- Хорошо, - сказала она, - хорошо. Врачи тебя вылечат. Ведь сейчас они
все могут. Абсолютно все.
На этом разговор и закончился.
По дороге домой Скотт чувствовал себя отвратительно. Он ожидал от
матери чего угодно, но только не такой реакции на его недуг.
Дома Луиза загнала Скотта в угол на кухне, настаивая на его возвращении
в Центр, чтобы врачи могли закончить обследование.
Сама она будет работать. Бет отправит в ясли. Все будет нормально.
Голос Лу, сначала твердый и уверенный, вдруг сорвался на приглушенные
рыдания, в которых звучали страх и отчаяние.
Скотт, пытаясь успокоить Лу, обнял ее. Он хотел заглянуть ей в глаза,
но только в очередной раз увидел, насколько он стал ниже ростом. И от
этого Скотта снова охватило чувство собственной неполноценности.
- Хорошо, - сказал он жене, - хорошо. Я вернусь в Центр. Правда,
вернусь. Не плачь.
На следующее утро он получил письмо из Центра, в котором говорилось,
что в силу необычайной природы его заболевания, изучение которого может
внести неоценимый вклад в развитие медицины, врачи согласились закончить
обследование бесплатно.
А потом - возвращение в Центр. Скотт хорошо помнил, как все это было. А
затем - открытие врачей.
Скотт заморгал, и взгляд его ожил. Тяжело дыша и опираясь одной рукой о
ножку стола, он поднялся на ноги. В том месте, где он теперь находился,
два витых прутика совсем отошли от ножки стола, параллельно перекладинам,
подпиравшим крышку, и устремились в разные стороны вверх. Параллельно
каждому изгибу прутиков вверх, в пространство между крышкой стола и
прутиками, подобно гигантским перилам, с каждой стороны были вставлены еще
по три прута. Теперь нитка больше не нужна.
Скотт карабкался под углом в семьдесят градусов, наклоняясь к
вертикальному пруту и пытаясь ухватиться за него рукой, потом подтягивал к
нему тело, сандалии его при этом со скрипом скользили по перекладине.
Наконец он метнулся к последней перекладине и подтянулся к ней всем телом.
Думая лишь о том, как бы забраться наверх, Скотт смог прогнать прочь все
свои мысли и надолго погрузиться в полное безразличие к ощущениям,
предметам; лишь только сосущее чувство голода непрестанно напоминало ему о
его плачевном положении.
Наконец, пыхтя, мучаясь, с саднящим ощущением в горле от жаркого
дыхания, он добрался до конца наклона и сел, втиснув тело между
перекладиной и последним вертикальным прутом и безразлично глядя на
нависшую над ним огромную крышку стола. Отчаяние пало тенью на его лицо.
- Нет, - пробормотал он хриплым голосом.
Взглядом, полным боли, он огляделся вокруг. До края крышки стола было
три фута, которые можно было бы преодолеть в прыжке. Но, даже прыгни он,
ухватиться ему там не за что.
- Нет.
Неужели весь этот путь он преодолел напрасно? Поверить в это Скотт не
мог, не смел даже допустить такой мысли. Веки его тяжело опустились.
"Оттолкнусь и полечу, - думал он. - И упаду на пол. Сил моих больше
нет".
Скотт опять закрыл глаза. От нервного напряжения у него ходили желваки.
Вниз он ни за что не бросится, а если и упадет на пол, то лишь по
несчастной случайности, пытаясь допрыгнуть до края крышки. Ни за что на
свете он не бросится вниз по своей воле.
Скотт ползал по горизонтальной перекладине под самой крышкой стола в
поисках выхода. Выход должен быть. Должен.
Перейдя на поперечную перекладину, он неожиданно нашел выход. Под
крышкой стола Скотт увидел прибитую к ней деревянную планку в два раза
толще его руки. В том месте, где два гвоздя отошли от крышки, планка
выгнулась на четверть дюйма вниз. Четверть дюйма - это почти три фута для
него. Если бы ему удалось допрыгнуть до зазора между планкой и крышкой, он
смог бы ухватиться за планку и тогда уже забраться на крышку стола.
Тяжело дыша, Скотт сидел на перекладине и пристально смотрел на
провисающую планку и на пространство, отделяющее его от нее. Расстояние
составляло по меньшей мере четыре фута.
Четыре фута пустого пространства.
Он облизнул сухие губы. На улице усилился дождь. Скотт слышал, как
тяжелые капли разбивались о подоконник. Угрюмый свет дождливого дня
волнами падал на лицо. Скотт посмотрел на окно, от которого его отделял
штабель бревен длиной в четверть мили. Вода бежала по стеклам
замысловатыми, извивающимися ручейками, и от этого Скотту казалось, что с
улицы на него смотрят огромные, глубоко ввалившиеся глаза.
Скотт отвернулся от окна. Стоять так вот, без действия, было
бессмысленно. Надо поесть. Не может быть и речи о том, чтобы спуститься
вниз. Он должен ползти наверх. Скотт собрался с силами для прыжка. В
голове пронеслось: "Можно даже не успеть испугаться. И так закончится мое
долгое, невероятное приключение". Он сжал губы, прошептал:
- Будь что будет.
И бросился вперед.
Скотт с такой силой ударился о планку руками, что они почти онемели.
"Падаю", - закричало сознание. Но вот руки перекинулись через планку, и,
хватая ртом воздух, болтая ногами. Скотт повис над гибельной пустотой.
Не одну секунду его тело висело в воздухе. Наконец руки вновь стали
слушаться, он восстановил дыхание и осторожно, мучительно вполз на планку
и увидел перекладину, с которой прыгнул. Упираясь руками в крышку стола
над головой, чтобы удержаться на планке, он с трудом сел. Так он сидел
некоторое время. Руки и ноги его дрожали от нервного напряжения. Но самым
сложным был последний этап подъема - на крышку стола.
Ему придется, стоя на гладкой, округлой поверхности планки, наклониться
в сторону и перекинуть руки через край стола. Насколько он знал, руками
ему не за что будет зацепиться. Все будет зависеть от того, удастся ли ему
вдавить руки в поверхность стола с такой силой, чтобы одно только трение
удержало тело на весу. А потом ему надо будет перелезть через край.
На какое-то мгновение Скоттом овладело понимание всей нелепости того,
что с ним происходит, безумия мира, в котором он расстанется с жизнью,
пытаясь забраться на крышку стола, которую нормальный человек мог бы без
труда поднять одной рукой. Но все эти мысли он прогнал и приказал себе:
"Забудь об этом".
Скотт глубоко дышал, пока в руках и ногах не успокоилась дрожь. Затем
медленно, осторожно привстал на гладкой деревянной поверхности, помогая
себе держать равновесие тем, что упирался руками в край крышки стола над
головой. Сандалии были скользкими, и поэтому Скотт каждый момент мог
сорваться с планки. Хотя без сандалий ногам будет зябко, ему придется с
ними распрощаться. Осторожно, одну за другой, Скотт стряхнул обувь с ног и
через мгновение услышал, как сандалии стукнулись об пол. На миг он
закачался, затем восстановил равновесие и сделал вдох полной грудью.
Замер. "Готов!"
Оттолкнувшись что было сил от планки, он подался всем телом вперед, и
ладони его с хлопком упали на поверхность стола. Взору предстало множество
громадных предметов. Руки заскользили по дереву, Скотт стал цепляться за
поверхность крышки пальцами, пытаясь вогнать в нее ногти. Но руки
продолжали скользить к краю стола, а тело своей тяжестью тянуло вниз.
- Нет, - приглушенно простонал Скотт.
Ему опять удалось рывком продвинуться вперед, он царапал пальцами по
деревянной поверхности, отчаянным усилием вжимая в нее свои руки.
Вдруг Скотт увидел загнутый металлический прутик, который свисал в
четверти дюйма от его пальцев. Либо он дотянется до прутика, либо упадет.
Одной рукой Скотт продолжал отчаянно цепляться за крышку, загоняя под
ногти занозы, вторую поднял и протянул к прутику.
"Осторожно!"
Поднятая рука опять шлепнулась на крышку стола, и пальцы, как ногти
агонизирующего хищника, впились в дерево. Он снова начал скользить к краю.
В последнем бешеном рывке ему удалось схватиться за прут, и через
мгновение Скотт уже сжимал обеими руками его холодный металл. Раскачиваясь
в воздухе ногами, напрягая весь остаток сил, Скотт наконец перетащил свое
тело через край стола. Его руки отпустили прут, - который оказался ручкой
банки из-под краски, - и Скотт всей тяжестью упал на живот.
Он долго лежал в таком положении, не в силах пошевелиться, жадно вдыхая
полные легкие холодного воздуха. Его била мелкая дрожь, напоминавшая о
пережитом ужасе и физическом перенапряжении. "Залез, - думал Скотт. -
Залез, залез". И он был не в состоянии думать о чем-либо другом.
Как он ни устал, мысль о победе согревала его и придавала уверенности.
Прошло некоторое время. Он нетвердо встал на ноги и огляделся крутом.
Вся поверхность огромной крышки стола была завалена внушительного вида
банками из-под краски, бутылками, склянками. Скотт пошел мимо этих
исполинов. По дороге он забрался на полотно пилы с зазубренным краем и
потом бежал что было мочи по ее гладкой и холодной, как лед, поверхности,
чтобы быстрее вновь ступить на крышку стола.
Оранжевая краска. Скотт прошел мимо раскрашенной яркими полосами банки,
и голова едва доходила до нижнего края этикетки. Он вспомнил, как когда-то
подолгу красил в погребе садовые стулья. Но все это было в прошлом, от
которого его отделяло роковое падение в погреб.
Запрокинув голову, Скотт глядел на запачканную оранжевой краской ручку
кисточки, торчащую из склянки гигантских размеров. Всего какой-то день
тому назад он мог бы удержать кисточку в руках. Теперь же она была в
десять раз длиннее его тела. Для него она стала огромной, полированной
желтой дубиной, с острым, как нож, концом.
Раздался громкий щелчок, и погреб опять наполнился сравнимым с шумом
океана ревом масляного обогревателя. Сердце забилось учащенно, но через
некоторое время его биение снова стало ровным. Нет, никогда он не сможет
привыкнуть к этому всегда неожиданному, как гром среди ясного неба, реву
обогревателя. Но, впрочем, все равно, ведь мучиться осталось не больше
четырех дней.
Ноги начали замерзать, нельзя было терять ни секунды. Пройдя между
пустыми банками из-под краски, похожими на неуклюжих монстров, он вышел к
свисающей перепутанными кольцами с крышки холодильника веревке толщиной с
его тело.
Вот уж настоящее везение. Рядом с высящейся, как башня, коричневой
бутылкой из-под скипидара Скотт нашел мятую тряпку розового цвета.
Судорожно обмотал часть ее вокруг тела, подоткнул под ноги, а на
оставшуюся свободной часть лег спиной, ощутив под собой ее морщинистую
поверхность и провалившись в нее, как в перину. От тряпки густо пахло
краской и скипидаром, но ему уже было все равно. Укутавшись, он вскоре
погрузился в ласковые объятия тепла.
Запрокинув голову и прищурившись. Скотт смотрел на такую далекую крышку
холодильника. Оставалось преодолеть подъем в семьдесят пять футов. На
стенке холодильника не было ни единой щербинки, в которую он мог бы
поставить ногу. Опоры для ног надо будет искать на самой веревке. Но, по
всей видимости, все семьдесят пять футов придется преодолеть, подтягиваясь
на руках.
Глаза закрылись, и некоторое время Скотт пролежал, не открывая их.
Медленно дыша, он старался максимально расслабиться. Если бы в желудке
унялась острая боль, вызванная голодом, он смог бы уснуть. Но эта боль
волнами обрушивалась на стенки желудка, и от этого тот недовольно урчал.
Скотт недоумевал: неужели ощущения не обманывали его и желудок его был
совершенно пуст?
Поймав себя на том, что он весь отдался мыслям о еде - о ростбифе,
роняющем капли пряного соуса, и бифштексе, щедро посыпанном грибами с
коричневыми краями и луком, - Скотт понял, что ему пора вставать.
Пошевелив еще раз отогревшимися пальцами ног, он сбросил с себя скользкое
покрывало и встал.
Только теперь он вспомнил о происхождении тряпки, под которой
отогрелся.
Это был обрывок нижней юбки, когда-то принадлежавшей Лу, но уже давно
изношенной и выброшенной в коробку со старым тряпьем. Подняв уголок
тряпки, Скотт помял пальцами мягкую ткань и ощутил странную, острую боль в
груди и животе. Но уже не голод мучил его, а память об утерянном.
- Лу, - прошептал он, не в силах отвести взгляд от материи, которая
когда-то касалась теплого, испускающего нежный аромат тела жены.
В сердцах Скотт бросил тряпку, и на лице его застыла суровая маска. Он
поддал тряпку ногой. Потрясенный этим новым переживанием, отвернулся от
тряпки и пошел твердым шагом к краю стола. Подойдя к веревке, ухватился за
нее руками. Она была такая толстая, что он не мог ухватиться за нее
пальцами. "Значит, придется ползти по ней, как по дереву".
К счастью, веревка свисала так, что первую часть пути Скотт мог
проползти на четвереньках.
Он потянул веревку изо всех сил вниз, чтобы проверить, прочно ли она
крепится наверху. Веревка чуть-чуть поддалась, потом натянулась. Скотт
потянул еще раз. "Все, прочно держится". Но это означало крушение всех его
надежд на то, что ему удастся сбросить вниз вместе с веревкой коробку
печенья. Коробка лежала на скрученной кольцами на крышке холодильника
веревке, и он питал некоторую надежду на то, что ему удастся стащить ее
вниз.
- Ладно, - сказал Скотт и, набрав в легкие побольше воздуха, полез
вверх.
Карабкаясь по веревке, он пользовался методом жителей побережий южных
морей, при помощи которого они забираются на кокосовые пальмы, - колени
подбирал повыше, тело выгибал дугой, сдавливая веревку ступнями, обхватив
ее руками и цепляясь за нее пальцами. Не глядя вниз, Скотт упорно лез
вверх.
Тяжело задышав, он напряг все мышцы, судорожно вжимаясь телом в
веревку, которая сползла на несколько дюймов, а для него - на несколько
футов вниз. Веревка заходила из стороны в сторону, извиваясь легкими
волнами, а он висел на ней, дрожа всем телом.
Через несколько мгновений веревка замерла, и Скотт опять полез вверх,
но теперь много осторожнее.
Через пять минут он добрался до первой петли свисающей веревки и уселся
на ней верхом. Сидя, как на качелях. Скотт крепко держался рукой за
веревку, упираясь спиной в холодильник. От стенки холодильника веяло
холодом, но халат на нем был из толстой материи и поэтому холода он не
чувствовал.
Скотт оглядел все необъятное пространство царства погреба, в котором
жил. Где-то далеко - почти в миле от себя - увидел край скалы, груду
садовых кресел, крокетные принадлежности. Взгляд его двинулся дальше. Вон
там огромная пещера с водяным насосом, дальше гигантский водогрей, из-под
которого выглядывает краешек его ночного убежища - крышки картонной
коробки.
Взгляд переместился еще дальше, и он увидел обложку журнала.
Журнал лежал на подушечке на крышке металлического стола с ножками
крест-накрест, который стоял рядом с тем столом, с которого он начал свой
подъем по веревке. Раньше Скотт не замечал журнала, потому что его
загораживали жестянки из-под краски. На обложке была фотография женщины.
Высокая, вряд ли красивая, но хорошенькая, она стояла, облокотившись на
камень, и на лице ее сияло выражение довольства. На ней были плотно
облегающий красный свитер и не менее плотно сидящие черные шорты,
закрывавшие только бедра.
Скотт пристально глядел на фотографию дородной женщины: улыбаясь, она
смотрела с обложки прямо на него.
"Странно", - подумал Скотт, сидя на веревке и болтая босыми ногами в
воздухе. Он уже давно не испытывал желания. Его тело нуждалось лишь в том,
что поддерживало жизнь, - в пище, одежде и тепле. Его существование в
погребе, с того самого рокового зимнего дня, было подчинено одной цели -
выжить. Иных желаний для него как бы и не существовало. Но сегодня он
нашел обрывок нижней юбки Луизы и увидел огромную фотографию женщины.
Взглядом, полным любовного томления, он проследил очертания ее
гигантского тела - два холма высокой пышной груди, легкую возвышенность
живота, два столба длинных ног, уходящих пирамидой вверх.
Скотт не мог оторвать взгляда от женщины. Солнечный свет играл золотом
в ее темно-каштановых волосах. Ему казалось, что он чувствовал на губах их
мягкую шелковитость. Ему казалось, что он вдыхал ароматное тепло ее тела.
Мысленно скользя руками по ее ногам, Скотт представлял, какая у нее
гладкая кожа. Он представлял, как наполняет целые пригоршни ее податливыми
грудями, мысленно вкушал сладость ее губ и тонкой струйкой вливал в себя
теплый дурман ее дыхания. Содрогнувшись от охватившего его чувства
бессилия, Скотт невольно раскачал веревку под собой.
- О Боже, - прошептал он. - О Боже, Боже...
Он по многому изголодался.
Выйдя из ванной с мокрым, распаренным от душа и бритья телом, он застал
Лу в гостиной за вязаньем. Телевизор был выключен, и тишину нарушал лишь
шелест редких машин под окнами дома.
Скотт задержался в дверях, глядя на Лу.
На ней был желтый халат, наброшенный на ночную рубашку. Халат и рубашка
были из шелка и плотно облегали округлые выступы ее грудей, широкие бедра,
длинные прямые ноги. Скотт почувствовал в нижней части живота резкое
покалывание, как от электрического разряда. Как долго он не испытывал
ничего подобного: то запрет врачей из-за обследований, то работа, то бремя
не покидающего страха.
Лу взглянула на него и улыбнулась.
- У тебя такой свежий вид, - сказала она.
Не слова жены, не выражение ее лица, но что-то иное, необъяснимое
заставило его вспомнить о своем росте и прийти в крайнее смущение. Скривив
губы в жалкое подобие улыбки, Скотт прошел к дивану и сел рядом с Лу, тут
же пожалев о том, что сделал это.
Она потянула носом воздух и сказала: "От тебя очень приятно пахнет".
Она имела в виду запах его лосьона для бритья.
Скотт что-то тихо буркнул себе под нос, глядя на правильные черты ее
лица, на ее пшеничного цвета волосы, зачесанные назад и завязанные в
хвостик ленточкой.
- Ты выглядишь хорошо, - сказал он. - Просто здорово.
- Здорово! - усмехнулась она. - Не я, а ты.
Скотт резко наклонился к ней и поцеловал ее теплую шею. Лу подняла
левую руку и медленно погладила его по щеке.
- Такая приятная, гладкая, - пробормотала она.
Он сглотнул. Было ли это игрой воображения, его самолюбия, или она
действительно разговаривала с ним как с мальчиком? Скотт медленно убрал
левую руку с ее такой горячей ноги и посмотрел на белую полоску,
оставшуюся у него на пальце. Две недели назад ему пришлось снять
обручальное кольцо из-за того, что пальцы у него стали слишком тонкими.
Прочистив горло, он спросил безо всякого интереса:
- Что ты вяжешь?
- Свитер для Бет, - ответила она.
- А...
Скотт молча сидел и смотрел, как жена ловко работает длинными
вязальными спицами. Затем порывисто положил щеку ей на плечо. Мозг его тут
же отметил: "Неверный ход". И от этого Скотт почувствовал себя совсем
маленьким - ребенком, приникшим к матери. Однако он не пошевелился, думая,
что было бы совсем уж нелепо сразу отодвинуться. Скотт чувствовал, как
мерно поднималась и опускалась ее грудь и как у него в животе от нервов
что-то напряглось, да так и не отпустило.
- А что ты спать не идешь, не хочешь? - тихо спросила Лу. Он поджал
губы, по спине у него пробежал озноб.
- Нет, - ответил Скотт.
Опять показалось? А может, и вправду голос его, будто лишенный мужского
тона, звучал как-то слабо, по-детски? Скотт угрюмо посмотрел на
треугольный вырез халата жены, на глубокую впадину между двумя высокими
холмами ее грудей. От того, что он подавил в себе это желание дотронуться
до них, в пальцах у него возникла нервная дрожь.
- Ты устал? - спросила Лу.
- Нет. - Ответ получился слишком резким. Уже мягче Скотт добавил: -
Немножко.
После некоторого молчания Лу спросила:
- А что же ты не доел мороженое?
Со вздохом он закрыл глаза. Может быть, это все и показалось ему, да
что толку, он все равно сам чувствует себя мальчиком - нерешительным,
ушедшим в себя, задумавшим глупую затею, - пробудить желание в этой
взрослой женщине.
- Может, тебе принести его сюда? - спросила жена.
- Нет! - Скотт убрал голову с ее плеча и, тяжело откинувшись на
подушку, мрачно оглядел комнату. Вся она была какая-то безрадостная. Их
мебель еще стояла на старой квартире в Лос-Анджелесе, и здесь они
поставили то, что Марти за ненадобностью и древностью хранил на чердаке.
Угнетающая комната: стены темно-зеленого цвета, ни одной картинки, всего
одно окно, завешанное бумагой вместо занавесок, потертый ковер, скрывающий
часть поцарапанного пола.
- Что с тобой, дорогой? - спросила Лу.
- Ничего.
- Я что-то сделала не так?
- Нет.
- Тогда что?
- Говорю же - ничего.
- Ладно, - тихо ответила Лу.
Неужели она ничего не понимает? Понятно, для нее настоящее испытание -
жить в состоянии страшного напряжения, каждую секунду ожидая звонка,
телеграммы, письма из Центра, но - только пока безрезультатно. И все же...
Скотт снова посмотрел на ее пышное тело, и у него перехватило дыхание.
Его мучило не только физическое желание и не столько оно, сколько страх
встретить завтра и послезавтра уже без нее; Скотта изматывал ужас его
положения, не поддающегося описанию.
Не несчастный случай вырвет его из ее жизни; не быстротечная болезнь,
оставляющая человека в памяти родных и друзей таким, каким он был при
жизни, в одночасье, безжалостно лишит его любви Лу; и не продолжительная
болезнь, во время которой он, по крайней мере, оставался бы самим собой,
и, хоть Лу смотрела бы на него с жалостью и страхом, во всяком случае она
видела бы перед собой человека, которого знала еще до начала болезни.
Его беда была страшнее, много ужаснее.
Так пройдут месяцы, может быть, целый год, если врачам не удастся
остановить развитие недуга. День за днем они проживут вместе целый год, а
он все будет уменьшаться. Они будут есть за одним столом, спать в одной
постели, а он все будет уменьшаться. Они будут заботиться о Бет, слушать
музыку, видеть друг друга каждый день, а он все будет уменьшаться. И
каждый день он будет встречать какую-нибудь новую неприятность, свыкаться
с каким-нибудь новым ужасным открытием. Он будет уменьшаться, и весь
сложный механизм их взаимоотношений будет претерпевать какие-нибудь
изменения каждый день.
Они будут смеяться, ведь это же невозможно - все время ходить с
постными лицами. Возможно, однажды посмеются какой-то шутке - и это будет
момент веселого забвения всех страхов. А затем снова на них обрушится
темным океаном, сметающим на своем пути все преграды, ужас: смех смолкнет,
и радости придет конец. И правда, от которой по телу бегут мурашки, правда
о том, что он уменьшается, вернет им все их страхи и омрачит жизнь.
- Лу.
Она повернула к нему голову. Скотт наклонился, чтобы поцеловать жену,
но не смог дотянуться до ее губ. Придя в раздражение, он отчаянным
движением встал коленом на диван и запустил правую руку в копну ее
шелковистых волос, нервно надавливая ей на голову кончиками пальцев.
Резким движением отклонив голову Лу назад, Скотт впился в ее губы и
вдавил ее своей тяжестью в подушку. Из-за неожиданности происшедшего губы
Лу были напряжены.
Он услышал, как упали на пол свитер и клубок и как приятно шуршали в
его сжимающихся пальцах ее шелковистые волосы. Скотт провел рукой по ее
мягкой податливой груди. Оторвавшись от ее губ, впился своими
полуоткрытыми губами в ее шею, сладостно-медленно покусывая зубами ее
теплую кожу.
- Скотт! - задыхаясь, произнесла Лу.
От ее голоса он будто вмиг обессилел. Им овладело чувство холодной
пустоты внутри. Почти устыдившись того, что он сделал. Скотт отодвинулся
от жены. Руки его безвольно сползли с ее тела.
- Милый, что такое? - спросила она.
- Разве ты сама не знаешь? - и Скотт неприятно поразился тем, как
дрожит его собственный голос. Быстрым движением он приложил руки к щекам и
прочел во взгляде жены, что она вдруг все поняла.
- О, милый мой, - сказала Лу, наклонившись к нему. Своими теплыми
губами она прижалась к его губам, а он все так и сидел, будто окаменев. Ее
ласки, голос, поцелуй - все было лишено страсти, все было не так как у
женщины, страстно желающей своего мужа. В голосе Лу, в ее прикосновениях
была только снисходительность доброй женщины, жалеющей беднягу, который
захотел близости с ней.
Скотт отвернулся.
- Милый, не надо, - с мольбой в голосе произнесла она и взяла его за
руку. - Откуда же мне было знать? Ведь в последние два месяца между нами
ничего не было... даже ни одного поцелуя, ни одного...
- У нас совсем не было для этого времени, - сказал он.
- Так в этом-то все и дело, - продолжала она. - Как же я могла сдержать
удивление? Разве не так?
Скотт сделал глотательное движение, и в горле у него раздался сухой
щелчок.
- Может, и так, - произнес он едва слышно.
- Милый. - И она поцеловала его руку. - Не говори так, будто я... будто
я тебя оттолкнула.
Скотт засопел носом.
- Мне кажется, что... что это было бы немножко нелепо, - сказал он,
пытаясь показаться спокойным. - Со мной вот таким. Это было бы...
- Милый, прошу тебя. - Она не дала ему докончить. - Ты все усложняешь.
- Посмотри на меня, - сказал он. - Что уж тут усложнять?
- Скотт, Скотт. - И она прижала его маленькую ручку к своей щеке. -
Если бы я могла хоть словом помочь.
Он посмотрел мимо нее, не решаясь встретиться с ней взглядом. И сказал:
- Ты здесь ни при чем.
- Почему из Центра-то не звонят? Почему все никак не разгадают тайну
болезни?
Теперь он знал, что мужская сила вся из него вышла. И даже помышлять о
близости с Лу было как-то глупо.
- Обними меня, Скотт, - сказала Лу.
Несколько секунд он сидел неподвижно, опустив подбородок, с
остановившимся, ничего не выражающим взглядом, который делал непроницаемой
застывшую на его лице маску отчаяния. Затем отнял от лица правую руку и
все могут. Абсолютно все.
На этом разговор и закончился.
По дороге домой Скотт чувствовал себя отвратительно. Он ожидал от
матери чего угодно, но только не такой реакции на его недуг.
Дома Луиза загнала Скотта в угол на кухне, настаивая на его возвращении
в Центр, чтобы врачи могли закончить обследование.
Сама она будет работать. Бет отправит в ясли. Все будет нормально.
Голос Лу, сначала твердый и уверенный, вдруг сорвался на приглушенные
рыдания, в которых звучали страх и отчаяние.
Скотт, пытаясь успокоить Лу, обнял ее. Он хотел заглянуть ей в глаза,
но только в очередной раз увидел, насколько он стал ниже ростом. И от
этого Скотта снова охватило чувство собственной неполноценности.
- Хорошо, - сказал он жене, - хорошо. Я вернусь в Центр. Правда,
вернусь. Не плачь.
На следующее утро он получил письмо из Центра, в котором говорилось,
что в силу необычайной природы его заболевания, изучение которого может
внести неоценимый вклад в развитие медицины, врачи согласились закончить
обследование бесплатно.
А потом - возвращение в Центр. Скотт хорошо помнил, как все это было. А
затем - открытие врачей.
Скотт заморгал, и взгляд его ожил. Тяжело дыша и опираясь одной рукой о
ножку стола, он поднялся на ноги. В том месте, где он теперь находился,
два витых прутика совсем отошли от ножки стола, параллельно перекладинам,
подпиравшим крышку, и устремились в разные стороны вверх. Параллельно
каждому изгибу прутиков вверх, в пространство между крышкой стола и
прутиками, подобно гигантским перилам, с каждой стороны были вставлены еще
по три прута. Теперь нитка больше не нужна.
Скотт карабкался под углом в семьдесят градусов, наклоняясь к
вертикальному пруту и пытаясь ухватиться за него рукой, потом подтягивал к
нему тело, сандалии его при этом со скрипом скользили по перекладине.
Наконец он метнулся к последней перекладине и подтянулся к ней всем телом.
Думая лишь о том, как бы забраться наверх, Скотт смог прогнать прочь все
свои мысли и надолго погрузиться в полное безразличие к ощущениям,
предметам; лишь только сосущее чувство голода непрестанно напоминало ему о
его плачевном положении.
Наконец, пыхтя, мучаясь, с саднящим ощущением в горле от жаркого
дыхания, он добрался до конца наклона и сел, втиснув тело между
перекладиной и последним вертикальным прутом и безразлично глядя на
нависшую над ним огромную крышку стола. Отчаяние пало тенью на его лицо.
- Нет, - пробормотал он хриплым голосом.
Взглядом, полным боли, он огляделся вокруг. До края крышки стола было
три фута, которые можно было бы преодолеть в прыжке. Но, даже прыгни он,
ухватиться ему там не за что.
- Нет.
Неужели весь этот путь он преодолел напрасно? Поверить в это Скотт не
мог, не смел даже допустить такой мысли. Веки его тяжело опустились.
"Оттолкнусь и полечу, - думал он. - И упаду на пол. Сил моих больше
нет".
Скотт опять закрыл глаза. От нервного напряжения у него ходили желваки.
Вниз он ни за что не бросится, а если и упадет на пол, то лишь по
несчастной случайности, пытаясь допрыгнуть до края крышки. Ни за что на
свете он не бросится вниз по своей воле.
Скотт ползал по горизонтальной перекладине под самой крышкой стола в
поисках выхода. Выход должен быть. Должен.
Перейдя на поперечную перекладину, он неожиданно нашел выход. Под
крышкой стола Скотт увидел прибитую к ней деревянную планку в два раза
толще его руки. В том месте, где два гвоздя отошли от крышки, планка
выгнулась на четверть дюйма вниз. Четверть дюйма - это почти три фута для
него. Если бы ему удалось допрыгнуть до зазора между планкой и крышкой, он
смог бы ухватиться за планку и тогда уже забраться на крышку стола.
Тяжело дыша, Скотт сидел на перекладине и пристально смотрел на
провисающую планку и на пространство, отделяющее его от нее. Расстояние
составляло по меньшей мере четыре фута.
Четыре фута пустого пространства.
Он облизнул сухие губы. На улице усилился дождь. Скотт слышал, как
тяжелые капли разбивались о подоконник. Угрюмый свет дождливого дня
волнами падал на лицо. Скотт посмотрел на окно, от которого его отделял
штабель бревен длиной в четверть мили. Вода бежала по стеклам
замысловатыми, извивающимися ручейками, и от этого Скотту казалось, что с
улицы на него смотрят огромные, глубоко ввалившиеся глаза.
Скотт отвернулся от окна. Стоять так вот, без действия, было
бессмысленно. Надо поесть. Не может быть и речи о том, чтобы спуститься
вниз. Он должен ползти наверх. Скотт собрался с силами для прыжка. В
голове пронеслось: "Можно даже не успеть испугаться. И так закончится мое
долгое, невероятное приключение". Он сжал губы, прошептал:
- Будь что будет.
И бросился вперед.
Скотт с такой силой ударился о планку руками, что они почти онемели.
"Падаю", - закричало сознание. Но вот руки перекинулись через планку, и,
хватая ртом воздух, болтая ногами. Скотт повис над гибельной пустотой.
Не одну секунду его тело висело в воздухе. Наконец руки вновь стали
слушаться, он восстановил дыхание и осторожно, мучительно вполз на планку
и увидел перекладину, с которой прыгнул. Упираясь руками в крышку стола
над головой, чтобы удержаться на планке, он с трудом сел. Так он сидел
некоторое время. Руки и ноги его дрожали от нервного напряжения. Но самым
сложным был последний этап подъема - на крышку стола.
Ему придется, стоя на гладкой, округлой поверхности планки, наклониться
в сторону и перекинуть руки через край стола. Насколько он знал, руками
ему не за что будет зацепиться. Все будет зависеть от того, удастся ли ему
вдавить руки в поверхность стола с такой силой, чтобы одно только трение
удержало тело на весу. А потом ему надо будет перелезть через край.
На какое-то мгновение Скоттом овладело понимание всей нелепости того,
что с ним происходит, безумия мира, в котором он расстанется с жизнью,
пытаясь забраться на крышку стола, которую нормальный человек мог бы без
труда поднять одной рукой. Но все эти мысли он прогнал и приказал себе:
"Забудь об этом".
Скотт глубоко дышал, пока в руках и ногах не успокоилась дрожь. Затем
медленно, осторожно привстал на гладкой деревянной поверхности, помогая
себе держать равновесие тем, что упирался руками в край крышки стола над
головой. Сандалии были скользкими, и поэтому Скотт каждый момент мог
сорваться с планки. Хотя без сандалий ногам будет зябко, ему придется с
ними распрощаться. Осторожно, одну за другой, Скотт стряхнул обувь с ног и
через мгновение услышал, как сандалии стукнулись об пол. На миг он
закачался, затем восстановил равновесие и сделал вдох полной грудью.
Замер. "Готов!"
Оттолкнувшись что было сил от планки, он подался всем телом вперед, и
ладони его с хлопком упали на поверхность стола. Взору предстало множество
громадных предметов. Руки заскользили по дереву, Скотт стал цепляться за
поверхность крышки пальцами, пытаясь вогнать в нее ногти. Но руки
продолжали скользить к краю стола, а тело своей тяжестью тянуло вниз.
- Нет, - приглушенно простонал Скотт.
Ему опять удалось рывком продвинуться вперед, он царапал пальцами по
деревянной поверхности, отчаянным усилием вжимая в нее свои руки.
Вдруг Скотт увидел загнутый металлический прутик, который свисал в
четверти дюйма от его пальцев. Либо он дотянется до прутика, либо упадет.
Одной рукой Скотт продолжал отчаянно цепляться за крышку, загоняя под
ногти занозы, вторую поднял и протянул к прутику.
"Осторожно!"
Поднятая рука опять шлепнулась на крышку стола, и пальцы, как ногти
агонизирующего хищника, впились в дерево. Он снова начал скользить к краю.
В последнем бешеном рывке ему удалось схватиться за прут, и через
мгновение Скотт уже сжимал обеими руками его холодный металл. Раскачиваясь
в воздухе ногами, напрягая весь остаток сил, Скотт наконец перетащил свое
тело через край стола. Его руки отпустили прут, - который оказался ручкой
банки из-под краски, - и Скотт всей тяжестью упал на живот.
Он долго лежал в таком положении, не в силах пошевелиться, жадно вдыхая
полные легкие холодного воздуха. Его била мелкая дрожь, напоминавшая о
пережитом ужасе и физическом перенапряжении. "Залез, - думал Скотт. -
Залез, залез". И он был не в состоянии думать о чем-либо другом.
Как он ни устал, мысль о победе согревала его и придавала уверенности.
Прошло некоторое время. Он нетвердо встал на ноги и огляделся крутом.
Вся поверхность огромной крышки стола была завалена внушительного вида
банками из-под краски, бутылками, склянками. Скотт пошел мимо этих
исполинов. По дороге он забрался на полотно пилы с зазубренным краем и
потом бежал что было мочи по ее гладкой и холодной, как лед, поверхности,
чтобы быстрее вновь ступить на крышку стола.
Оранжевая краска. Скотт прошел мимо раскрашенной яркими полосами банки,
и голова едва доходила до нижнего края этикетки. Он вспомнил, как когда-то
подолгу красил в погребе садовые стулья. Но все это было в прошлом, от
которого его отделяло роковое падение в погреб.
Запрокинув голову, Скотт глядел на запачканную оранжевой краской ручку
кисточки, торчащую из склянки гигантских размеров. Всего какой-то день
тому назад он мог бы удержать кисточку в руках. Теперь же она была в
десять раз длиннее его тела. Для него она стала огромной, полированной
желтой дубиной, с острым, как нож, концом.
Раздался громкий щелчок, и погреб опять наполнился сравнимым с шумом
океана ревом масляного обогревателя. Сердце забилось учащенно, но через
некоторое время его биение снова стало ровным. Нет, никогда он не сможет
привыкнуть к этому всегда неожиданному, как гром среди ясного неба, реву
обогревателя. Но, впрочем, все равно, ведь мучиться осталось не больше
четырех дней.
Ноги начали замерзать, нельзя было терять ни секунды. Пройдя между
пустыми банками из-под краски, похожими на неуклюжих монстров, он вышел к
свисающей перепутанными кольцами с крышки холодильника веревке толщиной с
его тело.
Вот уж настоящее везение. Рядом с высящейся, как башня, коричневой
бутылкой из-под скипидара Скотт нашел мятую тряпку розового цвета.
Судорожно обмотал часть ее вокруг тела, подоткнул под ноги, а на
оставшуюся свободной часть лег спиной, ощутив под собой ее морщинистую
поверхность и провалившись в нее, как в перину. От тряпки густо пахло
краской и скипидаром, но ему уже было все равно. Укутавшись, он вскоре
погрузился в ласковые объятия тепла.
Запрокинув голову и прищурившись. Скотт смотрел на такую далекую крышку
холодильника. Оставалось преодолеть подъем в семьдесят пять футов. На
стенке холодильника не было ни единой щербинки, в которую он мог бы
поставить ногу. Опоры для ног надо будет искать на самой веревке. Но, по
всей видимости, все семьдесят пять футов придется преодолеть, подтягиваясь
на руках.
Глаза закрылись, и некоторое время Скотт пролежал, не открывая их.
Медленно дыша, он старался максимально расслабиться. Если бы в желудке
унялась острая боль, вызванная голодом, он смог бы уснуть. Но эта боль
волнами обрушивалась на стенки желудка, и от этого тот недовольно урчал.
Скотт недоумевал: неужели ощущения не обманывали его и желудок его был
совершенно пуст?
Поймав себя на том, что он весь отдался мыслям о еде - о ростбифе,
роняющем капли пряного соуса, и бифштексе, щедро посыпанном грибами с
коричневыми краями и луком, - Скотт понял, что ему пора вставать.
Пошевелив еще раз отогревшимися пальцами ног, он сбросил с себя скользкое
покрывало и встал.
Только теперь он вспомнил о происхождении тряпки, под которой
отогрелся.
Это был обрывок нижней юбки, когда-то принадлежавшей Лу, но уже давно
изношенной и выброшенной в коробку со старым тряпьем. Подняв уголок
тряпки, Скотт помял пальцами мягкую ткань и ощутил странную, острую боль в
груди и животе. Но уже не голод мучил его, а память об утерянном.
- Лу, - прошептал он, не в силах отвести взгляд от материи, которая
когда-то касалась теплого, испускающего нежный аромат тела жены.
В сердцах Скотт бросил тряпку, и на лице его застыла суровая маска. Он
поддал тряпку ногой. Потрясенный этим новым переживанием, отвернулся от
тряпки и пошел твердым шагом к краю стола. Подойдя к веревке, ухватился за
нее руками. Она была такая толстая, что он не мог ухватиться за нее
пальцами. "Значит, придется ползти по ней, как по дереву".
К счастью, веревка свисала так, что первую часть пути Скотт мог
проползти на четвереньках.
Он потянул веревку изо всех сил вниз, чтобы проверить, прочно ли она
крепится наверху. Веревка чуть-чуть поддалась, потом натянулась. Скотт
потянул еще раз. "Все, прочно держится". Но это означало крушение всех его
надежд на то, что ему удастся сбросить вниз вместе с веревкой коробку
печенья. Коробка лежала на скрученной кольцами на крышке холодильника
веревке, и он питал некоторую надежду на то, что ему удастся стащить ее
вниз.
- Ладно, - сказал Скотт и, набрав в легкие побольше воздуха, полез
вверх.
Карабкаясь по веревке, он пользовался методом жителей побережий южных
морей, при помощи которого они забираются на кокосовые пальмы, - колени
подбирал повыше, тело выгибал дугой, сдавливая веревку ступнями, обхватив
ее руками и цепляясь за нее пальцами. Не глядя вниз, Скотт упорно лез
вверх.
Тяжело задышав, он напряг все мышцы, судорожно вжимаясь телом в
веревку, которая сползла на несколько дюймов, а для него - на несколько
футов вниз. Веревка заходила из стороны в сторону, извиваясь легкими
волнами, а он висел на ней, дрожа всем телом.
Через несколько мгновений веревка замерла, и Скотт опять полез вверх,
но теперь много осторожнее.
Через пять минут он добрался до первой петли свисающей веревки и уселся
на ней верхом. Сидя, как на качелях. Скотт крепко держался рукой за
веревку, упираясь спиной в холодильник. От стенки холодильника веяло
холодом, но халат на нем был из толстой материи и поэтому холода он не
чувствовал.
Скотт оглядел все необъятное пространство царства погреба, в котором
жил. Где-то далеко - почти в миле от себя - увидел край скалы, груду
садовых кресел, крокетные принадлежности. Взгляд его двинулся дальше. Вон
там огромная пещера с водяным насосом, дальше гигантский водогрей, из-под
которого выглядывает краешек его ночного убежища - крышки картонной
коробки.
Взгляд переместился еще дальше, и он увидел обложку журнала.
Журнал лежал на подушечке на крышке металлического стола с ножками
крест-накрест, который стоял рядом с тем столом, с которого он начал свой
подъем по веревке. Раньше Скотт не замечал журнала, потому что его
загораживали жестянки из-под краски. На обложке была фотография женщины.
Высокая, вряд ли красивая, но хорошенькая, она стояла, облокотившись на
камень, и на лице ее сияло выражение довольства. На ней были плотно
облегающий красный свитер и не менее плотно сидящие черные шорты,
закрывавшие только бедра.
Скотт пристально глядел на фотографию дородной женщины: улыбаясь, она
смотрела с обложки прямо на него.
"Странно", - подумал Скотт, сидя на веревке и болтая босыми ногами в
воздухе. Он уже давно не испытывал желания. Его тело нуждалось лишь в том,
что поддерживало жизнь, - в пище, одежде и тепле. Его существование в
погребе, с того самого рокового зимнего дня, было подчинено одной цели -
выжить. Иных желаний для него как бы и не существовало. Но сегодня он
нашел обрывок нижней юбки Луизы и увидел огромную фотографию женщины.
Взглядом, полным любовного томления, он проследил очертания ее
гигантского тела - два холма высокой пышной груди, легкую возвышенность
живота, два столба длинных ног, уходящих пирамидой вверх.
Скотт не мог оторвать взгляда от женщины. Солнечный свет играл золотом
в ее темно-каштановых волосах. Ему казалось, что он чувствовал на губах их
мягкую шелковитость. Ему казалось, что он вдыхал ароматное тепло ее тела.
Мысленно скользя руками по ее ногам, Скотт представлял, какая у нее
гладкая кожа. Он представлял, как наполняет целые пригоршни ее податливыми
грудями, мысленно вкушал сладость ее губ и тонкой струйкой вливал в себя
теплый дурман ее дыхания. Содрогнувшись от охватившего его чувства
бессилия, Скотт невольно раскачал веревку под собой.
- О Боже, - прошептал он. - О Боже, Боже...
Он по многому изголодался.
Выйдя из ванной с мокрым, распаренным от душа и бритья телом, он застал
Лу в гостиной за вязаньем. Телевизор был выключен, и тишину нарушал лишь
шелест редких машин под окнами дома.
Скотт задержался в дверях, глядя на Лу.
На ней был желтый халат, наброшенный на ночную рубашку. Халат и рубашка
были из шелка и плотно облегали округлые выступы ее грудей, широкие бедра,
длинные прямые ноги. Скотт почувствовал в нижней части живота резкое
покалывание, как от электрического разряда. Как долго он не испытывал
ничего подобного: то запрет врачей из-за обследований, то работа, то бремя
не покидающего страха.
Лу взглянула на него и улыбнулась.
- У тебя такой свежий вид, - сказала она.
Не слова жены, не выражение ее лица, но что-то иное, необъяснимое
заставило его вспомнить о своем росте и прийти в крайнее смущение. Скривив
губы в жалкое подобие улыбки, Скотт прошел к дивану и сел рядом с Лу, тут
же пожалев о том, что сделал это.
Она потянула носом воздух и сказала: "От тебя очень приятно пахнет".
Она имела в виду запах его лосьона для бритья.
Скотт что-то тихо буркнул себе под нос, глядя на правильные черты ее
лица, на ее пшеничного цвета волосы, зачесанные назад и завязанные в
хвостик ленточкой.
- Ты выглядишь хорошо, - сказал он. - Просто здорово.
- Здорово! - усмехнулась она. - Не я, а ты.
Скотт резко наклонился к ней и поцеловал ее теплую шею. Лу подняла
левую руку и медленно погладила его по щеке.
- Такая приятная, гладкая, - пробормотала она.
Он сглотнул. Было ли это игрой воображения, его самолюбия, или она
действительно разговаривала с ним как с мальчиком? Скотт медленно убрал
левую руку с ее такой горячей ноги и посмотрел на белую полоску,
оставшуюся у него на пальце. Две недели назад ему пришлось снять
обручальное кольцо из-за того, что пальцы у него стали слишком тонкими.
Прочистив горло, он спросил безо всякого интереса:
- Что ты вяжешь?
- Свитер для Бет, - ответила она.
- А...
Скотт молча сидел и смотрел, как жена ловко работает длинными
вязальными спицами. Затем порывисто положил щеку ей на плечо. Мозг его тут
же отметил: "Неверный ход". И от этого Скотт почувствовал себя совсем
маленьким - ребенком, приникшим к матери. Однако он не пошевелился, думая,
что было бы совсем уж нелепо сразу отодвинуться. Скотт чувствовал, как
мерно поднималась и опускалась ее грудь и как у него в животе от нервов
что-то напряглось, да так и не отпустило.
- А что ты спать не идешь, не хочешь? - тихо спросила Лу. Он поджал
губы, по спине у него пробежал озноб.
- Нет, - ответил Скотт.
Опять показалось? А может, и вправду голос его, будто лишенный мужского
тона, звучал как-то слабо, по-детски? Скотт угрюмо посмотрел на
треугольный вырез халата жены, на глубокую впадину между двумя высокими
холмами ее грудей. От того, что он подавил в себе это желание дотронуться
до них, в пальцах у него возникла нервная дрожь.
- Ты устал? - спросила Лу.
- Нет. - Ответ получился слишком резким. Уже мягче Скотт добавил: -
Немножко.
После некоторого молчания Лу спросила:
- А что же ты не доел мороженое?
Со вздохом он закрыл глаза. Может быть, это все и показалось ему, да
что толку, он все равно сам чувствует себя мальчиком - нерешительным,
ушедшим в себя, задумавшим глупую затею, - пробудить желание в этой
взрослой женщине.
- Может, тебе принести его сюда? - спросила жена.
- Нет! - Скотт убрал голову с ее плеча и, тяжело откинувшись на
подушку, мрачно оглядел комнату. Вся она была какая-то безрадостная. Их
мебель еще стояла на старой квартире в Лос-Анджелесе, и здесь они
поставили то, что Марти за ненадобностью и древностью хранил на чердаке.
Угнетающая комната: стены темно-зеленого цвета, ни одной картинки, всего
одно окно, завешанное бумагой вместо занавесок, потертый ковер, скрывающий
часть поцарапанного пола.
- Что с тобой, дорогой? - спросила Лу.
- Ничего.
- Я что-то сделала не так?
- Нет.
- Тогда что?
- Говорю же - ничего.
- Ладно, - тихо ответила Лу.
Неужели она ничего не понимает? Понятно, для нее настоящее испытание -
жить в состоянии страшного напряжения, каждую секунду ожидая звонка,
телеграммы, письма из Центра, но - только пока безрезультатно. И все же...
Скотт снова посмотрел на ее пышное тело, и у него перехватило дыхание.
Его мучило не только физическое желание и не столько оно, сколько страх
встретить завтра и послезавтра уже без нее; Скотта изматывал ужас его
положения, не поддающегося описанию.
Не несчастный случай вырвет его из ее жизни; не быстротечная болезнь,
оставляющая человека в памяти родных и друзей таким, каким он был при
жизни, в одночасье, безжалостно лишит его любви Лу; и не продолжительная
болезнь, во время которой он, по крайней мере, оставался бы самим собой,
и, хоть Лу смотрела бы на него с жалостью и страхом, во всяком случае она
видела бы перед собой человека, которого знала еще до начала болезни.
Его беда была страшнее, много ужаснее.
Так пройдут месяцы, может быть, целый год, если врачам не удастся
остановить развитие недуга. День за днем они проживут вместе целый год, а
он все будет уменьшаться. Они будут есть за одним столом, спать в одной
постели, а он все будет уменьшаться. Они будут заботиться о Бет, слушать
музыку, видеть друг друга каждый день, а он все будет уменьшаться. И
каждый день он будет встречать какую-нибудь новую неприятность, свыкаться
с каким-нибудь новым ужасным открытием. Он будет уменьшаться, и весь
сложный механизм их взаимоотношений будет претерпевать какие-нибудь
изменения каждый день.
Они будут смеяться, ведь это же невозможно - все время ходить с
постными лицами. Возможно, однажды посмеются какой-то шутке - и это будет
момент веселого забвения всех страхов. А затем снова на них обрушится
темным океаном, сметающим на своем пути все преграды, ужас: смех смолкнет,
и радости придет конец. И правда, от которой по телу бегут мурашки, правда
о том, что он уменьшается, вернет им все их страхи и омрачит жизнь.
- Лу.
Она повернула к нему голову. Скотт наклонился, чтобы поцеловать жену,
но не смог дотянуться до ее губ. Придя в раздражение, он отчаянным
движением встал коленом на диван и запустил правую руку в копну ее
шелковистых волос, нервно надавливая ей на голову кончиками пальцев.
Резким движением отклонив голову Лу назад, Скотт впился в ее губы и
вдавил ее своей тяжестью в подушку. Из-за неожиданности происшедшего губы
Лу были напряжены.
Он услышал, как упали на пол свитер и клубок и как приятно шуршали в
его сжимающихся пальцах ее шелковистые волосы. Скотт провел рукой по ее
мягкой податливой груди. Оторвавшись от ее губ, впился своими
полуоткрытыми губами в ее шею, сладостно-медленно покусывая зубами ее
теплую кожу.
- Скотт! - задыхаясь, произнесла Лу.
От ее голоса он будто вмиг обессилел. Им овладело чувство холодной
пустоты внутри. Почти устыдившись того, что он сделал. Скотт отодвинулся
от жены. Руки его безвольно сползли с ее тела.
- Милый, что такое? - спросила она.
- Разве ты сама не знаешь? - и Скотт неприятно поразился тем, как
дрожит его собственный голос. Быстрым движением он приложил руки к щекам и
прочел во взгляде жены, что она вдруг все поняла.
- О, милый мой, - сказала Лу, наклонившись к нему. Своими теплыми
губами она прижалась к его губам, а он все так и сидел, будто окаменев. Ее
ласки, голос, поцелуй - все было лишено страсти, все было не так как у
женщины, страстно желающей своего мужа. В голосе Лу, в ее прикосновениях
была только снисходительность доброй женщины, жалеющей беднягу, который
захотел близости с ней.
Скотт отвернулся.
- Милый, не надо, - с мольбой в голосе произнесла она и взяла его за
руку. - Откуда же мне было знать? Ведь в последние два месяца между нами
ничего не было... даже ни одного поцелуя, ни одного...
- У нас совсем не было для этого времени, - сказал он.
- Так в этом-то все и дело, - продолжала она. - Как же я могла сдержать
удивление? Разве не так?
Скотт сделал глотательное движение, и в горле у него раздался сухой
щелчок.
- Может, и так, - произнес он едва слышно.
- Милый. - И она поцеловала его руку. - Не говори так, будто я... будто
я тебя оттолкнула.
Скотт засопел носом.
- Мне кажется, что... что это было бы немножко нелепо, - сказал он,
пытаясь показаться спокойным. - Со мной вот таким. Это было бы...
- Милый, прошу тебя. - Она не дала ему докончить. - Ты все усложняешь.
- Посмотри на меня, - сказал он. - Что уж тут усложнять?
- Скотт, Скотт. - И она прижала его маленькую ручку к своей щеке. -
Если бы я могла хоть словом помочь.
Он посмотрел мимо нее, не решаясь встретиться с ней взглядом. И сказал:
- Ты здесь ни при чем.
- Почему из Центра-то не звонят? Почему все никак не разгадают тайну
болезни?
Теперь он знал, что мужская сила вся из него вышла. И даже помышлять о
близости с Лу было как-то глупо.
- Обними меня, Скотт, - сказала Лу.
Несколько секунд он сидел неподвижно, опустив подбородок, с
остановившимся, ничего не выражающим взглядом, который делал непроницаемой
застывшую на его лице маску отчаяния. Затем отнял от лица правую руку и