Страница:
Жозеф слушал этот разговор с озабоченным видом.
– Как вы рассчитываете уехать? – спросил он.
– На повозке, как обычно.
– Я удивлюсь, если вы найдете хоть одну. Уехать хотят все, кто еще этого не сделал.
За ужином все, естественно, пребывали в мрачном настроении. Слуги принесли новые известия: умерло еще шесть человек.
Ночью Жанна почти не спала. Разбудив утром слуг, она велела им сходить к тем, кто сдавал повозки в наем, и попросить придержать одну для нее. Через три часа они вернулись ни с чем: никого не смогли найти. Возможно, эти люди сами уже уехали.
Мысль о том, что придется остаться пленницей в городе, где свирепствует чума, приводила Жанну в трепет. В полдень с соседних колоколен раздался похоронный звон. Набравшись храбрости, она решила сходить на Главный рынок к мяснику, которого знала с тех времен, когда сама еще занималась покупками. У него была повозка. Следовало спешить, пока улицы не заполнились умирающими. Рынок был почти безлюден. Дом мясника наглухо закрыт. Она начала колотить в дверь и кричать:
– Мэтр Шарле, это Жанна де Бовуа!
Он знал ее прежде под этим именем.
На верхних этажах открылись два или три окна, оттуда высунулись головы любопытных. В исступлении она ударила дверь ладонью. Похоронный звон доносился с колокольни Сент-Эсташ, ему вторила колокольня Сен-Мерри.
В конце концов заскрипели засовы, одна из створок большой двери слегка приоткрылась: сквозь щелку Жанна разглядела нос и поймала взгляд – это был мэтр Шарле. Он узнал ее и, явно удивленный, открыл дверь пошире.
– Какой грохот! – воскликнул он. – Я не мог поверить, что это вы, мадам. Что привело вас ко мне? Я не продаю мясо со вчерашнего дня, вы же понимаете! Впрочем, и покупателей нет.
– Мэтр Шарле, сколько вы возьмете, чтобы вывезти из Парижа на повозке моего сына с кормилицей и меня с братом?
Он был изумлен:
– Куда вы хотите ехать?
– В Анжер.
– В Анжер?
Словно она сказала ему: на Луну.
– Но вас в Анжер просто не впустят. Они не впускают людей из чумных городов.
– Мы скажем, что приехали из Ла-Шатра. У меня там усадьба, меня все знают.
– Я не могу наживаться за ваш счет, – сказал он. – Сговоримся на пяти ливрах.
– Семь, если выедем немедленно, мэтр Шарле.
– Вы хотите обогнать смерть? – лукаво спросил он. – Хорошо, постойте здесь, я запрягу лошадей. Делаю это только ради вас.
У Жанны пересохло в горле и запеклись губы. Она слышала, как позвякивает сбруя, стучит копытами лошадь, скрипят кольца навеса. Потом в доме раздался голос мэтра Шарле, который крикнул, что уезжает в Анжер и вернется в конце недели. Наконец он поднял засов, державший вторую створку, и распахнул двери настежь. В ноздри Жанне ударил запах мяса. Она увидела подвешенные на крюках туши, и это зрелище показалось ей зловещим.
Повозка медленно выехала из сарая. Мэтр Шарле тщательно закрыл двери, изнутри кто-то опустил засов. Она заняла место рядом с возницей.
Улицы были почти пусты, проехали только конные стражники: они направлялись галопом к улице Бьевр и едва не сбили простоволосую женщину, которая с воплем выскочила из дома.
Когда повозка остановилась перед особняком Дюмонслен, Жанна спрыгнула на землю и бросилась в дом.
– Быстрее, вы все, я нашла повозку! Мы уезжаем! Жозеф, кормилица, уезжаем прямо сейчас!
Она побежала, перескакивая через две ступеньки, на второй этаж, поспешно швырнула попавшиеся под руку вещи в дорожный кофр, взяла толстый кошель и кинжал. Слуги снесли кофр вниз и поставили на повозку. Увидев их, мэтр Шарле попросил воды; они побежали в дом и принесли ему полную фляжку. Он отпил большой глоток. Слуги снова бросились в дом за сундуками кормилицы и Деодата, а затем, уже сильно запыхавшись, помогли Жозефу вынести и его сундук.
– Запритесь на засов! Не выходите сами и никого не впускайте! – сказала она слугам, выдав им щедрый задаток в счет жалованья.
Не менее ошеломленные, чем она, они опять побежали в дом и вернулись с корзиной, куда положили жареного цыпленка, большой пирог с ветчиной, хлеб, вино, пирожки, оплетенные бутылки с водой и столовый нож.
– Да благословит вас Господь! Да защитит вас Господь! – закричали они, когда повозка тронулась с места.
По пути они встретили процессию босоногих кающихся со свечами в руках, которая направлялась к церкви Сен-Мерри. Кормилица перекрестилась. Жозеф с любопытством смотрел на этих людей, которые, несомненно, считали чуму Божьей карой за грехи города. Но за какие грехи?
До наступления темноты они уже были в Ножане. У городских ворот сонный стражник спросил, откуда они приехали, поскольку был отдан приказ не пропускать никого из Парижа; они ответили, что едут из Дрё. Он пропустил их. Жанна выбрала лучший постоялый двор, и там они плотно поужинали. Жозеф занял отдельную спальню, Жанна оплатила вторую для мэтра Шарле и разместилась в третьей вместе с кормилицей и Деодатом.
Неужели это и есть жизнь? – спрашивала она себя, раздеваясь. Неужели существуешь для того, чтобы спасаться бегством от озверелой солдатни, чумы, горя, охотников на ведьм? И чтобы затем вновь предстать голышом пред очами разгневанного Бога?
Я становлюсь еретичкой, подумала она, засыпая.
На следующий день, в сумерках, они приехали в Анжер. Они вновь плотно поужинали, словно желая убедиться, что живы. Еще через день, в понедельник, она расплатилась с мэтром Шарле и приступила к поискам дома. Как только она найдет его, тут же напишет Франсуа, чтобы приезжал. Он наверняка получил известие о свирепствующей в Париже чуме и, следовательно, поездку туда отложил.
18 Мистическое наследие
– Как вы рассчитываете уехать? – спросил он.
– На повозке, как обычно.
– Я удивлюсь, если вы найдете хоть одну. Уехать хотят все, кто еще этого не сделал.
За ужином все, естественно, пребывали в мрачном настроении. Слуги принесли новые известия: умерло еще шесть человек.
Ночью Жанна почти не спала. Разбудив утром слуг, она велела им сходить к тем, кто сдавал повозки в наем, и попросить придержать одну для нее. Через три часа они вернулись ни с чем: никого не смогли найти. Возможно, эти люди сами уже уехали.
Мысль о том, что придется остаться пленницей в городе, где свирепствует чума, приводила Жанну в трепет. В полдень с соседних колоколен раздался похоронный звон. Набравшись храбрости, она решила сходить на Главный рынок к мяснику, которого знала с тех времен, когда сама еще занималась покупками. У него была повозка. Следовало спешить, пока улицы не заполнились умирающими. Рынок был почти безлюден. Дом мясника наглухо закрыт. Она начала колотить в дверь и кричать:
– Мэтр Шарле, это Жанна де Бовуа!
Он знал ее прежде под этим именем.
На верхних этажах открылись два или три окна, оттуда высунулись головы любопытных. В исступлении она ударила дверь ладонью. Похоронный звон доносился с колокольни Сент-Эсташ, ему вторила колокольня Сен-Мерри.
В конце концов заскрипели засовы, одна из створок большой двери слегка приоткрылась: сквозь щелку Жанна разглядела нос и поймала взгляд – это был мэтр Шарле. Он узнал ее и, явно удивленный, открыл дверь пошире.
– Какой грохот! – воскликнул он. – Я не мог поверить, что это вы, мадам. Что привело вас ко мне? Я не продаю мясо со вчерашнего дня, вы же понимаете! Впрочем, и покупателей нет.
– Мэтр Шарле, сколько вы возьмете, чтобы вывезти из Парижа на повозке моего сына с кормилицей и меня с братом?
Он был изумлен:
– Куда вы хотите ехать?
– В Анжер.
– В Анжер?
Словно она сказала ему: на Луну.
– Но вас в Анжер просто не впустят. Они не впускают людей из чумных городов.
– Мы скажем, что приехали из Ла-Шатра. У меня там усадьба, меня все знают.
– Я не могу наживаться за ваш счет, – сказал он. – Сговоримся на пяти ливрах.
– Семь, если выедем немедленно, мэтр Шарле.
– Вы хотите обогнать смерть? – лукаво спросил он. – Хорошо, постойте здесь, я запрягу лошадей. Делаю это только ради вас.
У Жанны пересохло в горле и запеклись губы. Она слышала, как позвякивает сбруя, стучит копытами лошадь, скрипят кольца навеса. Потом в доме раздался голос мэтра Шарле, который крикнул, что уезжает в Анжер и вернется в конце недели. Наконец он поднял засов, державший вторую створку, и распахнул двери настежь. В ноздри Жанне ударил запах мяса. Она увидела подвешенные на крюках туши, и это зрелище показалось ей зловещим.
Повозка медленно выехала из сарая. Мэтр Шарле тщательно закрыл двери, изнутри кто-то опустил засов. Она заняла место рядом с возницей.
Улицы были почти пусты, проехали только конные стражники: они направлялись галопом к улице Бьевр и едва не сбили простоволосую женщину, которая с воплем выскочила из дома.
Когда повозка остановилась перед особняком Дюмонслен, Жанна спрыгнула на землю и бросилась в дом.
– Быстрее, вы все, я нашла повозку! Мы уезжаем! Жозеф, кормилица, уезжаем прямо сейчас!
Она побежала, перескакивая через две ступеньки, на второй этаж, поспешно швырнула попавшиеся под руку вещи в дорожный кофр, взяла толстый кошель и кинжал. Слуги снесли кофр вниз и поставили на повозку. Увидев их, мэтр Шарле попросил воды; они побежали в дом и принесли ему полную фляжку. Он отпил большой глоток. Слуги снова бросились в дом за сундуками кормилицы и Деодата, а затем, уже сильно запыхавшись, помогли Жозефу вынести и его сундук.
– Запритесь на засов! Не выходите сами и никого не впускайте! – сказала она слугам, выдав им щедрый задаток в счет жалованья.
Не менее ошеломленные, чем она, они опять побежали в дом и вернулись с корзиной, куда положили жареного цыпленка, большой пирог с ветчиной, хлеб, вино, пирожки, оплетенные бутылки с водой и столовый нож.
– Да благословит вас Господь! Да защитит вас Господь! – закричали они, когда повозка тронулась с места.
По пути они встретили процессию босоногих кающихся со свечами в руках, которая направлялась к церкви Сен-Мерри. Кормилица перекрестилась. Жозеф с любопытством смотрел на этих людей, которые, несомненно, считали чуму Божьей карой за грехи города. Но за какие грехи?
До наступления темноты они уже были в Ножане. У городских ворот сонный стражник спросил, откуда они приехали, поскольку был отдан приказ не пропускать никого из Парижа; они ответили, что едут из Дрё. Он пропустил их. Жанна выбрала лучший постоялый двор, и там они плотно поужинали. Жозеф занял отдельную спальню, Жанна оплатила вторую для мэтра Шарле и разместилась в третьей вместе с кормилицей и Деодатом.
Неужели это и есть жизнь? – спрашивала она себя, раздеваясь. Неужели существуешь для того, чтобы спасаться бегством от озверелой солдатни, чумы, горя, охотников на ведьм? И чтобы затем вновь предстать голышом пред очами разгневанного Бога?
Я становлюсь еретичкой, подумала она, засыпая.
На следующий день, в сумерках, они приехали в Анжер. Они вновь плотно поужинали, словно желая убедиться, что живы. Еще через день, в понедельник, она расплатилась с мэтром Шарле и приступила к поискам дома. Как только она найдет его, тут же напишет Франсуа, чтобы приезжал. Он наверняка получил известие о свирепствующей в Париже чуме и, следовательно, поездку туда отложил.
18 Мистическое наследие
Как только страх перед черной смертью утих, Жанна внезапно осознала присутствие Жозефа. Они вместе осматривали дом, словно семейная пара, которая устраивается на новом месте. И она вдруг заметила рядом с собой – как будто это был незнакомец, явившийся волшебным образом из пустоты, – молодого человека с бесшумной мягкой поступью и отсутствующим взглядом, который, казалось, все время о чем-то размышлял.
Это было все, что осталось у Жанны от Жака. В последовавшие за катастрофой недели он утешал ее, но без всякой назойливости. Просто этот молчаливый юноша всегда был при ней: сидел в соседнем кресле, читал, порой поднимал на нее глаза, предлагал бокал вина или ипокраса, вовлекал ее в разговор, иногда по пустячному поводу, чтобы отвлечь от мрачных, безнадежных мыслей. Часто он развлекал Жанну лаконичными и вызывающими сентенциями:
– Самое тяжкое – это ощущать, что умираешь, хотя знаешь, что живешь.
Или еще:
– Бог, конечно, ростовщик: он заставляет платить за счастье двойную цену.
Жанна даже начала улыбаться.
Когда он решил сопровождать ее в Анжер, она удивилась.
– Разве в вашем обществе я не могу заниматься тем же, что делал бы один в Париже?
Они сняли богатый дом с большим садом. Несколько недель ушло на то, чтобы обставить его и превратить в семейное гнездо. Первым делом Жозеф позаботился о парильне, ибо женатым мужчинам запрещалось ходить в общественные бани из-за царившей там распущенности, а он считался в Анжере женатым. Слугам, жившим в доме, было поручено протапливать парильню с утра, поскольку Жозеф вставал рано и сразу приступал к туалету. Затем он приглашал цирюльника.
Только позднее Жанна оценила значение такого внимания Жозефа к собственной внешности.
Лето распустило свои последние розы, жасмин безумствовал. Деодат избрал сад своим королевством, а кормилица исполняла при нем обязанности регента. Но воцарялся он там лишь во второй половине дня: до обеда Жозеф учил его читать и писать. Жанна подсчитала, что это было ее шестое жилище с того момента, как она покинула Нормандию шестнадцать лет назад. В новом пристанище всегда спрашиваешь себя, не окажется ли оно последним.
Она забыла Париж и не думала больше о судьбе Франции. Людовик XI втихомолку отвоевывал Нормандию, которую недавно уступил брату. Карл Смелый и другие принцы создавали новую лигу. Жанне было все равно, преуспеют они или нет, лишь бы не затевали войн на ее землях.
Жозеф познакомился с седовласым эрудитом, знатоком Аристотеля. Тот был очарован его познаниями и остроумием. Особенно поразил его скептицизм молодого философа по отношению к геоцентризму, иными словами – к представлениям о том, что Солнце обращается вокруг Земли.
– Почему, – с удивлением вопрошал Жозеф, – из всех планет Солнце выбрало именно нашу и решило обращаться вокруг нее?
Эрудит, которого звали Иеромонтаном, но чаще именовали Жеромоном, хрюкнул, кашлянул и выпучил глаза, услышав этот провокационный вопрос.
– Вы кончите жизнь на костре, друг мой! – восхищенно вскричал он.
Имея хорошие связи в окружении короля Рене, он рекомендовал тому своего нового друга, и через три дня явился королевский посланец: молодого Жозефа де л'Эстуаля приглашали ко двору для участия в вечерней философской дискуссии. Жозеф взял с собой Жанну.
– Это ваша супруга? – спросил Рене.
– Нет, сир, это жена моего погибшего брата.
– Значит, ваш брат потерял два самых ценных сокровища: жизнь и красавицу жену.
Дворец короля был окружен садами; ужин проходил под музыку, среди роз, пионов и лилий, почти не различимых в запоздалых сумерках. Король усадил Жанну справа от себя и спросил, что привело ее в Анжер.
– Стремление к покою, сир. В Париже слишком много дерутся, и когда люди знатные устают от сражений, в бой вступают горожане. В жизни нужна какая-то передышка.
– Покой иногда требует больше сражений, чем война, – заметил король.
Ужин был роскошным: пироги с голубями, салаты, анжуйские и аквитанские вина, белые и красные. После еды Иеромонтан и трое или четверо философов-теологов предложили Жозефу обсудить с ними фундаментальный принцип существования. Первый полагал, что это счастье, второй – воля, третий – божественное откровение. Один Жозеф не высказал своего мнения. Король, внимавший спору, спросил о причине его молчания.
– Сир, я не смог бы отличиться в столь ученой дискуссии, потому что я всего лишь я и потому что существует столько же фундаментальных принципов, сколько людских характеров. Для крестьянина это плодородие его земли, а для скупца – алчность. Полководцы жаждут побед и славы, а философы – торжества своих идей. Из этого следует, что я не философ, поскольку не желаю навязывать свои идеи другим.
Остальные участники дискуссии нахмурились:
– Неужели вы не верите, мессир, в универсальность разума?
– Вовсе нет, мэтр, но я тоже задам вам вопрос: почему же мы тогда спорим, хотя должны быть в согласии?
Спорщики пришли в явное замешательство. Иеромонтан расхохотался и воскликнул, обращаясь к королю:
– Разве не говорил я вам, сир, что это оригинальный ум? Он философ, хотя не желает признаваться в этом!
Рене улыбался с задумчивым видом. Жанна внимательно следила за атакующими выпадами и ложными отступлениями Жозефа: ей открывались все новые грани дарований этого юноши.
– Почему вы не желаете, чтобы ваши идеи восторжествовали, Жозеф де л'Эстуаль? – удивленно спросил Рене Анжуйский. – Если они хороши, разве не порадует вас, что разделять их будет как можно большее число людей?
– Нет, сир, ибо они не сумели бы ими воспользоваться и даже могли бы пострадать от них.
– Каким образом?
– Допустим, что я полководец и что меня убеждают, будто главный принцип существования – божественное откровение, как полагают некоторые из почтенных теологов, присутствующих здесь. В этом случае я бы стал ожидать божественного откровения в битве, а если бы оно не снизошло, мне пришлось бы прибегнуть к собственным средствам. Возможно также, что божественное откровение побудило бы меня отказаться от войны, каковая есть преступление, согласно божественной заповеди. И подумайте сами, что могло бы произойти, если бы сие божественное откровение снизошло на меня в самый разгар сражения!
На этот раз Рене Анжуйский тоже расхохотался, и все прочие последовали, пусть даже против воли, королевскому примеру.
– Жозеф де л'Эстуаль, – сказал король, – вы первый из виденных мною мудрецов, который не хвалится тем, что обладает всей полнотой мудрости.
– Сохрани меня от этого Господь, сир.
– Может быть, вы напишете для меня трактат о мудрости воздержания от правоты?
– Сир, подобная мудрость принудила бы меня к молчанию.
Король снова засмеялся.
– Ну нет, л'Эстуаль, теперь я буду ждать этого трактата.
Дом, снятый Жанной и Жозефом, который вскоре стали называть домом де л'Эстуалей, был просторным и имел террасу на итальянский манер. Горшочки с цветами украшали ее яркими красками днем и ароматами ночью.
Вся окружающая природа взывала к отдохновению. Однако печаль отличается от других чувств тем, что не ведает отдохновения. Напротив, в покое она становится еще глубже.
Оттого, что Жанна часто дремала после обеда, она мало спала по ночам. Когда наступило полнолуние, она не смогла заснуть и вышла на террасу. К ее удивлению, там оказался Жозеф.
– Лунный свет не так привычен, как солнечный, и настолько чист, что я не простил бы себе пренебрежения к нему.
Даже в голосе его звучала улыбка.
– Что за желание изгнало вас из постели? – спросил он.
– Скорее желание желания. С тех пор как Жак… уехал, у меня такое чувство, что моя жизнь кончена.
– Но она не кончена, – возразил он.
Это замечание было банальным до абсурда, и тем не менее оно удивило ее.
– Ощущения часто лживы, – продолжал он, – как и идеи. Именно поэтому сердишься на ножку стола, которая не имела намерения тебя ударить.
Она засмеялась.
– У вас такая манера смотреть на вещи…
– Дело именно в том, что это не манера. Я просто пытаюсь видеть вещи такими, как они есть.
– И каковы они?
– Говоря по правде, достойны сожаления.
– Что же вызывает сожаление?
– Уступка горю, чрезмерность его, которая заставляет спросить, не казните ли вы себя за исчезновение моего брата. Я нахожу вашу меланхолию пагубной. В Париже вы дали мне повод опасаться акта отчаяния с вашей стороны. Мне кажется, только мысль о Франсуа с Деодатом удержала вас.
До этого момента она смотрела прямо перед собой. Но тут повернула голову к молодому человеку: в лунном свете его лицо выглядело какой-то чудесной маской. Лоб сверкал, словно купол из слоновой кости, глаза превратились в темные впадины, и только серебристый контур верхней губы, затененной мраморным носом, позволял угадать легкую улыбку. У нее возникло впечатление, будто она говорит с эманацией духа. Впрочем, она уже давно знала Жозефа: дух в нем преобладал настолько, что его изящный облик подчас казался совершенно нематериальным.
– Я читал, что в Индии, – сказал он, – вдовы должны бросаться в костер, на котором сжигают тело мужа.
– Вы осуждаете такой обычай?
– Кажется, я уже говорил вам, что ничего не осуждаю, но думаю, это излишняя крайность. Если бы вы похоронили себя после смерти первого мужа, то лишили бы Жака удовольствия любить вас, отказав в этом и себе. Но ведь вы любили Бартелеми де Бовуа.
Жанна не нашлась, чем ответить на этот довод.
– Значит, вы упрекаете меня в том, что я верна Жаку?
– Жанна, по неизвестной мне причине вы верны не Жаку, а своему горю.
Она внезапно повернулась к нему.
– Что же я должна делать, по-вашему? – тревожно спросила она.
– Я хочу, чтобы вы воспринимали меня как мужчину, а не как чистый дух. Разве я не брат Жака?
Она пробормотала:
– Так вы… вы что-то чувствуете ко мне? Он усмехнулся:
– Разве философия сделала меня бестелесным?
– Но… Жозеф… я не подозревала… Мы уже десять лет живем под одной крышей… И вы, по общему мнению, даже с блудницами дела не имели…
– Господь да сохранит меня от блудниц! Они скорее отвратили бы меня от наслаждения. Что до моей природы, хотите подвергнуть меня испытанию? – спросил он.
Она была ошеломлена.
– Жозеф…
– Позвольте мне только спать вместе с вами. Таким образом вы познакомитесь со мной. По-другому.
Предложение застало Жанну врасплох. Столько времени уже прошло после отъезда Жака! Она перестала ощущать себя женщиной.
Она попыталась обдумать это. И не смогла. Да еще эта таинственная маска с устремленным на нее пристальным взглядом…
– Хорошо, – сказала она наконец.
Ошеломляющие открытия следовали одно за другим, совершенно опустошив Жанну.
Половину обнаженного тела Жозефа освещал голубой свет луны, другую половину – золотистое пламя свечей. Казалось, он принадлежит двум мирам.
Жозеф был копией Жака, каким тот был, когда они встретились.
Он предложил только спать вместе. Но сон, увидев их обоих в постели, сбежал, словно вор.
Жанна едва не вскрикнула, когда рука Жозефа легла ей на грудь. Но губы Жозефа, прильнувшие к ее губам, принудили ее к молчанию. Реальность его тела казалась ей настолько непостижимой, что она спросила себя, не притворялся ли Жозеф все это время и по какой причине. Впрочем, это была ее последняя мысль, ибо разум оставил тело, полностью отдавшееся ощущениям. Волны огненного моря перекатывались в лунном свете. Мир пришел в движение. Она больше не была одна. Ее руки, ноги и губы нашли свое отражение.
У Жозефа были такие же шелковистые волосы, как у Жака.
При первых проблесках зари, а затем в солнечном свете последующих дней ему пришлось давать ей бесконечные объяснения. Неужели все эти годы он не испытывал потребности в любви?
– Разве ты не задавалась подобным вопросом относительно Анжелы? – ответил он.
– Конечно. Я думала, что она закончит жизнь старой девой или монашкой.
– Монашкой! – удивленно повторил он. – Разве ты не знаешь, что Жак после смерти своей первой жены долгие годы оставался один?
– Жак был моим первым возлюбленным, – сказала она, вспомнив внезапно о его необычной манере заниматься с ней любовью.
Новые вопросы смущали ее покой. Она не смела задать их ему и порой даже самой себе. Он так и не объяснил причины своего долгого воздержания. Разговор состоялся в саду, в беседке, увитой виноградными лозами. Жужжали пчелы, собиравшие мед.
– Значит, я первая женщина в твоей жизни?
– Да.
Ему было двадцать девять лет. Возможно ли такое? Она настолько удивилась, что он заметил это и улыбнулся.
– Нас воспитывали необычным для этой страны образом, впрочем, то же самое можно сказать и о других странах. Мы все должны жениться или выходить замуж в силу предписаний нашей религии. Мой отец был чрезвычайно строг в этом вопросе. Но до вступления в брак нам надлежало хранить целомудрие, что мы с Анжелой и делали. Моей сестре предложили на выбор двух женихов, оба были ей противны. Мне предложили три партии, ни одна не вызвала у меня восторга. Нам объяснили, что брак подчиняется разуму, а не безумству страстей. Анжела просила время подумать, я ссылался на занятия. Потом ты вошла в жизнь Жака.
– Не понимаю.
– Ты убедила Жака обратиться в католичество. Он был любимым сыном нашего отца. Горе Исидора оказалось настолько сильным, что он умер. Нас же ты, сама того не зная, избавила от брака по обязанности.
– И что же?
Она пристально всматривалась в это тонкое лицо, белые изящные руки, безупречные жесты.
– Наши первые чувства, у меня и у моей сестры, были двойственными. К глубокому горю, ибо мы любили отца, примешивалось облегчение. Мы освободились! Нам уже не нужно было отдавать свое тело ради обязанности, существующей несколько тысячелетий, – обязанности приумножать наш народ. Мы больше не принадлежали к этому народу. Так что тебе не понять нашей страстной любви к свободе.
– Ты говоришь, как девственница: отдавать свое тело. Такие слова больше подходят женщине.
– Нет. Если я соглашаюсь на брак с женщиной, которую не люблю, я приношу свое тело в жертву. Отдаю его во имя долга. Не распоряжаясь собой, я был подобен рабу. То же самое чувствовала и Анжела.
Она задумалась. Эти представления разительно отличались от ее собственных! И все же она начинала понимать Жозефа.
– Но потом Анжела увидела мужчин, ты увидел женщин… Разве не ощутили вы оба желание?
– Мы сначала ощутили опасение. Та ли это женщина? Тот ли это мужчина? Мы тогда слишком сильно ценили свободу и власть над своим телом, чтобы уступить первому же соблазну. Нет, мы не отдались бы задешево.
Жанна была изумлена. Она недоверчиво рассмеялась.
– Но восемь лет у Анжелы! Десять лет у тебя! Ты отдаешь себе в этом отчет? Даже наши священники не живут так, как вы!
Он пожал плечами.
– Что мне до священников! У нас с Анжелой было чувство, что самым ценным даром нашим избранникам будет девственное тело, и это высшее сокровище достанется лишь тому, кого мы сочтем достойным и кто сумеет его оценить. Мы не желали опускаться до случайного соития.
Этот аристократический язык постоянно приводил Жанну в смущение. У нее защемило сердце при воспоминании о Матье, который повесился, когда узнал, что она не девственница: он думал, что она по доброй воле отдалась другому. На свой манер он тоже был аристократом.
Легкий ветерок встряхнул глицинии и ломоносы, которые боролись за господство в беседке.
– А Феррандо? Каким образом Анжела поняла, что любит его?
– Она и не поняла. Ее взволновал голос и взгляд. Когда в первый же вечер он пришел и запел, она убедилась, что он не забыл ее. Вспомни, он ведь ухаживал за ней месяца три, прежде чем она уступила.
– В особняке Дюмонслен.
– Она тебе рассказала? Вот доказательство ее невинности.
Жанна вспомнила слова Анжелы о теле Феррандо, и мелькнувшее было у нее подозрение тогда растаяло: значит, Анжела не видела тела Жозефа. Изяществом он не уступал Жаку. В этой странной семье необыкновенный ум сочетался с телом, которого не постыдился бы архангел.
– Анжела уступила ему, потому что он красив? – спросила она.
– Я знаю свою сестру. Она уступила ему из-за его изящества.
– Его изящества… – повторила Жанна.
– Изящества, да. Она угадала в нем мужчину, не похожего на тех, кто видит в любви одно лишь спаривание и в постель идет как к столу.
– Что же делает мужчин другими?
Он на мгновение задумался.
– Сознание, что им не угрожают постоянно голод и смерть. Две эти опасности делают мужчину примитивным и грубым. Впрочем, и женщину тоже. У таких мужчин нет времени для тонких чувств. Они бросаются на женщину так, словно составляют завещание перед петлей или плахой.
Она засмеялась. Да, подумала она, это точно относится к Монкорбье, вечно голодному, словно ободранный волк.
– А я? – спросила она.
– Как супруга Жака ты была наполовину моей, – сказал он лукаво.
– Что? – вскричала она почти с негодованием.
– Я знал мнение Жака о тебе: если ради тебя он отрекся от своей веры, значит, считал, что ты обладаешь необыкновенными достоинствами. Мне очень повезло, что и я смог убедиться в этом.
– И ты ждал все это время?
Она вдруг вспомнила, что Жозеф не покидал ее ни на один день с того момента, как уехал Жак, и отправился с ней в Анжер, хотя у него не было таких причин, как у нее, искать убежище.
– Я подумал, что тебе будет легче, если рядом окажется преданный друг, – сказал он.
– И ты не испытывал потребности признаться раньше?
Он помолчал. Затем ответил очень серьезно:
– Жанна, ты принадлежишь миру, где принято навязывать свою волю. Навязывать идеи. И навязывать свое тело. Где начинают войну с целью что-то навязать. Это не мой мир И это не был мир Жака.
Она вспомнила его речи у Рене Анжуйского, которые так удивили и развеселили короля: он не желал навязывать свои идеи. И самого себя. Он был полной противоположностью Франсуа де Монкорбье, который взял ее силой.
Но Монкорбье исчез из ее жизни. А Жозеф был с ней, как и память о Жаке.
– Я не верю, что судьбу можно принудить, – сказал он задумчиво, словно размышляя вслух. – Но, видя, как ты бесконечно терзаешь себя, я подумал, что надо тебя попросить взглянуть на меня.
Нежная доброта, которую она так ценила в Жаке, у него достигла крайних пределов. Его деликатность пронзала душу.
– Штерны и в самом деле необыкновенные люди, – сказала она.
Впервые она произнесла прежнюю фамилию мужа.
– Они стараются быть цивилизованными, – отозвался он. – Один из наших мудрецов, Маймонид, цитируя Аристотеля, написал, что нам следовало бы стыдиться чувства осязания, поскольку им обладают и животные. Я не хотел быть животным с тобой.
– И, однако, ты удивительный любовник! – со смехом воскликнула она.
– Я хотел телом своим сказать тебе нечто иное, – ответил он, склонив голову.
Он ни разу не произнес слово "любовь". Она была поражена. Впервые в жизни мужчина укротил ее своим умом.
Возможно, она ничего не понимала в жизни. Ни в своей, ни в чужой. Даже Жак, тоже, несомненно, верный завету ничего другим не навязывать, столь многому ее не научил.
– Но что сказал бы Жак? – спросила она.
– Он был бы оскорблен, если бы я не сделал того, что сделал.
Она покачала головой, в очередной раз не понимая, что он имеет в виду.
– Это один из еврейских законов, закон левирата. Когда мужчина умирает или пропадает без вести, брат обязан принять в наследие его жену.
Она не стала говорить ему, что он больше не еврей. Это мистическое наследие слишком многое значило для нее. Оно вернуло ее к жизни.
Это было все, что осталось у Жанны от Жака. В последовавшие за катастрофой недели он утешал ее, но без всякой назойливости. Просто этот молчаливый юноша всегда был при ней: сидел в соседнем кресле, читал, порой поднимал на нее глаза, предлагал бокал вина или ипокраса, вовлекал ее в разговор, иногда по пустячному поводу, чтобы отвлечь от мрачных, безнадежных мыслей. Часто он развлекал Жанну лаконичными и вызывающими сентенциями:
– Самое тяжкое – это ощущать, что умираешь, хотя знаешь, что живешь.
Или еще:
– Бог, конечно, ростовщик: он заставляет платить за счастье двойную цену.
Жанна даже начала улыбаться.
Когда он решил сопровождать ее в Анжер, она удивилась.
– Разве в вашем обществе я не могу заниматься тем же, что делал бы один в Париже?
Они сняли богатый дом с большим садом. Несколько недель ушло на то, чтобы обставить его и превратить в семейное гнездо. Первым делом Жозеф позаботился о парильне, ибо женатым мужчинам запрещалось ходить в общественные бани из-за царившей там распущенности, а он считался в Анжере женатым. Слугам, жившим в доме, было поручено протапливать парильню с утра, поскольку Жозеф вставал рано и сразу приступал к туалету. Затем он приглашал цирюльника.
Только позднее Жанна оценила значение такого внимания Жозефа к собственной внешности.
Лето распустило свои последние розы, жасмин безумствовал. Деодат избрал сад своим королевством, а кормилица исполняла при нем обязанности регента. Но воцарялся он там лишь во второй половине дня: до обеда Жозеф учил его читать и писать. Жанна подсчитала, что это было ее шестое жилище с того момента, как она покинула Нормандию шестнадцать лет назад. В новом пристанище всегда спрашиваешь себя, не окажется ли оно последним.
Она забыла Париж и не думала больше о судьбе Франции. Людовик XI втихомолку отвоевывал Нормандию, которую недавно уступил брату. Карл Смелый и другие принцы создавали новую лигу. Жанне было все равно, преуспеют они или нет, лишь бы не затевали войн на ее землях.
Жозеф познакомился с седовласым эрудитом, знатоком Аристотеля. Тот был очарован его познаниями и остроумием. Особенно поразил его скептицизм молодого философа по отношению к геоцентризму, иными словами – к представлениям о том, что Солнце обращается вокруг Земли.
– Почему, – с удивлением вопрошал Жозеф, – из всех планет Солнце выбрало именно нашу и решило обращаться вокруг нее?
Эрудит, которого звали Иеромонтаном, но чаще именовали Жеромоном, хрюкнул, кашлянул и выпучил глаза, услышав этот провокационный вопрос.
– Вы кончите жизнь на костре, друг мой! – восхищенно вскричал он.
Имея хорошие связи в окружении короля Рене, он рекомендовал тому своего нового друга, и через три дня явился королевский посланец: молодого Жозефа де л'Эстуаля приглашали ко двору для участия в вечерней философской дискуссии. Жозеф взял с собой Жанну.
– Это ваша супруга? – спросил Рене.
– Нет, сир, это жена моего погибшего брата.
– Значит, ваш брат потерял два самых ценных сокровища: жизнь и красавицу жену.
Дворец короля был окружен садами; ужин проходил под музыку, среди роз, пионов и лилий, почти не различимых в запоздалых сумерках. Король усадил Жанну справа от себя и спросил, что привело ее в Анжер.
– Стремление к покою, сир. В Париже слишком много дерутся, и когда люди знатные устают от сражений, в бой вступают горожане. В жизни нужна какая-то передышка.
– Покой иногда требует больше сражений, чем война, – заметил король.
Ужин был роскошным: пироги с голубями, салаты, анжуйские и аквитанские вина, белые и красные. После еды Иеромонтан и трое или четверо философов-теологов предложили Жозефу обсудить с ними фундаментальный принцип существования. Первый полагал, что это счастье, второй – воля, третий – божественное откровение. Один Жозеф не высказал своего мнения. Король, внимавший спору, спросил о причине его молчания.
– Сир, я не смог бы отличиться в столь ученой дискуссии, потому что я всего лишь я и потому что существует столько же фундаментальных принципов, сколько людских характеров. Для крестьянина это плодородие его земли, а для скупца – алчность. Полководцы жаждут побед и славы, а философы – торжества своих идей. Из этого следует, что я не философ, поскольку не желаю навязывать свои идеи другим.
Остальные участники дискуссии нахмурились:
– Неужели вы не верите, мессир, в универсальность разума?
– Вовсе нет, мэтр, но я тоже задам вам вопрос: почему же мы тогда спорим, хотя должны быть в согласии?
Спорщики пришли в явное замешательство. Иеромонтан расхохотался и воскликнул, обращаясь к королю:
– Разве не говорил я вам, сир, что это оригинальный ум? Он философ, хотя не желает признаваться в этом!
Рене улыбался с задумчивым видом. Жанна внимательно следила за атакующими выпадами и ложными отступлениями Жозефа: ей открывались все новые грани дарований этого юноши.
– Почему вы не желаете, чтобы ваши идеи восторжествовали, Жозеф де л'Эстуаль? – удивленно спросил Рене Анжуйский. – Если они хороши, разве не порадует вас, что разделять их будет как можно большее число людей?
– Нет, сир, ибо они не сумели бы ими воспользоваться и даже могли бы пострадать от них.
– Каким образом?
– Допустим, что я полководец и что меня убеждают, будто главный принцип существования – божественное откровение, как полагают некоторые из почтенных теологов, присутствующих здесь. В этом случае я бы стал ожидать божественного откровения в битве, а если бы оно не снизошло, мне пришлось бы прибегнуть к собственным средствам. Возможно также, что божественное откровение побудило бы меня отказаться от войны, каковая есть преступление, согласно божественной заповеди. И подумайте сами, что могло бы произойти, если бы сие божественное откровение снизошло на меня в самый разгар сражения!
На этот раз Рене Анжуйский тоже расхохотался, и все прочие последовали, пусть даже против воли, королевскому примеру.
– Жозеф де л'Эстуаль, – сказал король, – вы первый из виденных мною мудрецов, который не хвалится тем, что обладает всей полнотой мудрости.
– Сохрани меня от этого Господь, сир.
– Может быть, вы напишете для меня трактат о мудрости воздержания от правоты?
– Сир, подобная мудрость принудила бы меня к молчанию.
Король снова засмеялся.
– Ну нет, л'Эстуаль, теперь я буду ждать этого трактата.
Дом, снятый Жанной и Жозефом, который вскоре стали называть домом де л'Эстуалей, был просторным и имел террасу на итальянский манер. Горшочки с цветами украшали ее яркими красками днем и ароматами ночью.
Вся окружающая природа взывала к отдохновению. Однако печаль отличается от других чувств тем, что не ведает отдохновения. Напротив, в покое она становится еще глубже.
Оттого, что Жанна часто дремала после обеда, она мало спала по ночам. Когда наступило полнолуние, она не смогла заснуть и вышла на террасу. К ее удивлению, там оказался Жозеф.
– Лунный свет не так привычен, как солнечный, и настолько чист, что я не простил бы себе пренебрежения к нему.
Даже в голосе его звучала улыбка.
– Что за желание изгнало вас из постели? – спросил он.
– Скорее желание желания. С тех пор как Жак… уехал, у меня такое чувство, что моя жизнь кончена.
– Но она не кончена, – возразил он.
Это замечание было банальным до абсурда, и тем не менее оно удивило ее.
– Ощущения часто лживы, – продолжал он, – как и идеи. Именно поэтому сердишься на ножку стола, которая не имела намерения тебя ударить.
Она засмеялась.
– У вас такая манера смотреть на вещи…
– Дело именно в том, что это не манера. Я просто пытаюсь видеть вещи такими, как они есть.
– И каковы они?
– Говоря по правде, достойны сожаления.
– Что же вызывает сожаление?
– Уступка горю, чрезмерность его, которая заставляет спросить, не казните ли вы себя за исчезновение моего брата. Я нахожу вашу меланхолию пагубной. В Париже вы дали мне повод опасаться акта отчаяния с вашей стороны. Мне кажется, только мысль о Франсуа с Деодатом удержала вас.
До этого момента она смотрела прямо перед собой. Но тут повернула голову к молодому человеку: в лунном свете его лицо выглядело какой-то чудесной маской. Лоб сверкал, словно купол из слоновой кости, глаза превратились в темные впадины, и только серебристый контур верхней губы, затененной мраморным носом, позволял угадать легкую улыбку. У нее возникло впечатление, будто она говорит с эманацией духа. Впрочем, она уже давно знала Жозефа: дух в нем преобладал настолько, что его изящный облик подчас казался совершенно нематериальным.
– Я читал, что в Индии, – сказал он, – вдовы должны бросаться в костер, на котором сжигают тело мужа.
– Вы осуждаете такой обычай?
– Кажется, я уже говорил вам, что ничего не осуждаю, но думаю, это излишняя крайность. Если бы вы похоронили себя после смерти первого мужа, то лишили бы Жака удовольствия любить вас, отказав в этом и себе. Но ведь вы любили Бартелеми де Бовуа.
Жанна не нашлась, чем ответить на этот довод.
– Значит, вы упрекаете меня в том, что я верна Жаку?
– Жанна, по неизвестной мне причине вы верны не Жаку, а своему горю.
Она внезапно повернулась к нему.
– Что же я должна делать, по-вашему? – тревожно спросила она.
– Я хочу, чтобы вы воспринимали меня как мужчину, а не как чистый дух. Разве я не брат Жака?
Она пробормотала:
– Так вы… вы что-то чувствуете ко мне? Он усмехнулся:
– Разве философия сделала меня бестелесным?
– Но… Жозеф… я не подозревала… Мы уже десять лет живем под одной крышей… И вы, по общему мнению, даже с блудницами дела не имели…
– Господь да сохранит меня от блудниц! Они скорее отвратили бы меня от наслаждения. Что до моей природы, хотите подвергнуть меня испытанию? – спросил он.
Она была ошеломлена.
– Жозеф…
– Позвольте мне только спать вместе с вами. Таким образом вы познакомитесь со мной. По-другому.
Предложение застало Жанну врасплох. Столько времени уже прошло после отъезда Жака! Она перестала ощущать себя женщиной.
Она попыталась обдумать это. И не смогла. Да еще эта таинственная маска с устремленным на нее пристальным взглядом…
– Хорошо, – сказала она наконец.
Ошеломляющие открытия следовали одно за другим, совершенно опустошив Жанну.
Половину обнаженного тела Жозефа освещал голубой свет луны, другую половину – золотистое пламя свечей. Казалось, он принадлежит двум мирам.
Жозеф был копией Жака, каким тот был, когда они встретились.
Он предложил только спать вместе. Но сон, увидев их обоих в постели, сбежал, словно вор.
Жанна едва не вскрикнула, когда рука Жозефа легла ей на грудь. Но губы Жозефа, прильнувшие к ее губам, принудили ее к молчанию. Реальность его тела казалась ей настолько непостижимой, что она спросила себя, не притворялся ли Жозеф все это время и по какой причине. Впрочем, это была ее последняя мысль, ибо разум оставил тело, полностью отдавшееся ощущениям. Волны огненного моря перекатывались в лунном свете. Мир пришел в движение. Она больше не была одна. Ее руки, ноги и губы нашли свое отражение.
У Жозефа были такие же шелковистые волосы, как у Жака.
При первых проблесках зари, а затем в солнечном свете последующих дней ему пришлось давать ей бесконечные объяснения. Неужели все эти годы он не испытывал потребности в любви?
– Разве ты не задавалась подобным вопросом относительно Анжелы? – ответил он.
– Конечно. Я думала, что она закончит жизнь старой девой или монашкой.
– Монашкой! – удивленно повторил он. – Разве ты не знаешь, что Жак после смерти своей первой жены долгие годы оставался один?
– Жак был моим первым возлюбленным, – сказала она, вспомнив внезапно о его необычной манере заниматься с ней любовью.
Новые вопросы смущали ее покой. Она не смела задать их ему и порой даже самой себе. Он так и не объяснил причины своего долгого воздержания. Разговор состоялся в саду, в беседке, увитой виноградными лозами. Жужжали пчелы, собиравшие мед.
– Значит, я первая женщина в твоей жизни?
– Да.
Ему было двадцать девять лет. Возможно ли такое? Она настолько удивилась, что он заметил это и улыбнулся.
– Нас воспитывали необычным для этой страны образом, впрочем, то же самое можно сказать и о других странах. Мы все должны жениться или выходить замуж в силу предписаний нашей религии. Мой отец был чрезвычайно строг в этом вопросе. Но до вступления в брак нам надлежало хранить целомудрие, что мы с Анжелой и делали. Моей сестре предложили на выбор двух женихов, оба были ей противны. Мне предложили три партии, ни одна не вызвала у меня восторга. Нам объяснили, что брак подчиняется разуму, а не безумству страстей. Анжела просила время подумать, я ссылался на занятия. Потом ты вошла в жизнь Жака.
– Не понимаю.
– Ты убедила Жака обратиться в католичество. Он был любимым сыном нашего отца. Горе Исидора оказалось настолько сильным, что он умер. Нас же ты, сама того не зная, избавила от брака по обязанности.
– И что же?
Она пристально всматривалась в это тонкое лицо, белые изящные руки, безупречные жесты.
– Наши первые чувства, у меня и у моей сестры, были двойственными. К глубокому горю, ибо мы любили отца, примешивалось облегчение. Мы освободились! Нам уже не нужно было отдавать свое тело ради обязанности, существующей несколько тысячелетий, – обязанности приумножать наш народ. Мы больше не принадлежали к этому народу. Так что тебе не понять нашей страстной любви к свободе.
– Ты говоришь, как девственница: отдавать свое тело. Такие слова больше подходят женщине.
– Нет. Если я соглашаюсь на брак с женщиной, которую не люблю, я приношу свое тело в жертву. Отдаю его во имя долга. Не распоряжаясь собой, я был подобен рабу. То же самое чувствовала и Анжела.
Она задумалась. Эти представления разительно отличались от ее собственных! И все же она начинала понимать Жозефа.
– Но потом Анжела увидела мужчин, ты увидел женщин… Разве не ощутили вы оба желание?
– Мы сначала ощутили опасение. Та ли это женщина? Тот ли это мужчина? Мы тогда слишком сильно ценили свободу и власть над своим телом, чтобы уступить первому же соблазну. Нет, мы не отдались бы задешево.
Жанна была изумлена. Она недоверчиво рассмеялась.
– Но восемь лет у Анжелы! Десять лет у тебя! Ты отдаешь себе в этом отчет? Даже наши священники не живут так, как вы!
Он пожал плечами.
– Что мне до священников! У нас с Анжелой было чувство, что самым ценным даром нашим избранникам будет девственное тело, и это высшее сокровище достанется лишь тому, кого мы сочтем достойным и кто сумеет его оценить. Мы не желали опускаться до случайного соития.
Этот аристократический язык постоянно приводил Жанну в смущение. У нее защемило сердце при воспоминании о Матье, который повесился, когда узнал, что она не девственница: он думал, что она по доброй воле отдалась другому. На свой манер он тоже был аристократом.
Легкий ветерок встряхнул глицинии и ломоносы, которые боролись за господство в беседке.
– А Феррандо? Каким образом Анжела поняла, что любит его?
– Она и не поняла. Ее взволновал голос и взгляд. Когда в первый же вечер он пришел и запел, она убедилась, что он не забыл ее. Вспомни, он ведь ухаживал за ней месяца три, прежде чем она уступила.
– В особняке Дюмонслен.
– Она тебе рассказала? Вот доказательство ее невинности.
Жанна вспомнила слова Анжелы о теле Феррандо, и мелькнувшее было у нее подозрение тогда растаяло: значит, Анжела не видела тела Жозефа. Изяществом он не уступал Жаку. В этой странной семье необыкновенный ум сочетался с телом, которого не постыдился бы архангел.
– Анжела уступила ему, потому что он красив? – спросила она.
– Я знаю свою сестру. Она уступила ему из-за его изящества.
– Его изящества… – повторила Жанна.
– Изящества, да. Она угадала в нем мужчину, не похожего на тех, кто видит в любви одно лишь спаривание и в постель идет как к столу.
– Что же делает мужчин другими?
Он на мгновение задумался.
– Сознание, что им не угрожают постоянно голод и смерть. Две эти опасности делают мужчину примитивным и грубым. Впрочем, и женщину тоже. У таких мужчин нет времени для тонких чувств. Они бросаются на женщину так, словно составляют завещание перед петлей или плахой.
Она засмеялась. Да, подумала она, это точно относится к Монкорбье, вечно голодному, словно ободранный волк.
– А я? – спросила она.
– Как супруга Жака ты была наполовину моей, – сказал он лукаво.
– Что? – вскричала она почти с негодованием.
– Я знал мнение Жака о тебе: если ради тебя он отрекся от своей веры, значит, считал, что ты обладаешь необыкновенными достоинствами. Мне очень повезло, что и я смог убедиться в этом.
– И ты ждал все это время?
Она вдруг вспомнила, что Жозеф не покидал ее ни на один день с того момента, как уехал Жак, и отправился с ней в Анжер, хотя у него не было таких причин, как у нее, искать убежище.
– Я подумал, что тебе будет легче, если рядом окажется преданный друг, – сказал он.
– И ты не испытывал потребности признаться раньше?
Он помолчал. Затем ответил очень серьезно:
– Жанна, ты принадлежишь миру, где принято навязывать свою волю. Навязывать идеи. И навязывать свое тело. Где начинают войну с целью что-то навязать. Это не мой мир И это не был мир Жака.
Она вспомнила его речи у Рене Анжуйского, которые так удивили и развеселили короля: он не желал навязывать свои идеи. И самого себя. Он был полной противоположностью Франсуа де Монкорбье, который взял ее силой.
Но Монкорбье исчез из ее жизни. А Жозеф был с ней, как и память о Жаке.
– Я не верю, что судьбу можно принудить, – сказал он задумчиво, словно размышляя вслух. – Но, видя, как ты бесконечно терзаешь себя, я подумал, что надо тебя попросить взглянуть на меня.
Нежная доброта, которую она так ценила в Жаке, у него достигла крайних пределов. Его деликатность пронзала душу.
– Штерны и в самом деле необыкновенные люди, – сказала она.
Впервые она произнесла прежнюю фамилию мужа.
– Они стараются быть цивилизованными, – отозвался он. – Один из наших мудрецов, Маймонид, цитируя Аристотеля, написал, что нам следовало бы стыдиться чувства осязания, поскольку им обладают и животные. Я не хотел быть животным с тобой.
– И, однако, ты удивительный любовник! – со смехом воскликнула она.
– Я хотел телом своим сказать тебе нечто иное, – ответил он, склонив голову.
Он ни разу не произнес слово "любовь". Она была поражена. Впервые в жизни мужчина укротил ее своим умом.
Возможно, она ничего не понимала в жизни. Ни в своей, ни в чужой. Даже Жак, тоже, несомненно, верный завету ничего другим не навязывать, столь многому ее не научил.
– Но что сказал бы Жак? – спросила она.
– Он был бы оскорблен, если бы я не сделал того, что сделал.
Она покачала головой, в очередной раз не понимая, что он имеет в виду.
– Это один из еврейских законов, закон левирата. Когда мужчина умирает или пропадает без вести, брат обязан принять в наследие его жену.
Она не стала говорить ему, что он больше не еврей. Это мистическое наследие слишком многое значило для нее. Оно вернуло ее к жизни.