"Нет, - подумалось ему. - Ей не меньше восемнадцати. Ее тело так
развито: этот мощный бюст, широкие бедра. А если ей и пятнадцать, то она
ужасная акселератка".
Его передернуло, и ноздри его хищно раздулись. "Какая, к черту,
разница? И какое мне до нее дело?" Глубоко вздохнув, Скотт уже собирался
спуститься вниз, когда Кэтрин согнула правую ногу и стала лениво
покачивать ею в воздухе.
Он буквально пожирал ее глазами, они скользили по ее телу - вниз по
ногам, через холм ягодиц, вверх по склону спины, по белым плечам, вниз по
стремящейся к земле тяжелой груди, по животу и ногам и снова вниз.
Скотт закрыл глаза. В оцепенении спустился вниз и поплелся к креслу.
Влез в него, провел пальцем по лбу, и рука его упала, а голова откинулась
на деревянную спинку.
Он снова встал и пошел к коробкам. Забрался наверх, ни о чем не думая.
"Да, вот так вот, взгляни еще разик на двор", - злобно подшучивал его
рассудок.
Сначала Скотт подумал, что Кэтрин зашла в дом. В горле предательски
заворчало. А потом он увидел, как она стоит около двери погреба и, поджав
губы, оценивающе смотрит на замок.
Скотт сглотнул. "Неужели она догадалась?" - мелькнуло в голове.
Это была жуткая минута: он готов был кинуться к двери и закричать:
"Спускайся, спускайся ко мне, милая девочка!" От едва подавленного желания
губы его сильно задрожали.
Девушка прошла мимо окна. Он буквально проглотил ее глазами, как будто
видел в последний раз. Когда она скрылась, он сел на коробки,
прислонившись спиной к стене, разглядывая свои тонкие лодыжки, тоньше
полицейской дубинки. Задняя дверь хлопнула, и шаги Кэтрин вновь раздались
над головой.
Скотт был выжат. Ему казалось, расслабься он хоть на йоту больше, и его
тело потечет по коробкам на пол, как густой сироп по сложенным горкой
шарикам мороженого.
Он не представлял, сколько просидел так, когда со скрипом открылась и
вновь захлопнулась задняя дверь дома. Скотт вздрогнул и испуганно
поднялся.
Кэтрин прошла мимо окна, крутя на пальце связку ключей. У него
перехватило дыхание. "Она залезла в бюро и нашла запасные ключи". Скользя
и прыгая, он заспешил вниз. И уже внизу, в последний раз прыгнув,
подвернул правую ногу и поморщился от боли.
Схватил пакет с бутербродами, запихнул в него термос, а недоеденную
пачку печенья кинул на холодильник.
Он суетливо огляделся. Газета! Скотт бросился к ней, схватил и услышал,
как девушка подбирает ключ к замку.
Засунул свернутую газету на полку плетеного столика и, схватив книгу и
пакет с бутербродами, бросился в темную яму, сделанную в полу, где стояли
бак и водяной насос. Он заранее обдумал, что, если Кэтрин попытается еще
раз проникнуть в погреб, он спрячется здесь.
Скотт спрыгнул со ступеньки на сырой цементный пол. Замок на двери,
лязгнув, открылся, и его со скрежетом вынули из металлической скобы. Он
осторожно перешагнул через несколько труб и, скользнув за высокий холодный
бак, положив пакет и книжку, стоял, тяжело дыша, а дверь поднялась, и
девушка спустилась в погреб.
- Запирать погреб, - медленно проговорила она с презрением в голосе. -
Как будто я что-то стибрю.
Оскалив стиснутые зубы, Скотт беззвучно прорычал:
- Безмозглая сука.
- Хм, - промычала Кэтрин, и ее тапки зашаркали по полу. Она опять пнула
кресло, ударила ногой по масляному обогревателю, так, что тот глухо
загудел.
"Не распускай ноги, дура", - взорвалось в мозгу Скотта.
- Крокет, - сказала девушка, и Скотт услышал, как вынимают крокетный
молоток из сумки.
- Хм, - опять промычала Кэтрин с некоторым удовольствием. - Вперед! - и
молоток громко щелкнул по цементу.
Скотт осторожно подвинулся вправо, цепляясь рубашкой за холодную
шероховатую поверхность стены; ему было холодно. Девушка ничего не
слышала, напевая:
- У-гу, воротца, клюшки, мячики, приз...
Она торжествующе мяукнула.
Он стоял, подглядывая за ней. Кэтрин склонилась над спортивной сумкой.
А так как, загорая, она ослабила лямки лифчика, он уже почти не скрывал ее
грудей, свисая вниз. И даже в полумраке Скотт разглядел молочно-белую кожу
в том месте, которое обычно недоступно ни солнцу, ни взгляду.
"Нет! - закричало что-то в его голове. - Назад! Она увидит тебя".
Потянувшись за мячом, Кэтрин наклонилась еще ниже, и лифчик
соскользнул.
- Опп, - довольно произнесла она, укладывая крокетные принадлежности в
сумку.
Скотт прижался затылком к прохладной сырой стене, жар волнами
разливался по его щекам.
Когда Кэтрин ушла, заперев за собой дверь, Скотт вышел из своего
укрытия. Он положил пакет и сумку на кресло рядом, ощущая, как от
напряжения наливались кровью и горели все его мышцы.
- Я не могу, - бормотал он. Его голова тряслась. - Я не могу, не могу.
- Скотт не знал, что именно он не может, но знал, что это что-то очень
важное.
- Сколько лет этой девушке? - спросил он вечером, не отрывая глаз от
книги, как будто этот вопрос был случаен и не важен для него.
- Думаю, лет шестнадцать, - ответила Лу.
- Да? - сказал он, будто забыв, о чем спрашивал.
Шестнадцать. Возраст незагубленных надежд. Где-то он уже слышал эту
фразу.
Скотт отбросил ее, он - маленький изящный гномик, который сидит на
коробках и уныло смотрит на дождь, на то, как капли стучат по земле,
разбрасывая комочки грязи на карнизе.
На его лице застыла маска невыразимой скорби. "Не нужно впадать в
отчаяние, - пронеслось в мозгу, - не нужно".
Он икнул. Потом, тяжело вздохнув, слез с кучи и неуверенно пошел к
креслу. "О, возлюбленное оранжевое кресло!" - приветствовал его Скотт и,
развернувшись, ловко вспрыгнул в него.
"Хопс!" - поймал он ускользавшую из руки бутылку виски. "О,
возлюбленная хмельная бутылка!" Он хихикнул. Погреб, танцуя, поплыл в
желтой дымке вокруг головы. Скотт запрокинул бутылку, и виски горячей
тоненькой струйкой полилось в него, обжигая желудок.
Глаза увлажнились. "Я пью Кэтрин! - яростно кричал его рассудок. - Я
делаю это, соединив в один замечательный напиток талию, груди, живот и
шестнадцать лет, - и теперь я все это пью". Его кадык ходил ходуном, и
виски журчало в горле. "Пить! Пить! И от этого у вас в желудке будет
горько, а во рту так сладко, как от меда. Я пьян, и я хочу остаться
пьяным", - мелькало в голове. Интересно, почему такая светлая мысль не
посещала его раньше? Ведь эта бутылка, которую он держал сейчас перед
собой, три месяца томилась в буфете, а до этого - два месяца в баре на
старой квартире. Пять месяцев мучительного небрежения. Он похлопал
коричневое стекло бутылки и страстно поцеловал ее. "Я целую тебя, жидкая
Катерина. Я лобзаю капли твоих сладостных, теплых уст".
"Все просто, - пронзила мысль. - Она много меньше Лу. Вот почему я все
это чувствую".
Скотт вздохнул. Он укачивал на коленях пустую бутылку. Кэтрин
закончилась. И можно заткнуть горлышко. Сладкая девушка, дурманящим
напитком ты плывешь теперь по моим сосудам.
Неожиданно он вскочил и изо всех сил бросил бутылку об стену. Она
разлетелась вдребезги, и сотни осколков, пахнущих виски, затанцевали по
холодному цементу. "Прощай, Кэтрин". Скотт уставился в окно. "Почему это
должен идти дождь? - подумал он. - Да, почему? Почему бы не быть солнцу,
чтобы прелестная девушка могла лежать во дворе, в купальном костюме, а он
мог бы смотреть на нее с тайным вожделением - слабым утешением в его
горестях".
Нет, должен идти дождь. Это определили звезды.
Он сидел на краешке кресла, болтая ногами. Шагов наверху не было
слышно. Что она там делает? Что делает эта прелестная девушка? Не
прелестная - уродливая. Что делает там эта уродина? Кому дело до того,
красавица она или уродина? Но что делает эта девушка? Он смотрел на свои
болтающиеся ноги. Потом пнул воздух ногой. "Получи, и еще получи".
Скотт застонал. Поднялся и стал прохаживаться по погребу. Он глядел на
пелену дождя и на заляпанные грязью окна. Сколько сейчас времени? Может,
уже за полдень. Он больше не может терпеть.
Скотт поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Конечно, она заперта, и
Луиза в этот раз забрала все ключи с собой.
- Уволь ее, - пробурчал он злобно в это утро. - Она врунья.
А Лу ответила:
- Мы не можем, Скотт. Просто не можем. Я возьму все ключи. Все будет
хорошо.
Скотт уперся спиной в дверь и попробовал приоткрыть ее. Ему стало
больно. Со злостью выкрикнув в воздух, он боднул дверь головой и свалился
на ступеньку. В голове все плыло и кружилось. Он сидел, бормоча что-то под
нос, сжимая руками череп. Скотт знал, почему ему хотелось, чтобы Лу
уволила девушку: он не мог больше видеть ее, но сказать об этом Лу было
выше его сил. Самое большее, что она могла сделать в этом случае, это
предложить ему невозможную близость и тем самым обидеть его. Он не
согласился бы на это.
Скотт выпрямился, улыбаясь в темноту.
"Здорово я одурачил ее. Я одурачил ее. Так стянул бутылку виски, что
она никогда и не узнает об этом".
Он сидел так, тяжело вздыхая, представляя Кэтрин, склоняющуюся над
спортивной сумкой, и ее медленно соскальзывающий лифчик. Скотт резко
встал, снова ударившись головой о крышку. Спрыгнул со ступенек, не обращая
внимания на боль. "Я снова одурачу ее! У меня есть все основания для того,
чтобы так вести себя", - решил Скотт, с трудом карабкаясь на груду
коробок. С пьяной кривой ухмылкой на лице он нажал на защелку окна и
надавил на низ рамы. Ее заело. От напряженных усилий лицо его покраснело.
"Чтоб тебя, дурацкая деревяшка..."
"Сукин..."
Окно резко поднялось, и Скотт упал, растянувшись на подоконнике. Потом
оно так же резко опустилось, заехав Скотту по макушке. Черт с ним!
Он заскрежетал зубами. "Сейчас, - глупо сказал он миру. - Сейчас мы
посмотрим". Он выбрался под дождь, не сопротивляясь вовсе пламени
сжигавшего его плотского желания.
Скотт встал и поежился. Его взгляд устремился в окно столовой, а дождь
застилал ему глаза, ручейками сбегал по липу. И капли барабанили по его
щекам. "А что же теперь?" - подумал он. Холодный воздух и дождь охладили
его пыл.
Скотт осторожно шел вокруг дома, прижимаясь к кирпичному фундаменту,
пока не оказался перед крыльцом. Подбежал к ступенькам и поднялся к двери.
"Что ты делаешь?" - раздалось в голове. Ответа он не знал. Рассудок не
участвовал в этой вылазке. Скотт встал на цыпочки и украдкой заглянул в
окно столовой. Никого. Он прислушался, но ничего не услышал.
Дверь в комнату Бет была заперта - скорее всего, она спала. Его взгляд
переместился на дверь ванной. Тоже закрыта. Скотт опустился на пятки и
вздохнул. Слизнул капли дождя с губ. "Что теперь?" - снова раздалось в
голове.
Дверь ванной комнаты открылась.
Вздрогнув, Скотт попятился от окна, услышав легкие шаги на кухне,
которые вскоре затихли. Подумав, что девушка прошла в гостиную, он опять
подобрался к окну и встал на цыпочки. У него перехватило дыхание. Она
стояла у окна, глядя во двор и прикрываясь желтым банным полотенцем. Он
едва ли чувствовал, как дождь поливает его и струйки воды, беспорядочно
сплетаясь, бегут по его лицу. Его рот раскрылся. А взгляд медленно
опускался по гладкому изгибу спины к тому месту, где начиналась темная
ложбинка, идущая вниз и разделяющая два мускулистых, похожих на луковицы
полушария ее белых ягодиц.
Он не мог отвести от нее глаз. Его руки тряслись. Девушка пошевелилась,
и Скотт увидел на ее теле капельки воды, блеснувшие, как маленькие шарики
желатина. Он с трудом втянул в себя неприятный, сырой воздух.
Кэтрин уронила полотенце.
Заложив руки за голову, она, казалось, упивалась густым воздухом. Скотт
увидел, как дрогнула и приподнялась ее левая грудь, сосок напоминал темный
наконечник копья. Она раскинула руки и, изогнувшись, потянулась.
Когда она повернулась, он все еще дрожал всем телом от напряжения.
Скотт быстро отпрянул от окна, девушка не заметила его, потому что его
макушка едва ли возвышалась над карнизом. Он увидел, как Кэтрин
наклонилась за полотенцем. Как отвисли ее тяжелые белые груди. Потом она
выпрямилась и вышла из комнаты.
Скотт опустился на пятки, и ему пришлось ухватиться за перильца, чтобы
не упасть, так как ноги его подкашивались. Он почти повис, дрожа под
дождем, лицо его окаменело.
Спустя минуту Скотт, спотыкаясь от внезапной слабости, спустился по
ступенькам и побрел, держась за стены дома, к погребу. Влез в окно и
закрыл его за собой. И, все еще дрожа, спустился с груды коробок.
Завернувшись в старый свитер. Скотт сидел в кресле. Зубы его стучали, и
он весь дрожал от холода.
Немного погодя Скотт снял с себя одежду и повесил ее сушиться над
обогревателем. Стоя рядом с топливным баком в своих высоких коричневых
ботинках, набросив на плечи свитер, он глядел в окно.
Наконец, когда бездействие, напряжение, мысли стали невыносимы, Скотт
начал стучать ногой по картонной коробке. Он стучал до тех пор, пока нога
не заболела, а стенка коробки не порвалась почти до самого пола.
- Когда же ты успел простудиться? - спросила Лу, и в ее голосе
зазвучали нотки раздражения.
Скотт простуженно прогнусавил:
- Чего же ты ожидала, если я прикован к этому чертову погребу целый
день!
- Извини, дорогой, но... ну, может, я завтра останусь дома, чтобы ты
целый день мог пролежать в постели?
- Не стоит, - ответил он.
Лу и словом не обмолвилась о том, что заметила исчезновение бутылки
виски из буфета. Было бы хорошо, если бы она могла запереть не только
дверь, но и все окна. Но поскольку Скотт знал, что в любой момент, когда
захочет, может вырваться и шпионить за Кэтрин, его состояние становилось
невыносимым.
Дни в подвале тянулись медленно. И если ему удавалось, он на час-другой
погружался в чтение, но потом образ Кэтрин заслонял все, и он откладывал
книгу.
Все было бы хорошо, если бы Кэтрин выходила во двор чаще. Тогда, по
крайней мере, он мог бы смотреть на нее в окно погреба. Сентябрь увядал,
дни становились холоднее, а Кэтрин и Бет все больше времени проводили в
доме.
У него вошло в привычку брать с собой в погреб маленькие часы. Скотт
объяснил это Лу тем, что хочет следить за временем, но на самом деле ему
необходимо было знать, когда спит Бет, потому что только тогда он мог
выбираться из погреба и подсматривать за Кэтрин. Он заставал ее то сидящей
на кушетке за чтением журнала, но это его не удовлетворяло; то когда она
гладила и по какой-то причине была полураздета; то после душа, когда
Кэтрин голая стояла перед окном. А однажды он увидел ее в спальне,
загорающей голышом под переносной кварцевой лампой Лу. Это было в один из
пасмурных дней, когда она не задернула шторы. И полчаса, не шелохнувшись,
Скотт стоял у окна.
Дни текли за днями. Чтение было почти заброшено. Жизнь превратилась в
одно бесконечное, болезненно-опасное приключение. Почти каждый день в два
часа, просидев час-другой в напряженном ожидании, он выползал во двор,
осторожно пробирался вдоль дома, заглядывал в каждое окно в поисках
Кэтрин. Скотт считал, что день удался, если ему выпадало застать ее
полностью или хотя бы наполовину раздетой. А если она была, как случалось
чаще всего, одета да к тому же занималась каким-нибудь полезным делом, он
злой возвращался в погреб и весь остаток дня дулся, и весь вечер срывал
злобу на Луизе. А ночью, независимо от того, насколько удачной оказывалась
вылазка из погреба, Скотт не мог сомкнуть глаз, ожидая с нетерпением,
когда настанет утро, ненавидя и презирая себя за эту слабость и все же не
в силах совладать с нею. Он ворочался, грезя о Кэтрин, которая являлась
ему все чаще и во все более соблазнительном виде. И в конце концов Скотт
стал находить утешение в этих сладостных грезах.
Утром же, торопливо проглотив завтрак, он спускался в погреб, где
долго, очень долго ждал двух часов дня, когда с гулко стучащим сердцем
вылезал через окно во двор и подкрадывался к одному из окон дома.
Конец всему этому пришел совершенно неожиданно.
Стоя на крыльце, Скотт заглядывал в окно кухни, где Кэтрин в
распахнутом банном халате Лу, под которым ничего не было, гладила белье.
Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос
девушки, которая с легким испугом вскрикнула:
- Кто там?
Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек
вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления
лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую
фигурку.
И весь этот день он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с
водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что
Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в
погреб через окно. И, проклиная себя, Скотт с ужасом думал о том, что
скажет ему Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от
девушки о случившемся.
Он лежал, затаясь под крышкой коробки, и слушал, как скребется
ползающий по картону паук.
Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на
полу. Пошарил вокруг себя - рука легла на кусочек сырого печенья. "Хочется
пить, где уж тут есть всухомятку", - решил он и убрал руку от печенья.
По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило.
Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его,
на него навалилось спокойствие. Даже воспоминание не могло причинить боли,
- даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и
трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в
тень перед тем мучением, которое причиняли ему настоящая болезнь и
унижения.
"Я подожду, - говорил он себе, - когда паук уйдет, и пройду по темной
прохладе, и заберусь на скалу, и затем... Да, я сделаю это. Дождусь, когда
паук уйдет, поднимусь на скалу, и на краю ее наступит конец".
Скотт тяжело, не шевелясь, спал. И ему снилось, как он и Лу идут под
сентябрьским дождем и он говорит ей:
- Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с
булавку.
А она улыбнулась и, поцеловав его в щеку, сказала:
- Что за глупости тебе снятся.
Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза
распахнулись. И был миг полной подвешенности: в душе что-то екнуло и
зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо - бледным, с едва заметной
напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно
Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали
от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки
безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той
боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель,
щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав,
Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала
то тут, то там, и тогда лицо его искажала гримаса. Горло у него еще
болело, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, прошла.
Потрогав лоб, он почувствовал, насколько спал жар. "Целительная сила сна",
- подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.
"Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был
умереть?"
Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила
его ноги и утихла.
"О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то
цель, что это, возможно, рука благого провидения остановила меня". Но он
не мог. Это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон.
И даже желая того, Скотт не мог назвать это малодушие жаждой жизни. Ему не
хотелось жить, он просто не хотел умирать.
Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком
тяжелой, рассказала ему о том, что он только еще собирался проверить
линейкой, - что за ночь он еще уменьшился и рост его стал две седьмых
дюйма. И, выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край
коробки. Крышка придавила колено так, что ему пришлось, изогнувшись,
приподнять ее руками.
Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда
голова перестанет кружиться. В желудке было пусто, как в опорожненной
бутылке. Он не стал измерять свой рост: в этом не было смысла. Он медленно
шел, не оглядываясь по сторонам. На подгибающихся ногах Скотт двигался к
шлангу. Почему же он спал? "Нипочему!" - произнесли его потрескавшиеся от
жара губы.
Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился через окна.
Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на
металлический край шланга и побрел по его темному туннелю, слушая
шаркающее эхо шагов в сандалиях. Ноги путались в нитках арматуры, а края
халата волочились, цепляясь за них. Через десять минут петляющий темный
лабиринт вывел его к воде, Скотт припал к ее прохладе и начал пить.
Глотать было больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Скотт
пил, в голове его промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот
шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над
газоном. А сейчас - внутри, в таком же шланге, он, маленький, в пятую
часть его диаметра, склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из
ладошек величиной с крупинку соли.
Видение ушло. Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью, они
больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу
вытряхивая попавшую в сандалии воду.
"Марш вперед, - думал Скотт, - марш в... ничто. Март, четырнадцатое.
Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее".
Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее.
Его глаза медленно двигались, обшаривая погреб.
"Ну, - думал он, - что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и
забыться в бессильном сне?" Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на
скалу, которая уходила вверх, к пауку.
"Остерегается!"
Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки
печенья. Нашел один грязный. И, отряхнув его, шел и задумчиво жевал. Ну,
что делать дальше? Идти спать или... Скотт остановился и замер. В глазах
его блеснул огонек, губы надулись.
"Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя
Вселенная? Разве не я определил ее ценность и смысл? Разве не я осмыслил
закономерности подвальной жизни, я - единственное здесь разумное
существо?" Здорово. Он запланировал самоубийство, но что-то остановило
его! Называй это как хочешь - страхом, инстинктивным желанием выжить или
припиши это высшей силе, охраняющей тебя.
Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование
продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.
"Браво, - пробормотал Скотт. - Ты можешь разыграть роль главного
героя".
Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной
пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи,
сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в
награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья.
Скотт почистил его и съел. Вкус был ужасен, но его это не волновало,
потому что это была пища.
Так что же он решил? Он знал, но боялся останавливаться мыслью на этом.
Он скорее не сам шел, а его вело к громадной картонной коробке, под
топливный бак. Он знал, что это должно быть сделано, и он знал, что
сделает это или погибнет. Скотт остановился перед высящейся перед ним
громадой коробки. Однажды, вспомнил он, ему удалось пробить в ней дырку
ногой. Это случилось, когда разочарование и раздражение, овладевшие им,
переросли в приступ злобной ярости. Так странно, что такие приступы
облегчали его существование и не раз спасали от смерти. Ведь разве не из
картонки ему удалось перетащить два наперстка, один из которых он поставил
под бак с водой, а второй под протекающий водогрей? Разве не в ней он
нашел материал для халата? Не в ней нашел нитку, с помощью которой залез
на плетеный стол и добрался до печенья? Разве не в ней он сражался с
пауком, обнаружив вдруг с удивлением, что у него достаточно сил, чтобы
дать отпор черной семиногой гадине. Да, и все это благодаря тому, что
однажды, уже очень давно, воспламененный страшным, диким желанием, он
пробил ногой дыру в картонке. Какой-то миг он простоял в нерешительности,
думая, что следует поискать булавку, которую он нашел в картонке, но потом
потерял. Однако решил не искать: бесплодные поиски обернулись бы потерей
не только времени, но и бесценных, столь необходимых ему сил. Подпрыгнув,
Скотт ухватился за край и, подтянувшись, через дырку влез в коробку. Это
далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на
скалу, хотя намного проще, чем бороться... Нет. Он не позволит себе думать
об этом. Если его что-то и остановит, то только мысли о пауке. И Скотт
перестал думать об этом, и эти мысли копошились теперь только в
подсознании.
Он съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал в нее. На миг его
охватил панический ужас, когда он подумал, что не сможет выбраться оттуда.
Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками.
Он подвинет ее к краю и сможет выбраться наружу. Найдя холодную иголку,
поднял ее. "Боже, - пробормотал Скотт. - Она же как гарпун, да еще из
свинца". Иголка выскользнула из рук и с шумом упала. Он с минуту стоял, и
печаль была на его лице. Неужели опять неудача и он не сможет затащить
иголку по гладкой скале?
"Все просто, возьми булавку", - подсказал рассудок. Скотт довольно
зажмурился. "Конечно", - согласился он и принялся в темноте искать
булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать ее из резиновой
пробки.
Для начала ему надо было опрокинуть эту пробку, которая была в четыре
развито: этот мощный бюст, широкие бедра. А если ей и пятнадцать, то она
ужасная акселератка".
Его передернуло, и ноздри его хищно раздулись. "Какая, к черту,
разница? И какое мне до нее дело?" Глубоко вздохнув, Скотт уже собирался
спуститься вниз, когда Кэтрин согнула правую ногу и стала лениво
покачивать ею в воздухе.
Он буквально пожирал ее глазами, они скользили по ее телу - вниз по
ногам, через холм ягодиц, вверх по склону спины, по белым плечам, вниз по
стремящейся к земле тяжелой груди, по животу и ногам и снова вниз.
Скотт закрыл глаза. В оцепенении спустился вниз и поплелся к креслу.
Влез в него, провел пальцем по лбу, и рука его упала, а голова откинулась
на деревянную спинку.
Он снова встал и пошел к коробкам. Забрался наверх, ни о чем не думая.
"Да, вот так вот, взгляни еще разик на двор", - злобно подшучивал его
рассудок.
Сначала Скотт подумал, что Кэтрин зашла в дом. В горле предательски
заворчало. А потом он увидел, как она стоит около двери погреба и, поджав
губы, оценивающе смотрит на замок.
Скотт сглотнул. "Неужели она догадалась?" - мелькнуло в голове.
Это была жуткая минута: он готов был кинуться к двери и закричать:
"Спускайся, спускайся ко мне, милая девочка!" От едва подавленного желания
губы его сильно задрожали.
Девушка прошла мимо окна. Он буквально проглотил ее глазами, как будто
видел в последний раз. Когда она скрылась, он сел на коробки,
прислонившись спиной к стене, разглядывая свои тонкие лодыжки, тоньше
полицейской дубинки. Задняя дверь хлопнула, и шаги Кэтрин вновь раздались
над головой.
Скотт был выжат. Ему казалось, расслабься он хоть на йоту больше, и его
тело потечет по коробкам на пол, как густой сироп по сложенным горкой
шарикам мороженого.
Он не представлял, сколько просидел так, когда со скрипом открылась и
вновь захлопнулась задняя дверь дома. Скотт вздрогнул и испуганно
поднялся.
Кэтрин прошла мимо окна, крутя на пальце связку ключей. У него
перехватило дыхание. "Она залезла в бюро и нашла запасные ключи". Скользя
и прыгая, он заспешил вниз. И уже внизу, в последний раз прыгнув,
подвернул правую ногу и поморщился от боли.
Схватил пакет с бутербродами, запихнул в него термос, а недоеденную
пачку печенья кинул на холодильник.
Он суетливо огляделся. Газета! Скотт бросился к ней, схватил и услышал,
как девушка подбирает ключ к замку.
Засунул свернутую газету на полку плетеного столика и, схватив книгу и
пакет с бутербродами, бросился в темную яму, сделанную в полу, где стояли
бак и водяной насос. Он заранее обдумал, что, если Кэтрин попытается еще
раз проникнуть в погреб, он спрячется здесь.
Скотт спрыгнул со ступеньки на сырой цементный пол. Замок на двери,
лязгнув, открылся, и его со скрежетом вынули из металлической скобы. Он
осторожно перешагнул через несколько труб и, скользнув за высокий холодный
бак, положив пакет и книжку, стоял, тяжело дыша, а дверь поднялась, и
девушка спустилась в погреб.
- Запирать погреб, - медленно проговорила она с презрением в голосе. -
Как будто я что-то стибрю.
Оскалив стиснутые зубы, Скотт беззвучно прорычал:
- Безмозглая сука.
- Хм, - промычала Кэтрин, и ее тапки зашаркали по полу. Она опять пнула
кресло, ударила ногой по масляному обогревателю, так, что тот глухо
загудел.
"Не распускай ноги, дура", - взорвалось в мозгу Скотта.
- Крокет, - сказала девушка, и Скотт услышал, как вынимают крокетный
молоток из сумки.
- Хм, - опять промычала Кэтрин с некоторым удовольствием. - Вперед! - и
молоток громко щелкнул по цементу.
Скотт осторожно подвинулся вправо, цепляясь рубашкой за холодную
шероховатую поверхность стены; ему было холодно. Девушка ничего не
слышала, напевая:
- У-гу, воротца, клюшки, мячики, приз...
Она торжествующе мяукнула.
Он стоял, подглядывая за ней. Кэтрин склонилась над спортивной сумкой.
А так как, загорая, она ослабила лямки лифчика, он уже почти не скрывал ее
грудей, свисая вниз. И даже в полумраке Скотт разглядел молочно-белую кожу
в том месте, которое обычно недоступно ни солнцу, ни взгляду.
"Нет! - закричало что-то в его голове. - Назад! Она увидит тебя".
Потянувшись за мячом, Кэтрин наклонилась еще ниже, и лифчик
соскользнул.
- Опп, - довольно произнесла она, укладывая крокетные принадлежности в
сумку.
Скотт прижался затылком к прохладной сырой стене, жар волнами
разливался по его щекам.
Когда Кэтрин ушла, заперев за собой дверь, Скотт вышел из своего
укрытия. Он положил пакет и сумку на кресло рядом, ощущая, как от
напряжения наливались кровью и горели все его мышцы.
- Я не могу, - бормотал он. Его голова тряслась. - Я не могу, не могу.
- Скотт не знал, что именно он не может, но знал, что это что-то очень
важное.
- Сколько лет этой девушке? - спросил он вечером, не отрывая глаз от
книги, как будто этот вопрос был случаен и не важен для него.
- Думаю, лет шестнадцать, - ответила Лу.
- Да? - сказал он, будто забыв, о чем спрашивал.
Шестнадцать. Возраст незагубленных надежд. Где-то он уже слышал эту
фразу.
Скотт отбросил ее, он - маленький изящный гномик, который сидит на
коробках и уныло смотрит на дождь, на то, как капли стучат по земле,
разбрасывая комочки грязи на карнизе.
На его лице застыла маска невыразимой скорби. "Не нужно впадать в
отчаяние, - пронеслось в мозгу, - не нужно".
Он икнул. Потом, тяжело вздохнув, слез с кучи и неуверенно пошел к
креслу. "О, возлюбленное оранжевое кресло!" - приветствовал его Скотт и,
развернувшись, ловко вспрыгнул в него.
"Хопс!" - поймал он ускользавшую из руки бутылку виски. "О,
возлюбленная хмельная бутылка!" Он хихикнул. Погреб, танцуя, поплыл в
желтой дымке вокруг головы. Скотт запрокинул бутылку, и виски горячей
тоненькой струйкой полилось в него, обжигая желудок.
Глаза увлажнились. "Я пью Кэтрин! - яростно кричал его рассудок. - Я
делаю это, соединив в один замечательный напиток талию, груди, живот и
шестнадцать лет, - и теперь я все это пью". Его кадык ходил ходуном, и
виски журчало в горле. "Пить! Пить! И от этого у вас в желудке будет
горько, а во рту так сладко, как от меда. Я пьян, и я хочу остаться
пьяным", - мелькало в голове. Интересно, почему такая светлая мысль не
посещала его раньше? Ведь эта бутылка, которую он держал сейчас перед
собой, три месяца томилась в буфете, а до этого - два месяца в баре на
старой квартире. Пять месяцев мучительного небрежения. Он похлопал
коричневое стекло бутылки и страстно поцеловал ее. "Я целую тебя, жидкая
Катерина. Я лобзаю капли твоих сладостных, теплых уст".
"Все просто, - пронзила мысль. - Она много меньше Лу. Вот почему я все
это чувствую".
Скотт вздохнул. Он укачивал на коленях пустую бутылку. Кэтрин
закончилась. И можно заткнуть горлышко. Сладкая девушка, дурманящим
напитком ты плывешь теперь по моим сосудам.
Неожиданно он вскочил и изо всех сил бросил бутылку об стену. Она
разлетелась вдребезги, и сотни осколков, пахнущих виски, затанцевали по
холодному цементу. "Прощай, Кэтрин". Скотт уставился в окно. "Почему это
должен идти дождь? - подумал он. - Да, почему? Почему бы не быть солнцу,
чтобы прелестная девушка могла лежать во дворе, в купальном костюме, а он
мог бы смотреть на нее с тайным вожделением - слабым утешением в его
горестях".
Нет, должен идти дождь. Это определили звезды.
Он сидел на краешке кресла, болтая ногами. Шагов наверху не было
слышно. Что она там делает? Что делает эта прелестная девушка? Не
прелестная - уродливая. Что делает там эта уродина? Кому дело до того,
красавица она или уродина? Но что делает эта девушка? Он смотрел на свои
болтающиеся ноги. Потом пнул воздух ногой. "Получи, и еще получи".
Скотт застонал. Поднялся и стал прохаживаться по погребу. Он глядел на
пелену дождя и на заляпанные грязью окна. Сколько сейчас времени? Может,
уже за полдень. Он больше не может терпеть.
Скотт поднялся по ступенькам и толкнул дверь. Конечно, она заперта, и
Луиза в этот раз забрала все ключи с собой.
- Уволь ее, - пробурчал он злобно в это утро. - Она врунья.
А Лу ответила:
- Мы не можем, Скотт. Просто не можем. Я возьму все ключи. Все будет
хорошо.
Скотт уперся спиной в дверь и попробовал приоткрыть ее. Ему стало
больно. Со злостью выкрикнув в воздух, он боднул дверь головой и свалился
на ступеньку. В голове все плыло и кружилось. Он сидел, бормоча что-то под
нос, сжимая руками череп. Скотт знал, почему ему хотелось, чтобы Лу
уволила девушку: он не мог больше видеть ее, но сказать об этом Лу было
выше его сил. Самое большее, что она могла сделать в этом случае, это
предложить ему невозможную близость и тем самым обидеть его. Он не
согласился бы на это.
Скотт выпрямился, улыбаясь в темноту.
"Здорово я одурачил ее. Я одурачил ее. Так стянул бутылку виски, что
она никогда и не узнает об этом".
Он сидел так, тяжело вздыхая, представляя Кэтрин, склоняющуюся над
спортивной сумкой, и ее медленно соскальзывающий лифчик. Скотт резко
встал, снова ударившись головой о крышку. Спрыгнул со ступенек, не обращая
внимания на боль. "Я снова одурачу ее! У меня есть все основания для того,
чтобы так вести себя", - решил Скотт, с трудом карабкаясь на груду
коробок. С пьяной кривой ухмылкой на лице он нажал на защелку окна и
надавил на низ рамы. Ее заело. От напряженных усилий лицо его покраснело.
"Чтоб тебя, дурацкая деревяшка..."
"Сукин..."
Окно резко поднялось, и Скотт упал, растянувшись на подоконнике. Потом
оно так же резко опустилось, заехав Скотту по макушке. Черт с ним!
Он заскрежетал зубами. "Сейчас, - глупо сказал он миру. - Сейчас мы
посмотрим". Он выбрался под дождь, не сопротивляясь вовсе пламени
сжигавшего его плотского желания.
Скотт встал и поежился. Его взгляд устремился в окно столовой, а дождь
застилал ему глаза, ручейками сбегал по липу. И капли барабанили по его
щекам. "А что же теперь?" - подумал он. Холодный воздух и дождь охладили
его пыл.
Скотт осторожно шел вокруг дома, прижимаясь к кирпичному фундаменту,
пока не оказался перед крыльцом. Подбежал к ступенькам и поднялся к двери.
"Что ты делаешь?" - раздалось в голове. Ответа он не знал. Рассудок не
участвовал в этой вылазке. Скотт встал на цыпочки и украдкой заглянул в
окно столовой. Никого. Он прислушался, но ничего не услышал.
Дверь в комнату Бет была заперта - скорее всего, она спала. Его взгляд
переместился на дверь ванной. Тоже закрыта. Скотт опустился на пятки и
вздохнул. Слизнул капли дождя с губ. "Что теперь?" - снова раздалось в
голове.
Дверь ванной комнаты открылась.
Вздрогнув, Скотт попятился от окна, услышав легкие шаги на кухне,
которые вскоре затихли. Подумав, что девушка прошла в гостиную, он опять
подобрался к окну и встал на цыпочки. У него перехватило дыхание. Она
стояла у окна, глядя во двор и прикрываясь желтым банным полотенцем. Он
едва ли чувствовал, как дождь поливает его и струйки воды, беспорядочно
сплетаясь, бегут по его лицу. Его рот раскрылся. А взгляд медленно
опускался по гладкому изгибу спины к тому месту, где начиналась темная
ложбинка, идущая вниз и разделяющая два мускулистых, похожих на луковицы
полушария ее белых ягодиц.
Он не мог отвести от нее глаз. Его руки тряслись. Девушка пошевелилась,
и Скотт увидел на ее теле капельки воды, блеснувшие, как маленькие шарики
желатина. Он с трудом втянул в себя неприятный, сырой воздух.
Кэтрин уронила полотенце.
Заложив руки за голову, она, казалось, упивалась густым воздухом. Скотт
увидел, как дрогнула и приподнялась ее левая грудь, сосок напоминал темный
наконечник копья. Она раскинула руки и, изогнувшись, потянулась.
Когда она повернулась, он все еще дрожал всем телом от напряжения.
Скотт быстро отпрянул от окна, девушка не заметила его, потому что его
макушка едва ли возвышалась над карнизом. Он увидел, как Кэтрин
наклонилась за полотенцем. Как отвисли ее тяжелые белые груди. Потом она
выпрямилась и вышла из комнаты.
Скотт опустился на пятки, и ему пришлось ухватиться за перильца, чтобы
не упасть, так как ноги его подкашивались. Он почти повис, дрожа под
дождем, лицо его окаменело.
Спустя минуту Скотт, спотыкаясь от внезапной слабости, спустился по
ступенькам и побрел, держась за стены дома, к погребу. Влез в окно и
закрыл его за собой. И, все еще дрожа, спустился с груды коробок.
Завернувшись в старый свитер. Скотт сидел в кресле. Зубы его стучали, и
он весь дрожал от холода.
Немного погодя Скотт снял с себя одежду и повесил ее сушиться над
обогревателем. Стоя рядом с топливным баком в своих высоких коричневых
ботинках, набросив на плечи свитер, он глядел в окно.
Наконец, когда бездействие, напряжение, мысли стали невыносимы, Скотт
начал стучать ногой по картонной коробке. Он стучал до тех пор, пока нога
не заболела, а стенка коробки не порвалась почти до самого пола.
- Когда же ты успел простудиться? - спросила Лу, и в ее голосе
зазвучали нотки раздражения.
Скотт простуженно прогнусавил:
- Чего же ты ожидала, если я прикован к этому чертову погребу целый
день!
- Извини, дорогой, но... ну, может, я завтра останусь дома, чтобы ты
целый день мог пролежать в постели?
- Не стоит, - ответил он.
Лу и словом не обмолвилась о том, что заметила исчезновение бутылки
виски из буфета. Было бы хорошо, если бы она могла запереть не только
дверь, но и все окна. Но поскольку Скотт знал, что в любой момент, когда
захочет, может вырваться и шпионить за Кэтрин, его состояние становилось
невыносимым.
Дни в подвале тянулись медленно. И если ему удавалось, он на час-другой
погружался в чтение, но потом образ Кэтрин заслонял все, и он откладывал
книгу.
Все было бы хорошо, если бы Кэтрин выходила во двор чаще. Тогда, по
крайней мере, он мог бы смотреть на нее в окно погреба. Сентябрь увядал,
дни становились холоднее, а Кэтрин и Бет все больше времени проводили в
доме.
У него вошло в привычку брать с собой в погреб маленькие часы. Скотт
объяснил это Лу тем, что хочет следить за временем, но на самом деле ему
необходимо было знать, когда спит Бет, потому что только тогда он мог
выбираться из погреба и подсматривать за Кэтрин. Он заставал ее то сидящей
на кушетке за чтением журнала, но это его не удовлетворяло; то когда она
гладила и по какой-то причине была полураздета; то после душа, когда
Кэтрин голая стояла перед окном. А однажды он увидел ее в спальне,
загорающей голышом под переносной кварцевой лампой Лу. Это было в один из
пасмурных дней, когда она не задернула шторы. И полчаса, не шелохнувшись,
Скотт стоял у окна.
Дни текли за днями. Чтение было почти заброшено. Жизнь превратилась в
одно бесконечное, болезненно-опасное приключение. Почти каждый день в два
часа, просидев час-другой в напряженном ожидании, он выползал во двор,
осторожно пробирался вдоль дома, заглядывал в каждое окно в поисках
Кэтрин. Скотт считал, что день удался, если ему выпадало застать ее
полностью или хотя бы наполовину раздетой. А если она была, как случалось
чаще всего, одета да к тому же занималась каким-нибудь полезным делом, он
злой возвращался в погреб и весь остаток дня дулся, и весь вечер срывал
злобу на Луизе. А ночью, независимо от того, насколько удачной оказывалась
вылазка из погреба, Скотт не мог сомкнуть глаз, ожидая с нетерпением,
когда настанет утро, ненавидя и презирая себя за эту слабость и все же не
в силах совладать с нею. Он ворочался, грезя о Кэтрин, которая являлась
ему все чаще и во все более соблазнительном виде. И в конце концов Скотт
стал находить утешение в этих сладостных грезах.
Утром же, торопливо проглотив завтрак, он спускался в погреб, где
долго, очень долго ждал двух часов дня, когда с гулко стучащим сердцем
вылезал через окно во двор и подкрадывался к одному из окон дома.
Конец всему этому пришел совершенно неожиданно.
Стоя на крыльце, Скотт заглядывал в окно кухни, где Кэтрин в
распахнутом банном халате Лу, под которым ничего не было, гладила белье.
Пошевелив ногой, он поскользнулся и с шумом упал, услышав голос
девушки, которая с легким испугом вскрикнула:
- Кто там?
Задыхаясь от волнения, Скотт спрыгнул со ступенек и бросился наутек
вдоль дома. На бегу испуганно оглянулся и увидел застывшее от изумления
лицо Кэтрин, которая глядела из окна кухни на улепетывавшую детскую
фигурку.
И весь этот день он просидел, дрожа от возбуждения и холода, за баком с
водой, не решаясь выйти из своего убежища, потому что был уверен, что
Кэтрин, хоть она и не видела, где спрятался уродливый гном, заглядывает в
погреб через окно. И, проклиная себя, Скотт с ужасом думал о том, что
скажет ему Лу и какими глазами будет смотреть на него, узнав вечером от
девушки о случившемся.
Он лежал, затаясь под крышкой коробки, и слушал, как скребется
ползающий по картону паук.
Скотт облизал непослушным языком пересохшие губы и вспомнил о луже на
полу. Пошарил вокруг себя - рука легла на кусочек сырого печенья. "Хочется
пить, где уж тут есть всухомятку", - решил он и убрал руку от печенья.
По непонятной причине зловещее скрябанье паука мало его беспокоило.
Скотт чувствовал, что нервный кризис миновал, дурные эмоции оставили его,
на него навалилось спокойствие. Даже воспоминание не могло причинить боли,
- даже воспоминание о том месяце, когда антитоксин наконец был найден и
трижды введен ему, но безрезультатно. Все прошлые страдания как бы ушли в
тень перед тем мучением, которое причиняли ему настоящая болезнь и
унижения.
"Я подожду, - говорил он себе, - когда паук уйдет, и пройду по темной
прохладе, и заберусь на скалу, и затем... Да, я сделаю это. Дождусь, когда
паук уйдет, поднимусь на скалу, и на краю ее наступит конец".
Скотт тяжело, не шевелясь, спал. И ему снилось, как он и Лу идут под
сентябрьским дождем и он говорит ей:
- Мне приснился страшный сон, мне снилось, что я стал крошечным, с
булавку.
А она улыбнулась и, поцеловав его в щеку, сказала:
- Что за глупости тебе снятся.
Грохот разбудил Скотта. Его пальцы судорожно сжались, а глаза
распахнулись. И был миг полной подвешенности: в душе что-то екнуло и
зависло. Взгляд был бессмысленным, лицо - бледным, с едва заметной
напряженностью, рот в зарослях бороды превратился в одну линию. Внезапно
Скотт все вспомнил, и трагические морщины осознанного напряжения побежали
от бровей к уголкам глаз и вокруг рта. Упавшие веки погасили взгляд, руки
безвольно вытянулись. И только клокочущее горло свидетельствовало о той
боли, которая была вызвана этим грохотом. Через пять минут обогреватель,
щелкнув, затих, и по погребу разлилась давящая тишина. Что-то проворчав,
Скотт медленно сел. Боль в голове почти угасла и только изредка вспыхивала
то тут, то там, и тогда лицо его искажала гримаса. Горло у него еще
болело, тело было разбито и горело, но голова, слава Богу, прошла.
Потрогав лоб, он почувствовал, насколько спал жар. "Целительная сила сна",
- подумал Скотт. Облизывая сухие губы, он сидел, слабо покачиваясь.
"Как я уснул? Что за сила заставила меня уснуть, когда я готов был
умереть?"
Ползком Скотт добрался до края губки и свалился на пол. Боль пронзила
его ноги и утихла.
"О, если бы я мог поверить в то, что мой беспомощный сон имеет какую-то
цель, что это, возможно, рука благого провидения остановила меня". Но он
не мог. Это малодушие не пустило его к краю пропасти, наслав на него сон.
И даже желая того, Скотт не мог назвать это малодушие жаждой жизни. Ему не
хотелось жить, он просто не хотел умирать.
Ему не удалось сразу поднять крышку коробки, которая, став слишком
тяжелой, рассказала ему о том, что он только еще собирался проверить
линейкой, - что за ночь он еще уменьшился и рост его стал две седьмых
дюйма. И, выползая наружу, Скотт ободрал бок об острый картонный край
коробки. Крышка придавила колено так, что ему пришлось, изогнувшись,
приподнять ее руками.
Выбравшись наконец, Скотт сидел на холодном цементе, ожидая, когда
голова перестанет кружиться. В желудке было пусто, как в опорожненной
бутылке. Он не стал измерять свой рост: в этом не было смысла. Он медленно
шел, не оглядываясь по сторонам. На подгибающихся ногах Скотт двигался к
шлангу. Почему же он спал? "Нипочему!" - произнесли его потрескавшиеся от
жара губы.
Было холодно. Тусклый, неприятный свет сочился через окна.
Четырнадцатое марта. Еще один день. Пройдя полмили, Скотт залез на
металлический край шланга и побрел по его темному туннелю, слушая
шаркающее эхо шагов в сандалиях. Ноги путались в нитках арматуры, а края
халата волочились, цепляясь за них. Через десять минут петляющий темный
лабиринт вывел его к воде, Скотт припал к ее прохладе и начал пить.
Глотать было больно, но он был благодарен воде за то, что она есть. Скотт
пил, в голове его промелькнуло видение: он выносит в сад такой же вот
шланг, присоединяет его к крану и играет блестящей, искрящейся струей над
газоном. А сейчас - внутри, в таком же шланге, он, маленький, в пятую
часть его диаметра, склоняется над водой и прихлебывает ее капельки из
ладошек величиной с крупинку соли.
Видение ушло. Скотт привык к своим размерам, они стали реальностью, они
больше не поражали его. Напившись, он двинулся по шлангу обратно, на ходу
вытряхивая попавшую в сандалии воду.
"Марш вперед, - думал Скотт, - марш в... ничто. Март, четырнадцатое.
Через неделю на остров придет весна. Я не увижу ее".
Выйдя из шланга, он подошел к коробке и остановился, опершись на нее.
Его глаза медленно двигались, обшаривая погреб.
"Ну, - думал он, - что дальше? Забраться под крышку, снова лечь и
забыться в бессильном сне?" Покусывая нижнюю губу, Скотт посмотрел на
скалу, которая уходила вверх, к пауку.
"Остерегается!"
Скотт стал ходить вокруг цементной приступки, выискивая кусочки
печенья. Нашел один грязный. И, отряхнув его, шел и задумчиво жевал. Ну,
что делать дальше? Идти спать или... Скотт остановился и замер. В глазах
его блеснул огонек, губы надулись.
"Что ж, у меня есть разум, и я его использую. Разве это не моя
Вселенная? Разве не я определил ее ценность и смысл? Разве не я осмыслил
закономерности подвальной жизни, я - единственное здесь разумное
существо?" Здорово. Он запланировал самоубийство, но что-то остановило
его! Называй это как хочешь - страхом, инстинктивным желанием выжить или
припиши это высшей силе, охраняющей тебя.
Что бы там ни было, но так получилось, и он жил, его существование
продолжалось. Он мог еще действовать, и последнее слово оставалось за ним.
"Браво, - пробормотал Скотт. - Ты можешь разыграть роль главного
героя".
Туман в голове рассеялся, словно прохладный ветер прошел по иссушенной
пустыне понятий. Эта абсурдная, нелогичная мысль расправила ему плечи,
сделала его движения более уверенными. Он не замечал боли. И как будто в
награду сразу за цементной приступкой нашелся большой обломок печенья.
Скотт почистил его и съел. Вкус был ужасен, но его это не волновало,
потому что это была пища.
Так что же он решил? Он знал, но боялся останавливаться мыслью на этом.
Он скорее не сам шел, а его вело к громадной картонной коробке, под
топливный бак. Он знал, что это должно быть сделано, и он знал, что
сделает это или погибнет. Скотт остановился перед высящейся перед ним
громадой коробки. Однажды, вспомнил он, ему удалось пробить в ней дырку
ногой. Это случилось, когда разочарование и раздражение, овладевшие им,
переросли в приступ злобной ярости. Так странно, что такие приступы
облегчали его существование и не раз спасали от смерти. Ведь разве не из
картонки ему удалось перетащить два наперстка, один из которых он поставил
под бак с водой, а второй под протекающий водогрей? Разве не в ней он
нашел материал для халата? Не в ней нашел нитку, с помощью которой залез
на плетеный стол и добрался до печенья? Разве не в ней он сражался с
пауком, обнаружив вдруг с удивлением, что у него достаточно сил, чтобы
дать отпор черной семиногой гадине. Да, и все это благодаря тому, что
однажды, уже очень давно, воспламененный страшным, диким желанием, он
пробил ногой дыру в картонке. Какой-то миг он простоял в нерешительности,
думая, что следует поискать булавку, которую он нашел в картонке, но потом
потерял. Однако решил не искать: бесплодные поиски обернулись бы потерей
не только времени, но и бесценных, столь необходимых ему сил. Подпрыгнув,
Скотт ухватился за край и, подтянувшись, через дырку влез в коробку. Это
далось ему с трудом, и он понял, что еще труднее будет забираться на
скалу, хотя намного проще, чем бороться... Нет. Он не позволит себе думать
об этом. Если его что-то и остановит, то только мысли о пауке. И Скотт
перестал думать об этом, и эти мысли копошились теперь только в
подсознании.
Он съехал с кучи тряпья к краю швейной коробки и упал в нее. На миг его
охватил панический ужас, когда он подумал, что не сможет выбраться оттуда.
Скотт вспомнил о резиновой пробке с воткнутыми в нее иголками и булавками.
Он подвинет ее к краю и сможет выбраться наружу. Найдя холодную иголку,
поднял ее. "Боже, - пробормотал Скотт. - Она же как гарпун, да еще из
свинца". Иголка выскользнула из рук и с шумом упала. Он с минуту стоял, и
печаль была на его лице. Неужели опять неудача и он не сможет затащить
иголку по гладкой скале?
"Все просто, возьми булавку", - подсказал рассудок. Скотт довольно
зажмурился. "Конечно", - согласился он и принялся в темноте искать
булавку. Но невоткнутой не было. Придется выдергивать ее из резиновой
пробки.
Для начала ему надо было опрокинуть эту пробку, которая была в четыре