елизавета, а не Беркли в последний момент отозвала его флот в 1580-м и еще раз в 1581 году прямо накануне его выступления против Испании. Со времени правления Джона Плантагенета[32] никогда еще трон Англии не занимал монарх столь непостоянный, одержимый своими капризами и опасно нерешительный, как эта сухая как жердь, сверх меры увешанная драгоценными украшениями старуха, что сидела напротив него в этой комнате.
Совершенно типичной для нее чертой характера было то упрямство, с которым Елизавета, даже столь запоздало, все отказывалась подписывать смертный приговор Марии Шотландской, несмотря на то, что ее прелестная, трижды бывшая замужем кузина несомненно имела отношение к трем заговорам с целью покушения.
Конечно, размышлял Дрейк, государственная женщина даже среднего ума давно бы уже, наверное, догадалась, что продление существования Марии Стюарт способствует существованию центра, объединяющего не только могущественных католических правителей на континенте, но также и тех знатных аристократов в Шотландии и на севере Англии, которые все еще остаются верными Римской церкви.
С резким и высоким, как у павлина, голосом, королева бесилась до тех пор, пока с ее накрашенных губ не сорвалась слюна, и она наконец обратила свое внимание на сэра Френсиса Дрейка.
— Черт побери, сэр Френсис, — вскричала она резким голосом, — завтра же созывайте матросов на корабли. Обеспечьте наш флот провиантом и всем необходимым, и мы развяжем множественную частную инициативу, причем так, что у вас будет достаточно людей и орудий, чтобы нанести этому габсбургскому обманщику удар в самое уязвимое место, и такой силы, чтобы он его никогда не забыл!
— И такой удар, ваше величество, по моему разумению, надо будет нанести королю Филиппу в его собственных владениях? — мягко предположил Дрейк. Боже, сколько ему пришлось спорить и интриговать, чтобы добиться именно такого решения!
— Да! — с присвистом вырвалось у королевы. — Опустошайте прибрежные города моего благородного кузена, топите или захватывайте его суда, разоряйте его порты, чтобы этот иуда, которым правит духовенство, молил о прощении, возместил все убытки и возвратил нечестно присвоенные им мои суда, их грузы и экипажи!
Лорд Уолсингем сделал вид, что поправляет свой воротник, имеющий форму тележного колеса, а сам бросил быстрый взгляд на Дрейка. Ну наконец-то, размышлял советник, представляется реальная возможность снова оказаться в милости у королевы, а значит, и воевать против испанцев. Он уже давно убедился, что противники реформации вынашивают планы вторжения, безжалостного в способах проведения и гибельного для тех религиозных и личных свобод, которые так дороги сердцу всех чистокровных англичан.
Да, теперь и впрямь было похоже, что благодаря происшествию с «Первоцветом» им с Дрейком вскоре можно будет взяться за осуществление давно вынашиваемых планов нападения на собственные порты Филиппа. Он знал, что сэр Френсис, чьи амбиции и способности безграничны, выберет стратегию смелую и неортодоксальную. Хоть он и выскочка, хоть и хвастун что надо, но все же этот буйный флотоводец из Девона, по общему признанию, был королем среди мореплавателей.
Враги его, разумеется, тихонько поговаривали, что сэр Бернард Дрейк, дворянин из Уэст-Кантри, как-то раз ударил этого выскочку по лицу за то, что тот осмелился присвоить себе его герб. Так это было или не так, но королева даровала своему любимому адмиралу герб бесспорно его собственный, тем самым ловко щелкнув по носу напыщенного сэра Бернарда. Сообразительные придворные сразу же догадались, что в корабле, изображенном на собственном гербе сэра Френсиса, просматривается крылатый дракон или гриффон, запутавшийся вверх ногами в его оснастке. Как ни странно, крылатый дракон являлся главным элементом в фамильном гербе сэра Бернарда Дрейка.
Усталое, с глубокими морщинами лицо Уолсингема расплылось в подобие улыбки, когда он припомнил сэра Бернарда, охваченного бессильной яростью.
Став членом Тайного совета и нередко занимая пост лорда-канцлера, Уолсингем обладал долгой памятью. Последней должностью он на протяжении многих лет менялся с лордом Беркли, что зависело от курса политики королевы в отношении Испании и Франции.
Уолсингем мог, например, отчетливо припомнить тот день, в который капитан Френсис Дрейк, самоуверенный, плохо одетый и все же страшно смущенный, впервые предстал перед троном. А теперь в придворных кругах, да и повсюду в Англии, его звали «Золотой адмирал». А почему бы и нет? Какой еще флотоводец принес королеве хотя бы немного денег в ее личную казну?
Затем сэр Френсис Уолсингем перенес свое внимание на того довольно красивого и прекрасно сложенного молодого человека, что стоял сбоку от Дрейка. В голове его промелькнула мысль, что вот, наверное, стоит представитель новой породы англичан, которую в последнее время в щедрых количествах рождает их королевство. В молодом Уайэтте, бывшем, по крайней мере, на голову выше адмирала Дрейка, угадывалось почтительное отношение к авторитетному мореплавателю в сочетании с врожденным самоуважением и долей осторожности в поведении.
Когда Елизавета наконец закончила свою тираду, она поглубже уселась в кресло, чтобы лучше рассмотреть этого грубо одетого парня, стоявшего перед ней без движения: и совершенно одуревшего. Елизавета обнажила в редко посещавшей ее улыбке черные обломки своих зубов и спросила:
— Сколько же испанцев пало лично от вашей шпаги?
— Возможно, да хранит вас Господь, мадам, помимо помощника коррехидора, который ранил меня в плечо и шпагу которого я сейчас ношу, я убил двоих и, может, еще одного. В этом переполохе определить невозможно.
Королева разразилась кудахтающим смехом.
— В сумятице? Вот он, добрый простой английский язык. Заметьте, джентльмены, что мистер Уайэтт не употребляет такое нечистокровное, французское слово, как «melee» — «свалка». — Засверкало массивное ожерелье из изумрудов и жемчугов, когда королева повернулась к конюшему. — Эдвард! Наши деньги!
Даже Дрейк изумился — так редко Елизавета Тюдор прибегала к личной своей казне. По всем королевским дворам Европы о ее величестве королеве Английской поговаривали — и не без причины, — будто ей труднее расстаться со своими фунтами, шиллингами и пенсами, чем березе с ее корой. — Мы наградим этого достойного молодого моряка пятью золотыми фунтами — и не забудь, Эдвард, полновесными — в качестве поощрения доблестных подвигов подобного рода.
Уайэтт покраснел как кирпич и, упав на одно колено, поднял глаза на сплетенное из морщин лицо старой женщины.
— Благослови вас Бог, ваше величество! Я… я прямо и не знаю, как вас…
— Ну, не знаете, так и не пытайтесь. — Елизавета даже похлопала Уайэтта по плечу. — Нас порадует, если вы захотите служить на одном из наших военных кораблей. Сэр Френсис, мы поручаем вам найти мистеру Уайэтту подходящее его способностям и званию место.
Смущение с невиданной прежде силой связало язык молодому Уайэтту, когда он припомнил свою терпеливую сероглазую Кэт.
— Прошу снисхождения вашего величества, н-но я давно уже хотел командовать своим собственным судном.
Сэр Френсис и капитан Феннер вздрогнули, а сэр Уолсингем нахмурился: давно уже такого не бывало, чтобы подданный королевы осмеливался обсуждать выраженное ею желание.
— Уж простите, ваше милосердное величество, эту кажущуюся дерзость, — вступился за юношу Дрейк, искоса бросив на него сердитый взгляд. — Этот парень всего лишь простой и честный моряк.
Королева взяла свой футлярчик с ароматическим шариком, понюхала его и сказала:
— Полно, сэр Френсис. А вы, молодой человек, можете взять и отложить наше золото на покупку собственного судна, так вы и должны поступить. Мы очень надеемся, что вы употребите его на доброе дело и нам принесете пользу. А теперь, джентльмены, — она окинула взглядом молчавших придворных, — давайте-ка в зал совещаний.
Елизавета Английская подобрала свои широкие юбки из золотистой парчи и, тяжеловато ступая — еще бы, фижмы ее костюма вместе со всем остальным нарядом весили чуть ли не тридцать фунтов, — выплыла из личного кабинета, а за ней последовали Уолсингем, Беркли, Дрейк и Феннер. Генри Уайэтт остался позади, чувствуя себя ужасно косноязычным и неотесанным.
Глава 6
— Свыше дюжины — и уж конечно еще больше пошло ко дну, ваша све… ваше превосходительство.
— А сколько пало англичан?
— Душа отлетела только от бедного Джона Тристрама, сэр.
— Разве не видно, что в этом деле вашему величеству послужили на славу? — вмешался Дрейк. — Будь даже я сам на том месте, лучше бы быть не могло. А теперь, мастер Уайэтт, прошу рассказать, как удалось вам выудить из гавани этого пса с языком гадюки, дона Франциско де Эскобара.
Стареющая дочь Генриха VIII слушала говорящего с полным вниманием, с напряженным взглядом маленьких черных глаз, с выдвинутыми вперед челюстью и ястребиным носом.
В нужный момент очень торжественно Дрейк предъявил королеве позорный приказ короля Филиппа.
— Вот, ваше величество, тот самый документ, который дон Франциско представил в объяснение своего предательства.
Через увеличительное, для чтения, стекло в золотой оправе, которое она носила на поясе, королева Англии прочла весь документ с величайшей тщательностью. Нарисованные ее брови то и дело то поднимались, то опускались, пока наконец она не отшвырнула этот документ, принявшись клясть своего «дорогого кузена Филиппа»с той же горячностью, с какой бранилась бы любая проститутка в Холодной Гавани, не получив обещанного гонорара. Определенно, еще ни одна королевская особа того времени не ругалась так изощренно — и непристойно. Но вот наконец Елизавете пришлось-таки остановиться, чтобы перевести дыхание.
— Но это же чудовищно! — восклицала она, тяжело дыша. — Как смеет эта длиннорылая габсбургская свинья, этот лживый злодей с синей челюстью захватывать наши суда и заключать в тюрьму наших подданных — именно те суда и тех людей, что мы послали ему на помощь в час его нужды?
В приступе разгорающейся ярости Елизавета Английская схватила песочницу, предназначенную для высушивания чернил на официальных документах, и, ослепленная бешенством, швырнула ее изо всех сил. Песочница, едва не угодив в голову Уайэтту, разбилась о панельную стену и осыпала градом осколков стоявшего рядом джентльмена.
— Клянусь всей славой Господа! Филипп мне дорого заплатит за это предательство. — Она задрожала всем своим костлявым телом. — Да, вам, оба Френсиса, можно теперь улыбаться. — Она глянула гневно сперва на Уолсингема, затем на Дрейка, тихо стоявшего в сторонке и резко контрастирующего своим ярким костюмом — синим дублетом и желто-красными чулками — с темными дубовыми панелями.
— Возможно, нам было бы разумнее прислушаться к вам, а не к моему лорду Беркли. Кажется, вы оба лучше понимаете, чего стоит этот лицемерный негодяй в Эскуриале. Ну почему, почему мы морочим себя осторожными суждениями и идиотским оптимизмом? Стыдитесь, Уильям Сесил! Вечно вы звали нас отказаться от этой храбрости, которая одна лишь способна защитить нас от папистских держав.
Сэру Френсису Дрейку едва удалось сдержать себя, чтобы не улыбнуться. Никто лучше его не знал, что сама Елизавета, а не Беркли в последний момент отозвала его флот в 1580-м и еще раз в 1581 году прямо накануне его выступления против Испании. Со времени правления Джона Плантагенета[32] никогда еще трон Англии не занимал монарх столь непостоянный, одержимый своими капризами и опасно нерешительный, как эта сухая как жердь, сверх меры увешанная драгоценными украшениями старуха, что сидела напротив него в этой комнате.
Совершенно типичной для нее чертой характера было то упрямство, с которым Елизавета, даже столь запоздало, все отказывалась подписывать смертный приговор Марии Шотландской, несмотря на то, что ее прелестная, трижды бывшая замужем кузина несомненно имела отношение к трем заговорам с целью покушения.
Конечно, размышлял Дрейк, государственная женщина даже среднего ума давно бы уже, наверное, догадалась, что продление существования Марии Стюарт способствует существованию центра, объединяющего не только могущественных католических правителей на континенте, но также и тех знатных аристократов в Шотландии и на севере Англии, которые все еще остаются верными Римской церкви.
С резким и высоким, как у павлина, голосом, королева бесилась до тех пор, пока с ее накрашенных губ не сорвалась слюна, и она наконец обратила свое внимание на сэра Френсиса Дрейка.
— Черт побери, сэр Френсис, — вскричала она резким голосом, — завтра же созывайте матросов на корабли. Обеспечьте наш флот провиантом и всем необходимым, и мы развяжем множественную частную инициативу, причем так, что у вас будет достаточно людей и орудий, чтобы нанести этому габсбургскому обманщику удар в самое уязвимое место, и такой силы, чтобы он его никогда не забыл!
— И такой удар, ваше величество, по моему разумению, надо будет нанести королю Филиппу в его собственных владениях? — мягко предположил Дрейк. Боже, сколько ему пришлось спорить и интриговать, чтобы добиться именно такого решения!
— Да! — с присвистом вырвалось у королевы. — Опустошайте прибрежные города моего благородного кузена, топите или захватывайте его суда, разоряйте его порты, чтобы этот иуда, которым правит духовенство, молил о прощении, возместил все убытки и возвратил нечестно присвоенные им мои суда, их грузы и экипажи!
Лорд Уолсингем сделал вид, что поправляет свой воротник, имеющий форму тележного колеса, а сам бросил быстрый взгляд на Дрейка. Ну наконец-то, размышлял советник, представляется реальная возможность снова оказаться в милости у королевы, а значит, и воевать против испанцев. Он уже давно убедился, что противники реформации вынашивают планы вторжения, безжалостного в способах проведения и гибельного для тех религиозных и личных свобод, которые так дороги сердцу всех чистокровных англичан.
Да, теперь и впрямь было похоже, что благодаря происшествию с «Первоцветом» им с Дрейком вскоре можно будет взяться за осуществление давно вынашиваемых планов нападения на собственные порты Филиппа. Он знал, что сэр Френсис, чьи амбиции и способности безграничны, выберет стратегию смелую и неортодоксальную. Хоть он и выскочка, хоть и хвастун что надо, но все же этот буйный флотоводец из Девона, по общему признанию, был королем среди мореплавателей.
Враги его, разумеется, тихонько поговаривали, что сэр Бернард Дрейк, дворянин из Уэст-Кантри, как-то раз ударил этого выскочку по лицу за то, что тот осмелился присвоить себе его герб. Так это было или не так, но королева даровала своему любимому адмиралу герб бесспорно его собственный, тем самым ловко щелкнув по носу напыщенного сэра Бернарда. Сообразительные придворные сразу же догадались, что в корабле, изображенном на собственном гербе сэра Френсиса, просматривается крылатый дракон или гриффон, запутавшийся вверх ногами в его оснастке. Как ни странно, крылатый дракон являлся главным элементом в фамильном гербе сэра Бернарда Дрейка.
Усталое, с глубокими морщинами лицо Уолсингема расплылось в подобие улыбки, когда он припомнил сэра Бернарда, охваченного бессильной яростью.
Став членом Тайного совета и нередко занимая пост лорда-канцлера, Уолсингем обладал долгой памятью. Последней должностью он на протяжении многих лет менялся с лордом Беркли, что зависело от курса политики королевы в отношении Испании и Франции.
Уолсингем мог, например, отчетливо припомнить тот день, в который капитан Френсис Дрейк, самоуверенный, плохо одетый и все же страшно смущенный, впервые предстал перед троном. А теперь в придворных кругах, да и повсюду в Англии, его звали «Золотой адмирал». А почему бы и нет? Какой еще флотоводец принес королеве хотя бы немного денег в ее личную казну?
Затем сэр Френсис Уолсингем перенес свое внимание на того довольно красивого и прекрасно сложенного молодого человека, что стоял сбоку от Дрейка. В голове его промелькнула мысль, что вот, наверное, стоит представитель новой породы англичан, которую в последнее время в щедрых количествах рождает их королевство. В молодом Уайэтте, бывшем, по крайней мере, на голову выше адмирала Дрейка, угадывалось почтительное отношение к авторитетному мореплавателю в сочетании с врожденным самоуважением и долей осторожности в поведении.
Когда Елизавета наконец закончила свою тираду, она поглубже уселась в кресло, чтобы лучше рассмотреть этого грубо одетого парня, стоявшего перед ней без движения: и совершенно одуревшего. Елизавета обнажила в редко посещавшей ее улыбке черные обломки своих зубов и спросила:
— Сколько же испанцев пало лично от вашей шпаги?
— Возможно, да хранит вас Господь, мадам, помимо помощника коррехидора, который ранил меня в плечо и шпагу которого я сейчас ношу, я убил двоих и, может, еще одного. В этом переполохе определить невозможно.
Королева разразилась кудахтающим смехом.
— В сумятице? Вот он, добрый простой английский язык. Заметьте, джентльмены, что мистер Уайэтт не употребляет такое нечистокровное, французское слово, как «melee» — «свалка». — Засверкало массивное ожерелье из изумрудов и жемчугов, когда королева повернулась к конюшему. — Эдвард! Наши деньги!
Даже Дрейк изумился — так редко Елизавета Тюдор прибегала к личной своей казне. По всем королевским дворам Европы о ее величестве королеве Английской поговаривали — и не без причины, — будто ей труднее расстаться со своими фунтами, шиллингами и пенсами, чем березе с ее корой. — Мы наградим этого достойного молодого моряка пятью золотыми фунтами — и не забудь, Эдвард, полновесными — в качестве поощрения доблестных подвигов подобного рода.
Уайэтт покраснел как кирпич и, упав на одно колено, поднял глаза на сплетенное из морщин лицо старой женщины.
— Благослови вас Бог, ваше величество! Я… я прямо и не знаю, как вас…
— Ну, не знаете, так и не пытайтесь. — Елизавета даже похлопала Уайэтта по плечу. — Нас порадует, если вы захотите служить на одном из наших военных кораблей. Сэр Френсис, мы поручаем вам найти мистеру Уайэтту подходящее его способностям и званию место.
Смущение с невиданной прежде силой связало язык молодому Уайэтту, когда он припомнил свою терпеливую сероглазую Кэт.
— Прошу снисхождения вашего величества, н-но я давно уже хотел командовать своим собственным судном.
Сэр Френсис и капитан Феннер вздрогнули, а сэр Уолсингем нахмурился: давно уже такого не бывало, чтобы подданный королевы осмеливался обсуждать выраженное ею желание.
— Уж простите, ваше милосердное величество, эту кажущуюся дерзость, — вступился за юношу Дрейк, искоса бросив на него сердитый взгляд. — Этот парень всего лишь простой и честный моряк.
Королева взяла свой футлярчик с ароматическим шариком, понюхала его и сказала:
— Полно, сэр Френсис. А вы, молодой человек, можете взять и отложить наше золото на покупку собственного судна, так вы и должны поступить. Мы очень надеемся, что вы употребите его на доброе дело и нам принесете пользу. А теперь, джентльмены, — она окинула взглядом молчавших придворных, — давайте-ка в зал совещаний.
Елизавета Английская подобрала свои широкие юбки из золотистой парчи и, тяжеловато ступая — еще бы, фижмы ее костюма вместе со всем остальным нарядом весили чуть ли не тридцать фунтов, — выплыла из личного кабинета, а за ней последовали Уолсингем, Беркли, Дрейк и Феннер. Генри Уайэтт остался позади, чувствуя себя ужасно косноязычным и неотесанным.
Глава 6
ПОД ВЫВЕСКОЙ «КРАСНЫЙ РЫЦАРЬ»
Как гигантский рыбный садок, прилегающий к порту район Лондона от Куинхайта до Биллингсгейта закипел самыми невероятными слухами, к которым примешалось возрастающее чувство возмущения по поводу вероломного предательства в Бильбао и других испанских гаванях. Невероятная подлость испанского короля пагубно или в меньшей степени отразилась чуть ли не на каждом купце, судовладельце, лавочнике, свечном фабриканте, поставщике провианта или парусов.
На улицах, в переулках и в таких прибрежных районах, как Падлдок и Холодная Гавань, оборванные женщины, бесстыжие проститутки и худые чумазые дети выли или хранили тупое молчание, убежденные, что возлюбленных, сыновей и отцов никогда уже они не увидят в районе Рыбной улицы, что мало кому из честных протестантов удастся когда-либо снова увидеть свет Божий, уж если их бросили в мрачные подземелья Святой инквизиции.
Все громче раздавались голоса в пользу карательных мер. Страшные угрозы звучали на каждой пристани и на сотнях тех малых судов, что стояли на Темзе причаленные или на якоре на всем пути вниз от Лондонского моста до причала у обители Святой Катерины.
Ничего определенного еще не сообщалось о дате отбытия карательной эскадры, но даже последний олух, толкающий свою тачку по Темз-стрит, чувствовал, что пройдет месяц, и грозный Золотой адмирал будет выводить свой флот из Плимута. Они могли поклясться ногтями на пальцах ноги Святого Петра, что этот-то парень понимал, как заставить испанцев визжать! Однако кое-кто из моряков постарше не разделял такой уверенности относительно шансов на успех экспедиции против самой Испании.
— Одно дело, — ворчал беззубый старик, лишенный левой руки, — догонять и грабить почти беззащитные суда в Южном океане или незащищенные города на побережьях Карибского моря и северо-востока Южной Америки, но я-то уж знаю, что совсем другое дело вызывать на бой армады испанского короля в их собственных водах, под пушками мощных крепостей, что охраняют порты Филиппа.
Хотя таверну «Красный рыцарь» постоянно посещали матросы и морские капитаны довольно высокого ранга, местечко это тем не менее оставалось темной и зловонной хижиной, в которой вас могли осыпать градом ругани и проклятий — так, пролагая себе путь к пивной, раздумывал Генри Уайэтт. И чего это только они с Питером Хоптоном вздумали встречаться здесь каждый раз, когда их заносило в этот порт? Вскоре он узнал, что в тот же день в местную гавань зашел корабль из Нидерландов с новостями о новых гонениях и казнях голландских протестантов и что это дело рук герцога Пармского, славящегося своей жестокостью наместника и главнокомандующего, поставленного королем Филиппом над этой упорно не желающей подчиняться ему колонией.
Закопченные потолочные балки пивной так низко нависали над головой, что Генри Уайэтту пришлось пригнуться несколько раз, чтобы занять свое место за залитым пивом столом, опирающимся на козлы. Как только глаза его привыкли к дымному полумраку — привычка табакокурения прививалась очень быстро, — он заметил, что хотя завсегдатаи «Красного рыцаря»в основном такие же англичане, как он сам, среди них есть матросы — голландцы и немцы. Возможно, они притопали сюда из доков Стилъярд, где обычно швартовались суда городов, принадлежавших Ганзейской лиге[33]. Краснолицые служанки, обильно потея под платьями из грубой шерсти, сновали, спотыкаясь, вокруг с подносами, на которых в больших деревянных кувшинах плескались эль, мед и доброе английское слабое пиво.
Повсюду вокруг рослого рыжеволосого помощника капитана матросы, только что вернувшиеся из Леванта, из Мавритании, что на западном берегу Африки, или с замерзшего Белого моря России, травили обычные байки.
Магическое слово «Америка» привлекло внимание Уайэтта, поэтому он, все время заботясь о том, чтобы не расплескалась его до краев налитая маленькая, на четверть пинты, кружка эля, стал пробираться к длинному столу, установленному прямо у окна, крошечные стекла которого так часто чинили свинцом, что в бар проникало совсем мало света. Он занял место, откуда мог видеть рассказчика, настоящего великана, в тот момент крепко целующего полногрудую девку, разносчицу пива.
Сперва он почти не узнал в этом бронзовом от загара светлобородом малом своего кузена Питера Хоптона, но когда все же понял, что это он, то разразился таким шумным восторгом, что несколько посетителей опрокинули свои кружки, а другие покрепче вцепились в их ручки.
— Неужели это и вправду ты, кузен Питер? — вскричал он, бросаясь вперед. — И много ли богатств ты привез с собой из Мексики?
— Черт меня побери, да это же сам Генри! — Питер спихнул на пол свою возлюбленную, растрепанную и визжащую, и ринулся навстречу сквозь толпу, как бык сквозь ольховник.
Двоюродные братья заключили друг друга в медвежьи объятия, характерные для англосаксов, затем крепко похлопали друг друга меж лопаток. Присутствующие при этой сцене заметили, что, хотя оба они почти одного роста, Питер казался гораздо крупнее и здоровее, чем Генри.
— Стоп, друзья, — прогудел щербатый малый, выговаривая слова с корнуоллским акцентом, — мы слышали о последнем плавании сэра Ричарда Гренвилля. — Он ткнул грязным указательном пальцем в Питера Хоптона. — Ну-ка, скажи, это верно, что в Америке есть золотой песок, черпай сколько хочешь — только и всего-то?
Питер встряхнул лохматыми соломенными космами.
— Нет, друг, ты не так меня понял. Та земля, где мы были, лежит далеко на север от золотых и серебряных рудников Мексики и Перу.
— Ну, тогда там, наверное, есть алмазы? — не отставал корнуоллец.
— Нет, друг, ни алмазов там нет, ни рубинов.
— Но жемчуг-то уж есть наверняка?
— Да, конечно, немного жемчуга есть, — согласился кузен Уайэтта. — Но настоящее богатство в земле…
— Какой такой земле?
— Обычной земле, земле на острове Роанок — так его называют живущие там туземцы — и близлежащем побережье.
— Слышал я, что на севере много прекрасных мехов? — вставил здоровенный детина, шкипер голландского торгового судна. — Шкуры везде хорошо продаются.
— Да, в Виргинии можно добыть и шкуры, мой дорогой, — сколько угодно и без всякого труда, — заверил морской бродяга, — но слушай меня, братва, настоящее богатство этой великой далекой земли заключается ни в золоте, ни в драгоценных камнях, ни в пряностях, ни в мехах, а в удивительном плодородии почвы.
Уайэтт отошел к стене, откуда мог видеть не только широкую красную физиономию своего кузена, но также тесно окружавшие его грубые бородатые лица; на одних было написано удивление и недоверие, на других алчность, на третьих надежда, но на всех без исключения — любопытство.
— Этой земле, Виргинии, нет конца и края, она простирается к западу никто не знает как далеко, — объяснял Питер над черной кожаной кружкой эля. — Реки там, а они широченные, местами просто кишат самой мясистой рыбой, и ее можно таскать из них ведрами. В лесах изобилие красного зверя, лосей, бизонов и многих еще животных, подобных этим, а водоплавающей птицы столько, что в небе темнеет, когда их стаи поднимаются в воздух. Кроме того, требуется совсем мало усилий, чтобы выращивать там все виды зерновых. — Он усмехнулся, медленно обводя глазами своих разгоряченных, издающих зловонные запахи слушателей. — Думая, что мы боги или духи их предков, вернувшиеся на землю, туземцы Виргинии поклонялись нам, ишачили на нас и даже бесплатно снабдили всеми съестными припасами, которые показались нам съедобными.
— А как у них насчет бабенок? — поинтересовался кто-то хриплым голосом. — Симпатичные, красивые?
— По-своему что надо. Вожди почитали за честь предлагать своих дочерей самым простым из наших матросов — бери, сколько можешь. Уж я-то знаю, какие они! — добавил Питер, вызвав взрыв похотливого хохота.
— Поклянешься, что в стране Виргиния нет никакого золота? — спросил щербатый.
— Нам ничего не попадалось.
— А серебро?
— Только немного, и его мы выменивали у племен, живущих южнее.
Служанка пивной, которую целовал Хоптон, осмелела, подошла к нему бочком и взяла его под руку. С надеждой подняв свое утомленное, когда-то смазливое личико, она спросила:
— А в этой твоей Америке, голубчик, есть ли большие города, такие, как Лондон, где бедная девушка могла бы найти себе дом и мужа?
Взрыв хохота засвидетельствовал исчезновение руки Хоптона под нижними юбками распутницы.
— Индейцы, куколка, действительно строят деревни, некоторые из них даже окружены грубым частоколом, но, по всей вероятности, ты не встретишь ничего, подобного Картахене, Номбре-де-Дьос или тем большим городам, что испанцы построили в Санто-Доминго, Мексике и Перу.
— Тьфу! Провались она пропадом, эта жалкая земля, — смачно сплюнув, проворчал щербатый и отвернулся. — Что бы там ни говорили, а я испытаю свою судьбу в открытом море.
— Но ведь там же простор, разве не так? — настаивал плечистый парень в прожженном кожаном фартуке кузнеца. — Там же простор, там можно дышать, смотреть, как восходит солнце, как цветут деревья на твоей же собственной земле, ведь верно?
Питер предложил кузнецу глотнуть из своей кружки.
— Да хранит тебя Бог, дружище. Любой трудяга из этой вонючей клоаки, Лондона, мог бы, не горбатясь особо, стать владельцем целого городка в этой славной новой стране.
Кузнец пробрался поближе к путешественнику.
— Вы хотите сказать, сэр, что я, нищая безземельная шавка, мог бы там, в Америке, стать землевладельцем?
— Ручаюсь, друг кузнец. Нет никаких причин, почему бы им не стать. Богатство этой новой земли выходит за границы воображения — а я ведь вырос на ферме. Хотя сэр Уолтер Ралей не дал еще ей имя, полагают, уж он наверняка окрестит эту колонию «Виргинией»[34] в честь девственности нашей милостивой королевы.
Замечательно, что никто не заржал, ибо самый тупой из присутствующих понимал, что это и впрямь почтенный титул, если таковой вообще когда-либо существовал. Разве не ходили сплетни об Эссексе, Лестере, Ралее, Сиднее и «маленьком лорде Бомонте», не считая других знаменитых дворян?
Атмосфера сгущалась, кислый запах впитавшегося в шерсть застаревшего пота становился острее.
— Ты ручаешься, что в Северной Америке нет ни капли золота? — Щербатый, похоже, не склонен был верить собственным ушам.
— Мы ничего не обнаружили, хотя туземцы наперебой рассказывают об очень богатых приисках к западу от их поселений.
Нечего сказать, никакого золота! За исключением кузнеца и той проститутки, льнущей с такой надеждой к Питеру Хоптону, компания за столом поостыла и отошла, чтобы вновь наполнить пивом свои кружки.
Едва они убрались, Уайэтт, не без помощи красивой шпаги испанского офицера, обеспечил себе место рядом с кузеном.
— Ты в самом деле только что вернулся из-за моря-океана?
— Эх, это была лучшая часть года с тех пор, как мы в последний раз видели Плимут-Хоу, но теперь наконец-то я еду домой, чтобы жениться на дочери мастера Тома Фуллера — мне уж давно надлежало выполнить этот долг.
— Может, она теперь замужем.
— Что ж, есть еще близняшки у Маркандов — им сейчас около шестнадцати, — засмеялся Хоптон, — и на них больший спрос, чем на нетронутых девственниц.
— И что же позволяет тебе воображать, что ты завлечешь таких юных скромниц на сеновал?
— Их тщеславие. Эти глупые пичужки изо всех сил стараются подражать ярким придворным модам. Вот здесь, — быстро оглядевшись вокруг, Питер похлопал по объемистой кожаной котомке и заговорил приглушенным голосом, — я везу такие жемчужины, что у тебя глаза вылезут наружу, как у манящего краба[35]. Того, что внутри, мне хватит на много ночных шалостей и, возможно, останется, чтобы добавить несколько акров к земле моего родителя. — Вдруг посерьезнев, он устремил озабоченный взгляд на своего кузена: — Давно не был в Сент-Неотсе?
Лицо Уайэтта исказилось гримасой.
— Ни разу с тех пор, как мы оба уехали два года назад. — Он подобрал под себя ноги и, не отрываясь, с любовью воззрился на Питера Хоптона. — С тех пор я плавал в Левант, к туркам и дважды в Испанию. — Он начал было рассказ о происшествии в Бильбао, но Питер прервал его и увел разговор в сторону.
— Надеюсь, ты получил хорошие известия от сладкоголосой Кэт Ибботт?
Тяжелые рыжие брови Уайэтта моментально нахмурились.
— Увы, Питер, нет, в этом году не получал. И от отца не было ни строчки. — Он пожал плечами. — Хотя это и неудивительно, ведь он вряд ли знал, куда писать.
— Генри, послушай.
Уайэтт еще больше нагнулся над столом, но так, чтобы не угодить в лужицу пролитого эля.
— Да?
— Я собираюсь съездить домой, в Хантингдоншир.
— И я тоже, перед тем как торговаться насчет собственного судна. Было бы здорово повидать стариков.
На улицах, в переулках и в таких прибрежных районах, как Падлдок и Холодная Гавань, оборванные женщины, бесстыжие проститутки и худые чумазые дети выли или хранили тупое молчание, убежденные, что возлюбленных, сыновей и отцов никогда уже они не увидят в районе Рыбной улицы, что мало кому из честных протестантов удастся когда-либо снова увидеть свет Божий, уж если их бросили в мрачные подземелья Святой инквизиции.
Все громче раздавались голоса в пользу карательных мер. Страшные угрозы звучали на каждой пристани и на сотнях тех малых судов, что стояли на Темзе причаленные или на якоре на всем пути вниз от Лондонского моста до причала у обители Святой Катерины.
Ничего определенного еще не сообщалось о дате отбытия карательной эскадры, но даже последний олух, толкающий свою тачку по Темз-стрит, чувствовал, что пройдет месяц, и грозный Золотой адмирал будет выводить свой флот из Плимута. Они могли поклясться ногтями на пальцах ноги Святого Петра, что этот-то парень понимал, как заставить испанцев визжать! Однако кое-кто из моряков постарше не разделял такой уверенности относительно шансов на успех экспедиции против самой Испании.
— Одно дело, — ворчал беззубый старик, лишенный левой руки, — догонять и грабить почти беззащитные суда в Южном океане или незащищенные города на побережьях Карибского моря и северо-востока Южной Америки, но я-то уж знаю, что совсем другое дело вызывать на бой армады испанского короля в их собственных водах, под пушками мощных крепостей, что охраняют порты Филиппа.
Хотя таверну «Красный рыцарь» постоянно посещали матросы и морские капитаны довольно высокого ранга, местечко это тем не менее оставалось темной и зловонной хижиной, в которой вас могли осыпать градом ругани и проклятий — так, пролагая себе путь к пивной, раздумывал Генри Уайэтт. И чего это только они с Питером Хоптоном вздумали встречаться здесь каждый раз, когда их заносило в этот порт? Вскоре он узнал, что в тот же день в местную гавань зашел корабль из Нидерландов с новостями о новых гонениях и казнях голландских протестантов и что это дело рук герцога Пармского, славящегося своей жестокостью наместника и главнокомандующего, поставленного королем Филиппом над этой упорно не желающей подчиняться ему колонией.
Закопченные потолочные балки пивной так низко нависали над головой, что Генри Уайэтту пришлось пригнуться несколько раз, чтобы занять свое место за залитым пивом столом, опирающимся на козлы. Как только глаза его привыкли к дымному полумраку — привычка табакокурения прививалась очень быстро, — он заметил, что хотя завсегдатаи «Красного рыцаря»в основном такие же англичане, как он сам, среди них есть матросы — голландцы и немцы. Возможно, они притопали сюда из доков Стилъярд, где обычно швартовались суда городов, принадлежавших Ганзейской лиге[33]. Краснолицые служанки, обильно потея под платьями из грубой шерсти, сновали, спотыкаясь, вокруг с подносами, на которых в больших деревянных кувшинах плескались эль, мед и доброе английское слабое пиво.
Повсюду вокруг рослого рыжеволосого помощника капитана матросы, только что вернувшиеся из Леванта, из Мавритании, что на западном берегу Африки, или с замерзшего Белого моря России, травили обычные байки.
Магическое слово «Америка» привлекло внимание Уайэтта, поэтому он, все время заботясь о том, чтобы не расплескалась его до краев налитая маленькая, на четверть пинты, кружка эля, стал пробираться к длинному столу, установленному прямо у окна, крошечные стекла которого так часто чинили свинцом, что в бар проникало совсем мало света. Он занял место, откуда мог видеть рассказчика, настоящего великана, в тот момент крепко целующего полногрудую девку, разносчицу пива.
Сперва он почти не узнал в этом бронзовом от загара светлобородом малом своего кузена Питера Хоптона, но когда все же понял, что это он, то разразился таким шумным восторгом, что несколько посетителей опрокинули свои кружки, а другие покрепче вцепились в их ручки.
— Неужели это и вправду ты, кузен Питер? — вскричал он, бросаясь вперед. — И много ли богатств ты привез с собой из Мексики?
— Черт меня побери, да это же сам Генри! — Питер спихнул на пол свою возлюбленную, растрепанную и визжащую, и ринулся навстречу сквозь толпу, как бык сквозь ольховник.
Двоюродные братья заключили друг друга в медвежьи объятия, характерные для англосаксов, затем крепко похлопали друг друга меж лопаток. Присутствующие при этой сцене заметили, что, хотя оба они почти одного роста, Питер казался гораздо крупнее и здоровее, чем Генри.
— Стоп, друзья, — прогудел щербатый малый, выговаривая слова с корнуоллским акцентом, — мы слышали о последнем плавании сэра Ричарда Гренвилля. — Он ткнул грязным указательном пальцем в Питера Хоптона. — Ну-ка, скажи, это верно, что в Америке есть золотой песок, черпай сколько хочешь — только и всего-то?
Питер встряхнул лохматыми соломенными космами.
— Нет, друг, ты не так меня понял. Та земля, где мы были, лежит далеко на север от золотых и серебряных рудников Мексики и Перу.
— Ну, тогда там, наверное, есть алмазы? — не отставал корнуоллец.
— Нет, друг, ни алмазов там нет, ни рубинов.
— Но жемчуг-то уж есть наверняка?
— Да, конечно, немного жемчуга есть, — согласился кузен Уайэтта. — Но настоящее богатство в земле…
— Какой такой земле?
— Обычной земле, земле на острове Роанок — так его называют живущие там туземцы — и близлежащем побережье.
— Слышал я, что на севере много прекрасных мехов? — вставил здоровенный детина, шкипер голландского торгового судна. — Шкуры везде хорошо продаются.
— Да, в Виргинии можно добыть и шкуры, мой дорогой, — сколько угодно и без всякого труда, — заверил морской бродяга, — но слушай меня, братва, настоящее богатство этой великой далекой земли заключается ни в золоте, ни в драгоценных камнях, ни в пряностях, ни в мехах, а в удивительном плодородии почвы.
Уайэтт отошел к стене, откуда мог видеть не только широкую красную физиономию своего кузена, но также тесно окружавшие его грубые бородатые лица; на одних было написано удивление и недоверие, на других алчность, на третьих надежда, но на всех без исключения — любопытство.
— Этой земле, Виргинии, нет конца и края, она простирается к западу никто не знает как далеко, — объяснял Питер над черной кожаной кружкой эля. — Реки там, а они широченные, местами просто кишат самой мясистой рыбой, и ее можно таскать из них ведрами. В лесах изобилие красного зверя, лосей, бизонов и многих еще животных, подобных этим, а водоплавающей птицы столько, что в небе темнеет, когда их стаи поднимаются в воздух. Кроме того, требуется совсем мало усилий, чтобы выращивать там все виды зерновых. — Он усмехнулся, медленно обводя глазами своих разгоряченных, издающих зловонные запахи слушателей. — Думая, что мы боги или духи их предков, вернувшиеся на землю, туземцы Виргинии поклонялись нам, ишачили на нас и даже бесплатно снабдили всеми съестными припасами, которые показались нам съедобными.
— А как у них насчет бабенок? — поинтересовался кто-то хриплым голосом. — Симпатичные, красивые?
— По-своему что надо. Вожди почитали за честь предлагать своих дочерей самым простым из наших матросов — бери, сколько можешь. Уж я-то знаю, какие они! — добавил Питер, вызвав взрыв похотливого хохота.
— Поклянешься, что в стране Виргиния нет никакого золота? — спросил щербатый.
— Нам ничего не попадалось.
— А серебро?
— Только немного, и его мы выменивали у племен, живущих южнее.
Служанка пивной, которую целовал Хоптон, осмелела, подошла к нему бочком и взяла его под руку. С надеждой подняв свое утомленное, когда-то смазливое личико, она спросила:
— А в этой твоей Америке, голубчик, есть ли большие города, такие, как Лондон, где бедная девушка могла бы найти себе дом и мужа?
Взрыв хохота засвидетельствовал исчезновение руки Хоптона под нижними юбками распутницы.
— Индейцы, куколка, действительно строят деревни, некоторые из них даже окружены грубым частоколом, но, по всей вероятности, ты не встретишь ничего, подобного Картахене, Номбре-де-Дьос или тем большим городам, что испанцы построили в Санто-Доминго, Мексике и Перу.
— Тьфу! Провались она пропадом, эта жалкая земля, — смачно сплюнув, проворчал щербатый и отвернулся. — Что бы там ни говорили, а я испытаю свою судьбу в открытом море.
— Но ведь там же простор, разве не так? — настаивал плечистый парень в прожженном кожаном фартуке кузнеца. — Там же простор, там можно дышать, смотреть, как восходит солнце, как цветут деревья на твоей же собственной земле, ведь верно?
Питер предложил кузнецу глотнуть из своей кружки.
— Да хранит тебя Бог, дружище. Любой трудяга из этой вонючей клоаки, Лондона, мог бы, не горбатясь особо, стать владельцем целого городка в этой славной новой стране.
Кузнец пробрался поближе к путешественнику.
— Вы хотите сказать, сэр, что я, нищая безземельная шавка, мог бы там, в Америке, стать землевладельцем?
— Ручаюсь, друг кузнец. Нет никаких причин, почему бы им не стать. Богатство этой новой земли выходит за границы воображения — а я ведь вырос на ферме. Хотя сэр Уолтер Ралей не дал еще ей имя, полагают, уж он наверняка окрестит эту колонию «Виргинией»[34] в честь девственности нашей милостивой королевы.
Замечательно, что никто не заржал, ибо самый тупой из присутствующих понимал, что это и впрямь почтенный титул, если таковой вообще когда-либо существовал. Разве не ходили сплетни об Эссексе, Лестере, Ралее, Сиднее и «маленьком лорде Бомонте», не считая других знаменитых дворян?
Атмосфера сгущалась, кислый запах впитавшегося в шерсть застаревшего пота становился острее.
— Ты ручаешься, что в Северной Америке нет ни капли золота? — Щербатый, похоже, не склонен был верить собственным ушам.
— Мы ничего не обнаружили, хотя туземцы наперебой рассказывают об очень богатых приисках к западу от их поселений.
Нечего сказать, никакого золота! За исключением кузнеца и той проститутки, льнущей с такой надеждой к Питеру Хоптону, компания за столом поостыла и отошла, чтобы вновь наполнить пивом свои кружки.
Едва они убрались, Уайэтт, не без помощи красивой шпаги испанского офицера, обеспечил себе место рядом с кузеном.
— Ты в самом деле только что вернулся из-за моря-океана?
— Эх, это была лучшая часть года с тех пор, как мы в последний раз видели Плимут-Хоу, но теперь наконец-то я еду домой, чтобы жениться на дочери мастера Тома Фуллера — мне уж давно надлежало выполнить этот долг.
— Может, она теперь замужем.
— Что ж, есть еще близняшки у Маркандов — им сейчас около шестнадцати, — засмеялся Хоптон, — и на них больший спрос, чем на нетронутых девственниц.
— И что же позволяет тебе воображать, что ты завлечешь таких юных скромниц на сеновал?
— Их тщеславие. Эти глупые пичужки изо всех сил стараются подражать ярким придворным модам. Вот здесь, — быстро оглядевшись вокруг, Питер похлопал по объемистой кожаной котомке и заговорил приглушенным голосом, — я везу такие жемчужины, что у тебя глаза вылезут наружу, как у манящего краба[35]. Того, что внутри, мне хватит на много ночных шалостей и, возможно, останется, чтобы добавить несколько акров к земле моего родителя. — Вдруг посерьезнев, он устремил озабоченный взгляд на своего кузена: — Давно не был в Сент-Неотсе?
Лицо Уайэтта исказилось гримасой.
— Ни разу с тех пор, как мы оба уехали два года назад. — Он подобрал под себя ноги и, не отрываясь, с любовью воззрился на Питера Хоптона. — С тех пор я плавал в Левант, к туркам и дважды в Испанию. — Он начал было рассказ о происшествии в Бильбао, но Питер прервал его и увел разговор в сторону.
— Надеюсь, ты получил хорошие известия от сладкоголосой Кэт Ибботт?
Тяжелые рыжие брови Уайэтта моментально нахмурились.
— Увы, Питер, нет, в этом году не получал. И от отца не было ни строчки. — Он пожал плечами. — Хотя это и неудивительно, ведь он вряд ли знал, куда писать.
— Генри, послушай.
Уайэтт еще больше нагнулся над столом, но так, чтобы не угодить в лужицу пролитого эля.
— Да?
— Я собираюсь съездить домой, в Хантингдоншир.
— И я тоже, перед тем как торговаться насчет собственного судна. Было бы здорово повидать стариков.