Мэй Джулиан. Джек Бестелесный

   Они вошли в заполненный людьми главный зал. Мысли Марка неслись вихрем, когда он вынужден был повернуть прямо к входу в метро. Его сознание кричало: «Кто ты кто ты кто ты?» Но он знал, что этот телепатический крик не вырвался за пределы его черепа.
   Совсем растерявшийся мальчик и высокий мужчина стояли рядом и ждали капсулы. В последней бесплодной попытке вырваться из тисков принуждения Марк выронил почти пустой стакан из-под пепси, и осколки льда разлетелись по всей платформе.
   — Со временем ты узнаешь, кто я такой, — сказал его поработитель. — И не забудь моего предупреждения. Я не шутил, что обезврежу тебя, если ты начнешь брыкаться… Вот твоя капсула. Было очень интересно поболтать с тобой; но теперь проваливай!
   Крупная рука больно стиснула плечо Марка и бесцеремонно запихнула его в открытый люк.
   — Я отправлю тебя в анклав Кариока. Живописное местечко! Не забывай о времени и не опаздывай к ужину, не то твоя тетя Анн сильно рассердится. Ну, пока, детка.
   Люк захлопнулся, и капсула вместе с Марком унеслась по мерцающему ро-полю со скоростью шести тысяч километров в час. Улыбка сошла с губ Координатора. Затем легким движением руки он убрал с платформы ледяные осколки и вернулся в космовокзал. Он решил перед дематериализацией выпить стакан пепси.

17

   ИЗ МЕМУАРОВ РОГАТЬЕНА РЕМИЛАРДА
 
   Я ничего не сказал Терезе про этот телепатический гром с ясного неба, про это свирепое дальнирование на моей персональной волне, которым разразился Дени по всей планете Земля и, только Богу известно, на сколько парсеков в космос, проецируя мое имя. Меня словно кулаком ударили в солнечное сплетение, и я отозвался непроизвольным телепатическим оханьем. Правда, затем я сразу же экранировался и был уверен, что запеленговать мое местонахождение Дени не сумел… пока. Сколько раз в течение последующих недель у Обезьяньего озера, лежа ночью в полудреме, я ждал, что вот-вот мое психоухо услышит точно направленную речь моего приемного сына — он скажет мне, что его поисковое чувство наконец-то обнаружило наше убежище. Но этого не произошло, и мне удалось убедить себя, что Дени нас не разыщет — ни он и никто другой, — пока не родится маленький Джек и семья Ремилардов не будет благополучно введена в Консилиум, так что когти закона перестанут угрожать нам с Терезой, и мы заживем счастливо и без забот.
   На то, чтобы отремонтировать наше лесное убежище и подготовить его к зиме, у нас ушло два месяца. Рубка деревьев и разделка их на доски превратились почти в удовольствие благодаря чудо-машине, за которую я чуть не ежедневно возносил хвалу Богу (и «Мацусита индастриз»), плотничая и столярничая. Совсем мальчишкой я пользовался инструментом под названием ленточная пила — рубить или пилить дерево вручную было гораздо труднее. Но даже небольшие ленточные пилы были не слишком удобны в обращении и опасны. Работали они на бензине, их приходилось постоянно затачивать. По сравнению с ними древорез был легким как пушинка. Завершался он серповидной выемкой, похожей на рамку ножовки, но без ножовочного полотна. При включении выемку пересекал узкий золотистый луч. Этот фотонный пучок, заверяла меня инструкция, «рассекает самую твердую древесину как соевый пирог». Так оно и оказалось. Клетки свежей древесины взрывались, взметывалось облако пара, и оставалась гладкая поверхность, словно обработанная наждачной бумагой. Поверхность сухой древесины после распилки выглядела слегка обожженной, но мне редко приходилось ее использовать.
   Этот милый маленький древорез валил деревья, как ураган, а распилить бревна на доски — одна из самых трудоемких и нудных работ при постройке деревянной хижины — стало теперь не труднее, чем нарезать хлеб. Стволы он ошкуривал, точно чистил морковь, а чурки для печки напиливал с той быстротой, с какой взмахиваешь рукой. Единственное, что требовалось от тебя, — не забыть надеть защитную маску и перчатки да не подставлять голую кожу под облако почти раскаленных опилок. Энергию он получал от одной из этих вездесущих ядерных батареек Д-типа, которыми Галактическое Содружество удовлетворило значительную часть энергетического голода Земли. Одна такая батарейка гарантировала двести часов работы. Я просто влюбился в свой древорез, и он работал безотказно до рокового 19 октября, когда я отправился ужинать и спать, забыв нажать кнопку отключения. Ночью температура опустилась заметно ниже нуля, и тяжелая вода в батарейке древореза, который я оставил на крыльце, замерзла; он полностью вышел из строя. К счастью, ремонт был почти завершен, но вот дрова с этого дня мне пришлось колоть топором.
   В начале октября начался осенний перелет птиц, и по ночам, особенно когда ярко светила луна, мы слышали, как они перекликаются, уносясь по своей воздушной дороге на юг. Гуси и тундровые лебеди кричали, гоготали, покрякивали, но лебеди-трубачи услаждали нас чудесной музыкой, словно над нами проносился оркестр из одних валторн, и Тереза приходила в неистовый восторг. Она сумела воспроизвести их клич на своей электронной клавиатуре и сочинила «Лебединую сонату» — на мой слух отличную, хотя она осталась недовольна — по ее словам, слишком чувствовалось влияние Сибелиуса и Рахманинова.
   Двадцать первого октября посыпались первые снежные хлопья, выбелив высоты гор Матт и Джефф по ту сторону медленно замерзающего озера. Но вокруг нашей хижины снежный покров образовался небольшой — не больше двух сантиметров. Вскоре выглянуло солнце и превратило окрестности в сверкающую сказочную страну, но затем почти весь снег стаял. Однако в отличие от Терезы я вовсе не радовался этой красоте: я вспомнил, что забыл взять лыжи, и, значит, мы не сможем никуда отойти от хижины, когда начнутся настоящие снегопады. Пришлось смастерить лыжи самому.
   Для начала я разыскал в микросправочниках наиболее удобный вариант индейских лыж, приспособленных для того, чтобы ходить по снегу, а не скользить по нему. Дома в Новой Англии я пользовался классическими лыжами штата Мэн — широкими, очень большими, с длинными сужающимися концами. Рамы изготавливались из ясеня и переплетались сыромятными ремнями. (До изобретения декамоля оставалось еще пятьдесят лет.) Но они были чертовски неудобны на крутизне и среди густых зарослей, которых более чем хватало вокруг Обезьяньего озера, а потому я остановил свой выбор на более компактных и круглых «медвежьих лапах». Достаточно гибкие ветки тут были только у ив, но я опасался, что более толстые, высохнув, когда я согну их в раму, не выдержат моего веса, а потому скрепил проволокой четыре прута, чтобы придать раме и поперечинам больше упругости, а затем переплел их крепким шнуром, не очень удачной заменой ремней, которые на редкость прочны и не растягиваются. Но пока мы не видели в окрестностях никаких следов лосей или карибу, а нарезать надежные ремни можно лишь из шкур этих крупных животных.
   Я предполагал пользоваться этими «лыжами» только возле хижины, откапывая нас после буранов и занимаясь необходимыми хозяйственными работами. Мне и в голову не приходило, что эти грубо сделанные снегоступы в один прекрасный день по-своему распорядятся нашей судьбой.
 
   В первые недели казалось, что припасов у нас хоть отбавляй; правда, единственными животными, которых Тереза считала честной дичью, были зайцы-беляки. Когда мы только обосновались у Обезьяньего озера, эти зверьки были буровато-коричневыми, но затем с приближением холодов стали абсолютно белыми, если не считать черных кончиков ушей. Вначале их водилось очень много в редколесье, по горным склонам, и они легко попадались в силки. Тереза не только ловила их и превращала в жаркое, но еще и выделывала шкурки для особой цели.
   Когда я настелил новый пол в нашем жилище, Тереза сделала несколько ковриков, использовав часть белой шерстяной фланели, которой мы купили десять метров. Еще два метра она отложила для маленького, а оставшегося хватило на два узких матраса. Но она опасалась, что мы будем мерзнуть, когда температура опустится много ниже нуля, что нас не спасут ни спальники, ни пуховый плед, ни матрасы. И тут она прочла в одном из описаний жизни в лесной глуши, что индейцы сплетают плащи из полосок заячьих шкурок. Почему бы не изготовить тем ж способом меховые одеяла? И она принялась безжалостно ловить злополучных беляков, расставляя силки повсюду, где могла. В результате мы обзавелись двумя вполне приличных размеров одеялами (не очень прочными, но удивительно пушистыми) и меховым одеяльцем, чтобы заворачивать новорожденного.
   С сентября и почти до ноября мы ели на обед тушеную зайчатину, жареную зайчатину, котлеты из зайчатины, зайчатину в винном соусе, пироги с зайчатиной, жаркое из зайчатины по-южному, зайчатину под белым соусом, рагу из зайчатины, фрикадельки из зайчатины, фрикасе из зайчатины, рагу из заячьих потрохов, макароны с заячьим фаршем и суп из зайца с гренками из пресного теста. В конце концов заметное уменьшение заячьей популяции и развитие беременности положили предел ее трапперским подвигам. И сегодня, спустя столько лет, даже упоминание о блюдах из кролика заставляет меня зеленеть.
   Когда ремонт завершился, общая площадь нашей хижины составила двадцать с небольшим метров. Тереза плотно законопатила щели между бревнами мхом с глиной. Новую крышу я настлал на каркас из стропил, который установил с помощью «Ну-ка, ну-ка!», подвешенного на треноге. К стропилам я прибил жерди, расположив их как можно теснее, покрыл полотнищами пласса для водонепроницаемости, а потом уложил еще стропила, набил на них жерди и проконопатил мхом. Поверх всего мы с Терезой наложили старую дранку, а также новую, которую я нарезал. Меня преисполняла уверенность, что уж эта-то крыша не провалится, сколько бы снега на нее ни намело. Крыша козырьком нависала над крыльцом-верандочкой, выходившим на восток. Я нарубил шестов и огородил крыльцо от ветра, чтобы в хижину не наметало снега всякий раз, как мы будем открывать дверь.
   Нары представляли собой деревянные рамы с веревочной сеткой. Свои я сделал подлиннее. Они располагались высоко ради тепла, и мы убрали под них часть вещей, а остальные рассовали по полкам, которые прибили над ними.
   Тереза аккуратно счистила с печки значительную часть ржавчины, и мы установили ее на невысоком фундаменте из гальки, скрепленной «цементом» из ледниковых глинистых осадков. К счастью, колена дымохода были все целы, так же как вьюшки и дверцы. Прекрасно зная, как опасен угарный газ (мой троюродный брат погиб от отравления им в рыбачьей хижине, занимаясь подледной рыбной ловлей на озере Винниресоки), я тщательно заклеил все сочленения дымохода асбестовой изоляционной лентой.
   Нашу первую наспех сколоченную мебель мы пустили на дрова, и я изготовил довольно изящные предметы с помощью древореза, пока его не постигла безвременная кончина, — набив руку, с ним можно было выполнять очень тонкие операции. Обеденный стол и кухонный поменьше я прибил к стене и сделал над ними полки. Под большим столом хранилось музыкальное оборудование, привезенное Терезой, а также очень сложный миниатюрный источник ядерной энергии (увы, он не подходил для древореза!) для стереонабора, тридивизора, двух ламп и микроволновки.
   Я соорудил два не слишком «покойных» кресла, которые Тереза снабдила набитыми мхом сиденьями, мягкими подлокотниками и подушкой под спину.
   Табуреты у нар служили тумбочками. Из ящиков (мы перенесли все наши припасы в хижину) я соорудил еще полки, умывальник, большой ящик под дрова и детскую кроватку, которая представляла собой тоже ящик, но на высоких ножках. Ванной нам служила небольшая загородка у входной двери, где я повесил мой старенький туристический душ. Тереза сшила для него занавески из остатков белой фланели. Единственное выходящее на озеро окно я снабдил ставней на петлях, которой мы закрывали стекло по ночам и когда задувал сильный ветер. Я очень гордился этими петлями, потому что вырезал их сам перочинным ножом. А вполне пригодные железные петли для входной двери и металлический засов мы нашли, когда разбирали старый сгнивший пол.
   Не успели мы перетащить припасы в хижину, как в ней поселилось семейство лесных мышей. Негодяйки устроились под новыми половицами и очень нас допекали мародерством, а к тому же даже изгрызли мой шерстяной носок, потаскав нитки из него на подстилку для гнезда… Но явился красавец горностай и в два счета с ними расправился. Маленький зверек оказался почти ручным и вскоре уже считал нашу хижину своим владением. Меня удивило его дружелюбие, поскольку я привык считать всех членов семейства куньих злобными и кровожадными. Тереза назвала его Германом и награждала кусочками консервированной ветчины. Когда поздно вечером она играла на своей клавиатуре и тихонько пела для нерожденного Джека, горностай выглядывал из-за дровяного ящика и слушал, а его глазки-бусины блестели в свете ламп.
   Хижина была закончена 23 октября. Лыжи, топоры, пилу и ружье я повесил на стене снаружи, что придало ей просто щегольской вид, а на колышек над дверью повесил в качестве тотема медвежий череп, на который наткнулся в лесу. Мы предвкушали, как покажем хижину Марку, когда он прилетит с дополнительными припасами. Обезьянье озеро уже затягивалось льдом, но я объяснил Терезе, что старенький «Бобр» просто сменит поплавки на лыжи.
   В эту последнюю неделю октября мы в первый раз могли позволить себе отдохнуть как следует. Теперь, когда стук молотка и другие рабочие шумы смолкли, хижину вновь окутала благостная тишина. Нам выпало коротенькое индейское лето — стояла такая теплынь, что можно было не надевать верхней одежды, наслаждаясь полным отсутствием жалящих насекомых, которые все погибли от первых заморозков — увы, как и древорез.
   А двадцать девятого мы отправились на прогулку по местам, которые особенно нравились Терезе, — на запад вдоль южного берега озера до поперечной морены Обезьяньего ледника, где шумный поток клубился на крутом склоне горы Джекобсен. Ручей, стекавший с морены, заметно иссяк по сравнению с тем, каким он был полмесяца назад, когда мы видели его в последний раз. Питающий его ледник замерзал, и скоро зимние морозы прихватят наш маленький ручей Мегапод и все остальные ручьи, сбегающие по склонам к озеру, из которого нам предстоит брать воду.
   Во время этой прогулки мы видели только веселых соек, несколько воротничковых рябчиков и следы крупного волка на нерастаявшем снегу под купой корявых деревьев. Мы все высматривали неуловимых большеногов, но не увидели ни одного следа, кроме того, на который я наткнулся еще в сентябре. Единственным напоминанием об этих приматах был легкий неприятный запах, который иногда доносился до нас с нижнего берега озера. Мне вспомнилось благоухание сасквочей, с которыми я познакомился, когда наблюдал их в тот раз, и я объяснил Терезе, что означает этот запах, однако ни один большеног так и не показался.
   Когда я проснулся утром 30 октября, в хижине было очень холодно. Ведро с водой на нетопленой печке покрылось ледяной корочкой, и я тихонько поругивался, разводя огонь негнущимися пальцами. Снаружи низко нависали свинцовые тучи, из них в неподвижном воздухе падал густой снег — но не пушистые медлительные, хлопья, как в тот день, а мелкие снежинки, внушавшие мысль, что они будут сыпаться и сыпаться очень долго. На земле уже лежал слой сантиметров в пятнадцать толщиной, и я увидел, что озеро наконец замерзло от берега до берега — широкое ровное поле ослепительной белизны.
   Я не стал будить Терезу. Когда огонь разгорелся, я оделся потеплее и выскользнул за дверь. Лопаты стояли на крыльце, и разгрести дорожки к беседке и нужничку не составило труда. Я натаскал на крыльцо сухих и сырых поленьев (первые для готовки, вторые — для долгого горения), потом взял топор поменьше, пустое ведро с привязанной к нему веревкой и спустился по тропке на берег. Лед у маленького мола, который я сложил из камней, был только сантиметра два толщиной. Я легко разбил его и зачерпнул ведро белесой воды. Ну да теперь, когда ручьи замерзли до дна, вода в озере скоро станет прозрачной. Некоторое время я стоял, глядя на озеро.
   Полное безмолвие нарушалось лишь легким шорохом падающего снега. Я улавливал в морозном воздухе запах древесного дыма. Для зимы я был экипирован недурно: парка на пуху, толстые полипропановые штаны и фетровые сапоги. Приятно было думать, что хижинка потихоньку нагревается и что через несколько минут я поднимусь туда, приготовлю завтрак — омлет из яичного порошка с поджаренной грудинкой, кофе — и разделю его с Терезой. Ее странные настроения и наивная беззаботность больше меня не раздражали. Оберегая ее, наставляя ее, я словно возвращался на восемьдесят лет назад, когда был метапсихическим ментором и лучшим другом малыша Дени. Он смог выжить только благодаря мне, вот как теперь Тереза. После долгих лет одиночества я и забил, какая это радость, когда ты кому-то нужен.
   И даже не одному, а двоим.
   После завтрака Тереза вымоет посуду и замесит тесто. А может, поставит фасоль томиться на весь день в голландской духовке позади печки. Если захочется, посмотрю по тридивизору какой-нибудь старый фильм, или почитаю, или выстираю носки. Тереза, наверное, наденет наушники и беззвучно поупражняется на клавиатуре или же станет шить распашонки. А потом, возможно, мы сыграем в покер, пользуясь вместо фишек фасолью — в правом нижнем кармане моего рюкзака я всегда хранил засаленную колоду карт. Или она сядет работать над какой-нибудь своей музыкальной композицией, а я займусь приведением в порядок моего дневника. Трудясь по десять — двенадцать часов в день, я почти не делал записей.
   Время летело незаметно. Следующая неделя завершит половину нашей жизни у Обезьяньего озера. Тереза была здорова, счастлива и тешила себя надеждой, что рождение Джека вновь пробудит в Поле любовь к ней. Замечательному эмбриону исполнилось семь месяцев; он, по-видимому, чувствовал себя отлично и набирался сведений о внешнем мире с помощью собственных ультрачувств, а также используя метаспособности матери тем таинственным методом, к которому прибегают до своего рождения оперантные младенцы.
   И я с удивлением осознал, что получаю огромное удовольствие от жизни. Ко мне вернулась физическая форма сорокалетнего здоровяка, а из шести бутылок отличного рома, купленного в Вильямс-Лейк, была выпита только одна, и то до половины.
   Когда Марк прилетит с новыми припасами, у него будут причины гордиться своим старым дядюшкой Роги.

18

 
   Хановер, Нью-Гемпшир, Земля
   31 октября 2051
 
   Великий Враг нежданно согласился выступить на симпозиуме, посвященном политике Галактического Содружества. А вечером он сам и еще двое именитых участников симпозиума были приглашены на дружеский обед в дом ректора. Вечером… в канун Дня Всех Святых.
   Такого удобного случая Фурия упустить не могла.
   Кто обратит внимание на Гидру, если в этот праздник из праздников заметит ее в парке, окружающем особняк ректора? Повсюду, как заведено в Новой Англии, устраивались веселые импровизированные вечеринки. По академическому городку бродили, требуя «выкупа», оравы ряженых студентов и окрестных мальчишек — в основном операнты — и бесцеремонно звонили в двери ректора и студенческих общежитий. Конечно, выход Гидры в открытую был сопряжен с некоторым риском, однако слишком велик был соблазн — вывести Дэвида Макгрегора из игры теперь же, прямо здесь, на Земле, не дожидаясь, пока кандидаты в Магнаты соберутся в Консилиум Орбе.
   И Фурия решила рискнуть.
   Вечер был ясный, подмораживало. Гидра появилась в двадцать один тридцать. Она проскользнула по залитой лунным светом лужайке к особняку ректора, а Фурия следила за ней сверху. Окна красивого дома в стиле конца XVIII века светились, по сторонам входной двери красовались снопы и целый набор выдолбленных, освещенных изнутри тыкв с прорезями для глаз и рта. На подъездной дороге стояло три наземных автомобиля и маленький ролет с регистрационными номерами столицы Конфедерации и лотианскими. Макгрегор жил в Эдинбурге, хотя большую часть времени проводил в Конкорде, в Европейской башне.
 
   А так ты все-таки тут. Долгонько же ты добиралась!
   ФуриямилаягосподибожеФурия не сердись я пришла как только собралась…
   Чувствуешь себя в форме?
   ДададаДа!
   Возможно я смогу позволить чтобы ты сделала это сегодня милая малютка Гидра.
   Сделать? СДЕЛАТЬ ЭТО ЕЩЕ РАЗ?
   Если условия сложатся благоприятно. Только тогда! Решать буду я а ты слушаться!
   Дадада но пожалуйста позволь пожалуйстастаста ЭТО БЫЛО ТАК ЗАМЕЧАТЕЛЬНО Я ДАЖЕ ВЫРОСЛА!!
   Замолчи! Абсолютное психомолчание с этой секунды! Там все кроме ректора и его жены мощные операнты. Если тебя обнаружат — если кто-то хотя бы чуточку уловит кто ты и что затеваешь — сразу смывайся и заэкранируйся так чтобы стать невидимкой мать твою! Понятно?
   (Согласие.)
   Изучи метапсихический арсенал их обоих — Макгрегора и его жены Маргарет Стрейхорн пока они ужинают. Потом пойдешь к фасаду дома и затаишься в кустах пока я не дам команду.
   (Согласие.)
 
   Трое ряженых ребятишек, вопя и хихикая, пробежали по подъездной дороге. Они были «нормальными» и понятия не имели, что за ними из кустов наблюдает Гидра. Они позвонили в дверь, и ее открыла одна из взрослых дочерей ректора.
   — Выкуп! — закричали ребятишки, получили горсть конфет, рассовали их по сумкам и помчались дальше.
   Фурия несколько минут следила за ними, размышляя над новой поразительной идеей, которая вдруг зародилась у нее.
   Дэвид Макгрегор был куда более мощным противником, чем Бретт Макаллистер. Осторожное сканирование во время политического симпозиума подтвердило некоторые подозрения Фурии. За последний год — и особенно за девять месяцев его второго брака — Великий Враг изменился и, видимо, стал слишком сильным, чтобы еще неопытная Гидра могла его сокрушить и тем более — убить. Из угрюмого стареющего шестидесятипятилетнего вдовца Дэвид Макгрегор преобразился в омоложенного могучего операнта. Он лег в регенванну до того, как Маргарет Стрейнхорн наконец согласилась выйти за него, и теперь вновь выглядел так, как в дни юности, когда стал чемпионом по метанию копья на ежегодных Каледонских играх, — высоким, стройным, черноволосым, со жгучими черными глазами и квадратной челюстью, украшенной по сторонам архаичными бачками. К тому же Дэвид был по уши влюблен в свою новую жену, и романтическая страсть, как это нередко случалось у людей, еще более усилила его и без того мощную созидательную метафункцию. Но у Фурии имелись другие способы разделаться с Великим Врагом помимо самого прямолинейного.
   Одну привлекательную возможность представляла, как ни странно, его новая жена.
 
   Сокорро Ортега превосходно исполняла свои обязанности, значась в штатном расписании Дартмута как «Первая леди колледжа». Жалованье получала профессорское, а трудилась усерднее многих ученых мужей, исполняя роль официальной хозяйки (и неофициальной матери исповедницы) колледжа, а не просто была супругой ректора и сородительницей их детей. Гораздо чаще, чем ей хотелось бы, к ее помощи прибегали, когда требовалось смягчить и обезвредить потенциально взрывную ситуацию, как, например, с полным основанием можно было бы считать обед в канун Дня Всех Святых с участием оперантов.
   Обычно первая леди в отличие от некоторых высокообразованных нормалей относилась вполне спокойно к необходимости принимать метапсихическую человеческую элиту. Ведь почти десятую часть преподавательского состава в Дартмуте составляли операнты, и почти все они были приятными, тактичными людьми, которые никогда не допустили бы оттенка снисходительного превосходства по отношению к неоперантам. Однако человеческие метапсихологи разделяли многие слабости своей расы, и в этом заключалась трудность, с которой столкнулась Сокорро Ортега в этот вечер, но она успешно справилась со своей задачей.
   Ее муж — ректор Том Пятнистая Сова — когда-то учился у Дэвида Макгрегора в Эдинбурге, до того как шотландец (единственный сын знаменитого Джеймса Макгрегора и сам знаменитость) отказался от преподавания ксенопсихологии ради работы в Европейском Интендантстве. Когда именитый участник симпозиума по политике Галактического Содружества накануне его открытия серьезно занемог, Том убедил своего бывшего наставника прилететь из Конкорда и занять его место. В результате два главных кандидата на пост Первого Магната Конфедерации Землян Дэвид Сомерлед Макгрегор и Поль Ремилард в один и тот же день выступили с докладами о собственных взглядах на политическую философию. Для колледжа это обернулось подлинным триумфом, получившим самое широкое освещение в средствах массовой информации. На следующий день, то есть в канун Всех Святых, к дебатам двух человеческих кандидатов в Магнаты присоединилась брачная пара известнейших психополитиков Полтроянской Амальгамы, что, несомненно, должно было на несколько месяцев ввергнуть голубятню политической науки в большое возбуждение. В последнюю минуту Том решил, что на маленьком дружеском обеде в доме ректора, устраивавшемся для полтроянской пары, только что прибывшей по обмену, чтобы прочесть курс лекций, обязательно должны присутствовать Дэвид и его жена Маргарет. Первая леди согласилась, но, не обдумав хорошенько последствий, в свою очередь решила, что пригласить следует и Поля Ремиларда. Поль в отличие от Дэвида Макгрегора не был старинным другом Тома и Сокорро, к тому же ни он, ни она не питали особой привязанности к блестящему Соинтенданту, чья популярность у средств массовой информации и яростная верность Галактическому Содружеству как-то не вязались с его репутацией любителя сексуальных приключений. Но колледж, с другой стороны, не мог проявить неуважение к Полю. Он принадлежал к числу самых выдающихся выпускников Дартмута и, естественно, наравне с Макгрегором тоже должен был ожидать приглашения.