Метерлинк Морис. Утопия

он хотел этим испытать, какою находчивостью, каким присутствием духа
обладает каждый. В смелости их, но отнюдь не связанной с нахальством, он
находил большое удовольствие, так как это качество было сродни и ему самому,
и он признавал такого человека пригодным для служебной деятельности. Речь
его была гладкая и проникновенная. Он обладал превосходным знанием права,
несравненным остроумием, на редкость дивной памятью. Эти выдающиеся
природные качества он развил учением и упражнением.
Король вполне полагался на его советы; в мою бытность там находило в
них опору и государство. С ранней юности, прямо со школьной скамейки, попал
он ко двору, провел всю жизнь среди важных дел и, постоянно подвергаясь
превратностям судьбы, среди многих и великих опасностей приобрел большой
государственный опыт, который, будучи получен таким образом, нескоро
исчезает.
По счастливой случайности я присутствовал однажды за его столом; тут же
был один мирянин, знаток ваших законов. Не знаю, по какому поводу он нашел
удобный случай для обстоятельной похвалы тому суровому правосудию, которое
применялось в то время по отношению к ворам; их, как он рассказывал, вешали
иногда по двадцати на одной виселице. Тем более удивительным, по его словам,
выходило то, что, хотя незначительное меньшинство ускользало от казни, в
силу какогото злого рока, многие все же повсюду занимались разбоями. Тогда
я, рискнув говорить свободно в присутствии кардинала, заявил:
"Ничего тут нет удивительного. Такое наказание воров заходит за границы
справедливости и вредно для блага государства. Действительно, простая кража
не такой огромный проступок, чтобы за него рубить голову, а с другой
стороны, ни одно наказание не является настолько сильным, чтобы удержать от
разбоев тех, у кого нет никакого другого способа снискать пропитание. В этом
отношении вы, как и значительная часть людей на свете, по-видимому,
подражаете плохим педагогам, которые охотнее бьют учеников, чем их учат. В
самом деле, вору назначают тяжкие и жестокие муки, тогда как гораздо скорее
следовало бы позаботиться о каких-либо средствах к жизни, чтобы никому не
предстояло столь жестокой необходимости сперва воровать, а потом погибать".
"В этом отношении,- отвечал тот,- приняты достаточные меры, существуют
ремесла, существует земледелие: ими можно поддержать жизнь, если люди сами
не предпочтут быть дурными".
"Нет, так тебе не вывернуться,- отвечаю я.- Оставим, прежде всего, тех,
кто часто возвращается домой калеками с войн внешних или гражданских, как
недавно у вас после битвы при Корнуэлле и немного ранее - после войн с Фран-
цией. После потери членов тела ради государства и ради короля убожество не
позволяет им вернуться к прежним занятиям, а возраст - изучить новые. Но,
повторяю, оставим это, так как войны происходят через известные промежутки
времени. Обратимся к тому, что бывает всякий день.
Во-первых, существует огромное число знати: она, подобно трутням, живет
праздно,, трудами других, именно - арендаторов своих поместий, которых для
увеличения доходов стрижет до живого мяса. Только такая скупость и знакома
этим людям, в общем расточительным до нищеты. Мало того, эти аристократы
окружают себя также огромной толпой телохранителей, которые не учились
никогда никакому способу снискивать пропитание. Но стоит господину умереть
или этим слугам заболеть, как их тотчас выбрасывают вон. Хозяева охотнее
содержат праздных, чем больных, и часто наследник умершего не в силах
содержать отцовскую челядь. И вот они усиленно голодают, если не начинают
усиленно разбойничать. Действительно, что им делать? Когда в скитаниях они
поизносят несколько платье и поизносятся сами, то подкошенных болезнью и
покрытых лохмотьями не соблаговолят принять благородные и не посмеют
крестьяне. Эти последние прекрасно знают, что человек, деликатно воспитанный
среди праздности и наслаждений, со шпагой на боку и со щитом в руке, привык
только хвастливо бросать гордые взгляды на соседей и презирать всех по
сравнению с собою, а отнюдь не пригоден для того, чтобы с заступом п мотыгой
за скудное вознаграждение и скромный стол верно служить бедняку".
На это мой собеседник возразил:
"А нам, однако, надо особенно поддерживать людей этого рода; в них
ведь, как в людях более возвышенного и благородного настроения, заключается,
в случае если дело дойдет до войны, главная сила и крепость войска".
"Отлично,- отвечаю я,- с таким же основанием ты мог бы сказать, что
ради войны надо поддерживать и воров, от которых, несомненно, вы никогда не
избавитесь, пока у вас будут эти дворовые. Почему, с одной стороны,
разбойникам не быть вполне расторопными солдатами, а с другой, солдатам -
самыми отъявленными трусами из разбойников,- до такой степени эти два
занятия прекрасно подходят друг к другу. Впрочем, этот порок, несмотря на
свою распространенность у вас, не составляет, однако, вашей отличительной
особенности: он общий у всех почти народов. Так, что касается Франции, то ее
сверх этого разоряет другая язва, еще более губительная: вся страна даже и
во время мира (если это можно назвать миром) наполнена и осаждена наемными
солдатами, призванными в силу того же убеждения, в силу которого вы признали
нужным держать здесь праздных слуг. Именно, эти умные дураки решили, что
благо государства заключается в том, что оно должно иметь всегда наготове
сильный и крепкий гарнизон, состоящий главным образом из ветеранов: эти
политики отнюдь не доверяют новобранцам. Поэтому им приходится искать войны
даже и для того, чтобы дать опыт солдатам и вообще иметь людей для резни;
иначе, по остроумному замечанию Саллюстия, руки и дух закоченеют в
бездействии.
Франция познала собственным бедствием, насколько гибельно содержать
чудовищ такого рода, а с другой стороны, то же доказывают примеры римлян,
карфагенян, сирийцев и вообще многих народов. Постоянные войска всех этих
народов уничтожили по разным поводам не только их владычество, но поля и
даже самые города. В какой степени, однако, это не вызывается
необходимостью, видно хотя бы из следующего: даже и французские солдаты,
вполне от молодых ногтей закаленные в боях, при столкновении с вашими
призывными не могут слишком часто похвастаться победами. Впрочем, я не буду
дальше распространяться об этом в вашем присутствии, чтобы не оказаться
льстецом. Но нельзя думать, чтобы и у_ вас праздные телохранители
аристократов внушали больший страх вашим городским ремесленникам или простым
и грубым земледельцам, кроме разве как тем из них, кто по своему
телосложению не отличается особой физической силой и отвагой или чья
бодрость надломлена имущественными недостатками. Поэтому нет никакого
основания опасаться, что эти сильные и крепкие физически люди (ведь только
отборные удостаивав ются развращенного внимания аристократии), .теперь
слабеющие в праздности или в занятиях чуть ли не женских, станут
недостаточно мужественны, если получат подготовку для жизни в полезных
ремеслах и мужских трудах. Во всяком случае, мне отнюдь не представляется
полезным для государства содержать на случай войны, которой у вас никогда не
будет без вашего желания, беспредельную толпу людей такого рода; они вредят
миру, о котором, во всяком случае, надо заботиться гораздо больше, чем о
войне.
Впрочем, это не единственная причина для воровства. Есть другая,
насколько я полагаю, более присущая специально вам".
"Какая же это?" - спросил кардинал.
"Ваши овцы,- отвечаю я,- обычно такие кроткие, довольные очень
немногим, теперь, говорят, стали такими прожорливыми и неукротимыми, что
поедают даже людей, разоряют и опустошают поля, дома и города. Именно, во
всех тех частях королевства, где добывается более тонкая и потому более дра-
гоценная шерсть, знатные аристократы и даже некоторые аббаты, люди святые,
не довольствуются теми ежегодными доходами и процентами, которые обычно
нарастали от имений у их предков; не удовлетворяются тем, что их праздная и
роскошная жизнь не приносит никакой пользы обществу, а, пожалуй, даже и
вредит ему. Так вот, в своих имениях они не оставляют ничего для пашни,
отводят все под пастбища, сносят дома, разрушают города, делают из храмов
свиные стойла. Эти милые люди обращают в пустыню все поселения и каждую пядь
возделанной земли, как будто и без того у вас мало ее теряется под загонами
для дичи и зверинцами.
Таким образом, с тех пор как всего один обжора, ненасытная и жестокая
язва отечества, уничтожает межи полей, окружает единым забором несколько
тысяч акров, он выбрасывает вон арендаторов, лишает их - или опутанных
обманом, или подавленных насилием - даже их собственного достояния или,
замучив обидами, вынуждает к продаже его. Во всяком случае, происходит
переселение несчастных: мужчин, женщин, мужей, жен, сирот, вдов, родителей с
малыми детьми и более многочисленными, чем богатыми, домочадцами, так как
хлебопашество требует много рук. Они переселяются, повторяю, с привычных и
насиженных мест и не знают, куда деться; всю утварь, стоящую недорого, даже
если бы она могла дожидаться покупателя, они продают за бесценок при
необходимости сбыть ее. А когда они в своих странствиях быстро потратят это,
то что им остается другое, как не воровать и попадать на виселицу по
заслугам или скитаться и нищенствовать? Впрочем, и тут, как бродяги, они
попадают в тюрьму за свое праздное хождение,- никто ведь не нанимает их
труд, хотя они самым пламенным образом предлагают его. А хлебопашеству, к
которому они привыкли, нечего делать там, где ничего не сеют. Ведь
достаточно одного овчара или пастуха вообще, чтобы пустить под пастбище ту
землю, для надлежащей обработки которой под посев требовалось много рук.
От этого также сильно поднялась во многих местах цена на хлеб. Мало
того, и сама шерсть возросла в цене настолько, что покупать ее стало
совершенно не под силу более бедным людям, занимавшимся приготовлением из
нее одежды, и потому большинство из них от дела должно переходить к
праздности. Дело в том, что после умножения пастбищ бесчисленное количество
овец погибло от чумы, как будто этот мор, посланный на овец, был отмщением
свыше за алчность их владельцев, хотя справедливее было бы обратить эту
гибель на собственные головы владельцев. Но если даже количество овец сильно
возрастет, то цена на шерсть все же нисколько не спадет, потому что если
продажу ее нельзя назвать монополией, так как этим занято не одно лицо, то,
во всяком случае, это - олигополия. Ведь это дело попало в руки немногих и
притом богатых людей, которых никакая необходимость не вынуждает продавать
раньше, чем это им заблагорассудится, а заблагорассудится им не раньше, чем
станет возможным продать за сколько им заблагорассудится. Та же причина
вызывает одинаковую дороговизну и прочих пород скота, и даже в тем большей
степени, что с разрушением поместий и сокращением хлебопашества нет лиц,
которые бы заботились о приплоде. Упомянутые богачи не выращивают ни ягнят,
ни телят, но, купив их в других местах за дешевую цену, они откармливают их
на своих пастбищах и перепродают дорого. Позволяю себе думать, что все
неудобство такого положения дел еще не ощущается. Именно, до сих пор эти
лица создают дороговизну скота только там, где продают его. Но когда они
будут вывозить его с места покупки несколько быстрее, чем он может
рождаться, то и там также запас его будет мало-помалу уменьшаться, и здесь
по необходимости недостаток его будет очень ощутителен.
Таким образом, ненасытная алчность немногих лиц обратила в гибель
вашему острову то самое, от чего он казался особенно счастливым. Эта
дороговизна хлеба служит причиною того, что каждый отпускает от себя
возможно большее количество челядинцев, но, спрашивается, на что, как не на
нищету или - к чему можно легче склонить благородные натуры - на разбой?
Далее, к этой жалкой нищете и скудости присоединяется неуместная
роскошь. Именно, и у слуг знати, и у ремесленников, и почти что у самих
крестьян, одним словом, у всех сословий заметно много чрезмерной пышности в
одежде, излишняя роскошь в еде. Разве не посылают прямо на разбой своих
поклонников, после предварительного быстрого опустошения их кошельков, все
эти харчевни, притоны, публичные дома и еще раз публичные дома в виде винных
и пивных лавок, наконец, столько бесчестных игр - кости, карты, стопка,
большие и малые мячи, диск?
Уничтожьте эти губительные язвы, постановите, чтобы разрушители ферм и
деревень или восстановили их, или уступили желающим восстановить и строить.
Обуздайте скупки, производимые богачами, их своеволие, переходящее как бы в
их монополию. Кормите меньше дармоедов. Верните. земледелие, возобновите
обработку шерсти, да станет она почетным делом! Пусть с пользой занимается
им эта праздная толпа: те, кого до сих пор бедность сделала ворами, или те,
кто является теперь бродягами либо праздными слугами,- то есть в обоих
случаях будущие воры. Если вы не уврачуете этих бедствий, то напрасно
станете хвастаться вашим испытанным в наказаниях воровства правосудием,
скорее с виду внушительным, чем справедливым м полезным. В самом деле, вы
даете людям негодное воспитание, портите мало-помалу с юных лет их
нравственность, а признаете их достойными наказания только тогда, когда они,
придя в зрелый возраст, совершат позорные деяния; но этого можно было
постоянно ожидать от них начиная с детства. Разве, поступая так, вы делаете
что-нибудь другое, кроме того, что создаете воров и одновременно их
караете?"
Во время этой моей речи упомянутый правовед сосредоточенно приготовился
к возражению. Он решился прибегнуть к тому обычному способу рассуждения,
когда с большим старанием повторяют доводы противника, чем отвечают на них;
такие возражатели вменяют себе в заслугу прежде всего свою хорошую память.
"Ты, конечно,- начал он,сказал красиво; но легко догадаться, что ты
иностранец, который мог скорее кое-что слышать об этих делах, чем иметь о
них какие-либо точные сведения; это я и выявлю в немногих словах. Именно,
прежде всего я перечислю по порядку твои доводы; затем покажу, в каких
пунктах ты ошибся в силу незнания наших обстоятельств; наконец, разобью и
опровергну все твои положения. Так вот, начиная, согласно обещанию, с
первого, ты, как мне показалось, в четырех пунктах..."
"Молчи,- перебил кардинал,раз ты начинаешь так, то собираешься отвечать
не в немногих словах. Поэтому мы освободим тебя в настоящее время от этого
тягостного ответа. Но сохраним за тобою такую задачу целиком во второй вашей
встрече; ее мне желательно было бы устроить завтра, если ничто не помешает
ни тебе, ни Рафаилу. А пока, друг Рафаил, я очень охотно услышал бы от тебя,
почему ты не признаешь нужным карать воровство высшей мерой наказания и
какую кару за него, более полезную для общества, назначаешь ты сам; ведь и
ты также не признаешь воровство терпимым. А если теперь люди рвутся
воровать, несмотря на смерть, то, раз устранен будет страх ее, какая сила,
какой страх может отпугнуть злодеев: смягчение наказания они, пожалуй,
истолкуют как поощрение и приглашение к злодеянию?"
"Во всяком случае, всемилостивейший владыка,- отвечаю я,- по моему
мнению, совершенно несправедливо отнимать жизнь у человека за отнятие денег.
Я считаю, что человеческую жизнь по ее ценности нельзя уравновесить всеми
благами мира. А если мне говорят, что это наказание есть возмездие не за
деньги, а за попрание справедливости, за нарушение законов, то почему тогда
не назвать с полным основанием это высшее право высшею несправедливостью?
Действительно, нельзя одобрить, с одной стороны, достойные Манлия законы,
повелевающие обнажать меч за малейшее нарушение дисциплины; с другой
стороны, порицания заслуживают и стоические положения, признающие все
прегрешения до такой степени равными, что, по их мнению, нет никакой разницы
между убийством человека и кражей у него гроша; а на самом деле между этими
преступлениями, рассматривая их сколько-нибудь беспристрастно, нет никакого
сходства и родства. Бог запретил убивать кого бы то ни было, а мы так легко
убиваем за отнятие ничтожной суммы денег. Если же кто-нибудь стал бы
толковать это так, что данное повеление божие запрещает убийство во всех
случаях, кроме тех, когда оно допускается человеческими законами, то что же
мешает людям точно таким же образом согласиться между собой о допустимости
разврата, прелюбодеяния и клятвопреступления? Бог отнял право лишать жизни
не только другого, но и себя самого; так неужели соглашение людей об
убийстве друг друга, принятое при определенных судебных условиях, должно
иметь такую силу, чтобы освобождать от применения этой заповеди сто исполни-
телей, которые без всякого указания божия уничтожают тех, кого велел им
убить людской приговор? Не будет ли в силу этого данная заповедь божия
правомочной только постольку, поскольку допустит ее право человеческое? В
результате люди таким же образом могут принять общее постановление о том, в
какой мере следует вообще исполнять повеления божий. Наконец, и закон
Моисеев, несмотря на все его немилосердие и суровость (он дан был против
рабов, и притом упрямых), все же карал за кражу денежным штрафом, а не
смертью. Не будем же думать, что в новом законе милосердия, где бог
повелевает, как отец детям, он предоставил нам больший произвол
свирепствовать друг против друга.
Вот причины, по которым я высказываюсь против казни. А насколько нелепо
и даже гибельно для государства карать одинаково вора и убийцу, это, думаю,
известно всякому. Именно, если разбойник видит, что при осуждении только за
кражу ему грозит не меньшая опасность, как за уличение еще и в убийстве, то
этот один расчет побуждает его к убийству того, кого при других
обстоятельствах он собирался только ограбить. Действительно, в случае поимки
опасность для него нисколько не увеличивается, а при убийстве она даже
уменьшается, так как с уничтожением доказчика преступления можно иметь
большую надежду скрыться. Поэтому, стремясь чересчур сильно устрашить воров,
мы подстрекаем их к уничтожению хороших людей.
Что же касается обычного дальнейшего вопроса, какое наказание может
быть более подходящим, то ответить на это, по моему мнению, несколько легче,
чем на то, какое наказание может быть еще хуже. Зачем нам сомневаться в
пользе того способа кары за злодеяния, который, как мы знаем, был так долго
в ходу у римлян, весьма опытных в управлении государством? Именно уличенных
в крупных злодеяниях они присуждали к каменоломням и рудникам, держа их,
кроме того, постоянно в кандалах.
Впрочем, в этом отношении я ни у одного народа не нахожу лучшего
порядка, чем тот, какой я наблюдал и заметил, путешествуя по Персии, у так
называемых полилеритов; это - народ не маленький и вполне разумно
организованный. За исключением дани, платимой им ежегодно персидскому царю,
он в остальных отношениях свободен и управляется по своим законам. Живя
далеко от моря и будучи почти со всех сторон окружены горами, они
довольствуются плодами своей земли, отнюдь ни в чем не скупой, и сами не
часто посещают других, не часто и посещаются; по старинному национальному
обычаю, они не стремятся к расширению своих границ, которые в их теперешнем
виде легко защищены от всякого несправедливого посягательства горами и
платой, вносимой могущественному властелину. Вполне свободные от военной
службы, они живут не столько блестяще, сколько благополучно, и скорее
счастливо, чем пышно и славно; даже самое имя их известно только ближайшим
соседям.
Так вот, у полилеритов пойманные при краже возвращают утащенное
хозяину, а не государю, как это обычно делается в других местах: по мнению
этого народа, у государя столько же прав на украденную вещь, как и у самого
вора. Если же вещь пропадет, то после оценки стоимость ее выплачивается из
имущества воров, остальное же отдается целиком их женам и детям, а сами воры
осуждаются на общественные работы. Если совершение кражи не осложнено
преступлением, то похитителей не сажают в тюрьму, избавляют от кандалов, и
они свободно и беспрепятственно занимаются общественными работами. Если же
преступники уклоняются от них или производят их слишком вяло, то их не
столько наказывают кандалами, сколько поощряют ударами. Работающие усердно
избавлены от оскорблений; только ночью, после поименного счета, их запирают
по камерам. Кроме постоянного труда, их жизнь не представляет никаких
неприятностей. Питаются они не скудно: работающие для государства - на
казенный счет, в других случаях - по-разному. Иногда траты на них собираются
путем милостыни; хотя это путь очень ненадежный, однако, в силу присущего
данному народу милосердия, он дает результат, лучший всякого другого; в
других местах назначаются для этого известные общественные доходы. В иных
местах для этой потребности устанавливают определенный поголовный налог.
Наконец, в некоторых местностях преступники не исполняют никаких
общественных работ; но если то или иное частное лицо нуждается в наемных
рабочих, оно нанимает на рынке любого из них за определенную плату,
несколько дешевле по сравнению со свободным человеком; кроме того, раба за
его леность позволяется наказать бичом.
В результате эти люди никогда не бывают без работы, и, помимо заработка
на свое содержание, каждый вносит еще нечто в государственную казну. Все
вместе и каждый в отдельности одеты они в один определенный цвет, волос им
не бреют, а подстригают немного выше ушей, одно из которых слегка подрезают.
Друзья могут давать каждому пищу, питье и платье надлежащего цвета; но дать
деньги считается уголовным преступлением как для дающего, так и для
получающего; не менее опасным является для человека свободного получать по
какой бы то ни было причине монету от осужденного, равно как рабам (так
называют осужденных) запрещается касаться оружия. Каждая область различает
своих рабов особой отметкой, бросить которую, считается уголовным
преступлением, равно как показаться вне своих пределов и вести какой-либо
разговор с рабом другой области. Замысел бегства является столь же опасным,
как и самое бегство. За соучастие в таком решении рабу полагается казнь,
свободному - рабство. С другой стороны, доносчику назначены награды:
свободному - деньги, рабу - свобода, далее, обоим прощение и безнаказанность
за соучастие; таким образом, приведение в исполнение дурного намерения ни в
каком случае не может доставить большую безопасность, чем раскаяние в нем.
Законы и порядки насчет воровства таковы, как я сказал. Легко можно
видеть, насколько они человечны и удобны. Гнев проявляется настолько, чтобы
уничтожить пороки; но люди остаются в целости и встречают такое обхождение,
что им необходимо стать хорошими и в остальную часть жизни искупить все то
количество вреда, какое они причинили раньше.
Далее, не может быть никакого опасения за то, что они вернутся к
прежним нравам. Мало того, путешественники при своем отправлении куда-либо
считают себя в наибольшей безопасности, когда их проводниками являются
именно эти рабы, которых они неоднократно меняют в каждой области.
Действительно, для совершения разбоя рабы не видят ни в чем никакой подмоги:
руки у них безоружны, деньги явятся только доносчиком злодеяния, в случае
поимки кара наготове, и нет абсолютно никакой надежды убежать куда бы то ни
было. В самом деле, как сделать незаметным и скрыть свое бегство человеку,
нисколько не похожему платьем на остальных? Разве только уйти голому? Да и в
этом случае беглеца может выдать его урезанное ухо. Но, наконец, может,
пожалуй, еще явиться опасение, что они вознамерятся составить заговор против
государства. Как будто какая-нибудь отдельная округа может возыметь такую
надежду, не опросив и не подговорив предварительно рабов многих областей!
Они не только лишены возможности устраивать заговоры, но им нельзя даже
собраться вместе побеседовать и обменяться приветствиями: тут же надо
признать, что они бесстрашно вверят своим сотоварищам такой план, умолчать о
котором, как известно, опасно, а выдать его будет очень выгодно. С другой
стороны, никто из рабов отнюдь не лишен надежды на то, что если он будет
послушен, скромен и подаст доказательства своего стремления исправиться в
будущем, то он может под этими условиями рассчитывать на обратное получение
свободы; это и делается ежегодно для нескольких лиц из уважения к их
терпеливости".
Вот что я сказал и прибавил, что не вижу основания, почему бы этот
образ действия не мог принести и в Англии гораздо большие плоды, чем та
справедливость, которую так превозносил упомянутый правовед. Тогда этот
последний заметил:
"Никогда ничего подобного нельзя установить в Англии, не подвергая
государство величайшей опасности".
При этих словах он покачал головою, скривил презрительно губы и
замолчал. Все присутствовавшие охотно согласились с его словами. Тогда
кардинал заметил:
"Нелегко угадать, будет ли это иметь успех или нет, раз не сделано