Мейсон Анита. Иллюзионист

   Симон хихикнул.
   — Твоя очередь, — сказал он.
   Кефа внимательно рассматривал толпу. Симон догадался, что он ищет кого-нибудь, чтобы исцелить. По стечению обстоятельств, в толпе не было никого с видимыми физическими изъянами. Толпа состояла преимущественно из граждан среднего класса, которые могли позволить себе услуги врача.
   — Еще один лосось? — предложил он.
   Кефа оставил реплику без внимания.
   На земле у подножия фонтана лежал раненый голубь. Похоже, у него была сломана лапка. Он предпринимал неоднократные попытки встать на ноги, получая пинки от зрителей. Теперь он лежал неподвижно, грудка его тяжело вздымалась. Кефа велел Марку принести его.
   Он подержал голубя в руках, потом провел ладонью над поврежденной лапкой. Птичка затрепетала и открыла глаза. Потом неуклюже встала на ноги. Кефа подбросил голубя вверх, и он улетел прочь.
   — Голубь! — насмешливо сказал Симон.
   Кефа снова спросил у публики, чей Бог могущественнее. Толпа отвечала, что в Риме и так развелось слишком много голубей.
   — Тебе пока не удается уловить настроение аудитории, — заметил Симон.
   Поскольку Кефа подарил им голубя, он решил подарить им орла. Римского орла, с великолепным оперением, острым глазом, сильным клювом и мощными когтями. Тот расположился на верхней чаше фонтана и жмурил свои желтые глаза на ярком солнце. Затем медленно, лениво расправил крылья и поднялся в воздух. Он величественно облетел Форум по периметру и, скрывшись за домами, ушел в сторону Капитолия.
   Толпа наблюдала в почтительном молчании. Затем послышался одобрительный гул.
   — Советую соблюдать осторожность, — сказал Симон, — при выборе следующего номера.
   Кефа не знал, что делать дальше. Он растерянно смотрел по сторонам. Ему на помощь пришел случай, а может быть, и что-то иное.
   Владелец одной из лавочек в аркаде, гончар, установил снаружи лавочки, частично по политическим соображениям, частично с целью рекламы своего товара, большой терракотовый бюст цезаря на постаменте. Будучи не только дорогим, но и потрясающе уродливым, он не привлек покупателей, но стоял на этом месте так долго, что стал неотъемлемой частью Форума. Молодые люди назначали у бюста свидания своим возлюбленным.
   Сын лавочника взобрался на балку, чтобы получше видеть происходящее. Нагнувшись слишком сильно вперед, чтобы рассмотреть орла, он потерял равновесие и упал, разбив при этом вдребезги как терракотовый бюст, так и полдюжины гончарных изделий. Все повернули головы. Начавшийся было смех тотчас оборвался. Мальчик был испуган, но невредим. Изображение Нерона распалось на сотни осколков.
   Лавочник, стоявший в толпе, зарыдал.
   Его пытались успокоить.
   — Никто не узнает. Быстро собери осколки и поставь другого.
   — У меня нет другого! — рыдал лавочник.
   Толпа замерла, постепенно осознавая весь ужас того, что произошло.
   — В чем дело? — шепотом спросил Кефа у Симона. — Он был очень ценным?
   Симон ему объяснил.
   — Но ведь это всего лишь статуя, — сказал Кефа. — Это произошло случайно.
   — Мы живем под властью императора, — сказал Симон, — который может привязать к колеснице человека за то, что тот лучший музыкант, чем он. Слово «случайно» не входит в его лексикон.
   — Что он сделает с ними, с мужчиной и его сыном?
   — Исходя из того что я знаю об императоре, — сказал Симон, — он скорее всего нарядит их в медвежьи шкуры и заставит убивать друг друга на арене.
   Кефа посмотрел на него в изумлении. Симон увидел, как глаза Кефы потемнели. Кефа начал кое-что понимать.
   — Марк, — тихо сказал Кефа, — найди мне миску.
   — Миску? Для чего?
   — Найди и принеси.
   Марк кинулся выполнять поручение, пробираясь сквозь толпу. Вскоре он появился вновь с небольшим оловянным тазом.
   — Одолжил у цирюльника, — сказал он. — Нужно будет вернуть.
   Кефа спустился и набрал в таз воды из фонтана. Он сделал над ним какой-то знак. Затем стал пробираться сквозь толпу, осторожно неся таз, чтобы не пролить воду. Марк и Симон шли следом.
   Они дошли до того места, где разбился бюст. Лавочник и его сын рыдали, вцепившись друг в друга. Вокруг собралась небольшая группа утешителей, дающих бесполезные советы. Осколки глиняной посуды были разбросаны на расстоянии нескольких ярдов.
   — Скажи, чтобы они собрали все осколки и сложили их в кучу, — обратился Кефа к Симону.
   Симон поднял вверх брови, но сделал, как его просили.
   Неохотно, с саркастическими комментариями, они начали собирать осколки. Кефа заставил их смотреть внимательно, чтобы не пропустить ни единого. Когда осколки были собраны в кучу, он повернулся к Симону.
   — Я делаю это для них, — сказал он. — Прошу тебя не мешать мне.
   — Мешать? О чем ты?
   Кефа вскинул голову, — видимо, молился. Потом, зачерпнув немного воды из таза правой рукой, опрыскал глиняные черепки.
   Что-то дрогнуло в воздухе, слишком быстро, чтобы увидеть, что это было.
   На земле стояли четыре глиняных горшка для приготовления пищи, ваза для цветов, кувшин с бордюром, изображающим Бахуса и Ариадну, и большой бюст Нерона. Нос был слегка отбит.
   У Симона волосы встали дыбом.
   Толпа за его спиной начала скандировать: «Сифа! Сифа! Сифа!»
   Кефа улыбался. Его знания греческого хватало, чтобы понять это.
   — Теперь твоя очередь, — сказал он.
   — Как ты это сделал? — недоверчиво посмотрел на него Симон.
   — Я ничего не делал, — сказал Кефа. — Бог сделал все моими руками.
   — Если бы ты не был таким упрямым занудой, — сказал Симон, — мы могли бы стать друзьями, ты и я.
   — Как огонь и вода. Теперь твоя очередь.
   Они пошли обратно к фонтану. Симон с ненавистью отметил, что лосось по-прежнему плавал в воде.
   Толпа продолжала скандировать имя Кефы. Симон оценивал свой репертуар. После последней демонстрации требовалось что-то сенсационное.
   Кефа наблюдал за ним.
   — Ты можешь поднимать из мертвых? — небрежно спросил Кефа.
   — Какой в этом смысл? — сказал Симон. — Они все равно потом умрут. Кроме того, это разрушительно для общества.
   — Так ты можешь?
   — Нет, — сказал Симон, — и ты не можешь.
   — Это как сказать.
   — Тогда сделай это.
   — Ну нет. Сейчас твоя очередь.
   — Более того, и ты со мной в этом согласишься, в данный момент никого из мертвых на Форуме нет.
   — Тогда убей кого-нибудь, — сказал Кефа.
   Симон посмотрел на него. Глаза немного потемнели. Да, он сказал это.
   — Ты предлагаешь, чтобы я кого-нибудь убил?
   — Я слышал, маги способны убить словом.
   — Это так.
   — Тогда сделай это.
   — Было бы интересно попасть на суд к Нерону по обвинению в убийстве, — сказал Симон, — но это развлечение не для меня.
   — Можешь быть уверен, — сказал Кефа, — что если ты способен убить человека словом, я способен словом поднять его из мертвых.
   — Ну конечно, — сердито сказал Симон. Он был загнан в угол. Обычный блеф — но он не мог сказать об этом открыто. — Хорошо устроился! — проговорил он. — Единственное, на что ты способен, — это чинить вещи. Другие люди должны сперва разбить их.
   — Публика теряет терпение, — сказал Кефа. — Ну так как?
   Взгляд Симона упал в этот момент на Марка. Блеф или нет?
   — Возьмем мальчика, — сказал он.
   — Нет-нет, ни в коем случае, — запротестовал Кефа.
   — Разве? — сказал Симон.
   Они смотрели друг на друга. Кефа неохотно кивнул.
   Симон жестом подозвал Марка.
   — Это не больно, — сказал он. — Закрой глаза и подумай о своей маме.
   Он крепко сжал голову мальчика в своих ладонях и держал ее так, считая удары пульса, пока не дошел до десяти. Потом наклонился и тихо шепнул на ухо Марку длинное слово. Очень медленно, как только он отпустил руки, очень медленно и грациозно мальчик начал сползать вниз, как кукла, согнувшаяся под невидимым грузом. Он опустился на колени, упал вперед и остался лежать в пыли у подножия фонтана.
   Некоторое время Кефа стоял неподвижно. Затем бросился к Марку и перевернул его на спину. Лицо было очень бледным и спокойным. Кефа сердито отталкивал столпившихся вокруг людей.
   — Отойдите назад, — крикнул Симон. — Освободите ему место.
   Кефа молился. Симон видел, как по его лицу струится пот. И слезы. Кефа молился так, словно у него разрывалось сердце. Потом он наклонился и поднял правую руку мальчика.
   — Марк! — громко позвал он, и что-то в его голосе поразило Симона.
   Пауза. Потом бледные щеки слегка порозовели, будто их тронула заря. Мальчик зевнул. Он открыл глаза, покраснел до корней волос от неловкости и вскочил на ноги.
   Толпа ликовала. Симон вспомнил, но слишком поздно, что никто не объяснил людям происходившего.
   Они с Кефой стояли рядом и смотрели друг на друга. Симону вдруг захотелось пожать Кефе руку.
   — Ну, — сказал он бодрым голосом, — что будем делать дальше?
   — Без сомнения, — сказал Кефа, — этого достаточно. Я только что вернул мальчика к жизни, чего ты, по твоему собственному признанию, сделать бы не смог.
   — Но он не был мертв, — сказал Симон, горячась. — Ты что думаешь, я идиот?
   — Я думаю, ты лжец, насмешник, обманщик и плут, — с горечью сказал Кефа.
   — Было бы лучше, если б я оказался убийцей? Это в большей бы степени отвечало твоим целям, так? Я нужен тебе, Кефа. Почему ты не хочешь в этом признаться? И тогда мы оба могли бы разойтись по домам.
   — Ты безумец, — сказал Кефа.
   Толпа, не понимающая, о чем идет речь и не вполне уверенная в том, что произошло у нее на глазах, требовала объяснить, действительно ли мальчик был мертв.
   — Он не был мертв, но он не был и жив, — ответил Симон.
   — Как это понимать? — спросил кто-то недовольно.
   — В доме за углом вчера ночью умер человек, — вызвался услужливый парень. — Они вот-вот будут выносить его. Давайте я скажу, чтобы несли сюда.
   — Нет, — резко сказал Симон.
   — Да, — закричали двадцать человек. Услужливый парень убежал.
   — В чем дело? — спросил Кефа.
   — Тебе придется повторить это еще раз, — сказал Симон.
   Ждать пришлось долго. Симон устал. Он был голоден. Видимо, так же, как и Кефа. Тот снова отослал Марка с поручением, и вскоре мальчик принес что-то завернутое в лепешку. Это оказалась маринованная рыба.
   Наконец появилась небольшая процессия: родственники умершего, носильщики и гроб. Люди почтительно расступались, и вот гроб опустили на землю напротив фонтана. Симон увидел человека средних лет, с умным, не тронутым болезнью лицом. Возможно, совестливый государственный чиновник, побывавший на вечеринке Нерона и умерший от разрыва сердца. В том, что он мертв, сомнений не было.
   — Ну? — сказал Кефа Симону.
   — Он твой, — сказал Симон.
   Кефа подошел к гробу. Через Марка он спросил имя умершего человека и велел всем отодвинуться. Он долго молился. Потом, взяв руку человека в свою, он громко назвал сказанное ему имя.
   Ничего не произошло.
   Кефа попытался снова. Наблюдая за ним, Симон понял, что ничего не выйдет. Того, что было в голосе раньше, на этот раз не чувствовалось.
   Под хмурыми взглядами зрителей Кефа предпринял три попытки. Ничего не получалось.
   Он вернулся на место и сел, явно расстроенный.
   — Ничего, — успокоил его Симон. — Вполне понятно. Ты истощил свою силу.
   — Он не мой, — сказал Кефа с тупым упрямством.
   — Ну и хорошо.
   — Попробуй ты, — сказал Кефа.
   — Я ведь говорил тебе, — ответил Симон. — Я не умею поднимать из мертвых.
   — Все равно попробуй.
   — С какой стати?
   — Потому что это состязание.
   Симон пожал плечами, встал и подошел к гробу. Он не будет пытаться сделать то, чего не может. В обычной ситуации он вообще не стал бы ничего делать. Но Кефа настаивал на состязании. Хорошо, он получит состязание.
   Симон сосредоточил свою волю на мраморном лице умершего. Он вбирал в себя энергию всех стоящих вокруг и концентрировал ее, пока стоящие у гроба с изумлением не заметили, как у мертвеца дрогнули губы и он улыбнулся, а потом повернул голову.
   Недоверчивый шепот вскоре перерос в радостные крики. «Симон! Симон! Симон!» — ревела толпа. Кефа изумленно вскочил на ноги.
   Симон сделал жест рукой и пошел прочь. Мраморная голова лежала неподвижно.
   Сбитая с толку толпа затихла. Потом послышался ропот. Он становился громче.
   — Это была иллюзия! — вскричал Кефа, вне себя от ярости.
   — Конечно, иллюзия, — раздраженно ответил Симон. — А тот дурацкий лосось разве не иллюзия?
   Спор зашел в тупик. Внезапно толпа затихла, как, говорят, затихает пение птиц перед землетрясением. Симон встал на край фонтана, чтобы посмотреть, что случилось.
   В углу Форума стоял крытый паланкин.
   Раб в имперской ливрее пробирался сквозь поспешно расступающуюся толпу. Он остановился напротив Симона.
   — Цезарь шлет приветы своему почетному гостю, — объявил он.
   — Верный подданный цезаря возвращает приветы цезаря с молитвой за здоровье цезаря.
   — Цезарь сожалеет, — продолжал раб монотонным голосом, — что дела государственной важности не позволили ему присутствовать на магическом поединке, состоявшемся здесь сегодня. Поэтому он велит Симону Волхву и его сопернику прибыть в императорский дворец завтра в полдень, чтобы продемонстрировать свое искусство, а император определит победителя.
   — В чем дело? — спросил Кефа.
 
   Время тянулось медленно. Весь день Симон провел в постели, наблюдая за игрой света и тени на потолке.
   Наконец пришел вечер. Вечер сменила ночь.
   Симон встал, надел плащ и пошел к дому, где остановился Кефа.
   Кефа сам открыл дверь.
   — А, — сказал он, — ты пришел. Я так и думал. Входи, выпьем вина.
   — Я уже приходил к тебе однажды, — сказал Симон, проходя вслед за Кефой в просто обставленную комнату, — с подарком, а ты прогнал меня, наслав проклятие.
   — Это был не подарок, а взятка, — сказал Кефа. — За проклятие прости, у меня вспыльчивый характер.
   — Надеюсь, ты не проклянешь меня на этот раз, потому что теперь я предлагаю обмен подарками.
   — Я знаю, — сказал Кефа, разливая вино. — Ты пришел, чтобы признать поражение. Взамен ты хочешь, чтобы мы договорились насчет завтрашнего состязания.
   Симон отхлебнул вина. Оно оказалось неожиданно хорошим.
   — Ты ошибаешься, — сказал он.
   Кефа резко выпрямился и расплескал вино на коврик.
   — Ты ничего не понимаешь, — сказал Симон. — Прежде всего, мы никогда ни о чем не договоримся. Антагонизм между нами непримирим, он будет проявляться всегда и во всем. Завтра он проявится перед императором, и мы ничего не можем с этим поделать. Во-вторых, хотя я признаю поражение, я потерпел его не от тебя.
   Кефа задумчиво сел напротив.
   — Зачем ты тогда пришел? — спросил он.
   — Поговорить, — сказал Симон. — Мне нужно поговорить. Это твой подарок мне. И ты должен выслушать то, о чем я хочу тебе сказать. Это мой подарок тебе.
   Кефа изучал вино в своем кубке.
   — Я не считаю себя гордецом, — сказал он, — но сомневаюсь, что ты можешь сказать мне что-то такое, что я должен выслушать.
   — Я знаю, — сказал Симон. — Именно поэтому ты должен это выслушать.
   Кефа промолчал.
   — Мы оба были не правы, — сказал Симон. — Мы совершили одну и ту же ошибку, хотя мы совершенно разные люди и выбрали разные дороги. Дорога, которую выбрал я, показала мне, что я был не прав: такова ее природа. Но дорога, которую выбрал ты, никогда не покажет тебе, что ты не прав: такова ее природа. Поэтому на мою долю выпало сказать тебе об этом.
   — Как великодушно, — сказал Кефа.
   — Конечно, это не поможет, — продолжал Симон. — Это тоже в природе вещей.
   — Может, — предложил Кефа, — скажешь, о чем идет речь.
   — Это не так просто. Можно начать с разных мест. Можно начать с чего угодно. Вернее, с любых двух вещей. Например, с нас двоих, сидящих в этой комнате. Всегда есть пара.
   — Я знаю, ты веришь, что существует два Бога, — сказал Кефа с некоторым раздражением. — Ты это хотел мне сказать?
   — Если угодно. Но я также имею в виду день и ночь, мужчину и женщину, сладкое и кислое, правильное и неправильное.
   — Ну и что? — сказал Кефа.
   — Я говорю о материи и тени, — сказал Симон. — Я говорю о суше и море, о звуке и тишине, о холоде и жаре. Я говорю о жизни и смерти, о спасении и осуждении на вечные муки. Я говорю о том, что есть, и о том, чего нет.
   — Или о парах, — сказал Кефа. — Я понимаю.
   — Нет, не понимаешь, так как пар не существует. А есть лишь двойственность в природе. И из этой двойственности возникают все пары противоположностей как отражение друг друга. Помести источник света в комнату с металлическими предметами разной формы, и свет создаст на их поверхности различные рисунки; но на самом деле это всего лишь серия искажений — искажений одного источника света. Дуализм един. Это выражает материя, как только появляется на свет, — иначе не может быть. Это выражает наш ум в каждой рождаемой им мысли — иначе не может быть. Корень мироздания раздвоен.
   Кефа медленно крутил в руках кубок с вином.
   — Высокопарные разговоры, — сказал он. — Я никогда не понимал философии. Не вижу в ней смысла.
   — Слова «добро» и «зло» ничего не значат, — сказал Симон. — Мы употребляем их, когда особым образом осознаем проявление дуализма. С тем же успехом можно было бы использовать другие слова — «сладкий» и «кислый» или «холодный» и «горячий», — и это было бы правильно. Игра света и тени на поверхности — это все, что стоит за добром и злом. Теперь понятно?
   Кефа молчал.
   — Я видел это давно, — продолжал Симон. — Я видел свет и тьму. Но не понимал, что это означает. Не прослеживал всех связей до конца. Теперь я должен это сделать. Из-за ума проститутки и искренности мальчика, из-за безумия императора и загадок твоего учителя, которые вы не можете разгадать.
   Кефа с удивлением смотрел на него, и его лицо в свете лампы побледнело.
   — Надо отдать мне должное, — продолжал Симон, — я многое понял. Я понял, что мир порочен, хотя не понимал почему. Он порочен, так как при сотворении был разделен, разобщен, что и проявляется во всех вещах, которые люди называют злом, хотя прежде все было так тщательно перемешано, что зла не существовало. Также я понял, что Бог, которому вы поклоняетесь, — это враг и что с ним необходимо бороться. Мне казалось, я понимал почему, но это было не так. И я также понял, что мир — ловушка, а ловушек надо избегать. Но я не понял, что бегство от ловушки — часть самой ловушки. Это я понял не сразу.
   Он замолчал, погруженный в свои мысли. Когда Кефа наливал вино, у него слегка дрожали руки.
   — Почему, — едва слышно спросил он, — Бог, которому я поклоняюсь, — это враг и с ним нужно бороться?
   — Потому, — устало сказал Симон, — что он утверждает, будто он единственный Бог. Это основа вашей веры, так? В этом Он непреклонен. Только это ложь, Кефа. Ничего не бывает по одному. Всегда есть что-то второе. Не существует утверждения, в котором не содержалось бы его собственного отрицания. Но вы этого не поняли, и поколение за поколением молились вашему Богу как Единственному, пока он не стал жадным и не заявил, что Другого нет. И это заблуждение привело к катастрофической потере равновесия в мире, которую можно исправить, только поклоняясь Другому. Именно это я и принялся делать. Я полагал, что спасаю человечество, но я ошибался. Я спасал Бога.
   Его слова прозвучали в полнейшей тишине. Был слышен только стук повозки на улице.
   — Где, — наконец сказал Кефа, — во всем этом богохульстве и бреде обещанный подарок?
   — Ты что, сам не видишь? — спросил Симон. — Мы с тобой шли разными дорогами, разными и противоположными, но мы оба совершили одну и ту же ошибку. Каждый из нас верил, что он прав, а другой нет. Правда в том, что никто из нас не прав, пока мы считаем, что совершенно правы. Ничего не бывает по одному. Не существует утверждения, в котором бы не содержалось его отрицания. Отрицание всего лишь его собственное отражение.
   Кефа закрыл глаза. Казалось, он отчаянно борется с какой-то мыслью.
   — Мне кажется, — медленно сказал он, — ты только что сказал, что если утверждение правильно, оно также неправильно.
   Симон невесело засмеялся:
   — Ты понимаешь меня лучше, чем я думал.
   — Что?
   — Когда правда произносится вслух, она становится неправдой, — сказал Симон. — Поэтому есть вещи, говорить о которых не следует.
   Кефа покрылся смертельной бледностью. Симон удивленно посмотрел на него. Но Кефа ничего не сказал, и он продолжил:
   — В чем ошибочен твой путь, и мой тоже? Мы настаивали на единственности. Каждая единичная вещь будет стремиться найти свою тень, свою вторую половину. А если этому помешать, — Симон остановился, понимая, что подошел к самой сути своих парадоксальных рассуждений, — если этому помешать, случится странное и ужасное. Она не просто создаст свою тень. Она станет ею.
   Он не знал, слышит ли его Кефа. Тот смотрел на Симона, как смотрели бы на восставшего из гроба.
   — Это случилось со мной, — сказал Симон. — Я пытался уничтожить закон — и обнаружил, что уничтожение закона стало законом, автором которого был я сам. Я учил людей, что они боги и не должны никому поклоняться, — и обнаружил, что мне стали поклоняться как богу. Я проповедовал стремление к свободе — и обнаружил человека, который стремился познать все виды свободы до конца и подчинил самого себя и весь город своим ночным кошмарам. Это случится и с тобой: ты окажешься на том самом месте, с которого полжизни бежал. И ты этого не вынесешь, поскольку веришь, что Бог Один.
   Казалось, Кефа пришел в себя от шока, вызванного словами Симона. Он немного ссутулился, упрямо выставив вперед нижнюю челюсть.
   — Ты ждешь, что я придам значение всему этому бреду?
   — Тогда послушай того, чьи слова ты уважаешь больше, — сказал Симон. — «Первый будет последним. Последний будет первым». «Стремись спасти свою жизнь, и ты ее потеряешь». «Я пришел, чтобы дать зрение слепым и лишить зрения зрячих». — Он улыбнулся Кефе. — Парадоксы. Невозможные афоризмы. Может быть, я слушал лучше, чем ты?
   — Ты умный человек, — проворчал Кефа. Он налил себе еще вина и грубо подтолкнул кувшин к Симону. — Такой же умный, как дьявол, твой отец.
   — У меня другая родословная, уверяю тебя.
   — Как дьявол, ты вьешься ужом, извращаешь правду. И как дьявол, ты падешь.
   — Без сомнения, — согласился Симон. — Путь наверх и путь вниз — одно и то же.
   Кефа не слушал.
   — Как дьявол, ты искушаешь. За этим ты и пришел сюда? Ввести меня в искушение? Сказать мне, что все, что я делал, неправильно. Именно это скрывается за твоими умными речами? В них пустота, и ведут они в пучину безумия. Ты хочешь сказать, что бессмысленно даже пытаться что-то сделать.
   — Почти правильно, — сказал Симон, — но не совсем. Настоящая пучина еще дальше.
   Кефа смотрел в изумлении.
   — Настоящая пучина, — сказал Симон, — это когда бессмысленно пытаться что-либо сделать, но необходимо. Наши усилия необходимы, хотя бесполезны и не могут ни к чему привести. Это необходимо именно потому, что ни к чему не приводит. Все наши усилия будут сведены на нет, но и они сведут что-нибудь на нет. Это будет поддерживать равновесие в мире и послужит гарантией, что еще какое-то время ничего не случится. Потому что, если бы мы перестали действовать, мир перестал бы существовать.
   — Ты безумец, — сказал Кефа.
   — В любом случае у нас нет выбора, — продолжал Симон, — поскольку, если бы мы перестали действовать, мы бы умерли. — Он улыбнулся. — А тогда, в каком-то смысле, мир действительно перестал бы существовать.
   Кефа жадно отпил из кубка. Казалось, он немного успокоился.
   — Я вижу, ты пришел не для того, чтобы искушать меня, — сказал он. — Такие доводы никого не смогли бы искусить. Это ведет лишь к полному отчаянию.
   — Да, — сказал Симон.
   — Как можно в это верить?
   Симон молчал. Он встал и запахнул свой плащ.
   — Уже поздно, — сказал он. — Нам обоим нужен отдых.
   — Симон, ты веришь в то, о чем мне говорил?
   — Какая разница, верю я или нет? — устало сказал Симон. — Главное, что я это вижу и что в данный момент это противоположно тому, что видишь ты. И как ты взвалил на себя груз своих убеждений и их неосуществимость, так и я должен нести этот груз на себе. Мы ничего не значим, Кефа, ни ты, ни я: нас просто используют.
   Он пошел к двери, потом обернулся.
   — Ты не должен винить себя в смерти Иешуа, — сказал он. — Никто из вас не имеет к этому никакого отношения. Так же как и ваше дурацкое объяснение, которое вы всем навязываете. Он должен был умереть — это было неизбежно.
   Он вышел на темную улицу, унеся с собой в памяти белое, изумленное лицо Кефы.
 
   — Может быть, он забыл про нас? — с надеждой спросил Марк.
   Они ждали в приемной с двенадцати часов дня. Теперь солнце отбрасывало длинные тени на террасу снаружи. Пока они ждали, вошло и вышло не менее пятидесяти просителей, лизоблюдов и отчаявшихся чиновников — некоторые были допущены к императору, другие получили отказ в аудиенции, остальные ушли восвояси по доброй воле. Кроме Симона, Кефы и Марка остались землевладелец с какой-то туманной жалобой по поводу своих земель, торговец, надеющийся получить монополию, и толстяк, рассказывавший всем о своем генеалогическом древе.
   — Нет, — сказал Симон, — он не забыл.
   Кефа сидел молча. Он был погружен в свои мысли, возможно молился. А может быть, решил, что ему просто нечего сказать. В этом случае, подумал Симон, он проявил необычную для него прозорливость, так как действительно сказать было нечего.