Михайлов Владимир. Шестое чувство

причем, несколько раз. Но игра стоила свеч, и я добился своего.
Я откопал в памяти Козлятина-Боцмана, которая то тут, то там зияла
глубокими и обширными провалами, нужную мне информацию -- ту самую,
которая пролила свет на участие этого типа в убийстве Паукова.
И хотя мне пришлось порядком попотеть, собирая воедино разрозненные
куски памяти Боцмана, я в конце концов получил довольно-таки цельную
картину происшедших две недели назад событий. Моя версия подтвердилась:
именно Козлятин стал причиной смерти Паукова. События в тот роковой
день развивались следующим образом.

Около двух часов дня Боцман, слегка опохмелившийся
после вчерашнего, стукнул пару раз в дверь квартиры Паукова. Тот
долго не открывал, а когда все же открыл, то Боцман увидел, что
Пауков находится под приличной мухой.

-- Наклюкался уже, Паук? -- со злостью произнес
Боцман, входя в квартиру. -- Налей полстакашка.

-- Н-нету, -- заикаясь, ответил Пауков и
смачно рыгнул.

-- Врешь, гад! -- не поверил Боцман и прошел
прямо в комнату. В комнате воняло так, что даже видавший виды
Боцман поморщился. На столе стояли две пустые бутылки из-под водки
и два грязных стакана.

-- С кем жрал-то?

-- С Носом, -- ответил Пауков, еле ворочая
языком.

-- А, с этим шизанутым. На какие шиши-то?

-- Да наскребли малость... Посуду пустую
снесли.

-- Посуду, говоришь? -- сощурился Боцман,
меряя Паукова взглядом. -- Ну-ну...

-- А ты чего заявился?

-- Должок гони. Помнишь, как проспорил мне?

-- Че-во-о? Какой еще должок?

Боцман нахмурился.

-- Ты, Паук, шлангом не прикидывайся, а
то я ведь не посмотрю, что ты инвалид, -- враз напомню. -- Боцман
поднял свой увесистый кулак и сунул его под нос Паукову. -- Ну,
вспомнил?

Пауков тупо кивнул, и от этого кивка его
шатнуло так, что он не удержался и упал на стол. Со стола свалилась
пустая бутылка и разбилась.

-- Болван, -- сплюнул прямо на пол Боцман.

Пауков поднялся и исподлобья уставился
на гостя. Мотало его все сильнее и сильнее.

-- Чего надо-то? -- проговорил он сквозь
внезапно одолевшую его икоту.

-- Бабки гони. Имеешь возможность отделаться
трояком. Ну!

-- Гол как сокол, -- выдавил из себя Пауков
между двумя приступами икоты. -- На, обыщи. -- Он вывернул карманы.

-- Ладно, -- тихо, но с нескрываемой угрозой
произнес Боцман. -- Поговорим иначе. -- Он вынул из сумки некую
металлоконструкцию и бросил ее на стол. -- Пятерка. Почти даром
отдаю. Покупай, Паук, не пожалеешь!

На столе лежал теплообменник. Это был металлический
цилиндр сантиметров пятнадцати в диаметре, пронзенный сквозь оба
торца обычной водопроводной трубой; сбоку цилиндр щетинился еще
какими-то отростками.

-- Ну что, берешь, Паук?

-- На кой черт мне эта бандура?

-- Сливе толкнешь. Я у него был только что,
но дома не застал. Бери, Паук, не прогадаешь! Тебе за пятерку
отдам, а ты Сливе за чирик толкнешь. Ну!

-- А Сливе-то оно на кой ляд, чтобы он чирик
просто так отстегивал?

-- Дурак ты, Паук, и не лечишься. Это ж
первейшая вещь в аппарате! Ты ж знаешь Сливу: сам не пьет, зато
первач гонит -- что твой спирт.

-- Во-первых, бабок у меня и вправду нет,
а во-вторых, сам толкай эту бандуру своему Сливе. Он, того и гляди,
засыпется со своим аппаратом, а я вместе с ним садиться не желаю.
Не желаю -- и все тут! Слышь, Боцман, шел бы ты, а? Надоел -- хуже
некуда.

Боцман в бешенстве сжал трубу теплообменника
-- так, что его пальцы аж побелели.

-- Значит, нету бабок, Паук? -- прошипел
он, сузив глаза до чуть заметных щелочек. -- Или поищешь?

-- Утомил, Боцман. -- Паукова совсем развезло,
он засыпал буквально на ходу. -- Покемарить охота. К Носу сходи,
может, у него что обломится.

-- К Носу я обязательно схожу -- потом. А
пока что потрясу тебя. Давай, выкладывай все что есть.

-- Иди-ка ты... -- не выдержал Пауков.

-- Что-о? -- Физиономия Боцмана покрылась
багровыми пятнами, а рука, сжимающая теплообменник, угрожающе
поднялась. -- Что ты, сволочь, сказал?

-- Это кто сволочь? -- вскинулся Пауков и
навалился на Боцмана. -- Это я сволочь? Да сам ты...

-- Кто же? -- в бешенстве прохрипел Боцман,
хватая свободной рукой дружка за грудки.

-- Гнида ты -- вот кто!

-- М-М-м...

Рука с теплообменником молниеносно взвилась
вверх, и в ту же секунду на голову Паукова обрушился сильнейший
удар. Раздался хруст ломаемых костей, и Пауков, теряя сознание
и хрипя, рухнул на пол. Рядом валялись осколки разбитой бутылки
из-под водки...

...Кто-то тряс меня за плечо. Я вздрогнул
и очнулся. Передо мной стоял сержант Стоеросов.

-- Я наблюдал за вами и решил, что пора
вмешаться. Нашли что-нибудь?

Я кивнул.

-- Это дело рук Боцмана. Только ударил он
Паукова не бутылкой, на которой отпечатались пальчики Мокроносова,
а стальным теплообменником. Я думаю, повторная экспертиза сможет
это доказать.

-- Вот оно что, -- протянул Стоеросов, с
интересом разглядывая меня.

-- Теплообменник следует искать у некоего
Сливы, специалиста по самогоноварению и поставщика этого зелья
местной клиентуре. Вот только адреса его...

-- Адрес Сливы мне известен, -- перебил меня
Стоеросов, -- как, впрочем, и сам Слива... Спасибо вам, товарищ
Нерусский, вы нам очень помогли.

-- Пустяки, -- ответил я, смутившись. -- А
вот вам, сержант, действительно, огромное спасибо.

-- Да ладно, -- отмахнулся Стоеросов. -- Вы
теперь куда? К Пронину?

-- К нему. -- Я удивился его прозорливости.

Сержант поморщился.

-- Может быть, мне и не следовало бы вам
этого говорить, но все же считаю своим долгом предупредить: не
связывайтесь вы с этим майором. Я слышал о нем не очень хорошие
вещи.

Я улыбнулся.

-- Давайте говорить начистоту. Майор Пронин
-- подлец, но именно потому, что он подлец, я и должен повидать
его во что бы то ни стало. Я обещал ему найти истинного убийцу
Паукова -- и я его нашел. Боюсь, сам бы он его искать не стал...
Кстати, где он?

Боцман о дружками исчез, растворившись
в близлежащих домах.

К следователю Пронину я попал сегодня же,
решив не откладывать столь серьезного разговора на потом. К моему
рассказу он отнесся с величайшим интересом, а ко мне лично -- с
благожелательностью и, я бы сказал, с дружеским участием.

-- Вы просто молодчина, дорогой коллега,
-- вещал он, расплываясь в сладчайшей улыбке. -- Подумать только
-- провернуть такое дело! Нет, о вас стоит упомянуть в рапорте,
вы того заслуживаете... Кстати, вчера, прежде чем покинуть эти стены,
вы, уважаемый Николай Николаевич, обещали достать доказательства
невиновности Мокроносова. Ваш рассказ любопытен, и я склонен поверить
ему, но одной моей веры на суде будет недостаточно. Нужны доказательства.
Они у вас есть? Я так думаю, что в качестве вещественного доказательства
вины Козлятина могло бы служить орудие совершенного им преступления,
то есть пресловутый теплообменник -- но где его найти? Вам известно
только прозвище самогонщика, которому Козлятин сбыл свой агрегат,
-- Слива, -- и все: ни адреса, ни настоящего имени. Этого, согласитесь,
мало, чтобы разыскать человека, и тем более деталь якобы созданного
им самогонного аппарата.

-- Сведения об этом человеке имеются в местном
отделении милиции, -- сказал я. -- Им известно и его полное имя,
и его место жительства. -- Я заметил, как он нахмурился. -- Кроме
того, и Козлятин, и Мокроносов наверняка знают этого алхимика...
Послушайте, майор, перестаньте, в конце концов, играть со мной
в кошки-мышки! -- не выдержал я. -- Создается такое впечатление,
что вы любыми путями пытаетесь увильнуть от расследования, ищете
хоть какую-нибудь зацепку, чтобы не дать делу дальнейшего хода.
Что, опять, скажете, сроки поджимают? Некогда, да и неохота, возиться
в этом дерьме? А невинного человека сажать -- на это у вас и время,
и охота есть? Ведь в ваши руки судьбы людей вверяют, а вы... Эх,
вы!..

Мои слова все-таки возымели действие. Я
видел, как он смутился. А это уже, согласитесь, кое-что. Несколько
минут он молча ходил по кабинету, насупив брови и боясь встретиться
со мной взглядом. Наконец он остановился как раз напротив меня.

-- Хорошо, Николай Николаевич, -- сказал
следователь Пронин, и я впервые услышал в его голосе человеческие
нотки, -- я доведу это дело до конца. Обещаю вам. Позвоните в понедельник,
я сообщу вам результаты расследования. В неофициальном порядке,
конечно, сами понимаете...

Мне ничего не оставалось, как поверить
румяному майору. Кто знает, может, хорошее в нем возобладает и
перетянет, наконец, плохое.

Увы, моим надеждам не суждено было сбыться.
В понедельник, опять-таки после работы, я решил лично повидать
майора Пронина, предпочитая беседу с глазу на глаз телефонным
разговорам. Но дежуривший у входа милиционер не пустил меня наверх,
заявив, что следователь Пронин отсутствует и будет отсутствовать
до конца недели. Что мне еще оставалось делать, кроме как положиться
на свой безотказный "детектор лжи"? Я прозондировал мозг дежурного
и выявил лживость его сообщения: майор Пронин в это самое время
сидел у себя в кабинете и меня -- лично меня! -- велел к себе не
пускать ни под каким видом. Что ж, придется идти на хитрости.
Я пересек узкую улочку, остановился в тени какого-то подъезда
и приготовился к длительному ожиданию. Должен же он когда-нибудь
выйти оттуда! Ждать мне пришлось около часа. Наверное, он заметил
меня еще раньше, из какого-нибудь окна, или дежурный сообщил ему,
что "тот самый тип" караулит напротив, -- словом, не успел майор
выйти, как сразу же юркнул в стоявшую у подъезда "волгу" и тут
же умчался, дав полный газ. А я, несолоно хлебавши, вышел на середину
безлюдной улочки и вдруг почувствовал приступ неудержимого веселья.
Ведь кому сказать, что следователь по особо опасным делам избегает
меня, словно муха хищника-паука, -- поднимут же на смех!

Майора я поймал только через два дня. То
ли он ослабил бдительность, то ли понадеялся на судьбу, но только
в среду я столкнулся с ним нос к носу при входе в его контору.
Он понял, что влип, и не стал разыгрывать комедию.

-- Идемте, -- бросил он на ходу и быстрым
шагом направился к себе. Пока мы шли, я проник в его сознание
и как следует поворошил там. К концу нашего недолгого пути я уже
знал все.

Войдя в кабинет, он резко повернулся и,
с неприязнью глядя мне в глаза, выпалил:

-- Послушайте, гражданин Нерусский, в вашей
самодеятельности нет теперь никакого смысла. Дело закрыто и передано
в суд, Козлятин к убийству Паукова оказался непричастен, в то
время как вина Мокроносова полностью доказана. Более того, Мокроносов
сознался.

-- Сознался?!

-- По крайней мере, он не отрицает такой
возможности. Мокроносов подтвердил, что в том состоянии, в котором
он тогда находился, им вполне мог быть нанесен удар бутылкой.

-- Так мог или был нанесен? -- ухватился
я за соломинку.

-- Мог или был нанесен -- какая разница?
Главное -- есть вещественное доказательство: отпечатки пальцев
убийцы на бутылке из-под водки, которой был убит Пауков.

Да, ловко плел паутину этот проходимец.
Но сегодня я намеревался дать ему бой по всему фронту, перейти
в решительное наступление, прижать его в угол и разбить наголову.
У меня перед ним было два огромных преимущества: первое -- я знал
о нем гораздо больше, чем он думал, и второе -- в глубине души
он все-таки считал меня шарлатаном, а я таковым не являлся.

Одно из главных условий победы -- брать
быка за рога, пока он еще тепленький. Что я и не замедлил сделать.
Изобразив на лице сатанинскую (как мне казалось) ухмылку, я нагло
расселся в его кресле и не спеша, так, как будто бы между прочим,
спросил:

-- А что, Сергей Тимофеевич, родной дядя
Козлятина действительно занимает очень ответственный пост в одном
крупном союзном министерстве, или я его с кем-то спутал? Не слышу?

Кровь отхлынула от его лица, а глаза его
потемнели. Если его сейчас не хватит удар, решил я, то это будет
просто чудом. Значит, я попал в самую точку.

-- А вот какой мне сон вчера приснился,
-- продолжал я. -- Будто бы вызывает вас к себе ваш шеф и говорит:
"Что же это вы, батенька, поклеп на честного человека возводите,
а? Поторопились вы с Козлятиным, видит Бог, поторопились. Чист
он перед законом". И тут он вам на ушко шепчет, что-де Козлятин-то
не простой смертный, а единственный племянник весьма и весьма
ответственного товарища Икс из одного очень солидного министерства,
и что преступником он быть никак не может, ибо болен он, и болезнь
эта нуждается в срочном и немедленном лечении. Не помните, Сергей
Тимофеевич, в какой именно санаторий отправили невинного Козлятина?
В Ялту? В Пицунду? Или, может быть, в Ниццу? А то, знаете, сон
какой-то нечеткий, самое важное-то и не высветилось. Что с вами,
Сергей Тимофеевич, вы прямо весь как-то осунулись, позеленели?
Вам дурно?

Майора Пронина шатало. Мой "сон" ему пришелся
явно не по вкусу. Однако у меня не было жалости к этому скользкому
типу -- мне хотелось его уничтожить. Но он, оказывается, еще способен
был кусаться.

-- Все это вас, гражданин Нерусский, -- глухо
произнес он, -- никоим образом не касается. Да, Козлятин признан
больным и отправлен на лечение в Крым. В этом нет ничего противозаконного.
А что касается родственных связей вышеозначенного Козлятина, то
о мифическом "дяде" из министерства впервые я услышал именно от
вас и именно сейчас, сию минуту. По поводу же методов ведения
следствия я с вами, как в человеком посторонним, вообще говорить
не желаю.

Я видел, что формально он прав, и что-либо
изменить в создавшейся ситуации я, пожалуй, был не в силах, но
как следует проучить его я был просто обязан.

-- Нет, Сергей Тимофеевич, о методах ведения
следствия вам все же придется со мной поговорить, потому как методы,
вами применяемые, являются преступными, я же, как гражданин и
советский человек, мимо преступления проходить не имею права.
Вспомните, пожалуйста, дело аферистки Крутой. Вспомнили? Отлично!
А теперь скажите, какая сумма находилась в конверте, который вам
передал незнакомый мужчина у входа в метро "Таганская-кольцевая"
17 апреля сего года? Не помните? Хорошо, подскажу: триста пятьдесят
рэ. Так, далее. Третьего мая, прямо в кабинете, сидя в этом самом
кресле, вы приняли от гражданки Вислоуховой конверт на сумму пятьсот
тридцать рэ... Продолжать?

Майору стало совсем худо. Одной рукой он
ухватился за сердце, второй -- за стол, чтобы не упасть, а головой
в это самое время начал усиленно мотать, что, видимо, означало:
нет, продолжать, мол, не надо. Что ж, я человек добрый и отходчивый.

Я встал и направился к выходу. У самой
двери остановился и, в упор глядя на поверженного врага, жестко
произнес:

-- Учтите, майор, судьба Мокроносова целиком
на вашей совести. Если через две недели с него не снимут обвинения
в убийстве, я снова приду в этот кабинет и продолжу перечисление
полученных вами конвертов, а их было, поверьте мне, ох как немало!
Прощайте.

Но еще прежде, чем истекли эти две недели,
произошли события, избавившие меня от необходимости еще раз встречаться
с майором Прониным.

 

Глава девятая Я настолько увлекся расследованием этого гнусного убийства, что пропустил даже традиционную рыбалку, посещение которой считал делом более важным, чем сон, еда и -- даже страшно признаться -- работа. Но мои телепатические способности настолько перевернули всю мою жизнь, что невозможное стало обыденным, а в повседневность стали вкрадываться такие невероятные изменения, о каких я раньше даже помыслить боялся. Во-первых, я перестал терпеть издевки и смешки Балбесова, и в один прекрасный момент осадил его так крепко, что он стал обращаться ко мне только на "вы" и исключительно по работе, а в глазах его затаилось нескрываемое любопытство, разбавленное изрядной дозой чисто животного страха. Во-вторых, я посмел выразить свое несогласие с мнением нашего шефа, Евграфа Юрьевича, чего ранее себе позволить никогда не мог. Инцидент возник из-за пустяка: один из пунктов квартального отчета вызвал у меня сомнения, и я его высказал. Воспринят этот факт нашими сотрудниками (кроме, разве, самого Евграфа Юрьевича) был с затаенным дыханием и раскрытыми ртами. Еще бы! Я осмелился сделать то, чего до меня не делал никто. Самым же знаменательным оказался финал инцидента: шеф отказался от своего мнения и принял мое. Этим я нанес Балбесову еще один удар, окончательно сокрушивший его. В коридорах при виде меня сотрудники стали шушукаться и откровенно тыкать пальцами. Но я сносил эти знаки внимания и милостиво разрешал им бесплатно восхищаться мною. Как-то на институтской доске объявлений появилась запись о том, что через два дня нас посетит великий шахматист, непобедимый гроссмейстер Иванов-Бельгийский. После обширной вступительной части и рассказа о своем тернистом пути к вершинам шахматного Олимпа гений намеревался снизойти до местных любителей шахмат и дать им непродолжительный сеанс одновременной игры. Разговоры о предстоящем визите великого гроссмейстера велись в каждом закутке, знатоки и признанные мастера древней индийской игры досконально разбирали знаменитые партии Иванова-Бельгийского, пытаясь понять его стиль, методы защиты и нападения. Откуда-то из недр письменных столов выплыли пыльные шахматные доски с комплектами фигур, на треть и более замененных предметами, к шахматам не имеющими никакого отношения. Бурные дебаты и обсуждения с проигрыванием наиболее выдающихся партий Иванова-Бельгийского велись даже в туалетах, причем общему шахматному вирусу поддались не только мужчины, но и значительная часть прекрасной половины рода человеческого. Я сейчас уже не помню, что именно толкнуло меня на эту авантюру и когда в моей голове засела эта безрассудная мысль, но в день проведения встречи с великим шахматистом моя фамилия красовалась в списке желающих принять участие в сеансе одновременной игры. Друзья и знакомые при встрече косились на меня, хлопали по плечу и качали головами: дерзай, мол, Коля, в душе мы с тобой. Следует сразу же оговориться: в последний раз я сидел за шахматной доской где-то классе в третьем, так что о способе передвижения некоторых фигур я имел довольно-таки смутное представление. Словом, в шахматы я играть не умел. Полагаю, что сей безрассудный шаг я предпринял исключительно в расчете на свое шестое чувство -- телепатию. Именно его я намеревался использовать в предстоящем поединке с признанным мастером шахматных баталий. Не имея практических навыков в этом виде спорта и абсолютно не зная теории, я надеялся строить свою защиту -- о нападении я и не помышлял, -- опираясь на богатый опыт противника и попутно раскрывая все его замыслы. И вот настал тот знаменательный день. Если еще вчера в мужских разговорах наряду с шахматной тематикой уверенно конкурировали такие извечные темы, как женщины, пьянки и анекдоты, то сегодня все это ушло на второй план -- остались только шахматы. Еще бы! Поди, не каждый день и не в каждый институт приезжает такой корифей от шахмат, как Иванов-Бельгийский! К шести часам вечера конференц-зал был набит до отказа. Великий гроссмейстер, как и все уважающие себя знаменитости, позволил себе опоздать на сорок минут, но, несмотря на его опоздание, ни один из любителей шахмат не посмел возроптать против этой задержки. Когда на сцену слегка вихляющей походкой вышел чрезвычайно худой, высокий, чем-то недовольный субъект и скучающе-надменным взглядом окинул всех присутствующих, зал взорвался овациями. Субъект терпеливо принял причитающуюся ему долю народного восхищения, затем поднял руку и толкнул вялую, никому не нужную речь часика этак на полтора. Где-то около восьми прямо на сцене установили шесть столов, один из которых предстояло занять мне. Несмотря на уже довольно-таки поздний час ни один человек не покинул помещения -- ведь именно сейчас начиналось самое интересное. Весь зал затаил дыхание в предвкушении грандиозного зрелища. И пока избранные, в число которых затесался и я, занимали места на сцене, шахматный гений подкреплялся за кулисами черным кофе и бутербродами с красной икрой, причем сия скромная трапеза оплачивалась за счет профсоюзных средств, а значит -- за наш счет. Но такова традиция -- гостя надо угощать. Слегка "заморив червячка" и сразу повеселев, Иванов-Бельгийский выскочил на сцену и деловито потер руки. -- Тэк-с, начнем, -- произнес он, когда все шесть соперников были усажены за столы спинами к залу. Справа от меня сидел Апоносов, большой, грузный человек с усами рукомойником и бровями, напоминающими крылья орла, -- тот самый Апоносов, который ходил в начальниках у футбольного феномена Завмагова; слева нетерпеливо ерзал шустрый очкарик с ежиком на голове по фамилии Пепсиколов, из патентно-лицензионного отдела. Остальных трех смельчаков я разглядеть не успел. Сеанс начался. Великий Иванов-Бельгийский легко порхал по сцене (потом, из компетентных источников, я выяснил, что в кофе, им питый, был подмешан коньяк) и, снисходительно ухмыляясь, ловко передвигал фигуры. Игра шла быстро. Его пятеро партнеров пыхтели, краснели, бледнели, скрипели стульями и зубами, морщили высокоинтеллектуальные лбы, делали ходы, тут же забирали их обратно, снова ходили, теряли слона или, скажем, ферзя, сокрушенно качали головами и обреченно разводили руками. Шестой же, то есть я, лихорадочно копался в шахматных мозгах великого гроссмейстера. К величайшему моему удивлению львиную долю его сознания занимали не шахматы, а красная икра, бразильский кофе и предстоящая поездка в Рио-де-Жанейро. О шахматах он вообще мало думал и, как я понял, играл большей частью руками, а не головой. В его памяти был зафиксирован целый ряд комбинаций, порой довольно сложных, которые он автоматически извлекал и использовал по мере надобности, но все эти защиты, гамбиты и тому подобные "иты" были привнесены извне, позаимствованы у других, может быть, менее удачливых, но зато более богатых оригинальными идеями и собственными разработками, шахматистов. Словом, гроссмейстер Иванов-Бельгийский был просто ловким (в хорошем смысле этого слова) малым, виртуозно владеющим техникой игры, но совершенно далеким от шахмат как вида искусства. Черпая информацию в его обширной памяти, я имел возможность раскрыть его тайные замыслы и тем самым предотвратить их осуществление, спасая ту или иную фигуру и нарушая развитие той или иной комбинации, на которую он возлагал надежду. Я не играл, а всячески мешал ему разделаться со мной, чем приводил его в недоумение и раздражение. К чести его надо заметить, что к девяти часам он разделался почти со всеми своими соперниками, а когда стрелка перевалила через зенит циферблата, на сцене осталось только трое: я, Иванов-Бельгийский и Пепсиколов. Последний был напряжен до предела, постоянно листал какие-то тетрадки, записные книжки, брошюры, что-то высчитывал на карманном микрокалькуляторе, перекладывал многочисленные шпаргалки из кармана в карман и как две капли воды походил на студента, сдающего экзамен по сопромату. Но он уже был обречен -- это нетрудно было заметить глазу даже такого дилетанта, каковым являлся я. И вот он наконец, красный, потный, удрученный неудачей и все-таки счастливый, покинул сцену. Я остался один на один с гроссмейстером. Спинным мозгом я чувствовал пристальное внимание зала к своей персоне -- зал не дышал. А я истекал потом и сомнениями. Иванов-Бельгийский хмурился, откровенно смотрел на часы и выражал явное свое неудовольствие по поводу моего упрямства. Я же вдруг понял, что это уже не просто упрямство, а дело чести всего нашего института. Я представлял интересы не только свои, но и своих побежденных товарищей, своих коллег по работе, отрасли народного хозяйства, наконец. На мою спину сейчас смотрит тысяча пар глаз -- смотрит не мигая, с надеждой, тревогой и ожиданием. Теперь я просто не имел права проиграть. Но и о выигрыше я не смел помыслить. Когда нас осталось только двое, он перестал метаться по сцене и уселся напротив меня. Игра приняла ожесточенный характер: на карту был поставлен его престиж. Моя тактика страшно раздражала его. Я только защищался, но защищался бессистемно, без какой бы то ни было определенной цели -- и это-то ввергало его в недоумение и сбивало с толку. Вот он двинул ладью по левому краю. Ага, вместе со слоном и пешкой готовит ловушку моему коню! Не выйдет, господин гроссмейстер... Конь сделал отчаянный скачок через ряд чужих пешек и замер где-то в середине его обороны. Он мысленно чертыхнулся, но я отчетливо "услышал" это на фоне заметно потускневших мыслей об икре, кофе и Бразилии. И снова попытки достать моего коня -- и опять неудача. Убегая, я попутно и совершенно случайно съел его пешку и слона. Он же все больше и больше терял бдительность и осторожность, в его голове засела навязчивая идея -- уничтожить моего коня во что бы то ни стало. А конь тем временем носился по его тылам и создавал панику при вражеском дворе его короля. В его глазах появилось беспокойство, смешанное с подозрением. Он никак не мог понять, что же я из себя представляю: профана, действия которого совершенно невозможно предсказать из-за его глупости, либо тонкого и умелого игрока, скрывающего свою личину под маской дилетанта. Ему бы двинуть все свои силы на моего короля, а он зачем-то погнался за конем. Словом... Словом, как-то так само собой получилось, но мы вдруг оба с недоумением обнаружили, что мой отчаянный конь загнал его короля в угол и... Да, это был мат! Мат, которого ни он, ни я поначалу даже не заметили... Что тут началось! Шум, гам, беготня, поздравления, удивление, чьи-то руки, фотоаппараты -- и вопросы, вопросы, вопросы... Бедного Иванова-Бельгийского совсем затерли и оттеснили в сторону. Никто и не заметил, как он исчез. Это поистине был мой триумф. Все произошло столь молниеносно, что я не успел даже как следует удивиться. А когда до меня дошел все-таки весь смысл происходящего, я вдруг возгордился самим собой и понял, что шахматная карьера для меня