Страница:
Чтобы обеспечить безопасность Розмари и ублажать собственные свои наклонности, Хьюберт поселился в прохладном и просторном помещении отсутствующего негоцианта.
Как приятно было проводить время в саду среди зонтичных сосен с открывающимся видом на бухту. Там, на кормах кораблей эскадры Дрейка, горели большие фонари, и, когда суда покачивались на якорях, их отражения в воде все плели и плели непрестанно меняющиеся узоры.
Город оставался мирным, спокойным; изредка лишь звучала песня или мелодия, наигрываемая на гитаре. После ужасов и разбоя первых дней взятия города люди Дрейка больше не грабили кого ни попадя и не подвергали насилию обитателей столицы, если только они оставались уважительными и услужливыми. В общем-то в Санто-Доминго стали возвращаться многие домовладельцы, рассказывая о пытках и грабежах, устраиваемых бывшими черными рабами.
— Пожалуйста, расскажите мне побольше об Англии и особенно о Девоне, — попросила Розмари, деловито сшивая разрезанный гобелен. — Отец обычно рассказывал мало — только об отдельных местах: устье реки Хамбер, Восточном Райдинге и Линкольншире. — Она слабо улыбнулась и посмотрела на него поверх нитки, которую собиралась перекусить. — Так вот, я могла бы поклясться, что уже там бывала, а вот о Девоне ничего не знаю. Мне известно только, что это какое-то место в Англии, которое является родиной для вас и вашего адмирала.
— Девон, — с готовностью пояснил Хьюберт, — то есть хочу сказать, западное побережье отличается своеобразной красотой. Вот представьте себе, если хотите, множество диких обветренных утесов, так высоко поднимающихся над морем, что трудно высадиться на берег — например, в Кловелли, откуда мой дом всего лишь в нескольких милях. Оттого что очень часто идут дожди, в моих краях удивительно зеленые заливные луга, разделенные цветущими насыпями и живыми изгородями кустарников. Благодаря протекающему невдалеке от нашего берега большому теплому течению, у нас выращивается много фруктов. Утверждают даже, что вдоль нашего южного берега могут прекрасно расти и пальмы.
В глубине материка много прекрасных владений, богатых особняков и поместий, потому что через маленький порт Плимут к нам текут потоки богатства из Леванта, Западной Африки и, — он улыбнулся, — с недавней поры из Америки. Жители наших мест сильно отличаются от жителей остальной Англии как по разговору, так и по внешнему виду.
— Почему?
— Некоторые ученые люди свидетельствуют, что спасшиеся от смерти первые островитяне бежали в Корнуолл и Девон — сначала перед нашествием саксов, а затем чтобы спастись от моих норманнских предков. Поэтому мы — те, кто из Девона, — претендуем на то, что в наших жилах течет чистейшая английская кровь.
Все больше загораясь, Хьюберт далее описал свои потомственные владения, принадлежащие семейству Коффинов, — от древней цитадели, возведенной для защиты от норвежских и мусульманских грабителей, до большого обеденного зала и когда-то многочисленных конюшен. Эти последние теперь лежат в развалинах, простодушно признался он, или стоят пустыми, если не считать рабочих и нескольких спокойных верховых лошадей для его двух братьев и двух сестер, которые намного моложе его.
С легким вздохом Розмари полюбопытствовала:
— Вы полагаете, я смогла бы чувствовать себя в Англии как дома?
— А почему нет? Разве по рождению вы не англичанка?
— Но это страна, о которой я ничего не знаю; мне известен только ее язык и кое-что из истории.
— Я убежден, что все будет в порядке.
Наклонившись вперед, он разглядывал ее аккуратно вылепленное золотисто-белое лицо и находил пленительными ее ярко-красные губы.
— Может, мне удастся уговорить отца отправить меня туда? — Она грустно кивнула головкой. — Раньше он бы не согласился, но теперь, — она покраснела и еще ниже склонилась над своим шитьем, — поскольку я уже не девственница, ни один кабальеро и не подумает искать моей руки, предложи ему отец в приданое за меня хоть половину своего богатства.
Хьюберт заключил ее руки в свои.
— Это зло совершилось вопреки вашей воле. Вы ведь сопротивлялись из последних сил, а тот, кто вас изнасиловал, мертв. Рад, что убил его именно я. Розмари, разве вы не можете отделаться от этого…
— Нет, — твердо заявила она. — Никогда! Думаю, что по возвращении в Англию я поступлю в монастырь Англиканской церкви. А теперь, может, Энрике принесет вам бокал охлажденного Канарского?
Глава 19
Глава 20
Как приятно было проводить время в саду среди зонтичных сосен с открывающимся видом на бухту. Там, на кормах кораблей эскадры Дрейка, горели большие фонари, и, когда суда покачивались на якорях, их отражения в воде все плели и плели непрестанно меняющиеся узоры.
Город оставался мирным, спокойным; изредка лишь звучала песня или мелодия, наигрываемая на гитаре. После ужасов и разбоя первых дней взятия города люди Дрейка больше не грабили кого ни попадя и не подвергали насилию обитателей столицы, если только они оставались уважительными и услужливыми. В общем-то в Санто-Доминго стали возвращаться многие домовладельцы, рассказывая о пытках и грабежах, устраиваемых бывшими черными рабами.
— Пожалуйста, расскажите мне побольше об Англии и особенно о Девоне, — попросила Розмари, деловито сшивая разрезанный гобелен. — Отец обычно рассказывал мало — только об отдельных местах: устье реки Хамбер, Восточном Райдинге и Линкольншире. — Она слабо улыбнулась и посмотрела на него поверх нитки, которую собиралась перекусить. — Так вот, я могла бы поклясться, что уже там бывала, а вот о Девоне ничего не знаю. Мне известно только, что это какое-то место в Англии, которое является родиной для вас и вашего адмирала.
— Девон, — с готовностью пояснил Хьюберт, — то есть хочу сказать, западное побережье отличается своеобразной красотой. Вот представьте себе, если хотите, множество диких обветренных утесов, так высоко поднимающихся над морем, что трудно высадиться на берег — например, в Кловелли, откуда мой дом всего лишь в нескольких милях. Оттого что очень часто идут дожди, в моих краях удивительно зеленые заливные луга, разделенные цветущими насыпями и живыми изгородями кустарников. Благодаря протекающему невдалеке от нашего берега большому теплому течению, у нас выращивается много фруктов. Утверждают даже, что вдоль нашего южного берега могут прекрасно расти и пальмы.
В глубине материка много прекрасных владений, богатых особняков и поместий, потому что через маленький порт Плимут к нам текут потоки богатства из Леванта, Западной Африки и, — он улыбнулся, — с недавней поры из Америки. Жители наших мест сильно отличаются от жителей остальной Англии как по разговору, так и по внешнему виду.
— Почему?
— Некоторые ученые люди свидетельствуют, что спасшиеся от смерти первые островитяне бежали в Корнуолл и Девон — сначала перед нашествием саксов, а затем чтобы спастись от моих норманнских предков. Поэтому мы — те, кто из Девона, — претендуем на то, что в наших жилах течет чистейшая английская кровь.
Все больше загораясь, Хьюберт далее описал свои потомственные владения, принадлежащие семейству Коффинов, — от древней цитадели, возведенной для защиты от норвежских и мусульманских грабителей, до большого обеденного зала и когда-то многочисленных конюшен. Эти последние теперь лежат в развалинах, простодушно признался он, или стоят пустыми, если не считать рабочих и нескольких спокойных верховых лошадей для его двух братьев и двух сестер, которые намного моложе его.
С легким вздохом Розмари полюбопытствовала:
— Вы полагаете, я смогла бы чувствовать себя в Англии как дома?
— А почему нет? Разве по рождению вы не англичанка?
— Но это страна, о которой я ничего не знаю; мне известен только ее язык и кое-что из истории.
— Я убежден, что все будет в порядке.
Наклонившись вперед, он разглядывал ее аккуратно вылепленное золотисто-белое лицо и находил пленительными ее ярко-красные губы.
— Может, мне удастся уговорить отца отправить меня туда? — Она грустно кивнула головкой. — Раньше он бы не согласился, но теперь, — она покраснела и еще ниже склонилась над своим шитьем, — поскольку я уже не девственница, ни один кабальеро и не подумает искать моей руки, предложи ему отец в приданое за меня хоть половину своего богатства.
Хьюберт заключил ее руки в свои.
— Это зло совершилось вопреки вашей воле. Вы ведь сопротивлялись из последних сил, а тот, кто вас изнасиловал, мертв. Рад, что убил его именно я. Розмари, разве вы не можете отделаться от этого…
— Нет, — твердо заявила она. — Никогда! Думаю, что по возвращении в Англию я поступлю в монастырь Англиканской церкви. А теперь, может, Энрике принесет вам бокал охлажденного Канарского?
Глава 19
БАРК «НАДЕЖДА»
С тех пор как он ставил силки на своих первых кроликов в лесах близ Сент-Неотса, никогда еще Генри Уайэтт не был с такой полнотой поглощен своим делом и не испытывал такого глубокого удовлетворения. Разве, в конце концов, не удалось ему уговорить кое-каких англичан и французских гугенотов, освобожденных из подземных темниц Санто-Доминго, помогать ему плавать на новой посудине за обещание получить свою долю в добыче?
Он переименовал свое новое судно, назвав его совсем не оригинально — «Надежда», и доставил его к причалу на небольшой пристани внешней гавани, принадлежащему Ричарду Кэткарту; сделал он это по совету Хьюберта Коффина, который возвращался теперь в прежнюю форму, расставаясь с остатками бледности, сопутствующей его болезни. Очевидно, забота и застенчивая любовь со стороны Розмари Кэткарт играли в этом выздоровлении далеко не малую роль.
Услышав впервые имя ее отца, он рот разинул от удивления, вспоминая тот милый вечер в Байоне под миндальным деревом мастера Дженкинса. Боже! Ведь это сеньор Кэткарт, с кем ему предстояло вести дела, относящиеся к тем длинноствольным пушкам! Как совершенно иначе могло бы все обернуться, послушай его в то время сэр Дрейк. Да, что прошло, того не воротишь.
Узнав, где обитает его выздоравливающий друг, Уайэтт стал ходить туда обедать по вечерам, выслушивая текущие новости, сообщая свои и обсуждая проблемы, казавшиеся когда-то незначительными, но теперь все более важными для его ближайшего будущего.
Он радовался, что вовремя обратился к адмиралу, ибо все больше таяли надежды экспедиции на пополнение ее золотого запаса. Проходил день за днем, а никаких предложений о выкупе не поступало от этих трусливых, но упрямых испанских властей. Кипя от негодования, сэр Френсис Дрейк скрепя сердце отдал приказ, чтобы выкуп за Санто-Доминго снизили до пятидесяти тысяч дукатов и, наконец, до сущего пустяка — двадцати пяти тысяч дукатов. И хотя ежедневно еще один квартал Санто-Доминго превращался в груду руин, губернатор набожно клялся честью родной своей матери и, что еще более важно, святостью всех имеющихся в десяти заповедях святых угодников, что найти такой суммы ему просто никак не возможно.
Доказательство того, что сэр Френсис действительно распростился с надеждой выжать из побежденных удовлетворительную сумму денег, появилось, когда эскадра ежедневно стала пополнять свои трюмы провизией и тщательно перевооружаться.
Оружейный мастер с лицом как из дубленой кожи сообщил Уайэтту, что в трюме барка места хватит не менее чем для пятнадцати сорокадвухфунтовых пушек. Их немалая тяжесть, заметил он, обеспечит «Надежду» отличным балластом и тем самым придаст ей устойчивости против любого шторма. Оружейник предлагал капитану — Уайэтт имел теперь право называться этим чисто военным титулом — свободное разрешение брать все, что ему захочется для личного блага из вражеской мелкокалиберной артиллерии: к его услугам отличные кулеврины, фальконеты и полукулеврины, утверждал он.
Таким образом, новому капитану удалось погрузить в трюм около двух дюжин полупушек, фальконетов и камнеметных орудий. Они, рассуждал Уайэтт, будут в огромном спросе, когда дело дойдет до вооружения военных кораблей, строящихся сейчас на верфях сэра Джона Хоукинса. Все эти пушки несомненно окажут свою услугу в битве против армады испанского короля Филиппа II, если имеющий чуть ли не полную власть на море испанский флот двинется всей своей мощью на Англию.
Заметив, работая с мастером Фостером, что прибыль от разнообразного груза вернее всего подсчитывать в конце плавания, Уайэтт с большой неохотой продал сапфировую брошь, выбранную им во время разграбления города. Жаль, что она никогда не украсит белое совершенство груди его Кэт, но безделушкой этой ему удалось подкупить хранителя трофеев, и тот продал ему огромный запас стрелкового оружия, считавшегося устаревшим или по какой-то иной причине непригодным для службы на кораблях адмирала.
Он грузил эти покупки на телегу и целых два дня оккупации провел в поездках к тому месту за стенами города, где предводители маронов установили пункт для обмена награбленного имущества. Здесь рослые черные воины, одетые в мишурные наряды, навесив на шеи ожерелья из человеческих пальцев и ушей, обменивали добро, похищенное из крупных поместий в отдаленных от побережья районах, а поскольку очень нуждались в оружии, чтоб отбиваться от испанских карателей после того, как парусники Дрейка скроются за горизонтом, Уайэтт смог провернуть много выгодных сделок.
Итак, вечер за вечером его запряженная мулом телега возвращалась в город с двумя мускулистыми рабами-неграми, охраняющими такие продукты питания, как ямс, кокосовые орехи, маниок, тапиока и множество копченой говядины. Кроме того, он приобрел мешки со стручками какао, кампешевым деревом и кошенилем — два последних товара ценны тем, что играют существенную роль в профессии красильщика.
Порой капитан «Надежды» поддавался искушению и покупал по спекулятивным ценам сундуки с великолепной резьбой, гобеленовое кресло или целое окно из цветного стекла превосходного оттенка. Но в основном он вкладывал деньги в прекрасные кожаные изделия и ткани, о которых кое-что знал.
«Это, — частенько говорил он себе, — я покупаю для Кэт». Для ожидаемого ребенка он купил массу игрушек, миниатюрных кораблей, деревянных животных, ярких красных шаров и красивую куклу в парчовом платье — на тот случай, если малыш, которого он надеялся увидеть по возвращении домой, окажется девочкой.
Нередко уже около полуночи отпускал он на отдых двух дюжих негров-рабов, полученных им в качестве его личной доли из общего котла. Точнее, рабами они уже не были: он отпустил их на волю при условии, что прослужат у него на барке целый год — и ни днем меньше.
Согласно своему рангу, каждый офицер флотилии стал хозяином двух или большего количества беглых черных рабов. Трое адмиралов и генерал-лейтенант Карлейль, разумеется, получили в качестве своей доли по десятку отборных негров. Простейшая из проблем Уайэтта заключалась в том, что ему нужно было обеспечить себе двадцать работников, которые должны не только суметь управляться с парусами «Надежды», но и обслуживать ее орудия.
Несмотря на все усилия, ему не удалось добиться разрешения Дрейка заполучить к себе на службу того джентльмена — искателя приключений по имени Хьюберт Коффин; особенно с тех пор, как свирепствовала лихорадка, адмирал непреклонно стоял на том, что нельзя ослаблять штатный состав части его первоначальной эскадры.
Однако именно благодаря усилиям Коффина на борту «Надежды» появился некий Майкл Хендерсон, четыре года протомившийся в тюрьме Санто-Доминго, а в прошлом бывший когда-то капитаном собственного торгового судна. Высокий, сероглазый и костлявый, как выпь, он не только согласился стать помощником капитана, но и заручился услугами некоего Уильяма Томпкинса, сидевшего с ним в одной тюрьме, который знал, как обслуживать артиллерию, и мог свободно изъясняться на португальском и испанском языках.
Затем к экипажу барка присоединились трое французов-гугенотов с ввалившимися глазами, освобожденные после почти пятилетнего пребывания в тюрьме. Они с тоской вспоминали свой город Ла-Рошель и добрые вина Франции. Далее Уайэтт пополнил свой экипаж генуэзцами и венецианцами, которых испанцы заставили служить на «Большом пугале». Они составили европейскую часть его команды.
Для полного комплекта он отобрал добровольцев из числа маронов, могучих парней, утверждавших, что плавали и знают мореходное дело. Никто не понимал их языка, кроме Уилла Томпкинса, который сбежал с галеры, а после свыше года жил среди подобных им дикарей.
Больше всего Уайэтт доверял англичанину — своему помощнику и канониру, затем гугенотам, потом уже маронам и, наконец, генуэзцам с венецианцами. Последние, хоть и придерживались католической веры, громко клялись, что служба их будет верной.
Двадцать пятого февраля 1586 года Уайэтт сделал осмотр барка и остался доволен: теперь «Надежда» стояла с полными бочонками для воды, с установленной на бортах батареей и другими трофейными пушками, хранящимися так удобно, что их по команде адмирала можно было бы выставить без промедления.
В носовом трюме и в маленькой капитанской каюте хранились ценные красильные материалы, какао, хорошо обработанная кожа и прочие личные грузы. Доставленную им на борт мебель он решил разместить на балласте под маленьким полубаком «Надежды». В различные шкафчики рассовали обильный запас зерновой муки, оливкового масла и мясной солонины.
Майкл Хендерсон вскоре доказал, чего стоит, умело распределив весь груз, а Уилл Томпкинс отобрал несколько человек и учил их обслуживать два фальконета и шесть полукулеврин барка; в качестве существенно важной новинки он установил на носу два погонных орудия — двухфунтовые фальконеты.
Ярким солнечным утром 29 января с «Бонавентура» пришла пинасса и причалила к «Надежде», стоявшей со свежепросмоленными снастями, новенькими реями и бросающимся в глаза рядом свеженьких досок вдоль ее ватерлинии: Уайэтт твердо решил никогда больше не допускать повторения драмы с «Катриной».
Когда флагманская пинасса, стукнувшись, стала у борта, Уайэтт со своим помощником капитана занимались в носовом трюме, навешивая бирки на товары, принадлежащие Томпкинсу и Хендерсону, поскольку Дрейк с присущей ему щедростью разрешил всем освобожденным из тюрьмы англичанам получить свою долю военной добычи в соответствии с их общественным положением.
— Эй там, внизу, капитан Уайэтт! — В проеме люка возникло круглое красное лицо Томпкинса, сияющее как миниатюрное солнце. — К борту пристала пинасса с «Бонавентура», сэр. Его превосходительство адмирал требует вашего немедленного присутствия — и чтоб были прилично одеты, говорит он.
Назревает какое-то важное дело, решил про себя Уайэтт. Но какое? Может, эскадра готовится плыть к своей следующей цели? Слухи ходили, что это будет Номбре-де-Дьос на Тьерра Фирме или иной город на Южноамериканском материке. Может, так, а может, и нет.
Но, поразмыслив, Уайэтт отказался от такого простого решения. Он-то лично успел залить свои бочки водой, но многие корабли армады оставались еще без воды, а в этом вопросе Золотой адмирал отличался большой пунктуальностью.
С гордостью взирал Генри Уайэтт на то, как его четверка блестящих от пота черных гребцов, славно работая веслами, стремительно мчит его небольшую гичку по засоренным помоями водам внешней гавани. На флагмане явно проводилась какая-то церемония: сомкнутым строем стояли ряды, как всегда, разношерстно одетых солдат, блестели их пики и аркебузы, сверкали начищенные остроконечные шлемы из стали.
— Капитан Уайэтт? Прошу пройти на корму, — распорядился вахтенный офицер, как только Генри отдал честь простому деревянному кресту, прибитому на шканцах.
На грот-марсе лениво свивался и развивался личный бело-голубой флаг адмирала, отбрасывая беспокойные тени на свеженадраенную палубу. Два блестяще одетых офицера стояли навытяжку в ожидании перед креслом с малиновым мягким сиденьем, установленным позади богато украшенного стола, на котором лежали три рулона бумаги, придавленных сверху, чтобы не унесло ветром, упрятанным в ножны кинжалом. Уайэтт узнал стоящих в сторонке и тихо переговаривающихся Ноллиса, Фробишера, Винтера и нескольких капитанов эскадры старшего звания.
Почти сразу же новоприбывший сумел догадаться о смысле сей церемонии, потому что справа от него стоял капитан Роберт Кросс, назначенный командовать новым галионом — тем, что назывался «Большое пугало»и получил теперь имя «Новогодний подарок». За ним стоял дородный Джон Риверс — он стал капитаном каракки, заменившей ему сильно потрепанное «Преимущество».
Раздалось пение труб — и все джентльмены на шканцах сразу же обнажили головы, а пикинеры и аркебузиры взяли на караул. В сопровождении адъютанта, генерал-лейтенанта Карлейля и командира флагманского корабля Феннера из дверей своей каюты вышел в роскошном камзоле из черной и золотой парчи адмирал Френсис Дрейк.
Довольно торжественно он приветствовал своих офицеров, затем склонил голову и, став на колени, вознес к небесам молитву за удачу новых кораблей, ныне присовокупляемых к его эскадре. От каждого командира новых кораблей он потребовал клятвенно пообещать ему, что те неукоснительно будут блюсти его дисциплину, бояться Бога и доблестно биться во славу их королевы. Закончилась церемония, и новые командиры, получив по флагу с крестом Святого Георгия, в приподнятом настроении отправились на свои суда.
«Если бы видела это Кэт!» — подумал Уайэтт, счастливо улыбаясь на кормовом сиденье своей маленькой гички. Под мышкой у него похрустывал документ, согласно которому барк «Надежда» получал полномочия военного корабля, арендованного английской короной.
Уж теперь-то для Генри Уайэтта из Сент-Неотса экспедиция непременно должна быть успешной, он просто не может не вернуться с триумфом в Лондонский Пул. И Провидение милостиво воздерживалось от того, чтоб показывать ему результаты некоторых предопределенных событий.
Он переименовал свое новое судно, назвав его совсем не оригинально — «Надежда», и доставил его к причалу на небольшой пристани внешней гавани, принадлежащему Ричарду Кэткарту; сделал он это по совету Хьюберта Коффина, который возвращался теперь в прежнюю форму, расставаясь с остатками бледности, сопутствующей его болезни. Очевидно, забота и застенчивая любовь со стороны Розмари Кэткарт играли в этом выздоровлении далеко не малую роль.
Услышав впервые имя ее отца, он рот разинул от удивления, вспоминая тот милый вечер в Байоне под миндальным деревом мастера Дженкинса. Боже! Ведь это сеньор Кэткарт, с кем ему предстояло вести дела, относящиеся к тем длинноствольным пушкам! Как совершенно иначе могло бы все обернуться, послушай его в то время сэр Дрейк. Да, что прошло, того не воротишь.
Узнав, где обитает его выздоравливающий друг, Уайэтт стал ходить туда обедать по вечерам, выслушивая текущие новости, сообщая свои и обсуждая проблемы, казавшиеся когда-то незначительными, но теперь все более важными для его ближайшего будущего.
Он радовался, что вовремя обратился к адмиралу, ибо все больше таяли надежды экспедиции на пополнение ее золотого запаса. Проходил день за днем, а никаких предложений о выкупе не поступало от этих трусливых, но упрямых испанских властей. Кипя от негодования, сэр Френсис Дрейк скрепя сердце отдал приказ, чтобы выкуп за Санто-Доминго снизили до пятидесяти тысяч дукатов и, наконец, до сущего пустяка — двадцати пяти тысяч дукатов. И хотя ежедневно еще один квартал Санто-Доминго превращался в груду руин, губернатор набожно клялся честью родной своей матери и, что еще более важно, святостью всех имеющихся в десяти заповедях святых угодников, что найти такой суммы ему просто никак не возможно.
Доказательство того, что сэр Френсис действительно распростился с надеждой выжать из побежденных удовлетворительную сумму денег, появилось, когда эскадра ежедневно стала пополнять свои трюмы провизией и тщательно перевооружаться.
Оружейный мастер с лицом как из дубленой кожи сообщил Уайэтту, что в трюме барка места хватит не менее чем для пятнадцати сорокадвухфунтовых пушек. Их немалая тяжесть, заметил он, обеспечит «Надежду» отличным балластом и тем самым придаст ей устойчивости против любого шторма. Оружейник предлагал капитану — Уайэтт имел теперь право называться этим чисто военным титулом — свободное разрешение брать все, что ему захочется для личного блага из вражеской мелкокалиберной артиллерии: к его услугам отличные кулеврины, фальконеты и полукулеврины, утверждал он.
Таким образом, новому капитану удалось погрузить в трюм около двух дюжин полупушек, фальконетов и камнеметных орудий. Они, рассуждал Уайэтт, будут в огромном спросе, когда дело дойдет до вооружения военных кораблей, строящихся сейчас на верфях сэра Джона Хоукинса. Все эти пушки несомненно окажут свою услугу в битве против армады испанского короля Филиппа II, если имеющий чуть ли не полную власть на море испанский флот двинется всей своей мощью на Англию.
Заметив, работая с мастером Фостером, что прибыль от разнообразного груза вернее всего подсчитывать в конце плавания, Уайэтт с большой неохотой продал сапфировую брошь, выбранную им во время разграбления города. Жаль, что она никогда не украсит белое совершенство груди его Кэт, но безделушкой этой ему удалось подкупить хранителя трофеев, и тот продал ему огромный запас стрелкового оружия, считавшегося устаревшим или по какой-то иной причине непригодным для службы на кораблях адмирала.
Он грузил эти покупки на телегу и целых два дня оккупации провел в поездках к тому месту за стенами города, где предводители маронов установили пункт для обмена награбленного имущества. Здесь рослые черные воины, одетые в мишурные наряды, навесив на шеи ожерелья из человеческих пальцев и ушей, обменивали добро, похищенное из крупных поместий в отдаленных от побережья районах, а поскольку очень нуждались в оружии, чтоб отбиваться от испанских карателей после того, как парусники Дрейка скроются за горизонтом, Уайэтт смог провернуть много выгодных сделок.
Итак, вечер за вечером его запряженная мулом телега возвращалась в город с двумя мускулистыми рабами-неграми, охраняющими такие продукты питания, как ямс, кокосовые орехи, маниок, тапиока и множество копченой говядины. Кроме того, он приобрел мешки со стручками какао, кампешевым деревом и кошенилем — два последних товара ценны тем, что играют существенную роль в профессии красильщика.
Порой капитан «Надежды» поддавался искушению и покупал по спекулятивным ценам сундуки с великолепной резьбой, гобеленовое кресло или целое окно из цветного стекла превосходного оттенка. Но в основном он вкладывал деньги в прекрасные кожаные изделия и ткани, о которых кое-что знал.
«Это, — частенько говорил он себе, — я покупаю для Кэт». Для ожидаемого ребенка он купил массу игрушек, миниатюрных кораблей, деревянных животных, ярких красных шаров и красивую куклу в парчовом платье — на тот случай, если малыш, которого он надеялся увидеть по возвращении домой, окажется девочкой.
Нередко уже около полуночи отпускал он на отдых двух дюжих негров-рабов, полученных им в качестве его личной доли из общего котла. Точнее, рабами они уже не были: он отпустил их на волю при условии, что прослужат у него на барке целый год — и ни днем меньше.
Согласно своему рангу, каждый офицер флотилии стал хозяином двух или большего количества беглых черных рабов. Трое адмиралов и генерал-лейтенант Карлейль, разумеется, получили в качестве своей доли по десятку отборных негров. Простейшая из проблем Уайэтта заключалась в том, что ему нужно было обеспечить себе двадцать работников, которые должны не только суметь управляться с парусами «Надежды», но и обслуживать ее орудия.
Несмотря на все усилия, ему не удалось добиться разрешения Дрейка заполучить к себе на службу того джентльмена — искателя приключений по имени Хьюберт Коффин; особенно с тех пор, как свирепствовала лихорадка, адмирал непреклонно стоял на том, что нельзя ослаблять штатный состав части его первоначальной эскадры.
Однако именно благодаря усилиям Коффина на борту «Надежды» появился некий Майкл Хендерсон, четыре года протомившийся в тюрьме Санто-Доминго, а в прошлом бывший когда-то капитаном собственного торгового судна. Высокий, сероглазый и костлявый, как выпь, он не только согласился стать помощником капитана, но и заручился услугами некоего Уильяма Томпкинса, сидевшего с ним в одной тюрьме, который знал, как обслуживать артиллерию, и мог свободно изъясняться на португальском и испанском языках.
Затем к экипажу барка присоединились трое французов-гугенотов с ввалившимися глазами, освобожденные после почти пятилетнего пребывания в тюрьме. Они с тоской вспоминали свой город Ла-Рошель и добрые вина Франции. Далее Уайэтт пополнил свой экипаж генуэзцами и венецианцами, которых испанцы заставили служить на «Большом пугале». Они составили европейскую часть его команды.
Для полного комплекта он отобрал добровольцев из числа маронов, могучих парней, утверждавших, что плавали и знают мореходное дело. Никто не понимал их языка, кроме Уилла Томпкинса, который сбежал с галеры, а после свыше года жил среди подобных им дикарей.
Больше всего Уайэтт доверял англичанину — своему помощнику и канониру, затем гугенотам, потом уже маронам и, наконец, генуэзцам с венецианцами. Последние, хоть и придерживались католической веры, громко клялись, что служба их будет верной.
Двадцать пятого февраля 1586 года Уайэтт сделал осмотр барка и остался доволен: теперь «Надежда» стояла с полными бочонками для воды, с установленной на бортах батареей и другими трофейными пушками, хранящимися так удобно, что их по команде адмирала можно было бы выставить без промедления.
В носовом трюме и в маленькой капитанской каюте хранились ценные красильные материалы, какао, хорошо обработанная кожа и прочие личные грузы. Доставленную им на борт мебель он решил разместить на балласте под маленьким полубаком «Надежды». В различные шкафчики рассовали обильный запас зерновой муки, оливкового масла и мясной солонины.
Майкл Хендерсон вскоре доказал, чего стоит, умело распределив весь груз, а Уилл Томпкинс отобрал несколько человек и учил их обслуживать два фальконета и шесть полукулеврин барка; в качестве существенно важной новинки он установил на носу два погонных орудия — двухфунтовые фальконеты.
Ярким солнечным утром 29 января с «Бонавентура» пришла пинасса и причалила к «Надежде», стоявшей со свежепросмоленными снастями, новенькими реями и бросающимся в глаза рядом свеженьких досок вдоль ее ватерлинии: Уайэтт твердо решил никогда больше не допускать повторения драмы с «Катриной».
Когда флагманская пинасса, стукнувшись, стала у борта, Уайэтт со своим помощником капитана занимались в носовом трюме, навешивая бирки на товары, принадлежащие Томпкинсу и Хендерсону, поскольку Дрейк с присущей ему щедростью разрешил всем освобожденным из тюрьмы англичанам получить свою долю военной добычи в соответствии с их общественным положением.
— Эй там, внизу, капитан Уайэтт! — В проеме люка возникло круглое красное лицо Томпкинса, сияющее как миниатюрное солнце. — К борту пристала пинасса с «Бонавентура», сэр. Его превосходительство адмирал требует вашего немедленного присутствия — и чтоб были прилично одеты, говорит он.
Назревает какое-то важное дело, решил про себя Уайэтт. Но какое? Может, эскадра готовится плыть к своей следующей цели? Слухи ходили, что это будет Номбре-де-Дьос на Тьерра Фирме или иной город на Южноамериканском материке. Может, так, а может, и нет.
Но, поразмыслив, Уайэтт отказался от такого простого решения. Он-то лично успел залить свои бочки водой, но многие корабли армады оставались еще без воды, а в этом вопросе Золотой адмирал отличался большой пунктуальностью.
С гордостью взирал Генри Уайэтт на то, как его четверка блестящих от пота черных гребцов, славно работая веслами, стремительно мчит его небольшую гичку по засоренным помоями водам внешней гавани. На флагмане явно проводилась какая-то церемония: сомкнутым строем стояли ряды, как всегда, разношерстно одетых солдат, блестели их пики и аркебузы, сверкали начищенные остроконечные шлемы из стали.
— Капитан Уайэтт? Прошу пройти на корму, — распорядился вахтенный офицер, как только Генри отдал честь простому деревянному кресту, прибитому на шканцах.
На грот-марсе лениво свивался и развивался личный бело-голубой флаг адмирала, отбрасывая беспокойные тени на свеженадраенную палубу. Два блестяще одетых офицера стояли навытяжку в ожидании перед креслом с малиновым мягким сиденьем, установленным позади богато украшенного стола, на котором лежали три рулона бумаги, придавленных сверху, чтобы не унесло ветром, упрятанным в ножны кинжалом. Уайэтт узнал стоящих в сторонке и тихо переговаривающихся Ноллиса, Фробишера, Винтера и нескольких капитанов эскадры старшего звания.
Почти сразу же новоприбывший сумел догадаться о смысле сей церемонии, потому что справа от него стоял капитан Роберт Кросс, назначенный командовать новым галионом — тем, что назывался «Большое пугало»и получил теперь имя «Новогодний подарок». За ним стоял дородный Джон Риверс — он стал капитаном каракки, заменившей ему сильно потрепанное «Преимущество».
Раздалось пение труб — и все джентльмены на шканцах сразу же обнажили головы, а пикинеры и аркебузиры взяли на караул. В сопровождении адъютанта, генерал-лейтенанта Карлейля и командира флагманского корабля Феннера из дверей своей каюты вышел в роскошном камзоле из черной и золотой парчи адмирал Френсис Дрейк.
Довольно торжественно он приветствовал своих офицеров, затем склонил голову и, став на колени, вознес к небесам молитву за удачу новых кораблей, ныне присовокупляемых к его эскадре. От каждого командира новых кораблей он потребовал клятвенно пообещать ему, что те неукоснительно будут блюсти его дисциплину, бояться Бога и доблестно биться во славу их королевы. Закончилась церемония, и новые командиры, получив по флагу с крестом Святого Георгия, в приподнятом настроении отправились на свои суда.
«Если бы видела это Кэт!» — подумал Уайэтт, счастливо улыбаясь на кормовом сиденье своей маленькой гички. Под мышкой у него похрустывал документ, согласно которому барк «Надежда» получал полномочия военного корабля, арендованного английской короной.
Уж теперь-то для Генри Уайэтта из Сент-Неотса экспедиция непременно должна быть успешной, он просто не может не вернуться с триумфом в Лондонский Пул. И Провидение милостиво воздерживалось от того, чтоб показывать ему результаты некоторых предопределенных событий.
Глава 20
ОБЪЯСНЕНИЕ НА МОРСКОЙ СТЕНЕ
Ветер с суши, несущий с собой кисло-сладкий аромат тропических джунглей, задул сильнее, и огни кораблей сэра Френсиса Дрейка закачались и заплясали над чернильно-черными водами гавани. По количеству и яркости они теперь могли поспорить с огнями полуразрушенного Санто-Доминго. Неделю назад Дрейк, уставший и, возможно, поверивший наконец королевскому губернатору, упорно твердившему, что более двадцати пяти тысяч дукатов ему собрать не под силу, снял со своих людей задачу снесения этих прекрасно выстроенных из камня домов, тем более что исполнители этой работы испытывали к ней полное отвращение.
Эта обращенная к морю стена, стоявшая напротив собственности Ричарда Кэткарта, казалась безлюдной, и Хьюберт Коффин повел прижавшуюся к нему боком Розмари к пустой амбразуре и там набросил свой плащ на перевернутый лафет. С благодарностью отметил он достаточное количество сохранившегося дневного света, в нежной чистоте которого глазам его предстали очертания лица Розмари и прозрачность ее темных глаз.
Сегодняшним вечером девушка уложила волосы, разделив их надвое посредине лба, и на нем на малиновой ленте подвесила единственную жемчужину. Коффин отметил это с восторгом, потому что Розмари впервые после случившегося надела на себя хоть какое-то ювелирное украшение.
— Завтра, Хьюберт, — заметила она тихим голосом, — ты вернешься на борт своего флагманского корабля?
— Вернуться-то вернусь, но невозможно сказать, когда наш адмирал прикажет поднять якоря. Все зависит от погоды и ветра.
Живо, словно любопытная птичка, она заглянула в его еще худое после болезни лицо и мягко рассмеялась.
— Ля, ля, ля, сэр! Вы теперь почти вдвое толще того человека, каким я видела вас вначале.
— Дай Боже нам забыть эту встречу, — пробормотал он, обнимая ее за плечи.
— Я бы тоже хотела забыть. — Взор девушки остановился на приземистых очертаниях отцовского дома и голос ее стих настолько, что Коффин едва мог его слышать. — Недавно я… я имела основания убедиться, что от того кошмарного утра не будет никаких последствий, кроме раны для чести и боли в душе.
— Благословен всемилостивый Господь! Но все равно, если бы ты… если бы ты зачала, эта случайность нисколько не изменила бы моей решимости однажды, в не очень отдаленном будущем, жениться на тебе. Бедный Хьюберт Коффин хочет быть твоим Хьюбертом.
Розмари посмотрела на него с удивлением, и губы ее раздвинулись в сияющей улыбке.
— Значит, ты все-таки желаешь меня, несмотря на то что я не девственница? Думаю, ты твердо это решил, и это здорово. Я заметила, Хьюберт, когда ты твердо желаешь чего-то, ты во что бы то ни стало стремишься достичь своей цели.
Из своего кошелька Хьюберт извлек сердолик с гербом Коффинов, вставленный в оправу как кольцо. Золотое кольцо оказалось таким большим, что могло держаться у девушки только на большом пальце. Он поцеловал ее страстно, но с нежностью, а теплый ветер с суши играл плащом у их ног, и сквозь сгущающиеся сумерки до них долетали отдаленные несвязные завывания негров, предающихся разгулу вокруг своих пиршественных костров.
Немного погодя Коффин поправил свой маленький стоячий гофрированный воротник, а Розмари откинула назад выбившийся локон черных волос.
— Тогда обещай, моя голубка, сесть на первое же судно, идущее в Кадис.
— Обеспечить себе переправу будет делом несложным, — трезво заверила она. — Неприятности я предвижу после того, как окажусь в Европе. Серьезные неприятности.
— Например? — засмеялся он.
— Боюсь, отец, хотя по рождению и воспитанию он и англичанин, придет в неистовство по поводу убийства моей мачехи и сестер, по поводу разграбления его дома и изъятия оттуда всех его товаров. — Прямые брови девушки нахмурились. — Увы, Хьюберт, я заранее предвижу, что нелегко будет получить его разрешение на мой брак с офицером сэра Френсиса Дрейка. А его разрешение, — пальцы Розмари напряглись у него в руке, — я получить должна. Мы с отцом всегда относились друг к другу очень тепло. Ты понимаешь? Мне было бы невыносимо сознавать, что каким-то своим поступком я сделала его горе еще тяжелее.
Серьезно, ласково он возражал против ее решения, но, к своему огорчению, не смог поколебать ее воли.
— Нет, хотя это и разорвет мое сердце, я никогда не приеду к тебе без папиного благословения. Но предположим, что сердце его к тебе смягчится — как в этом случае я доберусь до Англии? Наверняка, как только распространится новость о разграблении этого города адмиралом «эль Драаго», между Англией и Испанией вспыхнет война.
— Тем не менее тебе удастся переправиться туда на каком-нибудь судне, идущем из Кадиса с припасами для испанских войск, стоящих гарнизоном в Нидерландах. А там не так уж трудно будет сесть на одно из тех небольших судов, что постоянно плавают по Узкому морю как в военное, так и в мирное время.
Стараясь быть еще более красноречивым, он снова расписал ей, с какой теплотой ее примут в Портледже, что близ Байдфорда; он ничуть не сомневается, заверял он ее, что искалеченный старый сэр Роберт примет в свою семью такую сдержанную, хорошо воспитанную и красивую молодую женщину — даже несмотря на то, что семейство Ричарда Кэткарта не имеет никакой иной грамоты о пожаловании ему благородного титула, кроме той, в которой он нарекался Мальтийским рыцарем за преданную службу Святой Церкви и короне Испании.
Розмари пошевелилась.
— А если бы отец согласился, — тело ее напряглось, — стал бы сэр Роберт возражать против поистине скромного приданого? Понимаешь, ваш драгоценный Золотой адмирал устроил в имении отца такое опустошение, что невозможно сказать, что осталось от всех его богатств.
— Помилуй Бог, нет! — заверил он ее. — Хотя даже в нынешние времена мы в Портледже бедны как церковные мыши.
Они обнялись среди теней, ложившихся вокруг от стены, затем, охватив лицо Коффина своими руками, девушка повернула его к свету месяца и вглядывалась в черты лица так, словно хотела, чтобы они навеки запечатлелись в памяти. Розмари запоминала, как почти сходятся брови над широко расставленными и довольно-таки небольшими светло-карими глазами, как мимолетно поблескивали золотые кольца в его ушах, приплюснутых к голове, как мощно выступала нижняя челюсть под курчавой коричневой, чуть отросшей бородкой. Недавно он подкоротил усы — в основном потому, что так сделал сам Дрейк, и в этом он следовал примеру почти всех джентльменов армады.
Внезапно Хьюберт поднял Розмари на руки и внес в амбразуру, где в свою очередь держал девушку так, чтобы луна могла выявить безмятежную красоту ее заостренного к подбородку лица. Держать любимую оказалось на удивление нетрудно, и Хьюберт понял, что его силы восстановились полностью. Потом он снова набросил на плечи свой плащ и повел Розмари в дом на улице Троицы.
Негр, впустивший их в дом, оказался достаточно сообразительным, чтобы сунуть свой факел в канделябр и мягко удалиться, бесшумно ступая загрубелыми босыми ногами.
— Не пройдет и года, любовь моя, — горячо прошептал Коффин, — и либо ты приедешь ко мне в Англию, либо я отправлюсь в Испанию за тобой.
Лицо ее исказилось страхом.
— Нет-нет! Что ты! Обещай мне, что ты никогда не вернешься в Испанию.
— Такого слова я не дам, — мягко возразил он. — Поэтому ты должна искать меня в Англии.
— Ладно, если поможет мне Бог и найдется какой-нибудь земной способ получить согласие отца.
Молодой Коффин ушел, а она осталась стоять в сводчатом коридоре, тупо уставившись на грубую временную дверь, повешенную на петли взамен той, что рухнула под яростным натиском мародеров Дрейка. Затем, издав легкий, вызвавший содрогание вздох, Розмари взяла факел, помедлила, чтобы вглядеться в пятно на нижней ступеньке, машинально плюнула на него и поднялась в свою комнату.
Эта обращенная к морю стена, стоявшая напротив собственности Ричарда Кэткарта, казалась безлюдной, и Хьюберт Коффин повел прижавшуюся к нему боком Розмари к пустой амбразуре и там набросил свой плащ на перевернутый лафет. С благодарностью отметил он достаточное количество сохранившегося дневного света, в нежной чистоте которого глазам его предстали очертания лица Розмари и прозрачность ее темных глаз.
Сегодняшним вечером девушка уложила волосы, разделив их надвое посредине лба, и на нем на малиновой ленте подвесила единственную жемчужину. Коффин отметил это с восторгом, потому что Розмари впервые после случившегося надела на себя хоть какое-то ювелирное украшение.
— Завтра, Хьюберт, — заметила она тихим голосом, — ты вернешься на борт своего флагманского корабля?
— Вернуться-то вернусь, но невозможно сказать, когда наш адмирал прикажет поднять якоря. Все зависит от погоды и ветра.
Живо, словно любопытная птичка, она заглянула в его еще худое после болезни лицо и мягко рассмеялась.
— Ля, ля, ля, сэр! Вы теперь почти вдвое толще того человека, каким я видела вас вначале.
— Дай Боже нам забыть эту встречу, — пробормотал он, обнимая ее за плечи.
— Я бы тоже хотела забыть. — Взор девушки остановился на приземистых очертаниях отцовского дома и голос ее стих настолько, что Коффин едва мог его слышать. — Недавно я… я имела основания убедиться, что от того кошмарного утра не будет никаких последствий, кроме раны для чести и боли в душе.
— Благословен всемилостивый Господь! Но все равно, если бы ты… если бы ты зачала, эта случайность нисколько не изменила бы моей решимости однажды, в не очень отдаленном будущем, жениться на тебе. Бедный Хьюберт Коффин хочет быть твоим Хьюбертом.
Розмари посмотрела на него с удивлением, и губы ее раздвинулись в сияющей улыбке.
— Значит, ты все-таки желаешь меня, несмотря на то что я не девственница? Думаю, ты твердо это решил, и это здорово. Я заметила, Хьюберт, когда ты твердо желаешь чего-то, ты во что бы то ни стало стремишься достичь своей цели.
Из своего кошелька Хьюберт извлек сердолик с гербом Коффинов, вставленный в оправу как кольцо. Золотое кольцо оказалось таким большим, что могло держаться у девушки только на большом пальце. Он поцеловал ее страстно, но с нежностью, а теплый ветер с суши играл плащом у их ног, и сквозь сгущающиеся сумерки до них долетали отдаленные несвязные завывания негров, предающихся разгулу вокруг своих пиршественных костров.
Немного погодя Коффин поправил свой маленький стоячий гофрированный воротник, а Розмари откинула назад выбившийся локон черных волос.
— Тогда обещай, моя голубка, сесть на первое же судно, идущее в Кадис.
— Обеспечить себе переправу будет делом несложным, — трезво заверила она. — Неприятности я предвижу после того, как окажусь в Европе. Серьезные неприятности.
— Например? — засмеялся он.
— Боюсь, отец, хотя по рождению и воспитанию он и англичанин, придет в неистовство по поводу убийства моей мачехи и сестер, по поводу разграбления его дома и изъятия оттуда всех его товаров. — Прямые брови девушки нахмурились. — Увы, Хьюберт, я заранее предвижу, что нелегко будет получить его разрешение на мой брак с офицером сэра Френсиса Дрейка. А его разрешение, — пальцы Розмари напряглись у него в руке, — я получить должна. Мы с отцом всегда относились друг к другу очень тепло. Ты понимаешь? Мне было бы невыносимо сознавать, что каким-то своим поступком я сделала его горе еще тяжелее.
Серьезно, ласково он возражал против ее решения, но, к своему огорчению, не смог поколебать ее воли.
— Нет, хотя это и разорвет мое сердце, я никогда не приеду к тебе без папиного благословения. Но предположим, что сердце его к тебе смягчится — как в этом случае я доберусь до Англии? Наверняка, как только распространится новость о разграблении этого города адмиралом «эль Драаго», между Англией и Испанией вспыхнет война.
— Тем не менее тебе удастся переправиться туда на каком-нибудь судне, идущем из Кадиса с припасами для испанских войск, стоящих гарнизоном в Нидерландах. А там не так уж трудно будет сесть на одно из тех небольших судов, что постоянно плавают по Узкому морю как в военное, так и в мирное время.
Стараясь быть еще более красноречивым, он снова расписал ей, с какой теплотой ее примут в Портледже, что близ Байдфорда; он ничуть не сомневается, заверял он ее, что искалеченный старый сэр Роберт примет в свою семью такую сдержанную, хорошо воспитанную и красивую молодую женщину — даже несмотря на то, что семейство Ричарда Кэткарта не имеет никакой иной грамоты о пожаловании ему благородного титула, кроме той, в которой он нарекался Мальтийским рыцарем за преданную службу Святой Церкви и короне Испании.
Розмари пошевелилась.
— А если бы отец согласился, — тело ее напряглось, — стал бы сэр Роберт возражать против поистине скромного приданого? Понимаешь, ваш драгоценный Золотой адмирал устроил в имении отца такое опустошение, что невозможно сказать, что осталось от всех его богатств.
— Помилуй Бог, нет! — заверил он ее. — Хотя даже в нынешние времена мы в Портледже бедны как церковные мыши.
Они обнялись среди теней, ложившихся вокруг от стены, затем, охватив лицо Коффина своими руками, девушка повернула его к свету месяца и вглядывалась в черты лица так, словно хотела, чтобы они навеки запечатлелись в памяти. Розмари запоминала, как почти сходятся брови над широко расставленными и довольно-таки небольшими светло-карими глазами, как мимолетно поблескивали золотые кольца в его ушах, приплюснутых к голове, как мощно выступала нижняя челюсть под курчавой коричневой, чуть отросшей бородкой. Недавно он подкоротил усы — в основном потому, что так сделал сам Дрейк, и в этом он следовал примеру почти всех джентльменов армады.
Внезапно Хьюберт поднял Розмари на руки и внес в амбразуру, где в свою очередь держал девушку так, чтобы луна могла выявить безмятежную красоту ее заостренного к подбородку лица. Держать любимую оказалось на удивление нетрудно, и Хьюберт понял, что его силы восстановились полностью. Потом он снова набросил на плечи свой плащ и повел Розмари в дом на улице Троицы.
Негр, впустивший их в дом, оказался достаточно сообразительным, чтобы сунуть свой факел в канделябр и мягко удалиться, бесшумно ступая загрубелыми босыми ногами.
— Не пройдет и года, любовь моя, — горячо прошептал Коффин, — и либо ты приедешь ко мне в Англию, либо я отправлюсь в Испанию за тобой.
Лицо ее исказилось страхом.
— Нет-нет! Что ты! Обещай мне, что ты никогда не вернешься в Испанию.
— Такого слова я не дам, — мягко возразил он. — Поэтому ты должна искать меня в Англии.
— Ладно, если поможет мне Бог и найдется какой-нибудь земной способ получить согласие отца.
Молодой Коффин ушел, а она осталась стоять в сводчатом коридоре, тупо уставившись на грубую временную дверь, повешенную на петли взамен той, что рухнула под яростным натиском мародеров Дрейка. Затем, издав легкий, вызвавший содрогание вздох, Розмари взяла факел, помедлила, чтобы вглядеться в пятно на нижней ступеньке, машинально плюнула на него и поднялась в свою комнату.