Мейсон Анита. Иллюзионист

   — Да.
   — Непохоже, чтобы у тебя был ключ даже от своего дома.
   — Это правда, — сказал Кефа. — У меня ничего нет, кроме одежды и ножа.
   — Ты знаешь, что я действительно мог бы тебя убить.
   — Конечно, мог бы, — сказал Кефа. — От этого никому бы не стало легче, возможно кроме меня. В городе говорят, что ты был хорошим человеком, религиозным человеком. Что произошло?
   — Не существует такого понятия как хороший, есть только правда, — раздраженно сказал центурион. — И я по-прежнему религиозен.
   — Ты это называешь религией?
   — Если ты приведешь хотя бы одну причину, почему я должен отвечать на твои вопросы, я на них отвечу.
   — Я приведу причину, — сказал Кефа, — но сперва ты должен позволить мне немного поговорить. И было бы еще лучше, если бы мне развязали руки.
   Центурион колебался. Потом пожал плечами. Вперед вышел человек и развязал Кефе руки.
   — Спасибо, — сказал Кефа. — Здесь темновато. Не возражаете, если я?..
   Он зажег несколько свечей от жаровни и вставил их в подсвечники. Тридцать пар удивленных глаз наблюдали за ним. Тридцать пар рук инстинктивно потянулись, чтобы прикрыть срамные места от неожиданно яркого света.
   — Есть вещи, которые следует делать в темноте, и вещи, которые следует делать при свете, — сказал Кефа, — и я вижу, что вы это понимаете. А есть вещи, которые вообще не следует делать, что вы тоже понимаете, но кто-то сбил вас с толку. Бог послал меня сюда. Я не знаю, какому богу вы поклоняетесь, но Бог, которому поклоняюсь я, живет при свете, и первой вещью, которую Он сотворил, был свет. Я расскажу вам о Нем.
   Он никогда не чувствовал такой уверенности. Он проповедовал целый час, люди не сводили с него глаз, и он видел, как их выражение постепенно менялось — подозрительность сменялась осторожным интересом, а у одного или двух он даже заметил проблеск рвения, от чего у него всегда замирало сердце, потому что это означало, что еще одна душа начала свою нелегкую дорогу по Пути. Его глаза наполнились слезами, и они полились, словно дождь, и в глазах у всех, кто на него смотрел, были слезы.
   Он воздел руки и начал страстно молиться за тех, кто стоял вокруг него, и когда он стоял так, с воздетыми руками и лицом, обращенным к Небесам, он чувствовал, как благодать, любовь и безграничная сила льются в него, обновляя и преобразовывая, прибывая все больше и больше, пока не наполнили его до краев и не стали переливаться через край, и тогда сила начала выплескиваться наружу и заполнила собой всю без остатка комнату и на своей гигантской волне подняла души всех присутствующих к Богу.
   Сперва он не осознавал, что происходит вокруг. Он пришел в себя, только когда раздались исступленные вопли. Тогда он увидел, что в комнате царит суматоха. Люди, которые его внимательно слушали, рыдали, выли, смеялись, бились в конвульсиях, лепетали, вопили и выкрикивали что-то на непонятных языках — это было самое необузданное проявление Духа, которые Кефа когда-либо видел. Онемев, он с изумлением смотрел вокруг себя.
   Дух снизошел.
   А ведь эти люди не были даже…
   Была только одна вещь, которую он мог сделать. Он сходил на кухню, нашел кувшин с водой и окрестил их.
 
   — Как ты думаешь, как долго мы здесь находимся? — спросил зелот.
   — Я не знаю, — сказал Деметрий.
   Он давно потерял счет дням. Время от времени он заставлял себя начинать счет снова. Он разламывал соломинки из подстилки на короткие кусочки и откладывал одну соломинку каждое утро, но потом он забывал это сделать, или тюремщик отпихивал маленькую кучку соломинок ногой и смешивал ее с подстилкой, в любом случае количество не подсчитанных дней намного превосходило количество подсчитанных, и он вовсе отказался от затеи.
   — Шесть месяцев? — предположил он. — Год? Десять лет?
   Шутка была сомнительной, но зелот улыбнулся.
   — По счету Всевышнего, тысяча лет равна дню, — сказал он.
   — Мне это не очень помогает.
   — Неужели? Но ты молод.
   Деметрий привык к тому, что все, что бы он ни сказал, отметалось либо потому, что он грек, либо потому, что он молод. Он решил не обижаться на это, поскольку обижаться было бессмысленно. В любом случае они с зелотом беседовали нечасто. Зелот большую часть времени спал, молился, смотрел в пространство или разглагольствовал и терпеть не мог, когда ему мешали этим заниматься. Деметрий открыл в себе неожиданный талант спать и смотреть в пространство. Он не молился. Он дал себе зарок никогда больше не молиться.
   Зелот ошеломил его своей следующей фразой:
   — У меня такое чувство, что я здесь долго не задержусь. Если ты собираешься рассказать мне о себе, лучше сделать это сейчас.
   Деметрий заморгал:
   — Почему?..
   — Неважно, — сказал зелот. — Расскажи мне.
   Деметрий пошевелил ногой солому и обнаружил, что у него полностью отсутствуют какие-либо мысли.
   — Ну, — помог ему зелот, — где ты родился?
   — Я не знаю, — сказал Деметрий. — Моя мать была рабыней. Она умерла, когда мне было два года. Я рос вместе с детьми других рабов. Это было в Киликии, но я думаю, моя мать была родом из Фракии. Я не знаю, где я родился. Я даже не знаю, как звали мою мать.
   Зелот смотрел на него так, будто видел его впервые.
   — Я полагаю, — сказал он, — было бы глупо спрашивать, как звали твоего отца?
   — Очень глупо, — подтвердил Деметрий.
   — Сколько тебе лет?
   — Когда меня арестовали, мне исполнилось шестнадцать.
   — Шестнадцать? И шестнадцать лет ты не знал, кто ты и откуда ты родом? Для меня это… — зелот подбирал слово, — невообразимо.
   — Я понимаю, — сказал Деметрий. — Должно быть, утешительно знать, откуда ты родом.
   — А как ты уехал из Киликии?
   — Хозяин дома умер, и все пошло с молотка. Нас всех купил перекупщик. Он отвез нас в Берит и продал на рынке. Меня купил, — Деметрий с трудом улыбнулся, — маг.
   — Маг! Как его звали?
   — Симон из Гитты.
   — Никогда не слышал о таком, — решительно сказал зелот.
   — Он был знаменитым. Он мог летать.
   — Никто не может летать.
   — Симон мог. Он многое мог. Я помогал ему иногда. — В голосе Деметрия зазвучали нотки гордости. Он стал описывать годы, проведенные с Симоном, потрясающие и ужасные вещи, которые он видел, необычные места, знатных патронов… В его исполнении получился отличный рассказ. Он добавил кое-что от себя и опустил некоторые вещи, которые были неприятны или сомнительны или которые он просто не понимал.
   — Я не верю ни одному твоему слову, — наконец сказал зелот. — Но рассказываешь ты хорошо. Ты, должно быть, был к нему привязан, к своему сумасшедшему хозяину. Почему ты убежал?
   — Я не убегал.
   — Он тебя продал? Глупец.
   — Нет, — сказал Деметрий. — Это он убежал.
   — Что?
   — Он исчез однажды ночью. Взял немного денег и исчез.
   Зелот зевнул:
   — С чего? Его преследовали власти?
   — Не больше, чем обычно, — сказал Деметрий. — Нет, была другая причина. Случилось нечто странное. Я так и не понял. После этого я вернулся к ним, чтобы выяснить, но они только сказали, что он был дурным человеком и что мне будет без него лучше. — Он задумался. — Он не был дурным человеком. Просто они были разными.
   — Кто? — спросил зелот сонным голосом.
   Деметрий теребил соломинку, наматывая ее вокруг пальца. Прошло два года, а может быть, и больше, а он так и не решил, как относиться к тому, что произошло.
   — Вы слышали когда-нибудь, — спросил он, — о секте, которая называется Люди Пути?
   Последовала долгая задумчивая пауза, а потом раздался храп зелота.
 
   — Сидон намного приятнее Тира, — отметил Симон, когда они наблюдали за тем, как на соседней площади собираются люди. — Ты была совершенно права, когда не хотела туда возвращаться.
   — Это ты не хотел возвращаться в Тир, — возразила Елена.
   — Чепуха, — сказал Симон. — Я прекрасно помню, как ты сказала…
   — Ну хорошо, — устало сказала Елена. — Возможно, я забыла, что я так сказала.
   Симон кивнул головой — он был доволен. Его проповеди пользовались популярностью. Он не был уверен, что люди его понимают, но в этом не было ничего удивительного; требовалось время, чтобы осознать столь радикальную концепцию. Пока они бросились воплощать ее на практике. В полудюжине городов он оставил энергичные, хорошо подготовленные группы новообращенных. Группы были немногочисленными, но они будут расти, привлекая избранных членов местного сообщества. Процесс отбора был важен: в ритуале не было места глупым или легкомысленным. Группы будут расти, распространяя свое влияние на влиятельных и богатых, на деловых людей и проповедников, на философов и политиков, на людей, занимающих руководящие посты в армии, и таким образом его идеи проберутся на самый верх, к людям, которые…
   — Нет, нет. — Симон оборвал свои головокружительные мечты. Мир невозможно перевернуть в мгновение ока.
   Тем не менее он начал верить, что работа, которая в его представлении должна была занять несколько поколений, могла быть исполнена в течение его жизни.
   Площадь постепенно наполнялась народом. Он пообещал исполнить чудо. Они слушали его проповедь, но пришли увидеть чудо. Такова человеческая природа. Его слава бежала впереди него, и, как только он появлялся в каком-нибудь прибрежном городе, его засыпали просьбами показать знамение или чудо. То, что начиналось как бегство в неизвестность, превратилось в триумфальное шествие.
   Он не позволял вскружить себе голову, как это случилось однажды. Но пошел на некоторые уступки своей славе. Теперь во время публичных появлений он одевался в белое платье, украшенное богатой золотой вышивкой. Платье Елены было таким же, но расшитым серебром. На голове у обоих были тонкие диадемы: у него золотая, у Елены серебряная. «Символы двух родственных светил — солнца и луны», — объяснял он удивленным ученикам.
   Толпа шевелилась и гудела, красочная в ярком полуденном солнце.
   — Давай спускаться, — сказал он.
 
   — Это кризис, — объявил Иаков Благочестивый.
   — Должно быть, ты его ожидал, — сказал Иоанн Бар-Забдай.
   — Поменьше бы ты говорил об этом, — раздраженно сказал Иаков.
   Он подергивал бороду, чтобы успокоиться, а когда это не помогло, поймал и прикончил вошь. Более спокойным голосом он сказал:
   — Естественно, я ожидал кризиса. И не только ожидал, но и был рад.
   — А-а… — сказал Иоанн Бар-Забдай.
   — Это скрытое благо. Кризис даст нам потрясающий шанс. Он закалит нас. Сделает атмосферу чище.
   — Будет очень трудно, — сказал Иоанн Бар-Забдай.
   — Да, — сказал Иаков. Он прикончил еще одну вошь.
   — Когда он приезжает? — спросил Иоанн.
   — Не знаю. Когда имеешь дело с Савлом, трудно сказать что-либо определенное. Если он будет останавливаться, чтобы повидаться со всеми своими друзьями, он и через год не приедет. С другой стороны, он может прибыть завтра.
   — Это было бы скрытое благо, — прошептал Иоанн. Он не встречался с Савлом, только слышал истории про него. Две трети из того, что ему рассказывали, он отбросил как сплетни, порожденные завистью, страхом или злобой. Но и трети сказанного было достаточно, чтобы представить человека чуть ли не демоном. Иоанн с нетерпением ждал встречи с тем, кто на расстоянии трехсот миль был способен заставить нервничать Иакова; но он считал, что говорить об этом необязательно.
   — Хорошо, — сказал Иаков с неубедительной беззаботностью, — мы готовы его встретить.
   — Да, — сказал Иоанн.
   — Он станет говорить, будто мы вмешались в дела его общины, что, конечно, неправда. Единственное, что сделали наши люди, — это указали на то, что его новообращенные не могут быть членами братства, пока не сделают обрезание. Никто не может этого оспаривать. Я ему скажу…
   — Зачем занимать такую оборонительную позицию? — спросил Иоанн. — Нет сомнения, что ты как действующий глава иерусалимской общины должен попросить его отчитаться за его действия.
   — И я попрошу. Несомненно. Я это сделаю.
   Возникла немного неловкая пауза. По вине Иакова. Его взгляд метался по комнате, словно что-то искал.
   — Действующий глава? — повторил он.
   — Не хотел тебя обидеть, — сказал Иоанн.
   — Ты тонкий человек, — сказал Иаков. — А так вроде бы и не скажешь. Из тебя вышел бы хороший правовед.
   — Спасибо.
   — Я полагаю, ты прав. Возможно, я лишь номинальный глава, и нам нужен Кефа.
   — Кто знает, где он может быть, — заметил Иоанн. — А вдруг он уже умер?..
   — Он жив. Я узнаю, когда Кефы не будет в живых. Нам просто необходимо его отыскать, — сказал Иаков.
 
   Кефа стоял на равнине, спиной к морю, и смотрел на родные холмы. Это были зеленые холмы в отличие от голых каменистых гор юга: холмы, поросшие дубами и платанами, холмы, усыпанные цветами, холмы, где и в самый палящий летний зной отыщется ручей, который утолит жажду. Он знал их до мельчайших деталей, как знают собственное тело. Он легко мог найти место, где мальчиком разорил птичье гнездо, а затем, полный раскаяния, вернул яйца на место и нашел их несколько месяцев спустя сгнившими, а гнездо пустым. Он не видел этих холмов пятнадцать лет.
   Ему было невероятно грустно оттого, что они не взволновали его так, как он того ждал. Он почти боялся возвращаться сюда, и, если бы в эти места его не привели поиски, он бы не вернулся. Но прошлое не нахлынуло на него, а оставило равнодушным. У него не было желания взобраться на далекий горный кряж и посмотреть вниз на Озеро. У него не было желания увидеть свою деревню. После пятнадцати лет отсутствия даже и думать было нечего, чтобы встретиться с женой.
   Елизавета. Острая на язык и добросердечная, она всегда переживала из-за денег. Он был ей плохим мужем. Времени не хватало. Вот и теперь не было времени. Возможно, когда-нибудь время появится и тогда он вернется.
   Он повернулся и пошел своей дорогой. До города оставалось несколько миль. Пока он шел — странно, но, как только он определился, куда ему надо идти, никто не предлагал подвезти его, и он шел уже несколько дней, — его глаза были прикованы к заливу и маленькой бухте, расположенной на его северной оконечности. Издали она казалась совсем крошечной на фоне бескрайнего неба, но при штормовом ветре с запада в ней не поздоровится.
   Именно в гавань он и направился, как только достиг города Набережная — лучшее место, где можно узнать новости. Он в изнеможении сел на швартовую тумбу неподалеку от волнореза и через какое-то время поймал себя на том, что смотрит на странную каменную башню слева от него. Что-то в ней привело его в недоумение. Он попытался сообразить, для чего она предназначена.
   Он решил без промедления приступить к своему делу, как только найдется подходящий человек, который мог бы ответить на его вопросы. Но, к своему удивлению, он вместо этого стал спрашивать о башне.
   — Вот ведь что интересно, — сказал плотник, охотно отложив в сторону молоток. — Еще недавно я бы сказал, что это бесполезная вещь, зря столько хорошего камня потратили. Но месяц назад в этой башне произошло нечто особенное — я это видел собственными глазами, поэтому не думайте, что я рассказываю небылицы…
   — Это, в общем-то, не имеет значения, — сказал Кефа. — Не хочу отнимать у вас время…
   — Время? Господь с вами, сейчас мертвый сезон. Месяц назад в этой башне — учтите, дело было ночью, но я все прекрасно видел, и не я один, — была женщина, которая держала в руке факел, у нее были длинные золотистые волосы, распущенные, очень красивые, и она высовывалась вон из того окна…
   — Какого из них? — спросил Кефа.
   — В этом-то и дело, понимаете? Она высовывалась из всех окон!
   — И что в этом особенного?
   — Она высовывалась из двенадцати окон, — терпеливо объяснял плотник, — одновременно!
   — Спасибо, что из-за меня прервали работу, — сказал Кефа, — но мне пора…
   — А мужчина, который был с ней, он сказал, что, если мы все придем на то же место на следующее утро, он расскажет нам, в чем дело. Что-то про свет и как он оказывается в разных местах. Я не пошел…
   — Как его звали? — резко спросил Кефа.
   — Как я уже сказал, я не пошел утром, поэтому я так ничего и не узнал об этом, но, как я понял, он был каким-то магом. Я вам так скажу, все это было сделано при помощи зеркал.
   — Как мне его найти? — настойчиво спросил Кефа.
   — Бог с вами, их уже здесь нет. Они всего-то пробыли несколько дней. Я слышал, они отправились дальше по побережью. Вы их найдете в Тире или в Сидоне. Он ваш друг, что ли?
 
   — Когда за тобой придут, — сказал зелот, — не говори, что твой хозяин сбежал.
   Странно, что именно эта фраза была сказана первой после целого дня молчания. Деметрий безуспешно попытался угадать, о чем думал зелот, прежде чем произнести эту фразу.
   — Почему? — спросил он.
   — Тебе не поверят. Они подумают, что ты дерзишь. Киттим не переносят дерзости. В глубине души они чувствуют свою неполноценность. — Он улыбнулся. — Они и есть неполноценные.
   — За мной придут? — прошептал Деметрий. Он так долго здесь находился, что стал верить, что будет здесь всегда. С чего им о нем помнить? Он не был кем-то важным.
   — Они никогда ничего не забывают, — сказал зелот.
   У Деметрия засосало под ложечкой.
   — За мной скоро придут, — сказал зелот. Он приподнялся на локте. Спина у него заживала, но подошвы ног все еще гноились. К ведру, стоящему в углу, ему приходилось ползти на коленях, опираясь на здоровую руку. От помощи Деметрия он отказывался.
   — Откуда вы знаете? — сказал Деметрий.
   — Мне приснился сон.
   Деметрий напрасно ждал — зелот ничего больше не сказал.
   — Это неважно, — сказал зелот. — У меня пятеро сыновей.
   Это простое замечание, сделанное с подчеркнутой гордостью, и все, что из него следовало, вызвали у Деметрия огромную жалость к себе. Его глаза наполнились слезами. Он заморгал, надеясь, что зелот не заметит.
   — Должно быть, нелегко не иметь семьи, — заметил зелот.
   Деметрий закусил губу.
   — Ну что ты, — строго сказал зелот. — Ты ведь мужчина.
   — У меня никогда не было родины, — сказал, всхлипывая, Деметрий.
   — Вот и хорошо. У тебя везде родина.
   — Только не здесь.
   Зелот обвел взглядом грязную камеру.
   — Не в вашей стране, — пояснил Деметрий.
   — Ну, это другое дело. Здесь трудно стать своим. Конечно, если не… Но с чего тебе принимать нашу веру? Иногда, случается, люди так делают, но я никогда не понимал для чего. Это ведь разные вещи.
   — Я думал об этом однажды, — сказал Деметрий.
   — Да? Ты мне не говорил.
   — Я пытался, — сказал Деметрий, — но вы уснули.
   — Извини. Возраст, мой мальчик.
   — Это было в Себасте, — сказал Деметрий.
   — В Себасте? Эти метисы, идолопоклонники…
   — Нет, что вы. Это были хорошие, простые люди. Там был человек по имени Филипп, он лечил калек. Конечно, всех их он вылечить не мог, но многих вылечил. И он рассказывал… Мне нравилось его слушать. Симон тоже приходил, но это было раньше… Они были очень добры, — рассказывал Деметрий. — Во всяком случае по большей части. Они говорили, что самое важное — это любовь. Они называли это Путь.
   Рассказ был не более запутан, чем сами события.
   — Я слышал о них, — сказал зелот. — Их руководителя казнили, и с тех пор они из кожи вон лезут, чтобы дать этому объяснение.
   — Да, с этим действительно какая-то путаница, — сказал Деметрий.
   — Потому ты и не остался с ними? Или тебе не разрешил хозяин?
   — Да. Нет. Я хочу сказать, что он сам хотел с ними остаться. Но потом он исчез, а я вернулся к ним на какое-то время, — сказал Деметрий, снова запутавшись.
   — Ты вернулся?
   — На несколько месяцев. Я жил с ними. Потом ушел.
   — Почему?
   — Потому что… — Что он мог сказать? Настоящую причину назвать было невозможно. — Это было не для меня, — сказал он. — Я не подходил.
   — Ты имеешь в виду, — сказал зелот, — что ты не хотел делать обрезание.
   Деметрий покраснел. Зелот рассмеялся. И чем больше росло смущение Деметрия, тем громче хохотал зелот. Деметрий сидел с пылающими щеками, сжав от гнева кулаки.
   — Мой дорогой мальчик, — наконец сказал зелот, — прости меня, но это ничтожная операция.
   — Я знаю, — мрачно сказал Деметрий.
   Он теребил ногой солому. Он почувствовал в наступившей тишине, что зелот изучает его. Он внезапно почувствовал вонь камеры и свой собственный запах. Это был запах тщетности.
   — Я трус, — сказал он.
   Наступила пауза, а затем зелот сказал:
   — Конечно, ты не трус.
   Деметрий слушал с недоверием.
   — Ты просто не нашел свою смелость, вот и все, — сказал зелот.
   — Не нашел? Как мне ее найти? — с горечью спросил Деметрий. — Где я ее могу найти?
   — Я не знаю. Может быть, здесь.
   Деметрий осмотрелся. Ничто, на чем останавливался его взгляд, не вызывало в нем ни малейшей искры неповиновения.
   — Откуда берется ваша смелость? — шепотом спросил он.
   — От Бога. — Зелот задумался. — Иногда от отчаяния. Когда ничего не остается, приходит… гнев. Подобно ветру в пустыне. Он очень силен. С ним нельзя бороться. Это ветер, это дух.
   Деметрий молчал. Он смотрел на свои ноги. И когда он смотрел на них, они превратились в обожженные, гниющие ноги зелота. Он закрыл лицо руками.
   — Но все это может быть впустую! — выкрикнул он.
   — «Впустую»! Сын мой, подними глаза! — Лицо зелота осветилось непонятной радостью. Он снова начал декламировать, его голос становился все громче и громче. — Где был ты, когда я закладывал основание земли? Скажи, если можешь. Кто придумал ее размеры и измерил ее? На чем покоятся ее опоры? Знаешь ли ты, кто заложил ее краеугольный камень, когда утренние звезды пели хором и дети Божьи кричали от радости? Призывал ли ты зорю, указывал ли утру его место? Учил ли ты день цепляться за края земли и поднимать горизонт, словно глину, когда гаснет свет созвездия Пса? Спускался ли ты к источникам моря и погружался ли в его пучину? Видел ли ты врата смерти и привратников Дома Тьмы? Понимал ли ты, как огромен мир?
   Его глаза прожигали Деметрия.
   — Мы так малы, сын мой. Так малы. И пытаемся измерить своей крохотной мерой замыслы Бога. Нам не дано ничего знать. Мы можем только терпеть. И долготерпение — часть замысла. Ты не можешь поверить в это. Тогда ты должен поверить, что терпение, долгое и постоянное, станет целью. Целью, взявшейся ниоткуда. Вот для тебя героизм: по-моему, довольно греческий.
   Он улыбнулся. Он продолжал улыбаться, когда открылась дверь и вошли двое солдат. Они подхватили его, в их руках он казался совсем маленьким и беззащитным, и потащили его к выходу. Когда его вытащили наружу, он повернул голову и посмотрел назад.
   — Да будет с тобой Бог, — сказал Деметрий.
 
   — Триполис, — тихо сказал Симон. — Звучит красиво. Означает «три города», естественно.
   — Я знаю греческий, — сказала Елена.
   Симон украдкой покосился на нее, стоявшую рядом с ним на трибуне. Время от времени он замечал в воплощении Святого Духа абсолютно земную раздражительность.
   — Прости мне мое высокомерие, — сказал он. — Я привык иметь дело с людьми, которые знают меньше, чем я. Тебе надоело путешествовать?
   — Да, — сказала Елена.
   — Как только мы закончим дела здесь, отправимся в Антиохию и останемся там на какое-то время. Я и сам начал уставать от всего этого.
   Это было правдой: постоянные переезды с места на место больше его не радовали. Путешествие по прибрежным городам стало работой, а могло бы быть приключением. Что-то исчезло, возможно чувство опасности. Или он просто старел.
   Однако его сила не уменьшалась. Он никогда не был так уверен в себе. Этим он был обязан ей. Неужели? Возможно, сила вернулась бы со временем и так.
   Он смотрел на толпу, собравшуюся внизу. Толпа везде была одинакова. Однажды толпа обернулась против него. На этот раз такого не случится.
   Он сделал шаг вперед, и толпа замерла. Он сократил вступление до минимума. Когда он очарует их своей магией, они позволят ему говорить часами.
   — Мужчины и женщины Триполиса! — выкрикнул он. — Приглашаю вас на пир.
   Послышалась тихая музыка. Люди повернули головы, пытаясь понять, откуда она звучит, но ничего не нашли. Над площадью вскинулся и затих удивленный гул.
   Над огороженным пространством, куда он велел им смотреть, возникли шесть струек дыма. Дым кружился, свертывался в спираль, темнел, уплотнялся и принял очертания шести танцующих эфиопов, темнокожих, в тюрбанах; они играли на флейтах. Симон взмахнул рукой, и позади танцоров появились рабы, несущие на длинных шестах шесть свежезажаренных быков, от которых шел дымок. Пространство заполнилось столами, на которых тотчас появились закуски, фаршированные деликатесами яйца, пирамиды оливок и огромный гусь из сладкого теста, который по взмаху его руки встал на перепончатые лапы, расправил крылья и убежал. Потом возникли серебряные блюда, ломившиеся от фруктов — виноград, фиги, сливы и громадные гранаты — и обложенные сверкающими кусками льда.
   — Вина! — скомандовал Симон, и амфора на столе сама наклонилась и наполнила кубки рубиновым вином.
   Горожане ахнули и замерли.
   Удерживая мираж концентрацией воли, он принялся за развлечение. Клоуны, жонглеры, акробаты, танцующие дети. Он создал стаю фламинго и заставил их вышагивать и кружиться под музыку флейт. Потом фламинго разлетелись, и прибежал медведь, который набросился на еду; появился, страшно жестикулируя, дрессировщик медведя и стал гнать зверя прочь. Эта кутерьма привела публику в немыслимый восторг. В погоню включились клоуны, жонглеры и акробаты: они кувыркались через столы, бросались друг в друга едой, дрались из-за вина. Медведь запрыгнул на стол, поставил на голову блюдо с гранатами и стал отплясывать. Толпа была в восторге.