Он смотрел на своих собратьев-паломников: они устали, были встревоженны, прижимали к груди детей и узелки с провизией, самые слабые едва держались на ногах от жары, но у всех у них в глазах был свет, надежда, сокровище. Он понял, что ошибся, что пришел не туда.
   Их лидер взобрался на валун и обратился к ним. Паломники сгрудились вокруг и жадно ловили его слова.
   — …Неужели Всевышний, слава Ему, который вывел праотцов наших с земли захватчика, и сразил хозяев Мидии, и сбил спесь с ассирийцев, неужели Он не услышит мольбу своего народа? Денно и нощно она доносится до Него, до Его трона святыми ангелами, и неужели Он не услышит ее?
   — Услышь нас, о Господи, — выдохнула толпа.
   — Каждая слеза, оброненная праведниками, — жемчужина для Господа. Неужели Господь не увидит страданий Его народа? Неужели не приведет их домой?
   — Приведи нас домой, Господи, — поддержала толпа.
   — Каждый из вас — ценное зернышко в амбаре Господа. Неужели Господь позволит зарасти Его полям сорной травой, которая лишает почву силы, а урожай — света…
   Толпа восторженно слушала и одобрительно кивала после каждой фразы оратора. Ощущалась атмосфера чуда, словно чудо уже совершалось. Возможно, так оно и есть, подумал Деметрий. Возможно, для этих людей обретение надежды — уже чудо. Но что если чудо не свершится? Повернутся ли эти люди против своего пророка, как толпа повернулась однажды против человека, которому он служил? Уже в тысячный раз Деметрий задавал себе вопрос, где может быть Симон. Трудно было поверить, что его нет в живых.
   Он посмотрел на стоящих вокруг людей. Мужчина беззвучно молился. Деметрий снова почувствовал, какая бездна их разделяет. Они его терпели, как его терпели другие люди, но он не мог стать одним из них. Он пришел, чтобы увидеть чудо, — они пришли, чтобы увидеть своего Бога. Он слышал то же, что и они, но вкладывал в эти слова абсолютно другой смысл. Он перевел взгляд с одного паломника на другого, потом на изможденного жестикулирующего пророка, потом посмотрел вдаль. Вдалеке, в горах, там, где был город, он увидел какой-то блеск. Он моргнул, и блеск исчез. Он снова стал слушать слова.
   — Когда гнусность, о которой написано, нашла приют в святая святых, разве Всевышний не услышал и не изгнал богохульника из страны? Когда уже в наше время правитель Киттима, этот сумасшедший, называвший себя богом и сделавший свою лошадь сановником, когда он тоже возжелал видеть себя на святом престоле и быть почитаемым наравне со Всевышним, разве не покарала его десница Всемогущего?
   От жары у Деметрия кружилась голова. Проповедь все длилась и длилась; увещевания, разоблачения, перечень имен и мест и давних битв, которые не имели для него никакого значения. Он заснул стоя и проснулся, когда почувствовал, что падает. Он выпил воды из фляжки и съел пару фиников, отчего только еще больше захотел пить.
   Вдруг он понял, что проповедь закончилась. Оратор стоял воздев лицо и руки к небесам, а взгляды людей были прикованы к нему. Потом Деметрий услышал это: слабое постукивание. Звук был таким тихим, что сначала он подумал, будто ему показалось. Потом он понял, что это был шум реки, которого он сперва не замечал.
   Пророк сошел с валуна и пошел к берегу, где долго молился. Люди шептались и переминались с ноги на ногу. Многие тоже молились. Дети бегали вокруг и играли в песке, старшие шикали на них.
   Шум реки усилился.
   Пророк снова обернулся к ним, его изможденное лицо озарилось. Он вновь, громким голосом, воззвал к своему Богу. И медленно, под небом, в котором теперь полыхала и отражалась, как на меди, сошедшая с ума река, он простер руку над потоком.
   Лошади налетели на них, подобно грому. На миг все застыло, и Деметрию показалось, что еще можно повернуть вспять, что это какая-то ошибка, ведь не могут же они вот так врезаться в беззащитную толпу… а потом послышались крики. Долгое время были только крики и блеск доспехов, такой яркий на солнце, что слепило глаза, и кружащиеся лошади, и лязг мечей. Деметрий упал на землю и не шевелился. Вокруг него топали лошади. На его одежде была кровь, но чужая.
   Крики прекратились, их сменили еще более жуткие звуки. Со временем и они умолкли — как отрезало. Наконец все стихло. Откуда-то доносился плач. Неподалеку слышались конский топот и ржание.
   Его больно пнули ногой в ребра. Он застонал, открыл глаза, и его стало тошнить. Высоко над ним покачивалась голова пророка. Она обрывалась на уровне шеи. Под красным месивом виднелось древко копья, по нему стекали сгустки крови.
   Нога снова ударила его под ребро, на этот раз удар был сильнее. Он с трудом удерживал слезы.
   — Хорошенький мальчик, — сказал легионер, пинавший его. — Заблудился, да?
   Деметрий поднял голову и встретил взгляд, полный откровенного презрения.
   Он понял, что никакого Бога нет.
 
   Симон провел пальцем по широкому, мясистому носу и слишком выступающему подбородку.
   — Ты не можешь быть ничем другим, — сказал он, — кроме себя самой.
   Это было равносильно признанию поражения. Это было его четвертое посещение, и каждый раз он не собирался возвращаться. И каждый раз он возвращался, чтобы исправить ошибки, которые допустил в предыдущий раз. На этот раз он будет направлять беседу, контролировать ход событий, заставит ее, и себя, делать то, что захочет он. И каждый раз бразды правления ускользали из его рук. Встреча ничего не доказывала и была в какой-то степени опасной.
   Но другая шлюха, более послушная, ему была не нужна. Он не мог определить, какое именно качество привлекало его в ней, возможно сама ее непредсказуемость, но, как только он признал его существование, чары только усилились. Он наконец позволил ей доставить ему удовольствие. И обнаружил, что она очень хорошо знала, как доставить удовольствие.
   Ее тело каждый раз было другим, как страна, которая постоянно обновлялась. Каждый раз, когда он попадал в нее, он находил очертания незнакомыми, и ему приходилось открывать их снова. Иногда, входя в нее, он попадал в бескрайнюю страну, и чем сильнее стремился к удовольствию через ее долины и холмы, тем дальше от него оказывался, пока неожиданно не подступал совсем близко, и тогда требовалась вся его воля, чтобы удержаться, пока удовольствие становилось все больше и больше и захватывало его целиком, и он больше не мог сдерживаться и подчинялся ему, а потом лежал опустошенный, счастливый и тонущий. Иногда он попадал в сад с тайными беседками и бродил по его аллеям и потайным закоулкам, пока не начинал ощущать, как сжимаются тропинки и начинается медленная пульсация, которая, ускоряясь, влекла его вперед, все глубже и глубже, пока он не достигал в бешеной гонке неподвижного сердца сада. Потом он медленно исследовал руками ее мягкие укромные уголки и набухший бугорок ее удовольствия, не отводя от нее удивленных глаз.
   Он понимал, что присутствует при таинстве.
 
   Иаков Благочестивый внимательно изучал лежащее перед ним письмо, и то, что его левая рука пыталась изловить под мышкой вошь, ничуть ему не мешало.
   Паразиты Иакова не беспокоили, и он занимался их истреблением, только когда их становилось слишком много. Такая терпимость не была продиктована жалостливостью, но составляла часть его епитимьи. Его ногти были длинными и грязными, несмотря на то что он часто мыл руки. Борода не подстригалась с юношеских лет, а спутанные волосы доходили почти до пояса. Все это было из-за обета. Из-за обета он не пил вина, не ел мяса и не мылся. Вши не были частью обета, но бороться с ними было бы непоследовательно.
   Письмо было длинное, и он читал его внимательно. Он читал его уже во второй раз. Он не хотел, чтобы какая-то деталь или нюанс ускользнули от его внимания. Закончив читать, он взглянул на человека, сидевшего на полу напротив.
   — Савл показал свое истинное лицо, — сказал он. — Он дезертировал.
   Иоанн Бар-Забдай не выразил удивления. После смерти брата он вообще не выражал никаких эмоций и ко всему относился с мягким и неизменным терпением.
   — Что там написано? — спросил он.
   — Он странствовал. Он непременно хотел побывать в Писидии. По пути туда он спровоцировал два бунта, был побит камнями, настроил против себя еврейское население трех городов и был признан олицетворением бога Меркурия. — Иаков постукивал по письму грязным ногтем. — Но самое главное, он проповедует язычникам. Точнее, он предпочитает проповедовать язычникам, а не единоверцам, хочешь верь, хочешь нет.
   — Почему? — спросил Иоанн Бар-Забдай.
   — Вероятно, потому, что язычники не забрасывают его камнями.
   Иоанн поджал губы:
   — Известно, что Савл не трус.
   — Известно, что Савл умный человек, — сказал Иаков, — но я этого как-то не замечал.
   Он был явно обеспокоен содержанием письма и снова принялся его перечитывать.
   — Вопиющая безответственность, — пробормотал он. — Без совета, без разрешения… Берет и сеет смуту.
   — Но этого следовало ожидать, — сказал Иоанн. — После того, что сказал тебе Кефа…
   Произнесенное имя изменило атмосферу в комнате. О Кефе говорили в последнее время, только если этого нельзя было избежать.
   — Я не думал, что это произойдет так скоро, — резко сказал Иаков. — По правде говоря, я надеялся, что он забудет об этом. Как будто больше нечем заняться. — Он снова недовольно посмотрел на письмо. — Это навлечет на нас дурную славу. Одному Господу известно, сколько наших лояльных приверженцев он настроил против нас. А конфликты между нашими людьми и властями! Что этот сумасшедший пытается сделать?
   — Обратить в нашу веру весь мир, — с улыбкой предположил Иоанн.
   — Абсурдно, — сердито сказал Иаков. — И ненужно.
   — Кто знает? Хотел бы я, чтобы у меня было столько энергии. Но не понимаю, — сказал Иоанн, — как это возможно.
   — Это невозможно. Естественно, это невозможно. Как только он окажется за пределами круга людей, которые получили наставление, они не будут знать, о чем он говорит.
   — Я полагаю, — задумчиво сказал Иоанн, — он не… искажает послание? В конце концов, с ним ведь Варнава.
   — Варнава, — сказал Иаков, — будет делать то, что велит ему Савл. — Он беспокойно нахмурился. — Может быть, следует послать кого-нибудь разобраться.
   — Где сейчас Савл? — спросил Иоанн.
   — В Антиохии.
   — Ну тогда это не должно быть трудно.
   Они сидели молча в раздумье. Иаков поймал и выпустил двух вшей. Он сдвинул брови. Было видно, как в нем накапливается раздражение. Наконец оно выплеснулось наружу.
   — Дело действительно серьезное, — сказал он. — Если бы здесь был Кефа…
   — О нем ничего не слышно? — осторожно спросил Иоанн.
   — Его видели два месяца назад в Ашдоде.
   — В Ашдоде? Что он там делал?
   — Ловил рыбу.
 
   Деметрия посадили в камеру с четырьмя другими. Весь первый день он смотрел в стену и видел на ней кровь и кружащихся лошадей. На второй день он осознал, где находится.
   Камера была темной и зловонной. Воздух поступал через крошечное решетчатое окно, расположенное на уровне головы и выходящее во внутренний двор. Темница находилась в подземелье, и единственное, что можно было видеть из окна, — это обутые в сапоги ноги солдат. Дождь и грязь лились в окно, и время от времени какой-нибудь солдат мочился в отверстие: то ли в знак презрения, то ли потому, что оно было удобно расположено.
   Через несколько дней Деметрий почти перестал замечать вонь. Она стала неотделимой частью всего остального: полутьмы, бормотания других людей в камере, крови и грязи на его одежде.
   Двое из его сокамерников были грабителями. Их поймал в горах патруль пехотинцев. Новый правитель объявил о своем намерении избавить страну от бандитов, так что кого-нибудь распинали чуть ли не каждый день. Этим людям, возможно, оставалось жить неделю. Они казались такими злодеями, что поначалу Деметрий чувствовал лишь облегчение оттого, что их скоро заберут. Один из них походил на борца — не человек, а гора мускулов; он был одержим демоном, который не давал ему говорить иначе, нежели посредством хрюканья и бульканья, а на месте ушей у него были два отверстия, окруженные неровными хрящевыми буграми. Другой грабитель был совсем маленький и почти без лба. Деметрий долго украдкой изучал их, пока до него не дошло, что коротышка — это мальчик, возможно не старше его самого.
   Деметрий с удовольствием поговорил бы с мальчиком, но никак не мог решиться. Физическое уродство пугало его. Он думал, что его собственное тело было сильным, здоровым и красивым лишь по чистой случайности и что можно заразиться уродством, вступив с ним в близкий контакт.
   Из двух других заключенных один был старым религиозным фанатиком. Весь день он лежал в углу на соломенной подстилке, глядя своими слезящимися старческими глазами на что-то, чего не видели другие. Часто он бормотал себе под нос какие-то обрывки, похожие на стихи, молитвы и куски Священного Писания. Иногда его голос взлетал до крика, и тогда он ораторствовал, приподнявшись на локте здоровой руки и рассыпая обвинения, пока не выбивался из сил или пока не подходил охранник и не бил его ногой, чтобы он замолчал. Его пытали. Правая рука у него была сломана и безжизненно висела, а большой палец оканчивался вместо ногтя гноящимся обрубком. Власти явно были уверены, что он зелот.
   Последний заключенный был слабоумным, который думал, что живет в Вавилоне.
   Разговоры в такой ситуации были практически невозможны. После робкой попытки заговорить с зелотом, встреченной ледяным молчанием, и сбивчивого разговора со слабоумным Деметрий оставил эти потуги и погрузился в раздумье. Он пришел к следующему выводу: тот факт, что пути пятерых человек сошлись в темнице, не несет, несмотря на всю свою важность, совершенно никакого смысла. От такого наблюдения был один шаг до идеи о том, что мир, несмотря на всю свою важность, также является совершенно бессмысленным. Идея ему понравилась. Она соответствовала всему его жизненному опыту.
 
   Он присутствовал при таинстве. Он купил вещь и не мог обладать ею. Он даже не мог ее назвать. Когда он пытался ее найти, она оборачивалась чем-то другим. Ее поиски поглотили его настолько, что все остальное перестало существовать. Как только он поймет, что это, он освободится от нее.
   Он имел ее всеми мыслимыми способами. Лежащей ничком и сбоку, спереди и сзади, поддерживаемой подушками или согнувшейся, на четвереньках или стоя, когда ее ноги опирались о стену, когда он поддерживал ее руками и вход ее был широко открытым и мягким, как бархат, и манящим, и он входил в нее. Он потерял счет завоеваний и открытий. Он исчерпал все ресурсы своей культуры и воображения, он перепробовал все аллегории животного мира и совокуплялся с ней как заяц, бык, обезьяна, гиена, краб, горностай. Сопротивляясь природе, он заставлял ее быть сверху. Он протыкал ее фаллосом, языком, рукой, надевал наконечник из слоновой кости. День за днем он входил в нее, обуреваемый желанием найти ее, обладать ею. Каждый раз по окончании уничтожающего спазма он находил только себя.
   Он изменил тактику и попытался выманить секрет. Он ласкал ее и дразнил, пробуждая в ней огонь, его пальцы блуждали от влажных раскрытых губ к зарослям волос и шелковистым долинам, вновь возвращаясь, чтобы поглаживать, сжимать и мять маленькую твердеющую ягодку. Однажды он влил в нее вино и слизывал и высасывал солоноватую сладость, но она рассмеялась, и он понял, что это была лишь забава. В конце концов его всегда захватывало собственное желание. И, приходя в себя после бешеной гонки за облегчением, он снова понимал, что зря потратил силы.
   — Ты околдовала меня, — упрекал он ее. В шутке была доля правды.
   Она лежала лицом вниз среди подушек, и свет лампы блестел на гладкой, чуть маслянистой коже ее спины. Он думал, не является ли ее странность плодом его фантазии. Может быть, в саду нет никаких тайн, как нет на свете непорочной шлюхи.
   Она перевернулась, явив его глазам хорошо знакомые, но остающиеся загадочными изгибы ее податливого тела: холмы, равнины и тенистые долины.
   — Я только выполняла свою работу, — улыбнулась она.
 
   Выйдя из борделя, Симон бесцельно бродил по улицам, затем, поддавшись внезапному порыву, свернул к набережной. Был теплый вечер, с моря дул бриз, и в воздухе стоял крепкий запах моллюсков, идущий из красильни. Он стоял, наблюдая за судами, покачивающимися на воде, и знал, что должен покинуть город.
   Он отправился в путь на рассвете следующего дня, пока не успел еще изменить решение.
   Он путешествовал, как обычно, без багажа и пешком. Дорога, которую он выбрал, вела с равнины на восток, в горы. Вскоре после полудня на него напали разбойники.
   Он не сопротивлялся, лишь отвернул голову от приставленного кинжала.
   — Деньги, — потребовал человек с кинжалом. Их было четверо. Не поворачивая головы, Симон прикинул расстояние. Прежде бы он…
   — Я небогатый человек, — сказал он.
   Человек с кинжалом засунул левую руку за пояс Симона и стал тщательно ощупывать материал. Короткое движение лезвия — и пояс распался надвое. На землю упала золотая монета. Человек с кинжалом взвесил в руке пояс, усмехнулся и снова приставил кинжал к горлу Симона.
   — Теперь — да, — кивнул он.
   — Можете их взять, — сказал Симон. — Вернее, раз уже взяли, можете оставить их себе. Но на них лежит проклятие.
   После короткого замешательства трое разбойников расхохотались. Четвертый, неуклюжий увалень с краденым мечом легионера на поясе, нервно спросил:
   — Что еще за проклятие?
   — Отравление, порча и вечные муки, — пояснил Симон. — Премилая троица.
   Человек с кинжалом нажал приставленное к горлу лезвие так, что чуть пониже уха выступила кровь.
   — Не пытайся нас одурачить, — сказал он.
   — Мне это не нравится, — проговорил увалень.
   — Разденьте его, — приказал человек с кинжалом.
   Симона раздели. На нем осталась только набедренная повязка. Одежда была внимательно изучена на предмет потайных мест, а когда стало очевидно, что в ней ничего больше не спрятано, отброшена в сторону. Наблюдавший за этим человек с кинжалом перевернул одежду носком ноги и посмотрел на Симона. Что-то его тревожило.
   — Почему ты один? — резко спросил он.
   — Мне так нравится, — сказал Симон.
   — Чепуха. Никто не ходит в этих местах в одиночку без веской причины. Кто ты?
   Симон молчал.
   — Крысиная Морда, обыщи все вокруг и посмотри, нет ли здесь еще кого-нибудь?
   Самый молодой грабитель бросился выполнять приказ и, вернувшись, сказал, что никого не увидел.
   Главарь убрал кинжал от шеи Симона и в задумчивости провел пальцем по лезвию. Оно было очень острым.
   — Ты бродишь один со всей этой кучей денег, — сказал он. — Без слуги, без багажа, без осла. Без всего. Почему? В чем тут дело?
   — Деньги не представляют для меня ценности, — сказал Симон.
   Двое разбойников так и покатились со смеху, в восторге пихая друг друга локтями. Человек с кинжалом велел им заткнуться. Увалень сделал недовольное лицо.
   — Не нравится мне это, — сказал он.
   — Еще раз спрашиваю, — сказал человек с кинжалом. — Кто ты?
   — Я проповедник, — сказал Симон.
   Острие ножа снова впилось в его горло пониже уха.
   — Я не дурак. Я уже видел тебя где-то прежде. Не помню где, но то, что ты не проповедовал, это точно.
   Трое других разбойников насторожились.
   — В любом случае, — спросил Крысиная Морда, — зачем проповеднику все эти деньги?
   — Я ведь говорил, — сказал Симон. — На этих деньгах лежит проклятие. Ими нельзя пользоваться.
   Он заметил, что их глаза расширились и стали затуманиваться, как у детей, которые поняли, что игра, в которую они играли, может оказаться опасной.
   Человек с кинжалом засмеялся, но как-то неуверенно:
   — Зачем ты тогда их носишь при себе? Почему не избавишься от них?
   — Я не могу от них избавиться, — сказал Симон. — Они мои, потому что проклятие — мое. Деньги — знак проклятия. Я не могу избавиться от проклятия.
   — О чем он говорит? — раздраженно спросил разбойник с лицом, действительно напоминающим крысиную морду.
   — Проклятие передается с деньгами? — переспросил человек с кинжалом.
   — Разумеется, — сказал Симон. — Только два человека могут его снять. Тот, кто наложил это проклятие, и я.
   Нож пополз вверх и остановился на его ухе.
   — Тогда сними его.
   — Это не так просто, — сказал Симон. — Я могу это сделать, только если найду правильное применение этим деньгам. Если существует правильное применение.
   Четвертый разбойник, толстый коротышка с детским лицом, следил за разговором с нарастающим замешательством. Наконец его лицо прояснилось от внезапно пришедшей ему мысли.
   — Когда мы его будем убивать? — сказал он.
   — Почему, — не отставал человек с кинжалом, — они прокляты?
   Он начинал нравиться Симону, который увидел в нем скрытую способность к теологии.
   — Насколько я понимаю, — сказал он, — потому, что я попытался их использовать, чтобы купить Святой Дух.
   Какое-то время все молчали. Человек с кинжалом неожиданно сплюнул на землю:
   — Я знаю, кто ты. Ты — Симон Волхв.
   — Нет.
   — Да, да. Я тебя узнал. У меня хорошая память на лица. Я видел тебя в Себасте, ты показывал фокусы на рыночной площади. Люди говорили об этом неделями. Они говорили, — он сделал паузу, — ты можешь летать.
   — Я больше не занимаюсь магией.
   — В тебе сидит дьявол, — сказал человек с кинжалом.
   Снова наступила тишина, но другого характера. Увалень застонал.
   — Отдайте ему его проклятые деньги, пусть уходит, — взмолился он.
   Человек с кинжалом сделал шаг назад. Он был напряжен и зол.
   — Ты издевался над нами, да? — сказал он.
   — Вы не поняли, — сказал Симон. — Я теперь проповедник. Я посвятил себя правде, а не иллюзиям.
   — Неужели? Что же ты проповедуешь?
   — Собственно говоря, — сказал Симон, — я учу людей нарушать закон, но говорить вам об этом нет смысла, поскольку вы его и так нарушаете. — Он смотрел в их непонимающие лица. — Может быть, вы хотели бы стать моими учениками?
   Пояс с деньгами упал к его ногам. Он его поднял.
   — Убирайся, — прорычал человек с кинжалом. Увалень бросил ему его одежду. Симон поймал ее.
   — Теперь проваливай.
   Разбойник с детским лицом наблюдал за происходящим с выражением полного недоумения. Он едва сдерживался.
   — Вы его отпускаете? Вы ему отдаете деньги?
   — Он колдун.
   — А деньги!
   Разбойник с детским лицом двинулся на Симона. Человек с кинжалом преградил ему путь:
   — Он опасен, дурак.
   — Мне он не кажется опасным.
   — Мне тоже, — сказал Крысиная Морда. — Мне кажется, нож войдет в него, как в сыр.
   — Идиоты! — заорал увалень. — Вы что, не понимаете, кто он? Да он мог превратить всех нас в…
   Он схватился за пояс и обернулся, но было поздно. Крысиная Морда выхватил у него меч и бросился на Симона, как дикий кот. Руки Симона были заняты одеждой и поясом с деньгами, и единственное, что он мог сделать, — это инстинктивно вскинуть руки, чтобы защитить свою грудь. По крайней мере так он думал. Но нападавший увидел что-то совсем другое. После первого удивительно неточного броска Крысиная Морда дико замахал мечом, который рубил только воздух. Сделав несколько нелепых выпадов, он отпрянул, мертвенно-бледный, и выронил меч. Четверо разбойников, словно в трансе, принялись медленно отступать, вытаращив глаза. Потом, издав странный звук, больше похожий на кудахтанье, чем на крик, одновременно повернулись и бросились наутек.
   Симон смотрел на них, пока они не скрылись из виду. В задумчивости он стал одеваться. Одевшись, он посидел в тени валуна и отдохнул. Потом поднялся и зашагал обратно туда, откуда пришел.
 
   Хозяин борделя был жирной тушей с маленькими подозрительными глазками. Он встретил вопрос Симона с немедленной враждебностью:
   — С чего мне ее продавать? Она хорошо работает. У нее куча клиентов.
   — Однако, думаю, они не часто возвращаются.
   — Что ты хочешь сказать?
   — Она несдержанна на язык, верно? У нее независимый ум. Только не говори мне, что твои клиенты приходят сюда за этим.
   — Может быть, да, может быть, нет.
   — Однажды она прочла мне лекцию о том, что я не умею готовить.
   — Чего-чего?
   — К тому же, — сказал Симон, — у нее самое уродливое лицо из всех шлюх, каких я только видел.
   — Я называю его своеобразным, — сказал хозяин борделя. — Мы не пользуемся такими словами в этом заведении.
   Симон достал из складок туники небольшой увесистый холщовый мешочек, который звякнул, когда он положил его на стол. Хозяин борделя опустил жадный взгляд и снова вскинул голову:
   — Зачем она тогда тебе нужна, раз в ней нет ничего хорошего? Знаешь, я забочусь о своих девочках. Не хочу, чтобы они попали в плохие руки.
   — Я предлагаю выкупить ее, — сказал Симон. — Что она будет делать, став свободной, это ее дело.
   Хозяин борделя внимательно на него посмотрел и вновь погрузился в созерцание холщового мешочка. Развязал его, высыпал на стол кучку монет и пересчитал их. Сложил их в три аккуратных столбика и провел вдоль каждого ногтем большого пальца.
   — Ладно, — сказал он. — Но, учитывая нынешнюю ситуацию с деньгами и то, что она из хорошей греческой семьи, да к тому же рассталась с девственностью совсем недавно…
   — Не считай меня за дурака, да и девственность, по моему скромному разумению, не бывает первого или второго сорта, — проговорил Симон. — Пойми. Я предлагаю тебе деньги, чтобы выкупить эту женщину. И я не дам ни одной драхмы больше и, по личным причинам, ни одной драхмы меньше. Я не собираюсь торговаться.