Страница:
-- это дело вполне реальное. А почему бы, черт возьми, и нет?!
Пока тянется этот эксперимент, я мог бы легко разделаться со многими
видными деятелями этого вида спорта и -- кто знает? -- стать чемпионом,
пусть даже и местного значения. Нет, этот вопрос обязательно надо
продумать, обязательно...
Наши институтские шахматные фанаты хотели
было нести меня до дома на руках, но я категорически запротестовал,
после чего они с явной неохотой спустили меня с небес на твердь
земную. Домой я вернулся лишь в начале двенадцатого ночи.
Чествование новой шахматной звезды продолжалось
и весь следующий день. Нескончаемым потоком шли ко мне почитатели
моего таланта, причем многие из тех, кто раньше меня даже замечать
не хотел, жали теперь мне руки и сыпали поздравлениями. Апоносов,
всегда надменный и неприступный, и тот снизошел до легкого похлопывания
по плечу и одобрительного ворчания. И даже Завмагов, сияя своей
ряхоподобной физиономией, первым сломал лед отчуждения и нанес
визит вежливости.
-- Ну ты, старик, и дал! -- выразил он свое
восхищение. -- Не ожидал.
Что же касается моих ближайших коллег по
работе, то Балбесов и Петя-Петушок почему-то решили разделить
со мной все тяготы триумфатора и героя дня и приняли на себя часть
предназначенных мне поздравлений, за что я им остался весьма благодарен.
Тамара же Андреевна вилась вокруг меня, сияя обворожительной (как
она сама думала) улыбкой и сыпля комплиментами, и была, по-моему,
на седьмом небе от счастья. Еще бы! Пол-института имело возможность
лицезреть ее сегодня! Не было одного лишь Евграфа Юрьевича. Как
выяснилось чуть позже, он укатил в местную командировку и обещал
быть завтра.
Кульминацией дня был звонок поверженного
мною гроссмейстера Иванова-Бельгийского и предложение выступить
с ним в паре на предстоящем вскоре международном состязании на
приз... в общем, какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал
дать ответ в самом ближайшем будущем. И даже не имея возможности
читать мысли по телефону, я по его тону понял, что мои слова большого
удовольствия ему не доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной
победы мне как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую
авантюру, и хотя в глубине души я конечно же сразу принял предложение
моего вчерашнего соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь!
ведь Бразилия же!), то тон выдержать я все же считал необходимым.
Мол, пусть знают наших!
Но утром следующего дня ореол славы и почета
вокруг моей особы внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный
осадок в душах всех, кто так или иначе оказался причастен к этому
делу. И виной тому стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение
нашей лаборатории, как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа.
"И не стыдно?" -- как бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял,
что да, стыдно, но что ж теперь делать, раз все так получилось...
-- Проходите, проходите, дорогой Николай
Николаевич, -- сказал он вслух, не опуская глаз и не моргая. --
Проходите и садитесь. -- Я прошел и сел, но сел почему-то не на
свое рабочее место, а на стул рядом со столом шефа. -- Наслышан,
наслышан о ваших подвигах. Удивили вы меня, Николай Николаевич,
право же, не ожидал. Как же вам это удалось?
Я развел руками и слегка пожал плечами.
-- Да знаете ли... -- я замялся, трепеща
перед шефом всем своим нутром. -- Я и сам не ожидал.
-- Вот как? -- усмехнулся шеф. -- Интересное
дельце. А знаете что, Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости
в шахматишки поигрывал. Не желаете ли партейку сыграть? -- вдруг
спросил он и извлек откуда-то из-под стола шахматную доску с уже
расставленными фигурами. -- А?
Надо заметить, шеф всегда ставил меня в
тупик своим поведением. Вот и сейчас: я ожидал от него всего что
угодно, вплоть до выговора с занесением (хотя, вроде бы, и не
за что), но такого... Нет, моей фантазии на такое не хватило бы.
И если уж говорить честно, то я опешил.
-- Как! Прямо сейчас? Здесь? -- спросил я,
не веря своим ушам.
-- А почему бы, собственно, и нет? -- спросил
он.
Тамара Андреевна ойкнула, Балбесов захихикал
и запрядал ушами от восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от
чего человек, знающий его, наверняка бы пришел в неописуемый ужас,
-- он выключил плейер и снял наушники, а лицо его приняло осмысленное
выражение. В этот самый момент в помещение заглянуло еще несколько
человек (принесла ж их нелегкая!), чтобы выразить мне свое восхищение
и если надо -- предложить взаймы, -- и тоже замерли в изумлении,
услышав предложение шефа. Все смотрели на меня и ждали, что же
я отвечу. А ответить я мог только одним -- согласием, ибо теперь
я не просто старший инженер Нерусский, а шахматный гений, и ответь
я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы на мою репутацию
как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан был принять
вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а я
подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно провокационный
характер самого предложения -- невзирая ни на что. И я принял его.
-- Согласен! -- махнул я рукой. -- Была не
была!
-- Три партии, идет? -- тут же подхватил
Евграф Юрьевич, прищуривая один глаз.
-- Идет! -- снова махнул я. -- Э-эх, гулять
так гулять!
Шеф тотчас же освободил свой стол от посторонних
предметов, оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
-- Играйте белыми, Николай Николаевич. Уступаю.
-- Нет, ну зачем же, -- проявил я великодушие.
-- Я могу и черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
-- О! -- Евграф Юрьевич понимающе кивнул.
-- Я понимаю -- черные приносят счастье. Именно поэтому и уступите
их мне: я очень боюсь проиграть. Особенно вам.
В его словах звучала какая-то двусмысленность,
но я никак не мог уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был
закрыт для меня.
И тут я вдруг осознал всю глубину пропасти,
в которую увлекал меня Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть
ни одной его мысли, и, значит, я обречен на верный проигрыш: играть
в шахматы я практически не умел. Даже если шеф не ахти какой игрок,
то хуже меня он все равно не сыграет -- хуже, как говорится, некуда.
Более того, я оказался в положении даже худшем, чем некий герой
одной из песен Высоцкого, который мог себе позволить ненароком
бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого удовольствия --
как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я понял, что
дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
Я с треском проиграл все три партии. Евграф
Юрьевич разделал меня под орех -- причем так, что я даже глазом
моргнуть не успел. Все закончилось за какие-нибудь пятнадцать
минут. Даже я, совершеннейший профан в шахматном деле, понял,
насколько сильно играл мой шеф. Его комбинации были блестящи,
стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов -- и мне объявлялся
мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое обидное, самое
неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в присутствии
не только моих ближайших коллег по работе, но и множества других,
порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше
лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более
того, как только весть о необычном турнире разнеслась по институту,
толпы любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно
не предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким
образом, к концу третьей партии мне в затылок дышало не менее
полусотни жадных до зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных
болельщиков жуткий стон, в котором сквозило и разочарование, и
сожаление, и страстное желание залить горе вином, и порядком испугавшее
меня намерение определенной части сотрудников, преимущественно
мужского пола, намылить мне шею за халтуру, обман и надувательство.
Я был окончательно уничтожен.
С победой закончив турнир, Евграф Юрьевич
поднялся и удивленным взглядом окинул помещение. Толпа тут же
притихла и затаилась в ожидании.
-- Вы что, все ко мне? -- спросил он тоном
проголодавшегося людоеда.
Толпа все поняла и безропотно стала рассасываться,
попутно обливая меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!",
"халтурщик!" и "ну что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном
составе, то есть впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы
в ящик стола:
-- А теперь за работу, Николай Николаевич,
за работу. Хватит предаваться забавам -- не место, да и не время.
Хороши забавы! Можно сказать, в душу плюнул,
растоптал, выставил на всеобщий позор, унизил на глазах у всего
института -- и это у него называется забавой! Впрочем, и я хорош,
нечего было хвост распускать, словно павлин. Ведь если на то пошло,
то у Иванова-Бельгийского я выиграл обманом, применив недозволенный
прием, что-то вроде допинга -- вот за то и страдаю. Если уж рассудить
по справедливости, то я получил по заслугам. Рано или поздно все
равно бы все открылось -- ведь эксперимент не вечен, -- и тогда
мне пришлось бы краснеть не перед своими коллегами по работе,
а, скорее всего, перед лицом всего мира -- на каком-нибудь международном
шахматном турнире -- в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе или, скажем,
в Нью-Васюках. Слава Богу, а также благодетелю моему, Евграфу
Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и не успев начаться.
Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из этого дурацкого
положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог ни делает
-- все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и шефа
моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
В тот же день я позвонил Иванову-Бельгийскому
и отказался от участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную
командировку, срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется,
гроссмейстер вздохнул с облегчением -- по крайней мере, выражая
сожаление, он горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня
за этот звонок.
Шахматная эпопея закончилась также быстро,
как и началась. И если уж быть до конца справедливым, то одно
благое дело (не считая, конечно, звонка гроссмейстеру) я все же
сделал в тот злополучный день: Балбесов просто сиял от восторга,
смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если смысл жизни заключен
в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то в тот день,
судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма основательно.
К концу дня судьба преподнесла мне еще
одну неожиданность, вернее -- сюрприз. Не успел я войти в собственную
квартиру, как нос к носу столкнулся с женой моей Машей, которая
заговорщически подмигнула, выпучила глаза и громко зашептала мне
в самое ухо:
-- Там тебя гость дожидается. Говорит, на
рыбалке познакомились. Странный какой-то, все молчит да улыбается.
Сердце мое забилось с бешеной силой. Нежели
он?..
Я влетел в комнату, забыв снять один ботинок.
Навстречу мне поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке
и с массивными часами на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре",
-- вспомнил я. Мы крепко обнялись.
"Здравствуй, Николай!" -- родилось в моем
мозгу его приветствие.
"Рад тебя видеть, Арнольд!" -- ответил я.
"Вот я и прилетел -- как обещал".
"А если бы не обещал -- не прилетел?"
"Прилетел. Куда бы я делся?"
"Спасибо, что не забыл меня".
"Да я только о тебе и думал все это время.
У меня ведь настоящих друзей нет. Ты первый".
"И у меня с друзьями не густо. Выпьешь?"
"Не откажусь".
Тут я заметил, что Маша стоит в дверях
и с удивлением смотрит на нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком
необычен для нее, поэтому я решил ввести в обиход обычную человеческую
речь -- в целях конспирации и удобства общения с представительницей
прекрасного пола, коей являлась моя супруга. Арнольд мысленно
поддержал мое начинание.
-- Познакомься, Маша, это Арнольд Иванович,
мой самый лучший друг.
-- Весьма польщен, сударыня, встречей с
вами, -- галантно поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне.
-- Только мы уже полтора часа как знакомы. -- Он улыбнулся. -- Так-то.
-- Правда, за эти полтора часа, -- добавила
Маша, -- твой лучший друг и трех слов не проронил. Все молчит и
молчит, словно воды в рот набрал. Только и сказал, что познакомился
с тобой на рыбалке.
Я развел руками.
-- Верно, неразговорчивый он, но уж каков
есть.
-- Молчанье -- золото, -- улыбнулся Арнольд
своей обворожительной улыбкой.
-- А вы знаете, Арнольд Иванович, Коля ведь
о вас мне ничего не говорил. Правда, он часто заводит знакомства
во время своих рыбалок, но ни о ком он не отзывался, как о своем
лучшем друге. И ни один из его знакомых не навещал нас. Вы первый.
-- Вот как? Очень, очень рад, что на мою
долю выпала такая честь -- быть первым. Что ж ты, Николай, своей
очаровательной супруге о лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то
получилось. -- Он хитро сощурился.
-- Ну и не рассказал, -- буркнул я. -- Сам
ведь говорил...
-- Что-что? -- переспросил Арнольд. -- Не
слышу, что ты там бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна,
он ведь не многим лучше меня -- тоже молчун еще тот. Двое суток
просидел с ним бок о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул
на его удочку, я бы, наверное, так его голоса и не услышал. Уставится
в поплавок, замрет -- и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот
это, я понимаю, выдержка, не то что у меня. А вообще-то, по секрету
вам скажу, -- он наклонился и зашептал ей на ухо, -- он мужик ничего,
можете не сомневаться.
Маша весело рассмеялась.
-- А я и не сомневаюсь.
-- Ну, хорош шептаться, -- проворчал я. --
Тоже мне -- трех слов не проронил. Зато сейчас наверстал за все
предыдущие часы.
-- Все, все, молчу, -- зачастил Арнольд,
дурачась. -- Забылся. Каюсь.
-- Поужинаете с нами? -- предложила Маша
гостю. -- Я пельменей наварила. Сибирских, с маслом.
-- Не откажусь, дорогая хозяюшка. Давно
я пельмешек не едал.
"Во, заливает!" -- подумал я. После сегодняшнего
краха моих шахматных надежд настроение у меня было никудышнее,
но беззаботная болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем
горизонте постепенно рассеивались, а честолюбивые планы, связанные
с чемпионским титулом, казались теперь такой пустой, никчемной,
бессмысленной суетой, что я даже рассмеялся.
-- Смейся, смейся, -- сказал Арнольд, -- только
настоящих сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось,
это лишь коренным сибирякам дано.
Маша направилась было на кухню, но я остановил
ее жестом руки.
-- Может, по случаю приезда дорогого гостя...
а?.. у нас, кажется, где-то было, с майских праздников оставалось...
Маша нарочито сердито покачала головой.
-- Ну что с вами поделаешь! Ладно уж, раз
такое дело -- и я к вам присоединюсь.
-- Вот это по-нашему! -- в один голос воскликнули
мы с Арнольдом.
-- Какое единство взглядов и вкусов! -- рассмеялась
Маша и вышла.
"А розы-то стоят!" -- подумал Арнольд, кивая
на букет космических цветов. Я смущенно опустил глаза.
"Стоят... Только, знаешь, я чуть было их..."
"Знаю, все знаю. Главное -- что ты все понял".
"Спасибо Маше, она их спасла".
"У тебя прекрасная жена. Береги ее".
Через четверть часа мы уже сидели втроем
за столом, с аппетитом уминая горячие пельмени, запивая их мускатом
и весело болтая о всякой чепухе. А по телевизору тем временем,
создавая удачный фон нашей непринужденной беседе, шла то ли двадцатая,
то ли тридцать пятая серия бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
Арнольд сыпал перлами красноречия и был
сама любезность. По-моему, он не ударил бы в грязь лицом и на
приеме у самого папы римского. По крайней мере, от его молчаливости
не осталось и следа. Словом, вечер пролетел удачно и незаметно,
и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с удивлением обнаружил,
что скоро полночь.
-- Я провожу, -- сказал я, одеваясь.
-- Вы на машине, Арнольд Иванович? -- опросила
Маша. -- А то, знаете, милиция...
-- Нет, что вы, Мария Константиновна, какая
там машина! Да вы не волнуйтесь, я совершенно трезв. -- Он понизил
голос до шепота. -- Я на летающей тарелке.
Она улыбнулась и погрозила ему пальцем.
-- Ах вы, хитрец! Только знаете, Арнольд
Иванович, никому не говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
Арнольд рассмеялся, а я, честно говоря,
замер от неожиданности.
-- Это почему же? -- поинтересовался гость.
-- Все равно никто не поверит, -- сказала
Маша. -- Слишком уж вы земной -- наш, словом. Скорее, Николай за
инопланетянина сойдет, чем вы.
Арнольд от души расхохотался.
-- Позволите счесть это за комплимент? --
спросил он, нахохотавшись вволю.
-- Разумеется! -- ответила Маша. -- Разумеется,
это ваше достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться
настоящим землянином... Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит
наше скромное обиталище?
Арнольд сразу стал серьезным.
-- Я не хотел бы обнадеживать вас, Мария
Константиновна, но если у меня появится хоть малейшая возможность
повидать вас с Николаем, я обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь,
я бы очень хотел этого. Поверьте, -- если, конечно, вы сможете
поверить человеку, которого впервые увидели лишь несколько часов
назад, -- вы с Николаем -- самые близкие для меня люди. Я ведь один
в мире, как перст -- ни друзей, ни родных, ни семьи. Все летаю
по свету, как... -- Он махнул рукой.
-- Приезжайте! Мы будем вас ждать. Правда,
Коля?
-- Правда, -- кивнул я.
-- Не обещаю, -- ответил Арнольд, -- но очень,
очень буду стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
Когда мы вышли на улицу, я спросил его:
-- Ты правда прилетишь еще, Арнольд?
Он грустно покачал головой.
-- Нет, Николай, больше мы не увидимся.
Скоро закончится эксперимент, и всякие контакты с тобой станут
невозможными. Это закон. Но, поверь, я не кривил душой, когда
называл вас с Машей самыми близкими для меня людьми. У меня действительно
никого, кроме вас, нет. Так уж сложилась моя судьба.
-- Жаль. Очень жаль... Постой, Арнольд,
а где ж твоя тарелка-то?
-- Да здесь недалеко, за углом.
-- Как, ты ее прямо так, на улице, и оставил?
-- удивился я.
-- Зачем на улице? Здесь у вас стройка есть,
так на ней, если не ошибаюсь, не то что случайного прохожего --
строителя увидеть невозможно. Как это у вас называется -- стройка
века, что ли? По-моему, точнее не назовешь, боюсь даже, что и
за век не управятся. Так вот на этой стройке я и оставил свою
колымагу.
При призрачном свете луны мы добрались,
наконец, до заброшенной стройки, проникли сквозь дыру в заборе
на ее территорию и увидели звездолет -- тот самый звездолет, при
взгляде на который у меня вдруг сжалось сердце. Мы обнялись --
в последний раз.
-- Прощай, Арнольд!
-- Прощай, Николай!
Через десять минут космический аппарат
бесшумно поднялся с покинутого строителями фундамента недостроенного
дома и унес в безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного
друга -- теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной
мгле, словно призрак.
Я медленно поплелся домой, пиная пустую
консервную банку по ночной московской улице. Какой-то нервный
тип высунулся из окна и выразил не очень вежливое пожелание, чтобы
я сходил куда-то очень и очень далеко и надолго, но я не расслышал
-- куда именно. Мне было грустно.
Пока тянется этот эксперимент, я мог бы легко разделаться со многими
видными деятелями этого вида спорта и -- кто знает? -- стать чемпионом,
пусть даже и местного значения. Нет, этот вопрос обязательно надо
продумать, обязательно...
было нести меня до дома на руках, но я категорически запротестовал,
после чего они с явной неохотой спустили меня с небес на твердь
земную. Домой я вернулся лишь в начале двенадцатого ночи.
и весь следующий день. Нескончаемым потоком шли ко мне почитатели
моего таланта, причем многие из тех, кто раньше меня даже замечать
не хотел, жали теперь мне руки и сыпали поздравлениями. Апоносов,
всегда надменный и неприступный, и тот снизошел до легкого похлопывания
по плечу и одобрительного ворчания. И даже Завмагов, сияя своей
ряхоподобной физиономией, первым сломал лед отчуждения и нанес
визит вежливости.
восхищение. -- Не ожидал.
работе, то Балбесов и Петя-Петушок почему-то решили разделить
со мной все тяготы триумфатора и героя дня и приняли на себя часть
предназначенных мне поздравлений, за что я им остался весьма благодарен.
Тамара же Андреевна вилась вокруг меня, сияя обворожительной (как
она сама думала) улыбкой и сыпля комплиментами, и была, по-моему,
на седьмом небе от счастья. Еще бы! Пол-института имело возможность
лицезреть ее сегодня! Не было одного лишь Евграфа Юрьевича. Как
выяснилось чуть позже, он укатил в местную командировку и обещал
быть завтра.
мною гроссмейстера Иванова-Бельгийского и предложение выступить
с ним в паре на предстоящем вскоре международном состязании на
приз... в общем, какой-то там приз. Я надулся, как индюк, и обещал
дать ответ в самом ближайшем будущем. И даже не имея возможности
читать мысли по телефону, я по его тону понял, что мои слова большого
удовольствия ему не доставили. Но, согласитесь, после столь сокрушительной
победы мне как-то не к лицу было сломя голову кидаться на любую
авантюру, и хотя в глубине души я конечно же сразу принял предложение
моего вчерашнего соперника (разумеется, поеду, куда же я денусь!
ведь Бразилия же!), то тон выдержать я все же считал необходимым.
Мол, пусть знают наших!
вокруг моей особы внезапно рассыпался и оставил лишь некий неприятный
осадок в душах всех, кто так или иначе оказался причастен к этому
делу. И виной тому стал Евграф Юрьевич. Не успел я войти в помещение
нашей лаборатории, как меня пронзил пристальный взгляд моего шефа.
"И не стыдно?" -- как бы спрашивал этот взгляд. И я вдруг понял,
что да, стыдно, но что ж теперь делать, раз все так получилось...
Николаевич, -- сказал он вслух, не опуская глаз и не моргая. --
Проходите и садитесь. -- Я прошел и сел, но сел почему-то не на
свое рабочее место, а на стул рядом со столом шефа. -- Наслышан,
наслышан о ваших подвигах. Удивили вы меня, Николай Николаевич,
право же, не ожидал. Как же вам это удалось?
перед шефом всем своим нутром. -- Я и сам не ожидал.
дельце. А знаете что, Николай Николаевич, я ведь тоже в молодости
в шахматишки поигрывал. Не желаете ли партейку сыграть? -- вдруг
спросил он и извлек откуда-то из-под стола шахматную доску с уже
расставленными фигурами. -- А?
тупик своим поведением. Вот и сейчас: я ожидал от него всего что
угодно, вплоть до выговора с занесением (хотя, вроде бы, и не
за что), но такого... Нет, моей фантазии на такое не хватило бы.
И если уж говорить честно, то я опешил.
не веря своим ушам.
он.
и запрядал ушами от восторга, а Петя-Петушок сотворил такое, от
чего человек, знающий его, наверняка бы пришел в неописуемый ужас,
-- он выключил плейер и снял наушники, а лицо его приняло осмысленное
выражение. В этот самый момент в помещение заглянуло еще несколько
человек (принесла ж их нелегкая!), чтобы выразить мне свое восхищение
и если надо -- предложить взаймы, -- и тоже замерли в изумлении,
услышав предложение шефа. Все смотрели на меня и ждали, что же
я отвечу. А ответить я мог только одним -- согласием, ибо теперь
я не просто старший инженер Нерусский, а шахматный гений, и ответь
я сейчас отказом, несмываемое пятно легло бы на мою репутацию
как человека смелого и бесстрашного. Я просто обязан был принять
вызов Евграфа Юрьевича, невзирая на то, что он начальник, а я
подчиненный, невзирая на рабочее время, невзирая на явно провокационный
характер самого предложения -- невзирая ни на что. И я принял его.
была!
Евграф Юрьевич, прищуривая один глаз.
так гулять!
предметов, оставив только шахматную доску, и деловито предложил:
-- Я могу и черными. С Ивановым-Бельгийским я играл именно черными.
-- Я понимаю -- черные приносят счастье. Именно поэтому и уступите
их мне: я очень боюсь проиграть. Особенно вам.
но я никак не мог уловить ее смысл. Тем более, что его мозг был
закрыт для меня.
в которую увлекал меня Евграф Юрьевич. Ведь я не смогу прочесть
ни одной его мысли, и, значит, я обречен на верный проигрыш: играть
в шахматы я практически не умел. Даже если шеф не ахти какой игрок,
то хуже меня он все равно не сыграет -- хуже, как говорится, некуда.
Более того, я оказался в положении даже худшем, чем некий герой
одной из песен Высоцкого, который мог себе позволить ненароком
бицепс обнажить, мне же не дано было даже этого удовольствия --
как-никак соперник был моим шефом. Одним словом, я понял, что
дело стремительно и бесповоротно мчится к катастрофе.
Юрьевич разделал меня под орех -- причем так, что я даже глазом
моргнуть не успел. Все закончилось за какие-нибудь пятнадцать
минут. Даже я, совершеннейший профан в шахматном деле, понял,
насколько сильно играл мой шеф. Его комбинации были блестящи,
стремительны и неожиданны. Шесть-семь ходов -- и мне объявлялся
мат. И какой мат! Любо-дорого посмотреть. Но самое обидное, самое
неприятное было в другом. Весь мой позор проистекал в присутствии
не только моих ближайших коллег по работе, но и множества других,
порой совершенно посторонних, лиц, припершихся с утра пораньше
лицезреть гения в моем лице и насладиться общением с ним. Более
того, как только весть о необычном турнире разнеслась по институту,
толпы любопытных тут же хлынули в наше малогабаритное и совершенно
не предназначенное для подобных паломничеств помещение. Таким
образом, к концу третьей партии мне в затылок дышало не менее
полусотни жадных до зрелищ ртов. Третий мат исторг у толпы шахматных
болельщиков жуткий стон, в котором сквозило и разочарование, и
сожаление, и страстное желание залить горе вином, и порядком испугавшее
меня намерение определенной части сотрудников, преимущественно
мужского пола, намылить мне шею за халтуру, обман и надувательство.
Я был окончательно уничтожен.
поднялся и удивленным взглядом окинул помещение. Толпа тут же
притихла и затаилась в ожидании.
проголодавшегося людоеда.
попутно обливая меня презрением, жалостью и возгласами типа "э-эх!",
"халтурщик!" и "ну что, съел?" Когда мы остались в своем первоначальном
составе, то есть впятером, шеф произнес, небрежно смахивая шахматы
в ящик стола:
за работу. Хватит предаваться забавам -- не место, да и не время.
растоптал, выставил на всеобщий позор, унизил на глазах у всего
института -- и это у него называется забавой! Впрочем, и я хорош,
нечего было хвост распускать, словно павлин. Ведь если на то пошло,
то у Иванова-Бельгийского я выиграл обманом, применив недозволенный
прием, что-то вроде допинга -- вот за то и страдаю. Если уж рассудить
по справедливости, то я получил по заслугам. Рано или поздно все
равно бы все открылось -- ведь эксперимент не вечен, -- и тогда
мне пришлось бы краснеть не перед своими коллегами по работе,
а, скорее всего, перед лицом всего мира -- на каком-нибудь международном
шахматном турнире -- в Рио-де-Жанейро, Буэнос-Айресе или, скажем,
в Нью-Васюках. Слава Богу, а также благодетелю моему, Евграфу
Юрьевичу, что все закончилось, еще толком и не успев начаться.
Я наконец понял, что лучшего выхода для себя из этого дурацкого
положения я бы и желать не мог. Как говорится, что Бог ни делает
-- все к лучшему. Так что будем уповать на Бога, случай и шефа
моего, наимудрейшего Евграфа Юрьевича.
и отказался от участия в предстоящем турнире, сославшись на внезапную
командировку, срочную, длительную и очень-очень далекую. Мне кажется,
гроссмейстер вздохнул с облегчением -- по крайней мере, выражая
сожаление, он горячо, и даже слишком горячо поблагодарил меня
за этот звонок.
как и началась. И если уж быть до конца справедливым, то одно
благое дело (не считая, конечно, звонка гроссмейстеру) я все же
сделал в тот злополучный день: Балбесов просто сиял от восторга,
смакуя мое падение с пьедестала. Что ж, если смысл жизни заключен
в благодеяниях, оказываемых нами нашим ближним, то в тот день,
судя по Балбесову, смысл жизни был постигнут мною весьма основательно.
одну неожиданность, вернее -- сюрприз. Не успел я войти в собственную
квартиру, как нос к носу столкнулся с женой моей Машей, которая
заговорщически подмигнула, выпучила глаза и громко зашептала мне
в самое ухо:
рыбалке познакомились. Странный какой-то, все молчит да улыбается.
он?..
Навстречу мне поднялся улыбающийся человек в безупречной тройке
и с массивными часами на цепочке в жилетном кармане. "Павел Буре",
-- вспомнил я. Мы крепко обнялись.
мозгу его приветствие.
У меня ведь настоящих друзей нет. Ты первый".
и с удивлением смотрит на нас. Пожалуй, наш немой диалог был слишком
необычен для нее, поэтому я решил ввести в обиход обычную человеческую
речь -- в целях конспирации и удобства общения с представительницей
прекрасного пола, коей являлась моя супруга. Арнольд мысленно
поддержал мое начинание.
мой самый лучший друг.
вами, -- галантно поклонился Арнольд, а потом повернулся ко мне.
-- Только мы уже полтора часа как знакомы. -- Он улыбнулся. -- Так-то.
Маша, -- твой лучший друг и трех слов не проронил. Все молчит и
молчит, словно воды в рот набрал. Только и сказал, что познакомился
с тобой на рыбалке.
есть.
своей обворожительной улыбкой.
о вас мне ничего не говорил. Правда, он часто заводит знакомства
во время своих рыбалок, но ни о ком он не отзывался, как о своем
лучшем друге. И ни один из его знакомых не навещал нас. Вы первый.
долю выпала такая честь -- быть первым. Что ж ты, Николай, своей
очаровательной супруге о лучшем друге не рассказал? Нехорошо как-то
получилось. -- Он хитро сощурился.
ведь говорил...
слышу, что ты там бормочешь?.. Вы знаете, любезная Мария Константиновна,
он ведь не многим лучше меня -- тоже молчун еще тот. Двое суток
просидел с ним бок о бок, и если бы не осетр, который вдруг клюнул
на его удочку, я бы, наверное, так его голоса и не услышал. Уставится
в поплавок, замрет -- и часами может сидеть, не шелохнувшись. Вот
это, я понимаю, выдержка, не то что у меня. А вообще-то, по секрету
вам скажу, -- он наклонился и зашептал ей на ухо, -- он мужик ничего,
можете не сомневаться.
Тоже мне -- трех слов не проронил. Зато сейчас наверстал за все
предыдущие часы.
дурачась. -- Забылся. Каюсь.
гостю. -- Я пельменей наварила. Сибирских, с маслом.
я пельмешек не едал.
краха моих шахматных надежд настроение у меня было никудышнее,
но беззаботная болтовня Арнольда делала свое дело: тучи на моем
горизонте постепенно рассеивались, а честолюбивые планы, связанные
с чемпионским титулом, казались теперь такой пустой, никчемной,
бессмысленной суетой, что я даже рассмеялся.
настоящих сибирских пельменей, я уверен, тебе отведывать не приходилось,
это лишь коренным сибирякам дано.
ее жестом руки.
а?.. у нас, кажется, где-то было, с майских праздников оставалось...
такое дело -- и я к вам присоединюсь.
мы с Арнольдом.
Маша и вышла.
на букет космических цветов. Я смущенно опустил глаза.
за столом, с аппетитом уминая горячие пельмени, запивая их мускатом
и весело болтая о всякой чепухе. А по телевизору тем временем,
создавая удачный фон нашей непринужденной беседе, шла то ли двадцатая,
то ли тридцать пятая серия бразильского киносериала "Рабыня Изаура".
сама любезность. По-моему, он не ударил бы в грязь лицом и на
приеме у самого папы римского. По крайней мере, от его молчаливости
не осталось и следа. Словом, вечер пролетел удачно и незаметно,
и когда Арнольд вдруг стал прощаться, я с удивлением обнаружил,
что скоро полночь.
Маша. -- А то, знаете, милиция...
там машина! Да вы не волнуйтесь, я совершенно трезв. -- Он понизил
голос до шепота. -- Я на летающей тарелке.
Иванович, никому не говорите, что вы на этой, на тарелочке прилетели.
замер от неожиданности.
Маша. -- Слишком уж вы земной -- наш, словом. Скорее, Николай за
инопланетянина сойдет, чем вы.
спросил он, нахохотавшись вволю.
это ваше достоинство. К сожалению, не каждый человек может называться
настоящим землянином... Я надеюсь, ваша тарелочка еще посетит
наше скромное обиталище?
Константиновна, но если у меня появится хоть малейшая возможность
повидать вас с Николаем, я обязательно воспользуюсь ею. Признаюсь,
я бы очень хотел этого. Поверьте, -- если, конечно, вы сможете
поверить человеку, которого впервые увидели лишь несколько часов
назад, -- вы с Николаем -- самые близкие для меня люди. Я ведь один
в мире, как перст -- ни друзей, ни родных, ни семьи. Все летаю
по свету, как... -- Он махнул рукой.
Коля?
очень буду стараться. Прощайте, любезная хозяюшка!..
Скоро закончится эксперимент, и всякие контакты с тобой станут
невозможными. Это закон. Но, поверь, я не кривил душой, когда
называл вас с Машей самыми близкими для меня людьми. У меня действительно
никого, кроме вас, нет. Так уж сложилась моя судьба.
а где ж твоя тарелка-то?
-- удивился я.
так на ней, если не ошибаюсь, не то что случайного прохожего --
строителя увидеть невозможно. Как это у вас называется -- стройка
века, что ли? По-моему, точнее не назовешь, боюсь даже, что и
за век не управятся. Так вот на этой стройке я и оставил свою
колымагу.
наконец, до заброшенной стройки, проникли сквозь дыру в заборе
на ее территорию и увидели звездолет -- тот самый звездолет, при
взгляде на который у меня вдруг сжалось сердце. Мы обнялись --
в последний раз.
бесшумно поднялся с покинутого строителями фундамента недостроенного
дома и унес в безбрежные просторы Вселенной моего лучшего и единственного
друга -- теперь уже навсегда. Звездолет пришельцев растаял в ночной
мгле, словно призрак.
консервную банку по ночной московской улице. Какой-то нервный
тип высунулся из окна и выразил не очень вежливое пожелание, чтобы
я сходил куда-то очень и очень далеко и надолго, но я не расслышал
-- куда именно. Мне было грустно.
выходные на рыбалку у меня не было. Я просто забыл о ней, а когда вспомнил, поезд, как говорится, уже ушел. Из головы не выходил визит Арнольда и его слова о том, что мы больше никогда не увидимся. И зачем он их сказал? Ведь мог бы обнадежить, как обнадеживает врач обреченного больного. И был бы это уже не обман, а акт гуманности. Впрочем, у них там на Большом Колесе истина, возможно, дороже самой гуманной, самой человечной лжи -- кто знает? печальным мыслям, безошибочно постигая мое состояние не умом, а каким-то чисто женским, интуитивным чутьем, которое ее никогда не обманывало. Весь день сыпал мерзкий, холодный, напоминающий осень дождь, еще больше усугубляя мое гадкое расположение духа. все-таки того филателиста с Авиамоторной (ну уж теперь мне не то что майор Пронин -- сам комиссар Мегрэ помешать не сможет!). Маша вздохнула и отпустила меня, сама же решила повидать свою сестру, которая жила то ли в Химках-Ховрино, то ли в Коровино-Фуниково. Василий третий день гулял на проводах и домой носа не показывал. Словоохотливый сосед сообщил, что он буквально три дня назад переехал в центр, и поспешил дать мне его новый адрес. Я поблагодарил и отбыл на поиски неуловимого филателиста. Нашел я его не сразу, проплутав некоторое время по уже начавшим сгущаться сумеркам; жил он, как выяснилось, в двух шагах от гостиницы "Россия". у старого коллекционера битых четыре часа, на Москву уже опустилась ночь. Свинцовые тучи обложили город, сократив световой день на несколько часов и заметно приблизив наступление темноты. Сырые, безлюдные тротуары гулко вторили моим одиноком шагам и отражали холодный свет уличных фонарей своими гладкими, чистыми, чуть ли не зеркальными от влаги, асфальтовыми лентами. Дождь прекратился, но воздух был насыщен влагой до такой степени, что я не удивился, если бы из-за угла вдруг выплыла какая-нибудь рыбина или, скажем, медуза, как в знаменитой книге Габриэля Маркеса. в те далекие безмятежные времена у нас каждый второй мальчишка бегал с дешевым кляссером под мышкой, в котором лежало что-нибудь эдакое, особенное, и все мы знали, что вон у того есть "колония", которую он отдаст только за три "Америки" или, в крайнем случае, за две "Африки" ("Гвинею" не предлагать!), а у этого есть полная серия (все двадцать шесть!) бабочек княжества Фуджейра, которую он готов махнуть исключительно на серию афганских цветов; "Польша", "Румыния" и "Чехословакия" шли штука за две "наших". Изредка на нашем марочном рынке всплывала какая-нибудь экзотика вроде "Ньясы", "Кохинхины", "Фернандо По", "Занзибара" или "Оттоманской империи". Да, золотое было время!.. С тех пор большинство бывших мальчишек забросили потрепанные кляссеры на чердаки и вспоминают об увлечении детства лишь по великим праздникам, и то не каждый год. Я же сохранил в своей душе эту страсть по сей день и, признаюсь, не жалею об этом. переулкам, я мысленно был все еще там, у старого чудака-филателиста, вызывая в памяти десятки и десятки марок, которые только что длинной чередой пронеслись перед моим восхищенным взором. Я ясно видел их: потертые, прошедшие через многочисленные руки, порой теряющие ценность из-за повреждения перфорации, но тем не менее представляющие немалый исторический интерес, -- и целые, не тронутые ничьей посторонней рукой и лишь пожелтевшие от времени и длительного хранения в пыльных альбомах экземпляры -- все это целительным бальзамом изливалось на мою страждущую душу и отвлекало от печальных дум. Я шел и никак не мог вспомнить, каким же годом датирована та итальянская марка с портретами Гитлера и Муссолини, и сколько экземпляров из бесконечной серии с изображением профиля Гинденбурга удалось собрать моему коллекционеру -- тридцать шесть или тридцать восемь?.. грубый, резкий голос. улицы, чуть впереди, четко обозначились три фигуры молодых парней из клана "металлистов" -- длинные, мокрые сосульки волос, ржавые цепи, заклепки, наручники, кожаные куртки и плакат "Трэш -- норма жизни!" Меня взяло сомнение, знают ли они вообще, что такое "трэш" (я-то знал, и причем весьма основательно -- благодаря Василию, который с утра до ночи гонял свой "Панасоник"), и уж совершенно не был я уверен, что какой-то стиль музыки, пусть даже и "трэш", может и должен быть нормой жизни. Вся эта демонстрация -- дань моде, -- решил я, -- не более. При встрече с такими молодчиками я обычно старался обходить их стороной и не задевать, дабы не быть задетым самому, но в данном случае вопрос был обращен лично ко мне и не ответить на него я не мог. действительно, не было. Я пошел было дальше, но тут же услышал, как кто-то из них зло процедил сквозь зубы: воспроизведению на бумаге. ничего не слышал, но какой-то дурацкий авантюризм и совершенно никчемное сейчас чувство собственного достоинства толкнули меня на этот опрометчивый шаг -- я остановился, пересек узкую улочку, проник телепатическим щупом в мозг каждого из них и вдруг брякнул со злорадством и решимостью утопленника: зажал, тоже я, скажешь? них, тот, что с наручниками на поясе. -- Какую еще пачку? Ты что, спятил, предок? я все больше, -- а пачку ты у Кинга свистнул, из его сумки, десять минут назад, когда вы у "Зарядья" терлись. Вру, скажешь? у приятеля Кинг, тот что постарше и поздоровее. злобой смотрел на меня, кулаки его сжались и захрустели от напряжения. сумку и нахмурился. -- закипятился Дэн, скорчив мину оскорбленного до глубины души праведника. -- Да чтоб я... смотрел на меня и также сжимал кулаки. действительно спер сигареты, он свое получит. Мне другое интересно: ты-то откуда знаешь об этой пачке, а? души. -- Ты мне еще допрос учинять будешь!.." -- встрял третий "металлист" -- тот, что с плакатом. на меня. -- Ну так как же, плешивый? я недобро, с каждым словом увязая в этой опасной трясине все глубже |