Метерлинк Морис. Утопия

страны большое количество зерна, меда, шерсти, льна, леса, червеца и
пурпура, руна, воска, сала, кож и вдобавок еще животных. Седьмую часть всего
этото они дарят неимущим жителям тех стран, а остальное продают за умеренную
цену. В итоге этой торговли они увозят на родину не только те товары, в
которых нуждаются дома (а таковых почти нет, кроме железа), но, кроме того,
и большое количество золота и серебра. В силу продолжительности такого
обычая утопийцы имеют повсюду эти драгоценности в превышающем вероятие
количестве. Поэтому они теперь обращают мало внимания на то, как им
продавать: на наличные деньги или в кредит, и держат гораздо большую часть
денег в долговых обязательствах; при заключении их, однако, они, по
окончании установленных обычаем формальностей, не требуют никогда
поручительства частных лиц, но только всего города. Этот последний, как
только настанет день уплаты, требует долг с частных лиц, вносит деньги в
казну и пользуется процентами на этот капитал, пока утопийцы не попросят его
обратно, а они в огромном большинстве случаев никогда не просят. Они не
считают справедливым отнимать совершенно ненужную им вещь у тех, кому она
нужна. Впрочем, они требуют деньги только в тех случаях, когда по стечению
обстоятельств желают дать известную часть капитала другому народу или когда
приходится вести войну. Для этого одного они берегут все те сокровища,
которые держат дома, чтобы иметь в них поддержку или в крайней, или во
внезапной опасности, а главным образом для того, чтобы за непомерную цену
нанять иноземных солдат, которых они выставляют для борьбы охотнее, чем
своих граждан. Утопиицы знают, что за большие деньги можно обычно купить
самих врагов, которые готовы на измену и даже на то, чтобы вступить в
открытый бой друг с другом. В силу этого они хранят неоцененное сокровище,
но, впрочем, не как таковое, а обходятся с ним так, что мне стыдно и
рассказывать; к тому же я боюсь, что словам моим не поверят. Это опасение
мое тем более основательно, что я сознаю, как трудно было бы заставить меня
самого поверить этому, если бы я не видел этого лично, а только слышал от
другого. Но это уже неизбежно: чем более какое-нибудь явление чуждо нравам
слушателей, тем менее оно у них может вызвать доверия. Правда, и остальные
учреждения утопийцев очень резко разнятся от наших; поэтому тот, кто
благоразумно оценивает положение, будет, вероятно, меньше удивляться тому,
что употребление золота и серебра приспособлено у них скорее к их
собственным, чем к нашим обычаям. Действительно, они сами не пользуются
деньгами, а хранят их на упомянутые нужды, которые могут случиться, а могут
и никогда не случиться.
Между тем с золотом и серебром, из которых делаются деньги, они
обходятся так, что никто не ценит их дороже, чем того заслуживает природа
этих металлов. Кто не видит, насколько они ниже железа? Без него
действительно люди не могут жить, так же как без огня и воды; между тем
золоту и серебру природа не дала никакого применения, без которого нам
трудно было бы обойтись, но людская глупость наделила их ценностью из-за
редкости. Мало того, природа, как самая нежная мать, все наилучшее,
например, воздух, воду и самую землю, поместила открыто, а суетное и не
приносящее никакой пользы убрала очень далеко. Поэтому допустим, что
утопийцы запрячут эти металлы в какую-нибудь башню; тогда, вследствие глупой
изобретательности толпы, князь и сенат навлекут на себя подозрение, что
хотят плутовски обмануть народ и сами извлечь отсюда какую-нибудь выгоду.
Предположим далее, что они станут искусно чеканить из этих металлов чаши и
другие произведения в том же роде, а потом случайно понадобится опять
расплавлять их и потратить на жалованье солдатам; тогда, разумеется, можно
предвидеть, с каким трудом они позволили бы оторвать у себя то, что однажды
начали считать своей утехой.
Для противодействия этому они придумали некое средство, соответствующее
остальным их учреждениям, но весьма далекое от нас, которые так высоко ценят
золото и так тщательно хранят его. Поэтому подобный образ действия может
заслужить доверие только у испытавших его на опыте. Именно, утопийцы едят и
пьют в скудельных сосудах из глины и стекла, правда, всегда изящных, но все
же дешевых, а из золота и серебра повсюду, не только в общественных дворцах,
но и в частных жилищах, они делают ночные горшки и всю подобную посуду для
самых грязных надобностей. Сверх того из тех же металлов они вырабатывают
цепи и массивные кандалы, которыми сковывают рабов. Наконец, у всех
опозоривших себя каким-либо преступлением в ушах висят золотые кольца,
золото обвивает пальцы, шею опоясывает золотая цепь, и, наконец, голова
окружена золотым обручем. Таким образом, утопийцы всячески стараются о том,
чтобы золото и серебро были у них в позоре. В итоге другие народы дают на
растерзание эти металлы с не меньшей болью, чем свою утробу, а среди
утопийцев, если бы обстоятельства потребовали удаления всех этих зараз,
никто, по-видимому, не почувствовал бы от этого для себя ни малейшего
лишения.
Кроме того, они собирают на морских берегах жемчуг, а также кое-где по
скалам алмазы и карбункулы, но, впрочем, не ищут их, а обделывают, когда те
попадутся случайно. Такими камнями утопийцы украшают малолеток; эти
последние в первые годы детства кичатся и гордятся подобными украшениями; но
лишь только придут в возраст и заметят, что этими, безделушками пользуются
одни дети, так, без всякого внушения родителей, сами по чувству стыда
оставляют их, совершенно так же, как наши дети, подрастая, бросают орехи,
амулеты и куклы. Такое различие порядка утопийцев по сравнению с другими
народами создает и различное мировоззрение. Это стало особенно ясно для меня
из того, что произошло с анемолийскими послами.
Они приехали в Амаурот при мне, и так как целью их прибытия были важные
дела, то их приезду предшествовало собрание трех граждан из каждого города.
Но все послы соседних племен, приезжавшие туда раньше, обычно являлись в
самой скромной одежде, так как им были известны обычаи утопийцев, у которых
не придавалось никакого почета пышному одеянию, шелк служил предметом
презрения, а золото было даже позорным. Анемолийцы же жили особенно далеко и
имели с утопийцами мало общения. Поэтому послы, узнав, что все утопийцы
ходят в одной и той же одежде, и притом грубой, пришли к убеждению, что у
утопийцев совсем нет того, чем они пользуются; поэтому анемолийцы, будучи
скорее гордыми, чем умными, решили предстать в возможно блестящей
обстановке, изображая из себя каких-то богов, и ослепить глаза несчастных
утопийцев пышностью своего наряда. Таким образом, вступили три посла со ста
спутниками, все в разноцветном одеянии, большинство в шелковом. Сами послы,
принадлежавшие на родине к знати, имели златотканые плащи, большие цепи,
золотые серьги, вдобавок золотые кольца на руках, и, сверх того, шляпы их
были обвешены золотыми ожерельями, блиставшими жемчугом и дорогими камнями.
Говоря короче, они были украшены всем тем, что у утопийцев служило или
наказанием для рабов, или признаком бесчестья для опозоренных, или
безделушками для ребят. Поэтому стоило посмотреть, как анемолийцы
петушились, когда сравнили свой наряд с одеянием утопийцев, которые массой
высыпали на улицы. С другой стороны, не меньшим удовольствием было видеть,
как сильно обманулись они в своих надеждах и ожиданиях и как далеки были они
от того уважения, которого рассчитывали достигнуть. Именно, на взгляд всех
утопийцев, за исключением весьма немногих, посещавших по какой-либо
подходящей причине другие народы, вся эта блестящая обстановка
представлялась позорной, и потому, почтительно приветствуя вместо господ
всех низкопоставленных, они сочли самих послов по употреблению ими золотых
цепей за рабов и пропустили их, не оказав им никакого уважения. Мало того,
можно было наблюдать, как дети бросали жемчуг и дорогие камни, когда увидали
их прикрепленными на шапках послов, и, толкая мать в бок, обращались к пей с
такими словами:
- Вот, мама, какой большой остолоп, а все еще возится с жемчугом и
блестящими камушками, как будто мальчишка!
А родительница отвечала также вполне серьезно:
- Молчи, сынок, это, думаю я, кто-нибудь из посольских шутов.
Другие осуждали упомянутые золотые цепи, говоря, что они ни на что не
пригодны, так как настолько тонки, что раб может их легко разбить, а с
другой стороны, настолько просторны, что, когда ему захочется, он может
стряхнуть их и убежать куда угодно, развязанный и свободный.
Но, пробыв день-другой, послы увидели там огромное количество золота и
заметили, что оно ценится утопийцами весьма дешево и находится у них в таком
же презрении, как у них самих в почете, и что, сверх того, на цепи и оковы
одного беглого раба потрачено больше золота и серебра, чем сколько стоила
вся пышность их троих. Поэтому у послов опустились крылья, и они со стыдом
убрали весь тот наряд, которым так надменно кичились, особенно когда более
дружески поговорили с утопийцамл и узнали их обычаи и мнения. Именно, у
утопийцев вызывает удивление следующее: как может кто-нибудь из смертных
восхищаться сомнительным блеском небольшой жемчужинки или самоцветного
камушка, раз такому человеку можно созерцать какую-нибудь звезду или,
наконец, само солнце; затем может ли кто-нибудь быть настолько безумным, что
вообразит себя более благородным изза нитей более тонкой шерсти, раз эту
самую шерсть, из каких бы тонких нитей она ни была, некогда носила овца и
все же не была ничем другим, как овцой. Удивительно для утопийцев также и
то, как золото, по своей природе столь бесполезное, теперь повсюду на земле
ценится так, что сам человек, через которого и на пользу которого оно
получило такую стоимость, ценится гораздо дешевле золота; и дело доходит до
того, что какой-нибудь медный лоб, у которого ума не больше, чем у пня, и
который столько же бесстыден, как и глуп, имеет у себя в рабстве многих
умных и хороших людей исключительно по той причине, что ему досталась
большая куча золотых монет; ну, а если судьба или какой-нибудь подвох
законов (который нисколько не меньше самой судьбы способен поставить все
вверх дном) перенесет эту кучу от упомянутого господина к самому презренному
бездельнику из всей его челяди, то в результате, несколько позже, господин
переходит в услужение к слуге, как привесок и придаток к деньгам. Но гораздо
большее удивление и ненависть вызывает у утопийцев безумие того, кто воздает
чуть не божеские почести богачам, которым он ничего не должен и ничем не
обязан; он поступает так только из уважения к их богатству и в то же время
признает их в высшей степени жадными и скупыми и вернее верного понимает,
что при жизни этих богачей из такой огромной кучи денег ему никогда не
перепадет ни одного грошика.
Подобные мнения утопийцы отчасти усвоили из воспитания, так как выросли
в такой стране, учреждения которой очень далеки от упомянутых нелепостей, а
отчасти из учения и литературы. Правда, в каждом городе имеется лишь немного
лиц, которые освобождены от прочих трудов и приставлены только к учению,это
именно те, у кого с детства обнаружились прекрасные способности, выдающийся
талант и призвание к полезным наукам,- по дети учатся все, и значительная
часть народа, мужчины и женщины, проводит в учении те часы, когда, как
сказано было раньше, они свободны от работ. Учебные предметы они изучают на
своем языке. Он не беден словами, не лишен приятности для слуха и
превосходит другие более верной передачей мыслей. Этот же язык, только везде
в более испорченном виде, в разных местах по-разному, распространен в
значительной части того мира.
До нашего прибытия они даже и не слыхивали о всех тех философах, имена
которых знамениты в настоящем известном нам мире. И все же в музыке,
диалектике, науке счета и измерения они дошли почти до того же самого, как и
наши древние (философы). Впрочем, если они во всем почти равняются с нашими
древними, то далеко уступают изобретениям новых диалектиков. Именно, они не
изобрели хотя бы одного правила из тех остроумных выдумок, которые здесь
повсюду изучают дети в так называемой "Малой логике", об ограничениях,
расширениях и подстановлениях. Далее, так называемые "вторые интенции" не
только не подвергались у утопийцев достаточному обследованию, но никто из
них не мог видеть так называемого "самого человека вообще", хотя, как вы
знаете, это существо вполне колоссальное, больше любого гиганта, и мы даже
пальцем на него можем показать. Зато утопийцы очень сведущи в течении светил
и движении небесных тел. Мало того, они остроумно изобрели приборы различных
форм, при помощи которых весьма точно уловляют движение и положение Солнца,
Луны, а равно и прочих светил, видимых на их горизонте. Но они даже и во сне
не грезят о содружествах и раздорах планет и о всем вздоре гадания по
звездам. По некоторым приметам, полученным путем продолжительного опыта, они
предсказывают дожди, ветры и прочие изменения погоды. Что же касается причин
всего этого, приливов морей, солености их воды и вообще происхождения и
природной сущности неба и мира, то они рассуждают об этом точно так же, как
наши старые философы; отчасти же, как те расходятся друг с другом, так и
утопийцы, приводя новые причины объяснения явлений, спорят друг с другом, не
приходя, однако, во всем к согласию.
В том отделе философии, где речь идет о нравственности, их мнения
совпадают с нашими: они рассуждают о благах духовных, телесных и внешних,
затем о том, присуще ли название блага всем им или только духовным
качествам. Они разбирают вопрос о добродетели и удовольствии. Но главным и
первенствующим является у них спор о том, в чем именно заключается
человеческое счастье, есть ли для него один источник или несколько. Однако в
этом вопросе с большей охотой, чем справедливостью, они, по-видимому,
склоняются к мнению, защищающему удовольствие; в нем они полагают или
исключительный, или преимущественный элемент человеческого счастья. И, что
более удивительно, они ищут защиту такого щекотливого положения в религии,
которая серьезна, сурова и обычно печальна и строга. Они никогда не разбира-
ют вопроса о счастье, не соединяя некоторых положений, взятых из религии, с
философией, прибегающей к доводам разума. Без них исследование вопроса об
истинном счастье признается ими слабым и недостаточным. Эти положения
следующие: душа бессмертна и по благости божией рождена для счастья; наши
добродетели и благодеяния после этой жизни ожидает награда, а позорные
поступки - мучения. Хотя это относится к области религии, однако, по их
мнению, дойти до верования в это и признания этого можно и путем разума. С
устранением же этих положений они без всякого колебания провозглашают, что
никто не может быть настолько глуп, чтобы не чувствовать стремления к
удовольствию дозволенными и недозволенными средствами; надо остерегаться
только того, чтобы меньшее удовольствие не помешало большему, и не
добиваться такого, отплатой за которое является страдание. Они считают
признаком полнейшего безумия гоняться за суровой и недоступной добродетелью
и не только отстранять сладость жизни, но даже добровольно терпеть
страдание, от которого нельзя ожидать никакой пользы, да и какая может быть
польза, если после смерти ты не добьешься ничего, а настоящую жизнь провел
всю без приятности, то есть несчастно. Но счастье, по их мнению, заключается
не во всяком удовольствии, а только в честном и благородном. К нему, как к
высшему благу, влечет нашу природу сама добродетель, которой одной только
противная партия усвояет счастье. Добродетель они определяют как жизнь,
согласную с законами природы; к этому мы назначены богом. Надо следовать
тому влечению природы, которое повинуется разуму в решении вопроса, к чему
надо стремиться и чего избегать. Разум прежде всего зажигает у людей любовь
и уважение к величию божию, которому мы обязаны и тем, что существуем, и
тем, что можем обладать счастьем. Во-вторых, разум настойчиво внушает нам и
самим жить в возможно большем спокойствии и радости, и помогать всем прочим,
по природной связи с ними, в достижении того же самого. Не было никогда ни
одного столь сурового и строгого приверженца добродетели и ненавистника
удовольствия, который бы советовал тебе только труды, бдения и суровость, не
предлагая в то же время посильно облегчать нужду и неприятности других и не
считая этого похвальным во имя человеколюбия. Нет добродетели, более
присущей человеку, и елу особенно свойственно, чтобы один служил на благо и
утешение другому, смягчал тягости других и возвращал их, уничтожив печаль, к
приятности жизни, то есть к удовольствию. Если это так, то почему природе не
внушать каждому делать то же самое и для себя?
Действительно, одно из двух: или приятная жизнь" то есть соединенная с
удовольствием, дурна; если это так, ты не только не должен никому помогать в
ней, но по мере сил исторгать ее у всех, как вредную и смертоносную; или,
если советовать такую жизнь другим как хорошую тебе не только можно, но и
должно, то почему этого не применить прежде всего к себе самому?
Тебе приличествует быть не менее благосклонным к себе, чем к другим.
Ведь если природа внушает тебе быть добрым к другим, то она не предлагает
тебе быть суровым и немилосердным к себе самому. Поэтому, по их словам, сама
природа предписывает нам приятную жизнь, то есть наслаждение как конечную
цель всех наших действий; а добродетель они определяют как жизнь, согласную
с предписаниями природы. Она же приглашает смертных к взаимной поддержке для
более радостной жизни. И в этом она поступает справедливо: нет никого
стоящего настолько высоко над общим жребием человеческого рода, чтобы
пользоваться исключительными заботами природы, которая одинаково благоволит
ко всем, объединенным общностью одного и того же облика. Поэтому та же самая
природа постоянно предлагает тебе следить за тем, чтобы содействовать своим
выгодам постольку, поскольку ты не причиняешь этим невыгод другим.
Следовательно, утопийцы признают необходимым соблюдать не только
договоры, заключенные между частными лицами, но и общественные законы о
распределении удобств жизни, то есть материала удовольствия, которые,
руководясь правилами справедливости, опубликовал добрый государь или
утвердил единодушным согласием народ, не угнетенный тиранией и не обманутый
коварством. Заботиться о своей выгоде, не нарушая этих законов, есть
требование благоразумия, а иметь в виду также и интересы общественные - твой
долг. Похищать чужое удовольствие домогаясь своего, несправедливо. Наоборот,
отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная
обязанность человеколюбия и благожелательности; эта обязанность никогда не
уносит нашей выгоды в такой мере, в какой возвращает ее. Подобная выгода
возмещается взаимностью благодеяний, и самое сознание благодеяния и
воспоминание о любви и расположении тех, кому ты оказал добро, приносят
твоему сознанию больше удовольствия, чем то телесное наслаждение, от
которого ты воздержался. Наконец, религия легко убеждает наше сознание, и
оно охотно соглашается с этим, что за краткое и небольшое удовольствие бог
воздает огромной и никогда не преходящей радостью. На этом основании,
тщательно взвесив и обдумав предмет, утопийцы признают, что все наши
действия, и в числе их сами добродетели, имеют в виду как конечную цель
удовольствие и счастье.
Удовольствием называют они всякое движение и состояние тела и души,
пребывая в которых мы получаем наслаждение по указанию природы. Прибавку о
природном стремлении утопийцы делают не без основания. Приятным от природы
считается все нижеследующее: то, к чему стремятся не путем обиды; то, ради
чего не теряется другое, более приятное; то, что не причиняет страдания; то,
чего ищут не только чувства, но и здравый разум, С другой стороны, есть
удовольствия, несогласные с природой, которые люди в силу какого-то суетного
общего соглашения представляют себе сладкими, как будто бы от человека
зависело изменять одинаково предметы и их названия. Но утопийцы признают,
что подобные удовольствия нисколько не содействуют счастью. Наоборот,
результатом их является то, что, у кого они раз укрепились, у того не
остается места для истинных и неподдельных наслаждений, а вся духовная
сущность его всецело подчинена ложному пониманию удовольствия. Есть,
наконец, очень многое, что по своей природе не заключает никакой сладости и,
наоборот, в значительной части содержит даже много горечи, но в силу
извращенного соблазна безнравственных желаний считается не только высшим
удовольствием, а даже признается главною основою жизни.
К числу подобных подд:льных удовольствий утопийцы относят мнение тех
людей, про которых я упомянул раньше: чем лучше на них одежда, тем лучшими
людьми они себя воображают. В этом одном отношении они ошибаются вдвойне. Не
менее лгут они и оттого, что считают свое платье лучшим, чем себя.
Действительно, если стать на точку зрения полезности одежды, то почему более
тонкая шерсть выше более толстой? Но эти люди все же петушатся и, как будто
бы их превосходство имело под собою действительную основу, а не ошибку, счи-
тают, что и личная пх оценка от этого несколько повышается; вследствие
этого, словно с полным правом, они требуют для более изящного платья почета,
на который никогда не дерзали бы одетые хуже, и приходят в негодование, если
на них не обращают достаточного внимания.
Далее, не является ли признаком того же самого безумия л стремление к
суетному и не приносящему никакой пользы почету? Действительно, какое
естественное и истинное удовольствие может доставить то обстоятельство, что
другое лицо обнажает пред тобою голову или преклоняет колена? Что ж, это
излечит страдание твоих колен? Или исцелит безумие твоей головы? На этом же
фоне поддельного удовольствия удивительно видеть, с каким наслаждением
безумствуют те, кто заносится и гордится в силу мнения о своей знатности,
так как этим людям выпало на долю родиться от таких предков, длинный ряд
которых считался богатым, особенно земельной собственностью - ведь знатность
теперь только в этом и заключается. Эта знатность в их глазах ни на волос не
уменьшится, хотя бы предки ничего не оставили им из своих богатств или они
сами промотали оставленное.
К этому же разряду утопийцы причисляют тех, кто, как я сказал,
увлекается жемчугом и камушками и считает себя чуть не богом, если ему
удалось заполучить какой-нибудь выдающийся экземпляр, особенно такого рода,
который в его время и в его среде имеет наибольшую стоимость. Ведь не у всех
и не во всякое время ценятся одни и те же породы. Но они приобретают этот
экземпляр не иначе, как без золотой оправы и в натуральном виде. Да и тут
продавец должен дать клятву и представить залог, что эти жемчуг и камень
настоящие. До такой степени эти покупатели озабочены тем, что их зрение
будет обмануто фальшивым камнем вместо настоящего. Но почему твоему взгляду
искусственный камень доставит меньшее наслаждение, раз твой глаз не
различает его от настоящего? Честное слово, оба они должны представлять для
тебя такую же ценность, как для слепого. Далее, воспринимают ли настоящее
удовольствие и не испытывают ли скорее обман от ложного те, что хранят
излишние богатства, нисколько не пользуясь ими, а только наслаждаясь их
созерцанием? Или те, что в силу противоположного порока прячут золото,
которым никогда не собираются пользоваться и которого, может быть, никогда
больше и не увидят? Тревожась, как бы не потерять его, они его теряют на
самом деле. Действительно, как иначе назвать твой поступок, если ты
отнимаешь у себя лично, а может быть, и у всех людей пользование этим
золотом и вручаешь его земле? И вот, запрятав сокровище, ты вполне
успокаиваешься и ликуешь от радости. Ну, а допустим, что кто-нибудь украдет
это богатство и ты, не зная об этой краже, через десять лет умрешь; в
течение десяти лет, которые ты прожил после воровства, какое тебе дело было
до того, похищено ли твое золото или цело? И в том и в другом случае тебе от
него была одинаковая польза.
К этим столь нелепым наслаждениям утопийцы присоединяют игру в кости
(это безумие известно им по слуху, а не по опыту, далее - охоту и
птицеловство. Именно, они спрашивают: в чем состоит удовольствие бросать
кости на доску? Та столько раз делал это, что если бы с этим было связано
какоенибудь удовольствие, то от неоднократного повторения могло бы все же
возникнуть пресыщение? Или какую приятность, а не отвращение скорее, можно
найти, слушая лай и вой собак? Или почему получается большее ощущение
удовольствия, если собака гонится за зайцем, а не собака за собакой? В том и
другом случае дело идет об одном и том же: они бегут, если бег тебе
доставляет наслаждение. А если тебя привлекает надежда видеть убийство,
ожидание, что у тебя на глазах произойдет мучительная травля, то зрелище
того, как собака раздерет зайчишку, более сильный - более слабого, свирепый