Внешне вполне спокойно он думал о том, что вот сейчас пойдет в ванную,
возьмет лезвие и вскроет себе вены, и искренне недоумевал, почему он все
еще лежит, глядя в потолок, когда можно так просто решить все проблемы -
надо лишь пойти в ванную, взять лезвие и...
Скотт съехал по толстой, как веревка, нитке на полку плетеного стола.
Затем, подергав нитку, стащил вниз засевший наверху в расщелинах колышек,
тут же укрепил его на полке и пополз вниз.
Как ни странно, но он никак не мог понять, почему все еще не покончил с
собой. Безнадежность его положения, без сомнения, подсказывала именно
такое решение всех проблем. Однако, хотя он часто жалел о том, что не смог
решиться на этот последний шаг, Скотта всякий раз что-то останавливало.
Скотт не мог бы сказать, жалеет ли он о том, что не смог покончить с
собой. Иногда ему казалось, что это его вовсе не волновало, а если и
интересовало, то только в неясном, философском плане. Но с кем из
философов случалось, как с ним, физическое уменьшение?
Его ноги коснулись холодного пола, и Скотт, быстренько подобрав
сброшенные сандалии, надел их - сандалии, сделанные им самим из прутиков.
В них было много лучше, чем босиком. Теперь осталось оттащить пакет к
своему ночному убежищу. После этого он сможет снять мокрый халат и, нежась
в тепле, отдыхать и спокойно есть. Скотт подбежал к пакету, горя желанием
как можно быстрее разделаться с работой.
Пакет оказался настолько тяжелым, что двигать его можно было только
очень медленно. Скотт продвинул пакет дюймов на десять и присел на него
отдохнуть. Отдышавшись, встал и подвинул пакет еще дальше. Позади остались
два массивных стола, скрученный шланг, садовая косилка, огромная лестница,
широкая, вся в островках света равнина, которая вела к водогрею.
Последние двадцать пять дюймов он тащил свой пакет с едой, двигаясь
спиной вперед, перегнувшись в поясе и рыча от натуги. Еще несколько минут,
и он будет в безопасности, в теплой и мягкой постели, с сытым желудком.
Стиснув зубы от усилия, Скотт резко поддернул пакет к подножию цементной
глыбы. Жизнь все-таки стоила того, чтобы бороться за нее, даже если ее
радость составляли самые простые физические удовольствия. Пища, вода,
тепло. Скотт почувствовал себя счастливым.
Вдруг он испустил крик.
Огромный паук, уже поджидая его, свисал с верхнего края глыбы.
На какой-то миг их глаза встретились. Скотт застыл на месте у подножия
глыбы, в ужасе глядя вверх.
Вдруг длинные черные ноги зашевелились, и, издав приглушенный стон,
Скотт бросился в один из двух проходов, проделанных в глыбе. Уже убегая по
этому сырому тоннелю, он услышал, как паук грузно свалился на пол.
"Так нечестно!" - прокричал его рассудок в отчаянии и ярости.
И это была последняя мысль Скотта. Панический ужас сковал своими
железными объятиями всякую способность думать. Боль в ноге мигом прошла,
усталости как не бывало. Остался только ужас.
Выскочив наружу с другой стороны цементной глыбы, он бросил через плечо
взгляд на черную раскачивающуюся тень паука, бежавшего за ним по темному
тоннелю. Глубокий, во всю силу легких вдох, - и Скотт устремился к
цистерне с топливом. Не было смысла бежать к кладке бревен - паук
перехватил бы его на полдороге.
Мчась к ломаной коробке, стоявшей под цистерной, он еще точно не знал,
что будет делать, когда добежит до нее, - его вел один лишь инстинкт
самосохранения. В картонке лежали тряпки. Возможно, зарывшись в них, он
спрячется от паука.
Скотт больше не оглядывался, в этом не было никакой необходимости. Он и
так знал, что огромное раздувшееся тело паука, дико раскачиваясь из
стороны в сторону, неслось за ним на длинных черных ногах. И он знал, что
если и добежит до коробки первым, то только благодаря тому, что у паука не
хватало одной ноги.
В развевающемся вокруг тела халате, стуча по полу сандалиями, Скотт
бежал через островки тусклого света. Воздух обжигал ему горло. Он яростно
перебирал ногами. Вот уже над ним высится цистерна с топливом.
Когда несшийся по пятам паук оказался меньше чем в пяти дюймах от него,
Скотт метнулся в тень от цистерны. Захрипев, он оттолкнулся ногами от
цементного пола и прыгнул. Руки его отчаянно вцепились в свисавшую
проволочку, и он медленно подтянул тело вверх. Затем, раскачавшись,
прыгнул ногами вперед в отверстие в стенке картонки.
Болтая руками и ногами, он кувыркнулся в воздухе и упал на мягкую груду
белья. Приподнявшись, услышал, что паук, скребя лапами по стенке коробки,
ползет вверх. Скотт вскочил на ноги, но мягкое белье под ним провалилось,
он потерял равновесие и упал. Нелепо растянувшись всем телом, он бросил
взгляд назад и увидел, что черный паук, яростно перебирая ногами, появился
в треугольном вырезе в стенке картонки. Не мешкая, гадина протиснула свое
тело вовнутрь и прыгнула вниз.
Со стоном Скотт привстал, но снова упал, ступив ногой в углубление в
горе белья. Гора качнулась дважды. Первый раз, когда на нее упал Скотт,
второй - когда на нее свалилось тело паука, который тут же бросился к
своей жертве.
Барахтаясь в белье, Скотт уже не успел бы встать на ноги. В отчаянии
оттолкнувшись ногами от мягкого белья, он упал навзничь. Приподнялся и
опять грузно свалился, яростно разгребая руками белье, чтобы выбраться из
него. Но все больше запутывался. Паук уже почти добрался до него.
Из глотки Скотта вырвался пронзительный крик отчаяния. Почувствовав,
что паук поставил на его лодыжку одну из своих лап, он резко отпрянул
назад. И свалился в открытую швейную коробку, захрипев от боли и
неожиданности. Руки его все еще машинально двигались, как будто он пытался
что-то нащупать. Огромный паук спрыгнул вниз и пополз по его ногам. Скотт
завизжал от ужаса и отвращения.
Вдруг рука Скотта легла на холодный металл. Булавка! Едва дыша, он
оттолкнулся ногами от белья и, падая навзничь, потянул на себя обеими
руками булавку. Когда паук прыгнул на него, Скотт воткнул ее, как копье, в
живот гадины. Булавка заходила в его руках под тяжестью паучьего тела.
Паук дернулся назад и, соскочив с острия, отлетел на несколько дюймов.
Выждав какое-то мгновенье, он вновь бросился в наступление. Скотт встал на
левое колено, правую ногу отставил для упора назад, головку булавки
положил себе на бедро и, крепко держа свое оружие в напряженных до боли
руках, изготовился отражать второе нападение.
И опять паук напоролся на острие булавки, и опять отскочил назад,
содрав одной из своих шевелящихся в воздухе колючих лап кожу на левом
виске Скотта.
- Сдохни! Сдохни! Сдохни! - пронзительно кричал Скотт, едва ли отдавая
себе в этом отчет.
Паук не издох. Но в нескольких дюймах от Скотта он дико дергался всем
телом, будто не понимая, почему не может схватить наконец свою жертву. И
вдруг опять бросился вперед.
На этот раз острие едва ли задело его, потому что он остановился и
поспешно отполз назад. Скотт, не отрываясь, следил за гадиной, не меняя
своего положения. Тяжелая булавка чуть-чуть дрожала в его руках, но острие
было неизменно направлено на паука. Ощущение тяжести, оставленное на ногах
пауком, не прошло, ныло место, где был содрана кожа. Скотт прищурился,
пытаясь разглядеть своего врага, почти слившегося с мраком теней.
Скотт не помнил, как долго он так стоял и смотрел. Он не заметил
никакого движения, но вдруг, как по волшебству, среди теней уже никого не
оказалось.
От изумления странный звук, не то хрип, не то крик, задрожал у него в
горле. Он встал на онемевшие ноги и огляделся крутом. Через весь подвал до
него долетел рев, с которым опять заработал масляный обогреватель. С
бьющимся сердцем Скотт резко развернулся, в ужасе подумав, что паук сейчас
обрушится на него.
Скотт долго крутился так на одном месте, с трудом удерживая в руках
тяжелую булавку, ставшую его оружием. Наконец его осенило - паук уполз.
Скотт почувствовал огромное облегчение, и на него волной обрушилась
усталость. Булавка вдруг показалась ему неподъемной и выпала из рук, с
грохотом ударившись о деревянное дно коробки. Ноги подкосились, и Скотт
свалился мешком, стукнувшись головой о булавку, которая только что спасла
ему жизнь.
Некоторое время он лежал так, довольный, не в силах пошевелить ни
рукой, ни ногой. Паук ушел. Он его прогнал.
Но очень скоро радость его омрачилась мыслью, что паук все же еще жив
и, возможно, поджидает его на полу, готовый броситься на него, как только
он вылезет из коробки. А может быть, паук опять караулит его под
водогреем.
Скотт перевернулся на живот и уткнул лицо в руки. Чего он добился в
итоге? На самом деле он все еще был во власти паука. Он не может всюду
носить с собой булавку, а через день-другой вообще не сможет поднять ее.
Но даже если паук настолько испугался, что больше уже не решится
нападать на него (во что Скотт ни капли не верил), все равно оставалось
еще очень много проблем: через два дня опять нечего будет есть, с каждым
днем становится все труднее доставать воду, каждый день приходится
перекраивать и ушивать халат, нет никакой возможности выбраться из
подвала, но что еще хуже - постоянно, не отпуская, его мучил страх перед
тем, что должно было случиться в ночь с субботы на воскресенье.
Скотт с трудом встал на ноги и стал шарить в темноте руками, пока не
нашел висевшую на петельках крышку коробки. Он перекинул ее и опустил на
коробку. И вновь его окружила непроглядная тьма. "Что, если я задохнусь?"
- подумал он. Нет, это его не волновало.
С тех самых пор, как он стал совсем маленьким, ему постоянно
приходилось убегать. Он спасался бегством от насилия, физической расправы,
которые ему несли мужчина, мальчишки, кошка, птицы и теперь вот паук; но
что было ужаснее всего в его бегстве - он убегал и разумом: от жизни, от
своих проблем и страхов; отступал, пятился, уворачивался, поддавался,
сдавался, капитулировал.
Он все еще жил, но было ли его существование разумным, или оно было
лишь инстинктивным выживанием? Да, он все еще боролся за еду, воду, но,
может быть, эта борьба была просто неизбежной, раз уж он выбрал выживание?
И главное, что ему хотелось знать: был ли он самостоятельной, что-то
значащей личностью? Был ли он индивидуальностью? В чем заключался смысл
его существования? В том, чтобы выжить?
Этого он не знал, не знал. Возможно, что был невежественным человеком,
который смотрит правде в глаза. Но не менее возможно и то, что он был лишь
бледной тенью того, что называется человеком, и жил лишь по инерции,
благодаря толчкам извне; им что-то двигало, а не он двигался сам, по своей
воле; его что-то заставляло искать и бороться, а не он сам избирал этот
путь.
Скотт не знал, как было на самом деле. Он спал, свернувшись калачиком,
дрожа всем телом от холода. Он был уже не больше зернышка - и все никак не
мог найти ответа на мучившие его вопросы.
Он встал и настороженно прислушался. В погребе было тихо. Паук, должно
быть, вернулся в свои владения. И уж точно, если гадина все еще хотела
убить Скотта, она уже снова пробовала залезть в картонку. Но он, вероятно,
спал очень долго и крепко и ничего не слышал.
Почувствовав, что горло опять болит, Скотт поморщился и сглотнул. Его
мучила жажда и голод. Осмелится ли он еще на один поход к водогрею? Скотт
тяжело выдохнул. Вопрос был праздный, ведь просто-напросто больше ничего
не оставалось делать.
Пошарив вокруг себя, Скотт нащупал толстую, холодную, как лед, булавку.
Взял ее в руки и, ощутив ее тяжесть, удивился тому, как легко орудовал ею
вчера. Возможно, помог страх. Обеими руками Скотт поднял булавку и
поместил ее у правого бедра. Выбираясь из швейной коробки и двигаясь по
уходящей из-под ног, как зыбучие пески, горе белья к прорехе в стенке
картонки, Скотт правой рукой волочил за собой булавку. Ее он сможет без
труда схватить двумя руками и снова использовать как оружие, если появится
паук. Впервые за много недель у него появилось ощущение относительной
безопасности.
Подойдя к отверстию. Скотт осторожно высунулся и посмотрел сначала
вверх, потом по сторонам и, наконец, вниз. Паука нигде не было видно.
Скотт задышал чуть спокойнее. Просунул булавку в отверстие и, задержавшись
лишь на миг, сбросил ее вниз. Булавка звякнула об пол и, откатившись на
несколько футов, замерла. Торопливо Скотт выскользнул из картонки и
прыгнул вниз. Когда он приземлился на пол, вновь с хрипотцой запыхтел
водяной насос. Скотт, застигнутый врасплох этим звуком, схватил булавку в
руки и встал так, будто изготовился отбивать нападение паука.
Но никто на него не нападал. Он опустил свое сияющее копье и, снова
переложив его к правому бедру, направился к водогрею.
Выйдя из огромной тени топливного бака, он попал в бледный свет
угасающего дня. За затянутыми тонкой дымкой окнами царил полный покой.
Скотт прошел мимо больших колес косилки, поглядывая настороженно, не
притаился ли за ними паук.
Наконец он вышел на открытое пространство и направился к находившемуся
уже недалеко от него водогрею. Скотт посмотрел на холодильник, и перед его
мысленным взором встала газета, лежавшая там, наверху. И еще раз он
пережил приступ ярости, случившийся с ним во время вторжения в его дом
корреспондентов. Его поставили в туфли, которые были ему велики уже на
пять размеров, и Берг сказал:
- Вот, дружище, ты как будто вспоминаешь то время, когда мог их носить.
Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с висящим на двери комплектом
его старой одежды. Потом он стоял рядом с развернутой рулеткой, а огромная
рука Хаммера, влезающая в кадр, показывала на отметку его роста. Потом его
осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни
перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый
день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что
расторгнет подписанный с газетой контракт, независимо от того, нужны ли
деньги или нет, возненавидит его Лу за этот поступок или нет.
Но, как бы там ни было, контракт он не расторг. И получал все новые
предложения: о выступлениях по радио и на телевидении, на сцене и в ночных
клубах. Предложения о выступлении со статьями, приходившие от самых разных
журналов, исключая наиболее солидные, и от бойких газетенок типа "Глоб
пост". Перед его домом стали собираться толпы зевак, иногда даже
выпрашивавших автограф. Религиозные фанатики зазывали его к себе, в личных
беседах с ним и по почте призывая принять их сомнительную веру. Приходили
письма с непристойными предложениями от разочаровавшихся в нормальных
половых связях женщин - и мужчин...
Когда Скотт подошел к бетонной приступке, на нем не было лица. Какое-то
время он постоял, все еще думая о прошлом. Наконец взгляд его опять
прояснился и устремился вперед. Скотт двинулся дальше, все время помня о
том, что, возможно, паук подкарауливает его наверху.
Скотт медленно забрался на надстройку, держа наготове булавку, и
оглядел внимательно свое ночное убежище. Там никого не было.
Со вздохом облегчения он перекинул через край надстройки булавку и
проследил, как она покатилась по бетонной поверхности и, столкнувшись с
его кроватью, остановилась. После этого он спустился вниз за пакетом с
печеньем.
За три раза он перенес все кусочки печенья в кучку рядом со своей
кроватью. Теперь Скотт сидел и грыз кусочек печенья размером со свой
кулак, мечтая о воде. Он не осмелился сходить к водяному насосу, потому
что уже темнело и даже булавка не гарантировала полной безопасности.
Закончив есть, Скотт надвинул на свою кровать крышку коробки и с тихим
стоном откинулся на губку. Он все еще чувствовал дикую усталость, потому
что короткий сон в картонке почти совсем не прибавил ему сил.
Вспомнив о своем календаре. Скотт нащупал руками дощечку и кусочек
угля. Небрежно поставил отметку. В темноте он мог перечеркнуть
какую-нибудь другую отметку и внести путаницу в календарь. Но все это было
уже неважно. В календаре значились среда, четверг, пятница и суббота.
А дальше уже ничего не будет.
Лежа в темноте, Скотт дрожал. Как и смерть, его конец было невозможно
себе представить. Нет, его уход еще непостижимее. О смерти имелось хотя бы
какое-то общее представление; она была частью жизни, хотя и самой
таинственной ее частью. Но с кем и когда случалось вот такое, как с ним,
уменьшение до полного исчезновения.
Он повернулся на бок и подложил под голову руку. Если бы он мог хоть с
кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Если бы только с ним рядом
была Лу и он мог бы смотреть на нее, касаться ее. И даже если бы она не
догадывалась о его присутствии, ему все равно было бы много легче. Но он
был одинок.
Скотт опять вспомнил о газетных сплетнях по поводу его недуга, вспомнил
и то, как ему было противно участвовать в организованном газетой
отвратительном спектакле и как, придя от всего этого в дикую ярость, он
патологически возненавидел всю свою исковерканную жизнь. И в своей ярости
он дошел до того, что однажды сорвался в город, влетел к редактору газеты,
прорычал ему в лицо, что контракт разорван, и, слабея от душившей его
ненависти, выбежал на улицу.
В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула
шина.
Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. "Форд"
накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным
усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева
ограничительный барьер, который едва не протаранил своим "фордом". Руль
ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине.
Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание.
Побелевшие и дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще
держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так,
сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова.
Неожиданно он разразился бранью.
- Ах ты, сукин сын. - От приступа ярости по спине у него пробежала
дрожь.
- Давай еще, - произнес он уже вполне спокойно, но голос его все же
выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. - Давай еще. Так ее.
Говорю же. Давай еще, ну же. - Он клацнул зубами.
- Мало одной шины, - глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. - Чтоб
заглох этот генератор. Вдребезги этот радиатор. Чтоб ее разнесло, эту
чертову машину! - выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость.
С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку
сиденья.
Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На
него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины
ноги и сполз с сиденья.
Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки.
Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. "Вот
пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей
машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, - в раздражении
подумал он. - Эта чертова невезуха!"
Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно
завалившуюся на спущенную шину. "Здорово, - подумал он, - просто здорово.
Как я, черт возьми, смогу заменить ее?" Скотт нервно заскрежетал зубами.
Он был не в силах теперь сделать даже этого. Ну и, разумеется, Терри не
смогла сегодня присмотреть за детьми, значит, Лу осталась дома. Все как
назло.
Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно.
"И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода
против меня, - Скотт закрыл глаза. - Мне пора в психушку!"
Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в
ремонтную службу.
Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. "Ну, позвоню я
туда, - думал он, - приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня
и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто - как Берг
вечно таращится - тупо, вызывающе, будто хочет сказать: "Господи Иисусе,
да ты же уродец".
А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая
снисходительное дружелюбие, как здоровый человек перед уродом.
Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это
надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для
него борьбой, движением вперед против чего-то. Унизительный разговор с
механиком стал бы полным поражением, которое придавило бы его своей
тяжестью.
Скотт устало выдохнул. Да, но как еще выбраться отсюда? Он должен
непременно добраться до дома. При любых других обстоятельствах он мог бы
позвонить Марти; но в данном случае ему было как-то неловко обращаться к
брату за помощью.
Скотт засунул руку в карманы куртки и побрел по посыпанной гравием
обочине дороги.
"Плевать мне на это, - твердил он сам себе, - плевать мне на то, что я
_подписал_ контракт. Я устал изображать из себя подопытного кролика,
которым потчуют миллион читателей".
В своей одежде, бывшей впору разве что маленькому мальчику, Скотт
упорно шел вперед, все ускоряя шаг.
Его осветили лучи фар, и он, не останавливаясь, отошел еще дальше от
дороги. Скотт, разумеется, и не собирался просить подвезти его до города.
Темная громадина проехала мимо него. Затем раздалось громкое шуршание
шин по асфальту, и, подняв глаза, Скотт увидел, что машина затормозила.
Его губы напряглись. "Я предпочитаю пройтись". Одними губами он стал
произносить эти слова, репетируя свой ответ на предложение подвезти его.
Дверца распахнулась, и из машины высунулась голова в фетровой шляпе.
- Один идешь, паренек? - спросил мужчина сиплым голосом. Говорил он, не
вынимая изо рта выкуренную наполовину сигару.
Медленно, нехотя Скотт подошел к машине. Да, в общем, все было
нормально. Мужчина принял его за мальчика. Этого и следовало ожидать.
Разве не было такого, что однажды его отказались пропустить на вечерний
сеанс в кино из-за того, что с ним не было никого из взрослых? Разве
однажды в баре его не заставили показать удостоверение личности, прежде
чем подали спиртное?
- Один идешь, парнишка? - еще раз спросил мужчина.
- Да вот, иду домой, - ответил Скотт.
- И далеко тебе? - Голос мужчины был не грубый, но чуть-чуть
хрипловатый. Скотт увидел, что незнакомец закивал головой, явно сочувствуя
ему.
- Да вот, до ближайшего города, - сказал Скотт. - Вы не могли бы
подвезти меня, мистер? - спросил он уже совсем тонким, детским голоском.
- Конечно, малыш, конечно, - ответил мужчина. - Полезай ко мне, и bon
voyage [счастливого пути (фр.)] тебе и моему старичку "плимуту" пятьдесят
пятого года. - Его голова исчезла в кабине так быстро и ловко, как голова
напуганной черепахи, ищущей спасения под панцирем.
- Спасибо, мистер.
Скотт понимал, что для него играть по-настоящему роль мальчика было
чем-то вроде самоистязания. Он стоял рядом с машиной, пока грузный мужчина
не уселся, кряхтя и ерзая, за руль. Затем и сам Скотт юркнул на сиденье.
- Вот ты здесь сиди так, малыш... Осторожно!
Скотт подскочил, почувствовав под собой толстую руку незнакомца.
Мужчина убрал ее с сиденья, поднес к своему лицу и проговорил, тихо
посмеиваясь:
- Ты повредил мне правую конечность, малыш. Отдавил пальцы. Что
скажешь?
Когда Скотт снова сел, на лице его появилась нервная, натянутая
улыбочка. В машине густо пахло виски и дымом сигар, и он начал кашлять
себе в кулак.
- Поднять якоря, бродячее племя, - весело объявил мужчина. Тихонько
ударив рукой по переключателю скоростей, послал его вниз: машина
вздрогнула и покатила по шоссе.
- Fermez la porte [закрой дверцу (фр.)], малыш, fermez эту проклятую
porte.
- Уже закрыл, - ответил Скотт.
Мужчина бросил на него восхищенный взгляд.
- Ты понимаешь по-французски, малыш. Замечательный мальчик, такой
воспитанный, образованный. Ваше здоровье, сэр.
Скотт едва заметно улыбнулся своим мыслям. Ему тоже хотелось опьянеть и
расслабиться. Но он целый вечер пил в темном закутке бара, пил, чтобы
напиться, и ни капли не опьянел.
- Ты живешь в этой гнилой местности, дружище? - поинтересовался
неугомонный незнакомец и принялся похлопывать себя по груди.
- В ближайшем городе, - ответил Скотт.
- В ближайшем городе, бегущем навстречу огнями, - произнес мужчина, все
еще похлопывая себя по груди. - В близлежащей деревушке, в соседнем
селении Хамлет - Хамлет. А, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем - черт
возьми, созвучная пара! Все королевство тому, кто мне отыщет пару - на
ночь, - и он рыгнул, издав звук, похожий на протяжное рычание леопарда.
- Выключите осветитель приборной доски, - сказал Скотт, надеясь на то,
что опьяневший мужчина вспомнит о руле и возьмется за него своими
непослушными руками.
Мужчина бросил на него изумленный взгляд.
- Гениальный мальчик. Аналитический ум. Боже, я влюбился в этого
гениального мальчика, - и в машине, пропахшей плесенью и затхлостью,
раздалось дребезжащее "хи-хи". - Mon Dieu! [Мой бог! (фр.)]
Скотт напрягся всем телом, увидев, что сосед его наклонился к приборной
доске и перестал следить за дорогой. А мужчина с силой загнал свою
электрическую зажигалку, в розетку для подзарядки и выпрямился, задев
Скотта плечом.
- Так ты живешь в ближайшем городе, mon cher [мой друг (фр.)], - сказал
он. - Это... потрясающая новость. - И он еще раз рыгнул, опять издав звук,
похожий на рычанье леопарда. - Вот пообедал со стариной Винсеном. Эх,
старина Винсен. - И опять из его глотки вырвался какой-то странный звук,
который мог означать начало как приступа веселья, так и приступа удушья. -
Старина Венсен, - грустно произнес здоровяк.
Зарядившись, зажигалка щелкнула, и мужчина вырвал ее из розетки. Скотт
возьмет лезвие и вскроет себе вены, и искренне недоумевал, почему он все
еще лежит, глядя в потолок, когда можно так просто решить все проблемы -
надо лишь пойти в ванную, взять лезвие и...
Скотт съехал по толстой, как веревка, нитке на полку плетеного стола.
Затем, подергав нитку, стащил вниз засевший наверху в расщелинах колышек,
тут же укрепил его на полке и пополз вниз.
Как ни странно, но он никак не мог понять, почему все еще не покончил с
собой. Безнадежность его положения, без сомнения, подсказывала именно
такое решение всех проблем. Однако, хотя он часто жалел о том, что не смог
решиться на этот последний шаг, Скотта всякий раз что-то останавливало.
Скотт не мог бы сказать, жалеет ли он о том, что не смог покончить с
собой. Иногда ему казалось, что это его вовсе не волновало, а если и
интересовало, то только в неясном, философском плане. Но с кем из
философов случалось, как с ним, физическое уменьшение?
Его ноги коснулись холодного пола, и Скотт, быстренько подобрав
сброшенные сандалии, надел их - сандалии, сделанные им самим из прутиков.
В них было много лучше, чем босиком. Теперь осталось оттащить пакет к
своему ночному убежищу. После этого он сможет снять мокрый халат и, нежась
в тепле, отдыхать и спокойно есть. Скотт подбежал к пакету, горя желанием
как можно быстрее разделаться с работой.
Пакет оказался настолько тяжелым, что двигать его можно было только
очень медленно. Скотт продвинул пакет дюймов на десять и присел на него
отдохнуть. Отдышавшись, встал и подвинул пакет еще дальше. Позади остались
два массивных стола, скрученный шланг, садовая косилка, огромная лестница,
широкая, вся в островках света равнина, которая вела к водогрею.
Последние двадцать пять дюймов он тащил свой пакет с едой, двигаясь
спиной вперед, перегнувшись в поясе и рыча от натуги. Еще несколько минут,
и он будет в безопасности, в теплой и мягкой постели, с сытым желудком.
Стиснув зубы от усилия, Скотт резко поддернул пакет к подножию цементной
глыбы. Жизнь все-таки стоила того, чтобы бороться за нее, даже если ее
радость составляли самые простые физические удовольствия. Пища, вода,
тепло. Скотт почувствовал себя счастливым.
Вдруг он испустил крик.
Огромный паук, уже поджидая его, свисал с верхнего края глыбы.
На какой-то миг их глаза встретились. Скотт застыл на месте у подножия
глыбы, в ужасе глядя вверх.
Вдруг длинные черные ноги зашевелились, и, издав приглушенный стон,
Скотт бросился в один из двух проходов, проделанных в глыбе. Уже убегая по
этому сырому тоннелю, он услышал, как паук грузно свалился на пол.
"Так нечестно!" - прокричал его рассудок в отчаянии и ярости.
И это была последняя мысль Скотта. Панический ужас сковал своими
железными объятиями всякую способность думать. Боль в ноге мигом прошла,
усталости как не бывало. Остался только ужас.
Выскочив наружу с другой стороны цементной глыбы, он бросил через плечо
взгляд на черную раскачивающуюся тень паука, бежавшего за ним по темному
тоннелю. Глубокий, во всю силу легких вдох, - и Скотт устремился к
цистерне с топливом. Не было смысла бежать к кладке бревен - паук
перехватил бы его на полдороге.
Мчась к ломаной коробке, стоявшей под цистерной, он еще точно не знал,
что будет делать, когда добежит до нее, - его вел один лишь инстинкт
самосохранения. В картонке лежали тряпки. Возможно, зарывшись в них, он
спрячется от паука.
Скотт больше не оглядывался, в этом не было никакой необходимости. Он и
так знал, что огромное раздувшееся тело паука, дико раскачиваясь из
стороны в сторону, неслось за ним на длинных черных ногах. И он знал, что
если и добежит до коробки первым, то только благодаря тому, что у паука не
хватало одной ноги.
В развевающемся вокруг тела халате, стуча по полу сандалиями, Скотт
бежал через островки тусклого света. Воздух обжигал ему горло. Он яростно
перебирал ногами. Вот уже над ним высится цистерна с топливом.
Когда несшийся по пятам паук оказался меньше чем в пяти дюймах от него,
Скотт метнулся в тень от цистерны. Захрипев, он оттолкнулся ногами от
цементного пола и прыгнул. Руки его отчаянно вцепились в свисавшую
проволочку, и он медленно подтянул тело вверх. Затем, раскачавшись,
прыгнул ногами вперед в отверстие в стенке картонки.
Болтая руками и ногами, он кувыркнулся в воздухе и упал на мягкую груду
белья. Приподнявшись, услышал, что паук, скребя лапами по стенке коробки,
ползет вверх. Скотт вскочил на ноги, но мягкое белье под ним провалилось,
он потерял равновесие и упал. Нелепо растянувшись всем телом, он бросил
взгляд назад и увидел, что черный паук, яростно перебирая ногами, появился
в треугольном вырезе в стенке картонки. Не мешкая, гадина протиснула свое
тело вовнутрь и прыгнула вниз.
Со стоном Скотт привстал, но снова упал, ступив ногой в углубление в
горе белья. Гора качнулась дважды. Первый раз, когда на нее упал Скотт,
второй - когда на нее свалилось тело паука, который тут же бросился к
своей жертве.
Барахтаясь в белье, Скотт уже не успел бы встать на ноги. В отчаянии
оттолкнувшись ногами от мягкого белья, он упал навзничь. Приподнялся и
опять грузно свалился, яростно разгребая руками белье, чтобы выбраться из
него. Но все больше запутывался. Паук уже почти добрался до него.
Из глотки Скотта вырвался пронзительный крик отчаяния. Почувствовав,
что паук поставил на его лодыжку одну из своих лап, он резко отпрянул
назад. И свалился в открытую швейную коробку, захрипев от боли и
неожиданности. Руки его все еще машинально двигались, как будто он пытался
что-то нащупать. Огромный паук спрыгнул вниз и пополз по его ногам. Скотт
завизжал от ужаса и отвращения.
Вдруг рука Скотта легла на холодный металл. Булавка! Едва дыша, он
оттолкнулся ногами от белья и, падая навзничь, потянул на себя обеими
руками булавку. Когда паук прыгнул на него, Скотт воткнул ее, как копье, в
живот гадины. Булавка заходила в его руках под тяжестью паучьего тела.
Паук дернулся назад и, соскочив с острия, отлетел на несколько дюймов.
Выждав какое-то мгновенье, он вновь бросился в наступление. Скотт встал на
левое колено, правую ногу отставил для упора назад, головку булавки
положил себе на бедро и, крепко держа свое оружие в напряженных до боли
руках, изготовился отражать второе нападение.
И опять паук напоролся на острие булавки, и опять отскочил назад,
содрав одной из своих шевелящихся в воздухе колючих лап кожу на левом
виске Скотта.
- Сдохни! Сдохни! Сдохни! - пронзительно кричал Скотт, едва ли отдавая
себе в этом отчет.
Паук не издох. Но в нескольких дюймах от Скотта он дико дергался всем
телом, будто не понимая, почему не может схватить наконец свою жертву. И
вдруг опять бросился вперед.
На этот раз острие едва ли задело его, потому что он остановился и
поспешно отполз назад. Скотт, не отрываясь, следил за гадиной, не меняя
своего положения. Тяжелая булавка чуть-чуть дрожала в его руках, но острие
было неизменно направлено на паука. Ощущение тяжести, оставленное на ногах
пауком, не прошло, ныло место, где был содрана кожа. Скотт прищурился,
пытаясь разглядеть своего врага, почти слившегося с мраком теней.
Скотт не помнил, как долго он так стоял и смотрел. Он не заметил
никакого движения, но вдруг, как по волшебству, среди теней уже никого не
оказалось.
От изумления странный звук, не то хрип, не то крик, задрожал у него в
горле. Он встал на онемевшие ноги и огляделся крутом. Через весь подвал до
него долетел рев, с которым опять заработал масляный обогреватель. С
бьющимся сердцем Скотт резко развернулся, в ужасе подумав, что паук сейчас
обрушится на него.
Скотт долго крутился так на одном месте, с трудом удерживая в руках
тяжелую булавку, ставшую его оружием. Наконец его осенило - паук уполз.
Скотт почувствовал огромное облегчение, и на него волной обрушилась
усталость. Булавка вдруг показалась ему неподъемной и выпала из рук, с
грохотом ударившись о деревянное дно коробки. Ноги подкосились, и Скотт
свалился мешком, стукнувшись головой о булавку, которая только что спасла
ему жизнь.
Некоторое время он лежал так, довольный, не в силах пошевелить ни
рукой, ни ногой. Паук ушел. Он его прогнал.
Но очень скоро радость его омрачилась мыслью, что паук все же еще жив
и, возможно, поджидает его на полу, готовый броситься на него, как только
он вылезет из коробки. А может быть, паук опять караулит его под
водогреем.
Скотт перевернулся на живот и уткнул лицо в руки. Чего он добился в
итоге? На самом деле он все еще был во власти паука. Он не может всюду
носить с собой булавку, а через день-другой вообще не сможет поднять ее.
Но даже если паук настолько испугался, что больше уже не решится
нападать на него (во что Скотт ни капли не верил), все равно оставалось
еще очень много проблем: через два дня опять нечего будет есть, с каждым
днем становится все труднее доставать воду, каждый день приходится
перекраивать и ушивать халат, нет никакой возможности выбраться из
подвала, но что еще хуже - постоянно, не отпуская, его мучил страх перед
тем, что должно было случиться в ночь с субботы на воскресенье.
Скотт с трудом встал на ноги и стал шарить в темноте руками, пока не
нашел висевшую на петельках крышку коробки. Он перекинул ее и опустил на
коробку. И вновь его окружила непроглядная тьма. "Что, если я задохнусь?"
- подумал он. Нет, это его не волновало.
С тех самых пор, как он стал совсем маленьким, ему постоянно
приходилось убегать. Он спасался бегством от насилия, физической расправы,
которые ему несли мужчина, мальчишки, кошка, птицы и теперь вот паук; но
что было ужаснее всего в его бегстве - он убегал и разумом: от жизни, от
своих проблем и страхов; отступал, пятился, уворачивался, поддавался,
сдавался, капитулировал.
Он все еще жил, но было ли его существование разумным, или оно было
лишь инстинктивным выживанием? Да, он все еще боролся за еду, воду, но,
может быть, эта борьба была просто неизбежной, раз уж он выбрал выживание?
И главное, что ему хотелось знать: был ли он самостоятельной, что-то
значащей личностью? Был ли он индивидуальностью? В чем заключался смысл
его существования? В том, чтобы выжить?
Этого он не знал, не знал. Возможно, что был невежественным человеком,
который смотрит правде в глаза. Но не менее возможно и то, что он был лишь
бледной тенью того, что называется человеком, и жил лишь по инерции,
благодаря толчкам извне; им что-то двигало, а не он двигался сам, по своей
воле; его что-то заставляло искать и бороться, а не он сам избирал этот
путь.
Скотт не знал, как было на самом деле. Он спал, свернувшись калачиком,
дрожа всем телом от холода. Он был уже не больше зернышка - и все никак не
мог найти ответа на мучившие его вопросы.
Он встал и настороженно прислушался. В погребе было тихо. Паук, должно
быть, вернулся в свои владения. И уж точно, если гадина все еще хотела
убить Скотта, она уже снова пробовала залезть в картонку. Но он, вероятно,
спал очень долго и крепко и ничего не слышал.
Почувствовав, что горло опять болит, Скотт поморщился и сглотнул. Его
мучила жажда и голод. Осмелится ли он еще на один поход к водогрею? Скотт
тяжело выдохнул. Вопрос был праздный, ведь просто-напросто больше ничего
не оставалось делать.
Пошарив вокруг себя, Скотт нащупал толстую, холодную, как лед, булавку.
Взял ее в руки и, ощутив ее тяжесть, удивился тому, как легко орудовал ею
вчера. Возможно, помог страх. Обеими руками Скотт поднял булавку и
поместил ее у правого бедра. Выбираясь из швейной коробки и двигаясь по
уходящей из-под ног, как зыбучие пески, горе белья к прорехе в стенке
картонки, Скотт правой рукой волочил за собой булавку. Ее он сможет без
труда схватить двумя руками и снова использовать как оружие, если появится
паук. Впервые за много недель у него появилось ощущение относительной
безопасности.
Подойдя к отверстию. Скотт осторожно высунулся и посмотрел сначала
вверх, потом по сторонам и, наконец, вниз. Паука нигде не было видно.
Скотт задышал чуть спокойнее. Просунул булавку в отверстие и, задержавшись
лишь на миг, сбросил ее вниз. Булавка звякнула об пол и, откатившись на
несколько футов, замерла. Торопливо Скотт выскользнул из картонки и
прыгнул вниз. Когда он приземлился на пол, вновь с хрипотцой запыхтел
водяной насос. Скотт, застигнутый врасплох этим звуком, схватил булавку в
руки и встал так, будто изготовился отбивать нападение паука.
Но никто на него не нападал. Он опустил свое сияющее копье и, снова
переложив его к правому бедру, направился к водогрею.
Выйдя из огромной тени топливного бака, он попал в бледный свет
угасающего дня. За затянутыми тонкой дымкой окнами царил полный покой.
Скотт прошел мимо больших колес косилки, поглядывая настороженно, не
притаился ли за ними паук.
Наконец он вышел на открытое пространство и направился к находившемуся
уже недалеко от него водогрею. Скотт посмотрел на холодильник, и перед его
мысленным взором встала газета, лежавшая там, наверху. И еще раз он
пережил приступ ярости, случившийся с ним во время вторжения в его дом
корреспондентов. Его поставили в туфли, которые были ему велики уже на
пять размеров, и Берг сказал:
- Вот, дружище, ты как будто вспоминаешь то время, когда мог их носить.
Потом его ставили рядом с Бет, Лу, рядом с висящим на двери комплектом
его старой одежды. Потом он стоял рядом с развернутой рулеткой, а огромная
рука Хаммера, влезающая в кадр, показывала на отметку его роста. Потом его
осматривали нанятые газетой для фотосъемок врачи. История его болезни
перекраивалась на потеху миллионам читателей, в то время как он каждый
день переживал душевные муки, метался ночью по постели и говорил себе, что
расторгнет подписанный с газетой контракт, независимо от того, нужны ли
деньги или нет, возненавидит его Лу за этот поступок или нет.
Но, как бы там ни было, контракт он не расторг. И получал все новые
предложения: о выступлениях по радио и на телевидении, на сцене и в ночных
клубах. Предложения о выступлении со статьями, приходившие от самых разных
журналов, исключая наиболее солидные, и от бойких газетенок типа "Глоб
пост". Перед его домом стали собираться толпы зевак, иногда даже
выпрашивавших автограф. Религиозные фанатики зазывали его к себе, в личных
беседах с ним и по почте призывая принять их сомнительную веру. Приходили
письма с непристойными предложениями от разочаровавшихся в нормальных
половых связях женщин - и мужчин...
Когда Скотт подошел к бетонной приступке, на нем не было лица. Какое-то
время он постоял, все еще думая о прошлом. Наконец взгляд его опять
прояснился и устремился вперед. Скотт двинулся дальше, все время помня о
том, что, возможно, паук подкарауливает его наверху.
Скотт медленно забрался на надстройку, держа наготове булавку, и
оглядел внимательно свое ночное убежище. Там никого не было.
Со вздохом облегчения он перекинул через край надстройки булавку и
проследил, как она покатилась по бетонной поверхности и, столкнувшись с
его кроватью, остановилась. После этого он спустился вниз за пакетом с
печеньем.
За три раза он перенес все кусочки печенья в кучку рядом со своей
кроватью. Теперь Скотт сидел и грыз кусочек печенья размером со свой
кулак, мечтая о воде. Он не осмелился сходить к водяному насосу, потому
что уже темнело и даже булавка не гарантировала полной безопасности.
Закончив есть, Скотт надвинул на свою кровать крышку коробки и с тихим
стоном откинулся на губку. Он все еще чувствовал дикую усталость, потому
что короткий сон в картонке почти совсем не прибавил ему сил.
Вспомнив о своем календаре. Скотт нащупал руками дощечку и кусочек
угля. Небрежно поставил отметку. В темноте он мог перечеркнуть
какую-нибудь другую отметку и внести путаницу в календарь. Но все это было
уже неважно. В календаре значились среда, четверг, пятница и суббота.
А дальше уже ничего не будет.
Лежа в темноте, Скотт дрожал. Как и смерть, его конец было невозможно
себе представить. Нет, его уход еще непостижимее. О смерти имелось хотя бы
какое-то общее представление; она была частью жизни, хотя и самой
таинственной ее частью. Но с кем и когда случалось вот такое, как с ним,
уменьшение до полного исчезновения.
Он повернулся на бок и подложил под голову руку. Если бы он мог хоть с
кем-нибудь поделиться своими переживаниями. Если бы только с ним рядом
была Лу и он мог бы смотреть на нее, касаться ее. И даже если бы она не
догадывалась о его присутствии, ему все равно было бы много легче. Но он
был одинок.
Скотт опять вспомнил о газетных сплетнях по поводу его недуга, вспомнил
и то, как ему было противно участвовать в организованном газетой
отвратительном спектакле и как, придя от всего этого в дикую ярость, он
патологически возненавидел всю свою исковерканную жизнь. И в своей ярости
он дошел до того, что однажды сорвался в город, влетел к редактору газеты,
прорычал ему в лицо, что контракт разорван, и, слабея от душившей его
ненависти, выбежал на улицу.
В двух милях от Болдуина с сухим, как ружейный выстрел, хлопком лопнула
шина.
Охнув от неожиданности, Скотт вцепился руками в руль. "Форд"
накренился, и за ним потянулся широкий след от лопнувшей шины. Отчаянным
усилием Скотт резко завернул машину вправо, оставив позади слева
ограничительный барьер, который едва не протаранил своим "фордом". Руль
ходил ходуном, и Скотт стал прижиматься к обочине.
Проехав еще сто пятьдесят метров, он затормозил и выключил зажигание.
Побелевшие и дрожащие от напряжения руки, сжатые так, словно он все еще
держал ими руль, упали Скотту на колени. Какое-то время он сидел так,
сверля свирепым взглядом дорогу и не говоря ни слова.
Неожиданно он разразился бранью.
- Ах ты, сукин сын. - От приступа ярости по спине у него пробежала
дрожь.
- Давай еще, - произнес он уже вполне спокойно, но голос его все же
выдавал готовый вырваться наружу взрыв бешенства. - Давай еще. Так ее.
Говорю же. Давай еще, ну же. - Он клацнул зубами.
- Мало одной шины, - глухо проговорил Скотт сквозь сжатые зубы. - Чтоб
заглох этот генератор. Вдребезги этот радиатор. Чтоб ее разнесло, эту
чертову машину! - выплеснулась на ветровое стекло бушующая ярость.
С закрытыми глазами, в полном изнеможении он откинулся на спинку
сиденья.
Через несколько минут Скотт поднял дверную ручку и толкнул дверцу. На
него налетел холодный ветер. Подняв ворот куртки, он вытащил из машины
ноги и сполз с сиденья.
Он упал на гравий лицом вниз, успев, однако, выставить вперед руки.
Чертыхаясь, быстро встал и что было силы бросил через дорогу камень. "Вот
пошла невезуха. Не удивлюсь, если камень влетит в стекло проезжающей
машины да засветит какой-нибудь пожилой даме в глаз, - в раздражении
подумал он. - Эта чертова невезуха!"
Скотт стоял, весь дрожа, и глядел на свою машину, безнадежно
завалившуюся на спущенную шину. "Здорово, - подумал он, - просто здорово.
Как я, черт возьми, смогу заменить ее?" Скотт нервно заскрежетал зубами.
Он был не в силах теперь сделать даже этого. Ну и, разумеется, Терри не
смогла сегодня присмотреть за детьми, значит, Лу осталась дома. Все как
назло.
Озноб пробрал его, несмотря на то что он был в куртке. Было холодно.
"И это майским-то вечером холодно. И в этом не везет. Даже погода
против меня, - Скотт закрыл глаза. - Мне пора в психушку!"
Нет, не может же он так просто стоять здесь. Надо пойти и позвонить в
ремонтную службу.
Скотт не двигался, пристально вглядываясь в дорогу. "Ну, позвоню я
туда, - думал он, - приедет механик, заговорит со мной, посмотрит на меня
и узнает; и будет исподтишка глазеть на меня, а то и открыто - как Берг
вечно таращится - тупо, вызывающе, будто хочет сказать: "Господи Иисусе,
да ты же уродец".
А потом механик будет болтать с ним, задавать вопросы, высказывая
снисходительное дружелюбие, как здоровый человек перед уродом.
Скотт медленно сглотнул. Даже ярость он перенес бы легче, чем это
надругательство над собственным духом. По крайней мере, ярость была для
него борьбой, движением вперед против чего-то. Унизительный разговор с
механиком стал бы полным поражением, которое придавило бы его своей
тяжестью.
Скотт устало выдохнул. Да, но как еще выбраться отсюда? Он должен
непременно добраться до дома. При любых других обстоятельствах он мог бы
позвонить Марти; но в данном случае ему было как-то неловко обращаться к
брату за помощью.
Скотт засунул руку в карманы куртки и побрел по посыпанной гравием
обочине дороги.
"Плевать мне на это, - твердил он сам себе, - плевать мне на то, что я
_подписал_ контракт. Я устал изображать из себя подопытного кролика,
которым потчуют миллион читателей".
В своей одежде, бывшей впору разве что маленькому мальчику, Скотт
упорно шел вперед, все ускоряя шаг.
Его осветили лучи фар, и он, не останавливаясь, отошел еще дальше от
дороги. Скотт, разумеется, и не собирался просить подвезти его до города.
Темная громадина проехала мимо него. Затем раздалось громкое шуршание
шин по асфальту, и, подняв глаза, Скотт увидел, что машина затормозила.
Его губы напряглись. "Я предпочитаю пройтись". Одними губами он стал
произносить эти слова, репетируя свой ответ на предложение подвезти его.
Дверца распахнулась, и из машины высунулась голова в фетровой шляпе.
- Один идешь, паренек? - спросил мужчина сиплым голосом. Говорил он, не
вынимая изо рта выкуренную наполовину сигару.
Медленно, нехотя Скотт подошел к машине. Да, в общем, все было
нормально. Мужчина принял его за мальчика. Этого и следовало ожидать.
Разве не было такого, что однажды его отказались пропустить на вечерний
сеанс в кино из-за того, что с ним не было никого из взрослых? Разве
однажды в баре его не заставили показать удостоверение личности, прежде
чем подали спиртное?
- Один идешь, парнишка? - еще раз спросил мужчина.
- Да вот, иду домой, - ответил Скотт.
- И далеко тебе? - Голос мужчины был не грубый, но чуть-чуть
хрипловатый. Скотт увидел, что незнакомец закивал головой, явно сочувствуя
ему.
- Да вот, до ближайшего города, - сказал Скотт. - Вы не могли бы
подвезти меня, мистер? - спросил он уже совсем тонким, детским голоском.
- Конечно, малыш, конечно, - ответил мужчина. - Полезай ко мне, и bon
voyage [счастливого пути (фр.)] тебе и моему старичку "плимуту" пятьдесят
пятого года. - Его голова исчезла в кабине так быстро и ловко, как голова
напуганной черепахи, ищущей спасения под панцирем.
- Спасибо, мистер.
Скотт понимал, что для него играть по-настоящему роль мальчика было
чем-то вроде самоистязания. Он стоял рядом с машиной, пока грузный мужчина
не уселся, кряхтя и ерзая, за руль. Затем и сам Скотт юркнул на сиденье.
- Вот ты здесь сиди так, малыш... Осторожно!
Скотт подскочил, почувствовав под собой толстую руку незнакомца.
Мужчина убрал ее с сиденья, поднес к своему лицу и проговорил, тихо
посмеиваясь:
- Ты повредил мне правую конечность, малыш. Отдавил пальцы. Что
скажешь?
Когда Скотт снова сел, на лице его появилась нервная, натянутая
улыбочка. В машине густо пахло виски и дымом сигар, и он начал кашлять
себе в кулак.
- Поднять якоря, бродячее племя, - весело объявил мужчина. Тихонько
ударив рукой по переключателю скоростей, послал его вниз: машина
вздрогнула и покатила по шоссе.
- Fermez la porte [закрой дверцу (фр.)], малыш, fermez эту проклятую
porte.
- Уже закрыл, - ответил Скотт.
Мужчина бросил на него восхищенный взгляд.
- Ты понимаешь по-французски, малыш. Замечательный мальчик, такой
воспитанный, образованный. Ваше здоровье, сэр.
Скотт едва заметно улыбнулся своим мыслям. Ему тоже хотелось опьянеть и
расслабиться. Но он целый вечер пил в темном закутке бара, пил, чтобы
напиться, и ни капли не опьянел.
- Ты живешь в этой гнилой местности, дружище? - поинтересовался
неугомонный незнакомец и принялся похлопывать себя по груди.
- В ближайшем городе, - ответил Скотт.
- В ближайшем городе, бегущем навстречу огнями, - произнес мужчина, все
еще похлопывая себя по груди. - В близлежащей деревушке, в соседнем
селении Хамлет - Хамлет. А, Гамлет. Быть или не быть, вот в чем - черт
возьми, созвучная пара! Все королевство тому, кто мне отыщет пару - на
ночь, - и он рыгнул, издав звук, похожий на протяжное рычание леопарда.
- Выключите осветитель приборной доски, - сказал Скотт, надеясь на то,
что опьяневший мужчина вспомнит о руле и возьмется за него своими
непослушными руками.
Мужчина бросил на него изумленный взгляд.
- Гениальный мальчик. Аналитический ум. Боже, я влюбился в этого
гениального мальчика, - и в машине, пропахшей плесенью и затхлостью,
раздалось дребезжащее "хи-хи". - Mon Dieu! [Мой бог! (фр.)]
Скотт напрягся всем телом, увидев, что сосед его наклонился к приборной
доске и перестал следить за дорогой. А мужчина с силой загнал свою
электрическую зажигалку, в розетку для подзарядки и выпрямился, задев
Скотта плечом.
- Так ты живешь в ближайшем городе, mon cher [мой друг (фр.)], - сказал
он. - Это... потрясающая новость. - И он еще раз рыгнул, опять издав звук,
похожий на рычанье леопарда. - Вот пообедал со стариной Винсеном. Эх,
старина Винсен. - И опять из его глотки вырвался какой-то странный звук,
который мог означать начало как приступа веселья, так и приступа удушья. -
Старина Венсен, - грустно произнес здоровяк.
Зарядившись, зажигалка щелкнула, и мужчина вырвал ее из розетки. Скотт