Страница:
Вместе с тем они никогда не увлекаются преследованием беглецов настолько,
чтобы не удержать все же одного отряда под знаменами и в полном боевом
порядке. Поэтому если все прочие части их армии терпели поражение и
утопийцам удавалось одержать победу только при помощи их последнего отряда,
то они позволяли скорее уйти всем врагам, чем себе преследовать беглецов,
приведя свои ряды в замешательство. Они припоминают при этом такие случаи из
своей практики: вся масса их войск бывала разбита наголову, враги, радуясь
победе, преследовали отступавших по всем направлениям, а немногие из
утопийских граждан, помещенные в резерве и выжидавшие удобного случая,
внезапно нападали врасплох на бродивших вразброд и забывших всякую
осторожность неприятелей. Это меняло исход всего сражения; вполне верная и
несомненная победа исторгалась из рук, и побежденные, в свою очередь,
побеждали победителей.
Что касается военных хитростей, то трудно сказать, в чем тут утопийцы
проявляют больше ловкости - в том, чтобы их устроить, или в том, чтобы их
избегнуть. Можно подумать, что они готовятся к бегству, когда они об этом
менее всего думают; наоборот, когда они принимают такое решение, то можно
предположить, что они на это менее всего рассчитывают. Именно, если они
замечают свою чрезмерную слабость с точки зрения позиции или численности, то
снимаются с лагеря в ночном безмолвии или ускользают при помощи какой-либо
военной хитрости; а иногда они медленно отходят днем, но соблюдают при этом
такой боевой порядок, что, отступая, представляют не меньшую опасность для
нападения, как если бы они наступали. Лагерь они укрепляют весьма тщательно
очень глубоким и широким рвом, а удаляемую землю выбрасывают внутрь; для
этой работы они не прибегают к помощи наемников; все делается руками самих
солдат. Занято этим все войско, за исключением тех, кто стоит на страже на
валу на случай внезапных нападений. В итоге такого усиленного старания со
стороны, многих большие и требующие много места укрепления заканчиваются
утопийцами быстрее всякого вероятия.
Оружие для отражения ударов у них очень крепкое и отлично
приспособленное для всякого движения и ношения; поэтому тяжести его они не
чувствуют даже и при плавании. Привычка плавать в вооружении принадлежит к
числу упражнений, связанных с военной наукой. Дальнобойным оружием служат
стрелы, которые они - не только пехотинцы, но и конные - пускают с огромной
силой и ловкостью. В рукопашном бою они дерутся не мечами, а топорами,
которыми и рубят и колют, причиняя смерть их острием и тяжестью. Военные
машины они изобретают очень искусно, а после сооружения тщательно прячут,
чтобы не обнаружить их раньше, чем они понадобятся, и через это не сделать
их скорее предметом насмешки, чем пользования. При устройстве этих машин
прежде всего имеется в виду, чтобы они были легкими для перевозок и удобно
поворачивались.
Заключенное с врагами перемирие они соблюдают свято, так что не
нарушают его даже и тогда, когда их к тому вызывают. Вражеской страны они не
опустошают, посевов не сжигают, а даже, по мере возможности, заботятся,
чтобы их не потоптали люди или лошади. Утопийцы полагают, что эти посевы
растут на их пользу. Из безоружных они никого не обижают, если это не шпион.
Сдавшиеся города они охраняют, но и завоеванные не разграбляют, а убивают
противившихся сдаче, прочих же защитников обращают в рабство. Все мирное
население они оставляют нетронутым. Если они узнают про кого, что они
советовали сдаться, то уделяют им известную часть из имущества осужденных;
остальной они дарят союзникам. Из среды самих утопийцев никто не берет
никакой добычи.
После окончания войны они налагают расходы не на друзей, на которых
потратились, а на побежденных. С этой целью утопийцы требуют от них отчасти
денег, которые берегут для подобных же военных случайностей, отчасти же
имений немалой ценности, которые удерживают у них за собой навсегда.
Подобные доходы имеют они теперь у многих народов. Возникнув
мало-помалу по разным причинам, эти доходы возросли до суммы выше семисот
тысяч дукатов ежегодно. Для управления ими утопийцы ежегодно посылают
некоторых из своих сограждан с именем квесторов, чтобы они могли жить там
великолепно и представлять собою вельмож; но и после этого остается
значительная часть денег, которая вносится в казну. Иногда же утопийцы
предпочитают доверить ее тому же народу и так поступают часто до тех пор,
пока она им понадобится. Но едва ли бывает когда-либо, чтобы они потребовали
все целиком. Часть указанных имений они уделяют тем, кто по их подговору
берет на себя упомянутое мною раньше рискованное предприятие. Если кто-либо
из государей поднимает оружие против утопийцев и готовится напасть на их
страну, они тотчас с большими силами выходят ему навстречу за свои пределы.
Они не ведут зря войны на своей территории, и нет никакой побудительной
причины, которая бы заставила их допустить на свой остров чужие
вспомогательные войска.
Религии утопийпев отличаются своим разнообразием не только на
территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как бога
Солнце, другие - Луну, третьи - одну из планет. Некоторые преклоняются не
только как перед богом, но и как перед величайшим богом, перед каким-либо
человеком, который некогда отличился своею доблестью или славой. Но гораздо
большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего
подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое,
необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное
во всем этом мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом. Ему
одному они приписывают начала, возрастания, продвижения, изменения и концы
всех вещей; ему же одному, и никому другому, они воздают и божеские почести.
Мало того, и все прочие, несмотря на различие верований, согласны с
только что упомянутыми согражданами в признании единого высшего существа,
которому они обязаны и созданием вселенной, и провидением. Все вообще
называют это существо на родном языке Митрою, но расходятся в том, что этот
одинаковый бог у всех принимается по-разному. Однако, по признанию всех, кем
бы ни было то, что они считают высшим существом, в итоге это одна и та же
природа, божественной силе и величию которой соглашение всех народов усвояет
первенство над всем. Впрочем, мало-помалу утопийцы отстают от этих
разнообразных суеверий и приходят к единодушному признанию той религии,
которая, по-видимому, превосходит остальные разумностью. Нет сомнения, что
прочие религии уже давно бы исчезли у них; но если кто задумает переменить
религию, а судьба пошлет ему в это время какую-либо неудачу, то страх
истолкует ее так, что она произошла не случайно, а послана с неба, именно -
будто бы божество, культ которого оставляют, мстит за нечестивое намерение
против него.
Но вот утопийцы услышали от нас про имя Христа, про его учение,
характер и чудеса, про не менее изумительное упорство стольких мучеников,
добровольно пролитая кровь которых привела в их веру на огромном протяжении
столько многочисленных народов. Трудно поверить, как легко и охотно они при-
знали такое верование; причиной этому могло быть или тайное внушение божие,
или христианство оказалось блпже всего подходящим к той ереси, которая у них
является предпочтительной. Правда, по моему мнению, немалую роль играло тут
услышанное ими, что Христу нравилась совместная жизнь, подобная существующей
у них, и что она сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских
общинах. Но какова бы ни была причина этого, немалое количество их перешло в
нашу религию и приняло омовение святой водой.
Между тем из нас шестерых двое скончались, а из четырех оставшихся ни
один, к сожалению, не был священником. Поэтому посвященные в прочие таинства
утопийцы лишены тех, которые у нас совершают только священники. Однако
утопийцы понимают эти таинства и очень сильно желают их. Мало того, они
усердно обсуждают между собою вопрос, может ли какой-нибудь избранник из их
среды получить сан священника без посылки к ним епископа. И, по-видимому,
они склонялись к избранию, но, когда я уезжал, никого еще не выбрали. Даже и
те, кто не согласен с христианской религией, все же никого не отпугивают от
нее, не нападают ни на одного ее приверженца. Только одно лицо из нашей
среды подверглось в моем присутствии наказанию по этому поводу. Это лицо,
недавно принявшее крещение, стало, с большим усердием, чем благоразумием,
публично рассуждать о поклонении Христу, хотя мы советовали ему не делать
этого. При таких беседах он стал увлекаться до того, что не только
предпочитал наши святыни прочим, но подвергал беспрестанному осуждению все
остальные; громко кричал, что все они - языческие, поклонники их -
нечестивцы и святотатцы и должны быть наказаны вечным огнем. Он долгое время
рассуждал на эту тему, но был арестован и подвергнут суду и осуждению как
виновный не в презрении к религии, а в возбуждении смуты в народе. По
осуждении он был приговорен к изгнанию. Именно, среди древнейших законов
утопийцев имеется такой, что никому его религия не ставится в вину.
Действительно, Утоп с самого начала узнал, что до его прибытия туземцы
вели между собою постоянную религиозную борьбу; вместе с тем он заметил, что
при общем раздоре каждая секта боролась за отечество в розницу, и это
обстоятельство дало ему возможность без труда победить всех. Поэтому,
одержав победу, он прежде всего узаконил, что каждому позволяется
принадлежать к той религии, какая ему нравится, если же он будет пытаться
обратить к ней других, то может это устраивать только мирным и кротким
путем, силой доказательств; если же он не достигнет этого советами, то не
должен отвращать от других верований суровостью; он не должен применять
никакого насилия, и ему надо воздерживаться от всяких ругательств. Всякого
дерзкого спорщика по этому вопросу они наказывают смертью или рабством.
Утоп провел этот закон не только из уважения к внутреннему миру,
который, как он видел, совершенно уничтожается от постоянной борьбы и
непримиримой ненависти; нет, мысль законодателя была та, что это
постановление необходимо в интересах самой религии. Утоп не рискнул вынести
о ней какоенибудь необдуманное решение. Для него было неясно, не требует ли
бог разнообразного и многостороннего поклонения и потому внушает разным
людям разные религии. Во всяком случае, законодатель счел нелепостью и
наглостью заставить всех признавать то, что ты считаешь истинным. Но,
допуская тот случай, что истинна только одна религия, а все остальные
суетны, Утоп все же легко предвидел, что сила этой истины в конце концов
выплывет и выявится сама собою; но для достижения этого необходимо
действовать разумно и кротко. Если же дело дойдет до волнений и борьбы с
оружием в руках, то наилучшая и святейшая религия погибнет под пятою
суетнейших суеверий, как нивы среди терновника и сорняка, так как все
скверные люди отличаются наибольшим упорством. Поэтому Утоп оставил весь
этот вопрос нерешенным и предоставил каждому свободу веровать, во что ему
угодно. Но он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко
достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души
гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения.
Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены
наказания, а за добродетель - награды. Мыслящего иначе они не признают даже
человеком, так как подобная личность приравняла возвышенную часть своей души
к презренной и низкой плоти зверей. ^Такого человека они не считают даже
гражданином, так как он, если бы его не удерживал страх, не ставил бы ни во
что все уставы и обычаи. Действительно, если этот человек не боится ничего,
кроме законов, надеется только на одно свое тело, то какое может быть
сомнение в том, что он, угождая лишь своим личным страстям, постарается или
искусно обойти государственные законы своего отечества, или преступить их
силою? Поэтому человеку с таким образом мыслей утопийцы не оказывают
никакого уважения, не дают никакой важной должности и вообще никакой службы.
Его считают везде за существо бесполезное и низменное. Но его не подвергают
никакому наказанию в силу убеждения, что никто не волен над своими
чувствами. Вместе с тем утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое
настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего
граничащим с обманом, питают удивительную ненависть. Но они запрещают ему
вести диспуты в пользу своего мнения, правда, только перед народной массой:
отдельные же беседы со священниками и серьезными людьми ему не только
дозволяются, но даже и поощряются, так как утопийцы уверены в том, что это
безумие должно в конце концов уступить доводам разума.
Есть там и другая секта, отнюдь не малочисленная и не встречающая
никакого запрета, так как приверженцы ее не считаются людьми дурными и
по-своему не совершенно лишены разума. Именно, они держатся совершенно
противоположного превратного мнения, будто и Души скотов существуют вечно,
хотя они все же по достоинству несравнимы с нашими и не рождены для равного
счастья. Что же касается душ людей, то почти все утопийцы считают верным и
непреложным их неизмеримое блаженство. Поэтому из больных они оплакивают
всех, а из покойников никого, кроме тех, кто, по их наблюдению, расстается с
жизнью со страхом и против воли. Именно, они считают это очень дурным
предзнаменованием и предполагают, что такая душа боится конца, так как
безнадежно томится от какого-то тайного предчувствия грядущего наказания.
Сверх того, по их мнению, богу отнюдь не будет угоден приход такого
человека, который не бежит охотно на зов, а тащится против воли и упираясь.
Взирающие на смерть подобного рода приходят в ужас и поэтому выносят усопших
с печалью и в молчании и зарывают труп в землю после молитвы милостивому к
душам богу, чтобы он по своей благости простил их слабости.
Наоборот, никто не скорбит о всех тех, кто скончался бодрым и
исполненным доброй надежды. Похороны таких лиц они сопровождают пением,
поручают их души богу с большой любовью и в конце концов сжигают их тела
скорее с уважением, чем со скорбью, и воздвигают на этом месте столп с
вырезанными на нем заслугами умершего. По возвращении домой они разбирают
черты его характера и поступки, и ни одна сторона жизни не упоминается так
часто и так охотно, как его радостная кончина. Это воспоминание о высоких
качествах умершего, по их мнению, служит для живых весьма действенным
поощрением к добродетелям; вместе с тем они считают такое уважение весьма
приятным и для усопших; они, по предположению утопийцев, присутствуют при
разговорах о них, но, по притупленности человеческого зрения, невидимы.
Действительно, с уделом блаженства не может быть связано лишение свободы
переселяться куда угодно, а с другой стороны, умершие обнаружили бы полную
неблагодарность, отказавшись совершенно от желания видеть своих друзей, с
которыми их связывала при жизни взаимная любовь и привязанность, а это
чувство, - догадываются утопийцы, - подобно прочим благам, скорее
увеличивается после смерти, чем уменьшается. Итак, по их верованиям, мертвые
пребывают среди живых, наблюдая за их словами и деяниями. Поэтому, как бы
опираясь на таких защитников, утопийцы приступают к своим делам с большой
смелостью, а вера в присутствие предков удерживает их от тайных бесчестных
поступков.
Утопийцы совершенно презирают и высмеивают приметы и прочие гадания,
очень уважаемые другими народами, но основанные на пустом суеверии, а
преклоняются пред чудесами, происходящими без всякого пособия природы,
считая их деяниями, свидетельствующими о присутствии божества. По их словам,
подобные чудесные знамения часто бывают и в их стране. Иногда, в важных и
сомнительных случаях, утопийцы призывают их общественными молитвами, в
твердом уповании на их действие, и достигают этого.
Утопийцы признают, что созерцать природу п затем восхвалять ее - дело
святое и угодное богу. С другой стороны, среди них есть лица, и притом
немалочисленные, которые, руководясь религией, отвергают науки, не заботятся
ни о каком знании, и в то же время не имеют совершенно никакого досуга: они
решили заслужить будущее блаженство после смерти только деятельностью и
добрыми услугами остальным. Поэтому одни ухаживают за больными, другие
ремонтируют дороги, чистят рвы, чинят мосты, копают дерн, песок, камни,
валят деревья и разрубают их, возят на телегах в города дрова, зерно и
другое и не только по отношению к государству, но и к частным лицам ведут
себя как слуги и усердствуют более рабов. Они охотно и весело берут на себя
где бы то ни было всякое дело, неприятное, тяжелое, грязное, от которого
большинство уклоняется по его трудности, отвращению к нему и его
безнадежности. Другим они доставляют покой, а сами находятся в постоянной
работе и трудах и все же не порицают, не клеймят жизни других, но не
превозносят и своей. Чем более несут они рабский труд, тем больший почет
получают от остальных.
Эта секта имеет две разновидности. Одни - холостяки, которые не только
совершенно воздерживаются от услад Венеры, но и от употребления мяса, а иные
и от всякой животной пищи; они отвергают, как вредные, удовольствия
настоящей жизни, стремясь через бдение и в поте лица только к будущей, и
сохраняют все же веселость и бодрость в надежде на ее скорое достижение.
Другие при не меньшем стремлении к труду предпочитают брак; они не отрицают
утех его и считают, что должны исполнить долг природы в этом отношении и
дать отечеству потомство. Они не уклоняются ни от какого удовольствия, если
оно не удерживает их от труда. Они любят мясо четвероногих по той причине,
что, по их мнению, эта пища делает их более сильными для всякой работы. Этих
вторых сектантов утопийцы считают более благоразумными, а первых более
чистыми. Если бы сектанты первого рода основывали на доводах разума свое
предпочтение безбрачия - браку и жизни суровой - жизни спокойной, то они
подверглись бы осмеянию; теперь же за свое признание, что они руководятся
тут религией, они встречают уважение и почтение. Утопийцы с особым старанием
следят за тем, чтобы не высказать какого-либо опрометчивого суждения о
какой-нибудь религии. Таковы те люди, которым они дают на своем языке особое
название - бутрески; Это слово можно перевести латинским "религиозные".
Священники утопийцев отличаются особым благочестием, и потому их очень
немного, именно - не более тринадцати в каждом городе при одинаковом числе
храмов, за исключением тех случаев, когда предстоит война. Тогда семь из них
отправляются с войском и столько же временно замещают их. Но каждый из
вернувшихся получает обратно свое место. Заместители остаются временно в
свите первосвященника и заменяют по порядку первых, когда те умирают.
Первосвященник стоит во главе остальных. Священников выбирает народ, и
притом, подобно прочим чиновникам, тайным голосованием, во избежание
пристрастия. Избранные получают посвящение от своей коллегии. Они заведуют
богослужением, исполняют религиозные обряды и являются, так сказать,
блюстителями нравов. Большим позором считается, если они вызывают кого к
себе по поводу его недостаточно нравственной жизни или делают ему выговор.
Увещание и внушение лежат па обязанности священников, а исправление и
наказание преступных принадлежат князю и другим чиновникам. Но священники
отлучают от участия в богослужении тех, кого они признают безнадежно
испорченными. Ни одного наказания утопийцы не страшатся больше этого.
Именно, подвергшиеся ему лица испытывают величайший позор, терзаются тайным
религиозным страхом, и даже личность их не остается долго в безопасности.
Если они не поспешат доказать священникам свое раскаяние, то подвергаются
аресту и несут от сената кару за свое нечестие.
Священники занимаются образованием мальчиков и юношей. Но онп столько
же заботятся об учении, как и о развитии нравственности и добродетели.
Именно, они прилагают огромное усердие к тому, чтобы в еще нежные и гибкие
умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения государства.
Запав в голову мальчиков, эти мысли сопровождают их на всю жизнь и после
возмужалости и приносят большую пользу для охраны государственного строя,
который распадается только от пороков, возникающих от превратных мыслей.
Священниками могут быть ц женщины. Этот пол не исключен, но выбирается
реже, и это бывают только вдовы, и притом пожилые. И жены священников
принадлежат к самым выдающимся женщинам в стране. Вообще ни одно должностное
лицо не пользуется у утопийцев большим почетом, и даже в случае совершения
какого-либо позорного поступка священники не подлежат суду общества, а
предоставляются только богу и себе самим. Утопийцы считают греховным
касаться смертной рукою такого человека, который, каким бы он ни был
злодеем, посвящен богу, как своеобразная священная жертва. Соблюдать этот
обычай утопийцам тем легче, что священников очень мало и выбор их
производится с особой тщательностью. Да и трудно допустить, что порче и
пороку может поддаться наилучший из хороших человек, возвышенный в такой сан
из уважения к одной добродетели. А уж если бы это действительно случилось в
силу изменчивости человеческой природы, то все же не должно чрезмерно
бояться, что священники могут погубить государство, ввиду их незначительного
числа и отсутствия у них всякой власти, кроме почета. Столь малое число их
установлено у утопийцев именно для того, чтобы от разделения почета между
многими не падало достоинство их сословия, которому оказывается теперь такое
высокое уважение. Особенно же трудным признают утопийцы найти в большом
количестве таких хороших людей, которые соответствовали бы этому сану; для
ношения его недостаточно обладать посредственными добродетелями.
Утопийские священники пользуются у чужих народов не меньшим уважением,
чем у себя дома. Это легко видно из того, из чего, по моему мнению, это
уважение и возникло. Именно, во время решительного боя они не в очень
дальнем расстоянии становятся отдельно на колени, одетые в священные
облачения; воздев к небу руки, они молятся прежде всего об общем мире, затем
о победе для своих, но без кровопролития для той и другой стороны. Когда
войска утопийцев начинают брать верх, священники бегут в центр битвы и
запрещают свирепствовать против побежденных. Если враги посмотрят на
священников и обратятся к ним непосредственно, то этого достаточно для
спасения жизни побежденного, а прикосновение его к их развевающимся одеждам
защищает даже и его имущество от всякого лишения, связанного с войной.
Поэтому все соседние народы питают к ним огромное уважение и так высоко
ценят их величие, что священники столь же часто спасали свое войско от
врагов, как врагов от своих граждан. Именно, бывали иногда такие случаи,
когда войско утопийцев начинало подаваться, положение становилось отчаянным,
они готовились даже бежать, а враги устремлялись бить и грабить их, и вот
тут вмешательство священников прерывало резню, оба войска размыкались и
заключали между собою прочный мир на справедливых условиях. Никогда не было
ни одного народа, настолько дикого, жестокого и варварского, который бы не
признавал личность утопийских священников неприкосновенной и не подлежащей
оскорблениям.
Утопийцы считают праздничными начальный и последний день каждого
месяца, а равно и года, который делят на месяцы; срок их ограничен
обращением Луны, а год определяется круговоротом Солнца. Первые дни каждого
месяца они называют на своем языке цинемерными, а последние - трапемерными;
эти слова можно перевести: первые праздники и конечные праздники.
Храмы их представляют выдающееся зрелище; они не только построены с
большим искусством, но и могут вместить огромное количество народа, что
является необходимым при крайней их малочисленности. Все они, однако,
темноваты. По объяснениям утопийцев, это произошло не от невежества в
архитектуре, а устроено по совету священников. Именно, по их мнению,
неумеренный свет рассеивает мысли, а скудный и, так сказать, сомнительный
сосредоточивает религиозное чувство. Религия в Утопии не у всех одинакова,
но ее виды, несмотря на свое разнообразие и многочисленность, различными
путями как бы сходятся все к одной цели - почитанию божественной природы.
Поэтому в храмах не видно и не слышно ничего такого, что не подходило бы ко
всем религиям вообще. Священнодействия, присущие всякой секте в отдельности,
каждый отправляет в стенах своего дома. Общественные богослужения
совершаются таким чином, который ни в чем не противоречит службам отдельных
сект.
Поэтому в храме не видно никаких изображений богов, отчего каждый волен
представлять себе бога в какой угодно форме, так сказать с точки зрения
своей религии. Обращаясь к богу, они не называют его никаким особым именем,
чтобы не удержать все же одного отряда под знаменами и в полном боевом
порядке. Поэтому если все прочие части их армии терпели поражение и
утопийцам удавалось одержать победу только при помощи их последнего отряда,
то они позволяли скорее уйти всем врагам, чем себе преследовать беглецов,
приведя свои ряды в замешательство. Они припоминают при этом такие случаи из
своей практики: вся масса их войск бывала разбита наголову, враги, радуясь
победе, преследовали отступавших по всем направлениям, а немногие из
утопийских граждан, помещенные в резерве и выжидавшие удобного случая,
внезапно нападали врасплох на бродивших вразброд и забывших всякую
осторожность неприятелей. Это меняло исход всего сражения; вполне верная и
несомненная победа исторгалась из рук, и побежденные, в свою очередь,
побеждали победителей.
Что касается военных хитростей, то трудно сказать, в чем тут утопийцы
проявляют больше ловкости - в том, чтобы их устроить, или в том, чтобы их
избегнуть. Можно подумать, что они готовятся к бегству, когда они об этом
менее всего думают; наоборот, когда они принимают такое решение, то можно
предположить, что они на это менее всего рассчитывают. Именно, если они
замечают свою чрезмерную слабость с точки зрения позиции или численности, то
снимаются с лагеря в ночном безмолвии или ускользают при помощи какой-либо
военной хитрости; а иногда они медленно отходят днем, но соблюдают при этом
такой боевой порядок, что, отступая, представляют не меньшую опасность для
нападения, как если бы они наступали. Лагерь они укрепляют весьма тщательно
очень глубоким и широким рвом, а удаляемую землю выбрасывают внутрь; для
этой работы они не прибегают к помощи наемников; все делается руками самих
солдат. Занято этим все войско, за исключением тех, кто стоит на страже на
валу на случай внезапных нападений. В итоге такого усиленного старания со
стороны, многих большие и требующие много места укрепления заканчиваются
утопийцами быстрее всякого вероятия.
Оружие для отражения ударов у них очень крепкое и отлично
приспособленное для всякого движения и ношения; поэтому тяжести его они не
чувствуют даже и при плавании. Привычка плавать в вооружении принадлежит к
числу упражнений, связанных с военной наукой. Дальнобойным оружием служат
стрелы, которые они - не только пехотинцы, но и конные - пускают с огромной
силой и ловкостью. В рукопашном бою они дерутся не мечами, а топорами,
которыми и рубят и колют, причиняя смерть их острием и тяжестью. Военные
машины они изобретают очень искусно, а после сооружения тщательно прячут,
чтобы не обнаружить их раньше, чем они понадобятся, и через это не сделать
их скорее предметом насмешки, чем пользования. При устройстве этих машин
прежде всего имеется в виду, чтобы они были легкими для перевозок и удобно
поворачивались.
Заключенное с врагами перемирие они соблюдают свято, так что не
нарушают его даже и тогда, когда их к тому вызывают. Вражеской страны они не
опустошают, посевов не сжигают, а даже, по мере возможности, заботятся,
чтобы их не потоптали люди или лошади. Утопийцы полагают, что эти посевы
растут на их пользу. Из безоружных они никого не обижают, если это не шпион.
Сдавшиеся города они охраняют, но и завоеванные не разграбляют, а убивают
противившихся сдаче, прочих же защитников обращают в рабство. Все мирное
население они оставляют нетронутым. Если они узнают про кого, что они
советовали сдаться, то уделяют им известную часть из имущества осужденных;
остальной они дарят союзникам. Из среды самих утопийцев никто не берет
никакой добычи.
После окончания войны они налагают расходы не на друзей, на которых
потратились, а на побежденных. С этой целью утопийцы требуют от них отчасти
денег, которые берегут для подобных же военных случайностей, отчасти же
имений немалой ценности, которые удерживают у них за собой навсегда.
Подобные доходы имеют они теперь у многих народов. Возникнув
мало-помалу по разным причинам, эти доходы возросли до суммы выше семисот
тысяч дукатов ежегодно. Для управления ими утопийцы ежегодно посылают
некоторых из своих сограждан с именем квесторов, чтобы они могли жить там
великолепно и представлять собою вельмож; но и после этого остается
значительная часть денег, которая вносится в казну. Иногда же утопийцы
предпочитают доверить ее тому же народу и так поступают часто до тех пор,
пока она им понадобится. Но едва ли бывает когда-либо, чтобы они потребовали
все целиком. Часть указанных имений они уделяют тем, кто по их подговору
берет на себя упомянутое мною раньше рискованное предприятие. Если кто-либо
из государей поднимает оружие против утопийцев и готовится напасть на их
страну, они тотчас с большими силами выходят ему навстречу за свои пределы.
Они не ведут зря войны на своей территории, и нет никакой побудительной
причины, которая бы заставила их допустить на свой остров чужие
вспомогательные войска.
Религии утопийпев отличаются своим разнообразием не только на
территории всего острова, но и в каждом городе. Одни почитают как бога
Солнце, другие - Луну, третьи - одну из планет. Некоторые преклоняются не
только как перед богом, но и как перед величайшим богом, перед каким-либо
человеком, который некогда отличился своею доблестью или славой. Но гораздо
большая, и притом наиболее благоразумная, часть не признает ничего
подобного, а верит в некое единое божество, неведомое, вечное, неизмеримое,
необъяснимое, превышающее понимание человеческого разума, распространенное
во всем этом мире не своею громадою, а силою: его называют они отцом. Ему
одному они приписывают начала, возрастания, продвижения, изменения и концы
всех вещей; ему же одному, и никому другому, они воздают и божеские почести.
Мало того, и все прочие, несмотря на различие верований, согласны с
только что упомянутыми согражданами в признании единого высшего существа,
которому они обязаны и созданием вселенной, и провидением. Все вообще
называют это существо на родном языке Митрою, но расходятся в том, что этот
одинаковый бог у всех принимается по-разному. Однако, по признанию всех, кем
бы ни было то, что они считают высшим существом, в итоге это одна и та же
природа, божественной силе и величию которой соглашение всех народов усвояет
первенство над всем. Впрочем, мало-помалу утопийцы отстают от этих
разнообразных суеверий и приходят к единодушному признанию той религии,
которая, по-видимому, превосходит остальные разумностью. Нет сомнения, что
прочие религии уже давно бы исчезли у них; но если кто задумает переменить
религию, а судьба пошлет ему в это время какую-либо неудачу, то страх
истолкует ее так, что она произошла не случайно, а послана с неба, именно -
будто бы божество, культ которого оставляют, мстит за нечестивое намерение
против него.
Но вот утопийцы услышали от нас про имя Христа, про его учение,
характер и чудеса, про не менее изумительное упорство стольких мучеников,
добровольно пролитая кровь которых привела в их веру на огромном протяжении
столько многочисленных народов. Трудно поверить, как легко и охотно они при-
знали такое верование; причиной этому могло быть или тайное внушение божие,
или христианство оказалось блпже всего подходящим к той ереси, которая у них
является предпочтительной. Правда, по моему мнению, немалую роль играло тут
услышанное ими, что Христу нравилась совместная жизнь, подобная существующей
у них, и что она сохраняется и до сих пор в наиболее чистых христианских
общинах. Но какова бы ни была причина этого, немалое количество их перешло в
нашу религию и приняло омовение святой водой.
Между тем из нас шестерых двое скончались, а из четырех оставшихся ни
один, к сожалению, не был священником. Поэтому посвященные в прочие таинства
утопийцы лишены тех, которые у нас совершают только священники. Однако
утопийцы понимают эти таинства и очень сильно желают их. Мало того, они
усердно обсуждают между собою вопрос, может ли какой-нибудь избранник из их
среды получить сан священника без посылки к ним епископа. И, по-видимому,
они склонялись к избранию, но, когда я уезжал, никого еще не выбрали. Даже и
те, кто не согласен с христианской религией, все же никого не отпугивают от
нее, не нападают ни на одного ее приверженца. Только одно лицо из нашей
среды подверглось в моем присутствии наказанию по этому поводу. Это лицо,
недавно принявшее крещение, стало, с большим усердием, чем благоразумием,
публично рассуждать о поклонении Христу, хотя мы советовали ему не делать
этого. При таких беседах он стал увлекаться до того, что не только
предпочитал наши святыни прочим, но подвергал беспрестанному осуждению все
остальные; громко кричал, что все они - языческие, поклонники их -
нечестивцы и святотатцы и должны быть наказаны вечным огнем. Он долгое время
рассуждал на эту тему, но был арестован и подвергнут суду и осуждению как
виновный не в презрении к религии, а в возбуждении смуты в народе. По
осуждении он был приговорен к изгнанию. Именно, среди древнейших законов
утопийцев имеется такой, что никому его религия не ставится в вину.
Действительно, Утоп с самого начала узнал, что до его прибытия туземцы
вели между собою постоянную религиозную борьбу; вместе с тем он заметил, что
при общем раздоре каждая секта боролась за отечество в розницу, и это
обстоятельство дало ему возможность без труда победить всех. Поэтому,
одержав победу, он прежде всего узаконил, что каждому позволяется
принадлежать к той религии, какая ему нравится, если же он будет пытаться
обратить к ней других, то может это устраивать только мирным и кротким
путем, силой доказательств; если же он не достигнет этого советами, то не
должен отвращать от других верований суровостью; он не должен применять
никакого насилия, и ему надо воздерживаться от всяких ругательств. Всякого
дерзкого спорщика по этому вопросу они наказывают смертью или рабством.
Утоп провел этот закон не только из уважения к внутреннему миру,
который, как он видел, совершенно уничтожается от постоянной борьбы и
непримиримой ненависти; нет, мысль законодателя была та, что это
постановление необходимо в интересах самой религии. Утоп не рискнул вынести
о ней какоенибудь необдуманное решение. Для него было неясно, не требует ли
бог разнообразного и многостороннего поклонения и потому внушает разным
людям разные религии. Во всяком случае, законодатель счел нелепостью и
наглостью заставить всех признавать то, что ты считаешь истинным. Но,
допуская тот случай, что истинна только одна религия, а все остальные
суетны, Утоп все же легко предвидел, что сила этой истины в конце концов
выплывет и выявится сама собою; но для достижения этого необходимо
действовать разумно и кротко. Если же дело дойдет до волнений и борьбы с
оружием в руках, то наилучшая и святейшая религия погибнет под пятою
суетнейших суеверий, как нивы среди терновника и сорняка, так как все
скверные люди отличаются наибольшим упорством. Поэтому Утоп оставил весь
этот вопрос нерешенным и предоставил каждому свободу веровать, во что ему
угодно. Но он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко
достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души
гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения.
Поэтому, по их верованиям, после настоящей жизни за пороки назначены
наказания, а за добродетель - награды. Мыслящего иначе они не признают даже
человеком, так как подобная личность приравняла возвышенную часть своей души
к презренной и низкой плоти зверей. ^Такого человека они не считают даже
гражданином, так как он, если бы его не удерживал страх, не ставил бы ни во
что все уставы и обычаи. Действительно, если этот человек не боится ничего,
кроме законов, надеется только на одно свое тело, то какое может быть
сомнение в том, что он, угождая лишь своим личным страстям, постарается или
искусно обойти государственные законы своего отечества, или преступить их
силою? Поэтому человеку с таким образом мыслей утопийцы не оказывают
никакого уважения, не дают никакой важной должности и вообще никакой службы.
Его считают везде за существо бесполезное и низменное. Но его не подвергают
никакому наказанию в силу убеждения, что никто не волен над своими
чувствами. Вместе с тем утопийцы не заставляют его угрозами скрывать свое
настроение; они не допускают притворства и лжи, к которым, как ближе всего
граничащим с обманом, питают удивительную ненависть. Но они запрещают ему
вести диспуты в пользу своего мнения, правда, только перед народной массой:
отдельные же беседы со священниками и серьезными людьми ему не только
дозволяются, но даже и поощряются, так как утопийцы уверены в том, что это
безумие должно в конце концов уступить доводам разума.
Есть там и другая секта, отнюдь не малочисленная и не встречающая
никакого запрета, так как приверженцы ее не считаются людьми дурными и
по-своему не совершенно лишены разума. Именно, они держатся совершенно
противоположного превратного мнения, будто и Души скотов существуют вечно,
хотя они все же по достоинству несравнимы с нашими и не рождены для равного
счастья. Что же касается душ людей, то почти все утопийцы считают верным и
непреложным их неизмеримое блаженство. Поэтому из больных они оплакивают
всех, а из покойников никого, кроме тех, кто, по их наблюдению, расстается с
жизнью со страхом и против воли. Именно, они считают это очень дурным
предзнаменованием и предполагают, что такая душа боится конца, так как
безнадежно томится от какого-то тайного предчувствия грядущего наказания.
Сверх того, по их мнению, богу отнюдь не будет угоден приход такого
человека, который не бежит охотно на зов, а тащится против воли и упираясь.
Взирающие на смерть подобного рода приходят в ужас и поэтому выносят усопших
с печалью и в молчании и зарывают труп в землю после молитвы милостивому к
душам богу, чтобы он по своей благости простил их слабости.
Наоборот, никто не скорбит о всех тех, кто скончался бодрым и
исполненным доброй надежды. Похороны таких лиц они сопровождают пением,
поручают их души богу с большой любовью и в конце концов сжигают их тела
скорее с уважением, чем со скорбью, и воздвигают на этом месте столп с
вырезанными на нем заслугами умершего. По возвращении домой они разбирают
черты его характера и поступки, и ни одна сторона жизни не упоминается так
часто и так охотно, как его радостная кончина. Это воспоминание о высоких
качествах умершего, по их мнению, служит для живых весьма действенным
поощрением к добродетелям; вместе с тем они считают такое уважение весьма
приятным и для усопших; они, по предположению утопийцев, присутствуют при
разговорах о них, но, по притупленности человеческого зрения, невидимы.
Действительно, с уделом блаженства не может быть связано лишение свободы
переселяться куда угодно, а с другой стороны, умершие обнаружили бы полную
неблагодарность, отказавшись совершенно от желания видеть своих друзей, с
которыми их связывала при жизни взаимная любовь и привязанность, а это
чувство, - догадываются утопийцы, - подобно прочим благам, скорее
увеличивается после смерти, чем уменьшается. Итак, по их верованиям, мертвые
пребывают среди живых, наблюдая за их словами и деяниями. Поэтому, как бы
опираясь на таких защитников, утопийцы приступают к своим делам с большой
смелостью, а вера в присутствие предков удерживает их от тайных бесчестных
поступков.
Утопийцы совершенно презирают и высмеивают приметы и прочие гадания,
очень уважаемые другими народами, но основанные на пустом суеверии, а
преклоняются пред чудесами, происходящими без всякого пособия природы,
считая их деяниями, свидетельствующими о присутствии божества. По их словам,
подобные чудесные знамения часто бывают и в их стране. Иногда, в важных и
сомнительных случаях, утопийцы призывают их общественными молитвами, в
твердом уповании на их действие, и достигают этого.
Утопийцы признают, что созерцать природу п затем восхвалять ее - дело
святое и угодное богу. С другой стороны, среди них есть лица, и притом
немалочисленные, которые, руководясь религией, отвергают науки, не заботятся
ни о каком знании, и в то же время не имеют совершенно никакого досуга: они
решили заслужить будущее блаженство после смерти только деятельностью и
добрыми услугами остальным. Поэтому одни ухаживают за больными, другие
ремонтируют дороги, чистят рвы, чинят мосты, копают дерн, песок, камни,
валят деревья и разрубают их, возят на телегах в города дрова, зерно и
другое и не только по отношению к государству, но и к частным лицам ведут
себя как слуги и усердствуют более рабов. Они охотно и весело берут на себя
где бы то ни было всякое дело, неприятное, тяжелое, грязное, от которого
большинство уклоняется по его трудности, отвращению к нему и его
безнадежности. Другим они доставляют покой, а сами находятся в постоянной
работе и трудах и все же не порицают, не клеймят жизни других, но не
превозносят и своей. Чем более несут они рабский труд, тем больший почет
получают от остальных.
Эта секта имеет две разновидности. Одни - холостяки, которые не только
совершенно воздерживаются от услад Венеры, но и от употребления мяса, а иные
и от всякой животной пищи; они отвергают, как вредные, удовольствия
настоящей жизни, стремясь через бдение и в поте лица только к будущей, и
сохраняют все же веселость и бодрость в надежде на ее скорое достижение.
Другие при не меньшем стремлении к труду предпочитают брак; они не отрицают
утех его и считают, что должны исполнить долг природы в этом отношении и
дать отечеству потомство. Они не уклоняются ни от какого удовольствия, если
оно не удерживает их от труда. Они любят мясо четвероногих по той причине,
что, по их мнению, эта пища делает их более сильными для всякой работы. Этих
вторых сектантов утопийцы считают более благоразумными, а первых более
чистыми. Если бы сектанты первого рода основывали на доводах разума свое
предпочтение безбрачия - браку и жизни суровой - жизни спокойной, то они
подверглись бы осмеянию; теперь же за свое признание, что они руководятся
тут религией, они встречают уважение и почтение. Утопийцы с особым старанием
следят за тем, чтобы не высказать какого-либо опрометчивого суждения о
какой-нибудь религии. Таковы те люди, которым они дают на своем языке особое
название - бутрески; Это слово можно перевести латинским "религиозные".
Священники утопийцев отличаются особым благочестием, и потому их очень
немного, именно - не более тринадцати в каждом городе при одинаковом числе
храмов, за исключением тех случаев, когда предстоит война. Тогда семь из них
отправляются с войском и столько же временно замещают их. Но каждый из
вернувшихся получает обратно свое место. Заместители остаются временно в
свите первосвященника и заменяют по порядку первых, когда те умирают.
Первосвященник стоит во главе остальных. Священников выбирает народ, и
притом, подобно прочим чиновникам, тайным голосованием, во избежание
пристрастия. Избранные получают посвящение от своей коллегии. Они заведуют
богослужением, исполняют религиозные обряды и являются, так сказать,
блюстителями нравов. Большим позором считается, если они вызывают кого к
себе по поводу его недостаточно нравственной жизни или делают ему выговор.
Увещание и внушение лежат па обязанности священников, а исправление и
наказание преступных принадлежат князю и другим чиновникам. Но священники
отлучают от участия в богослужении тех, кого они признают безнадежно
испорченными. Ни одного наказания утопийцы не страшатся больше этого.
Именно, подвергшиеся ему лица испытывают величайший позор, терзаются тайным
религиозным страхом, и даже личность их не остается долго в безопасности.
Если они не поспешат доказать священникам свое раскаяние, то подвергаются
аресту и несут от сената кару за свое нечестие.
Священники занимаются образованием мальчиков и юношей. Но онп столько
же заботятся об учении, как и о развитии нравственности и добродетели.
Именно, они прилагают огромное усердие к тому, чтобы в еще нежные и гибкие
умы мальчиков впитать мысли, добрые и полезные для сохранения государства.
Запав в голову мальчиков, эти мысли сопровождают их на всю жизнь и после
возмужалости и приносят большую пользу для охраны государственного строя,
который распадается только от пороков, возникающих от превратных мыслей.
Священниками могут быть ц женщины. Этот пол не исключен, но выбирается
реже, и это бывают только вдовы, и притом пожилые. И жены священников
принадлежат к самым выдающимся женщинам в стране. Вообще ни одно должностное
лицо не пользуется у утопийцев большим почетом, и даже в случае совершения
какого-либо позорного поступка священники не подлежат суду общества, а
предоставляются только богу и себе самим. Утопийцы считают греховным
касаться смертной рукою такого человека, который, каким бы он ни был
злодеем, посвящен богу, как своеобразная священная жертва. Соблюдать этот
обычай утопийцам тем легче, что священников очень мало и выбор их
производится с особой тщательностью. Да и трудно допустить, что порче и
пороку может поддаться наилучший из хороших человек, возвышенный в такой сан
из уважения к одной добродетели. А уж если бы это действительно случилось в
силу изменчивости человеческой природы, то все же не должно чрезмерно
бояться, что священники могут погубить государство, ввиду их незначительного
числа и отсутствия у них всякой власти, кроме почета. Столь малое число их
установлено у утопийцев именно для того, чтобы от разделения почета между
многими не падало достоинство их сословия, которому оказывается теперь такое
высокое уважение. Особенно же трудным признают утопийцы найти в большом
количестве таких хороших людей, которые соответствовали бы этому сану; для
ношения его недостаточно обладать посредственными добродетелями.
Утопийские священники пользуются у чужих народов не меньшим уважением,
чем у себя дома. Это легко видно из того, из чего, по моему мнению, это
уважение и возникло. Именно, во время решительного боя они не в очень
дальнем расстоянии становятся отдельно на колени, одетые в священные
облачения; воздев к небу руки, они молятся прежде всего об общем мире, затем
о победе для своих, но без кровопролития для той и другой стороны. Когда
войска утопийцев начинают брать верх, священники бегут в центр битвы и
запрещают свирепствовать против побежденных. Если враги посмотрят на
священников и обратятся к ним непосредственно, то этого достаточно для
спасения жизни побежденного, а прикосновение его к их развевающимся одеждам
защищает даже и его имущество от всякого лишения, связанного с войной.
Поэтому все соседние народы питают к ним огромное уважение и так высоко
ценят их величие, что священники столь же часто спасали свое войско от
врагов, как врагов от своих граждан. Именно, бывали иногда такие случаи,
когда войско утопийцев начинало подаваться, положение становилось отчаянным,
они готовились даже бежать, а враги устремлялись бить и грабить их, и вот
тут вмешательство священников прерывало резню, оба войска размыкались и
заключали между собою прочный мир на справедливых условиях. Никогда не было
ни одного народа, настолько дикого, жестокого и варварского, который бы не
признавал личность утопийских священников неприкосновенной и не подлежащей
оскорблениям.
Утопийцы считают праздничными начальный и последний день каждого
месяца, а равно и года, который делят на месяцы; срок их ограничен
обращением Луны, а год определяется круговоротом Солнца. Первые дни каждого
месяца они называют на своем языке цинемерными, а последние - трапемерными;
эти слова можно перевести: первые праздники и конечные праздники.
Храмы их представляют выдающееся зрелище; они не только построены с
большим искусством, но и могут вместить огромное количество народа, что
является необходимым при крайней их малочисленности. Все они, однако,
темноваты. По объяснениям утопийцев, это произошло не от невежества в
архитектуре, а устроено по совету священников. Именно, по их мнению,
неумеренный свет рассеивает мысли, а скудный и, так сказать, сомнительный
сосредоточивает религиозное чувство. Религия в Утопии не у всех одинакова,
но ее виды, несмотря на свое разнообразие и многочисленность, различными
путями как бы сходятся все к одной цели - почитанию божественной природы.
Поэтому в храмах не видно и не слышно ничего такого, что не подходило бы ко
всем религиям вообще. Священнодействия, присущие всякой секте в отдельности,
каждый отправляет в стенах своего дома. Общественные богослужения
совершаются таким чином, который ни в чем не противоречит службам отдельных
сект.
Поэтому в храме не видно никаких изображений богов, отчего каждый волен
представлять себе бога в какой угодно форме, так сказать с точки зрения
своей религии. Обращаясь к богу, они не называют его никаким особым именем,