Миллар Маргарет. Как он похож на ангела

   – Пожалуйста! Хотя я ничего не понимаю.
   – Поймешь в свое время.
   Вернувшись в кухню из холла, где стоял телефон, миссис Хейвуд продолжила приготовление завтрака. Овес, шпинат, морковка, салат, два яйца, немного рисовой муки и порошковый протеин были методично опущены в кухонный комбайн и вышли оттуда в виде густой серо-зеленой смеси, которой миссис Хейвуд начинала день.
   Она отказывалась верить, что Джорджа убили. Нет, у него закружилась голова, когда он стоял на вершине Башни, и он упал сам. А произошло это потому, что он неправильно питался и не привык подниматься на большую высоту. Это она твердила и Куинну, и шерифу Ласситеру, и полицейским Чикото, и Джону Ронде, не пытаясь объяснить себе или им, что Джордж в Башне делал. На вопросы об Альберте она отвечала молчанием.
   – Что, Вилли, тоскуешь? – спросила она вслух. – Так тебе и надо. Кто задерживал моего сына допоздна? Из-за кого он спал меньше восьми часов? Кто заставлял его есть ресторанную еду, где полно холестерина и совсем нет рибофлавина и кальция? С кем он часами сидел в кино, вместо того чтобы заниматься спортом?
   В последние дни она начала разговаривать сама с собой и с людьми, которых не было рядом, да и не могло быть. Большей частью она повторяла то, что вычитала в книгах о разумной диете, самовнушении, развитии силы воли, активном образе жизни, а также о достижении счастья и спокойствия путем медитации. Она верила авторам этих книг как пророкам, и ее не смущало, что они часто противоречат самим себе и друг другу.
   – Эти полицейские так глупы, что не могут понять элементарных вещей. Во-первых, Джордж устал от подъема по ступенькам, поскольку его организм не был к этому готов. Его артерии были забиты холестерином, сердечная мышца плохо работала. Во-вторых, ему следовало утром получить не меньше восьмидесяти пяти граммов протеина и, по крайней мере, один грамм кальция, чего он, конечно, не сделал.
   Перелив смесь из миски в большой стакан, она посмотрела ее на свет и увидала в сероватой кашице юность, здоровье, оптимизм, счастье, безмятежность, чистые артерии, крепкие мышцы, удачу в делах и вечную жизнь.
   – Если бы Джордж так завтракал, – сказала она, поднося стакан ко рту, – он был бы сейчас жив. И не страдал бы головокружениями.
   Первый глоток был горьким. Она сделала второй, но смесь оставалась такой же – горькой, слишком жидкой для еды и слишком густой для питья.
   – Я что-то забыла положить. Но что? Что?

* * *

   Наступил сентябрь. Салли с Ричардом вернулись в школу, и Марта помогала им по вечерам делать уроки. Однажды Ричард написал сочинение "Как я провел лето" и принес матери, чтобы она проверила, много ли в нем ошибок.
   – Кошмарный почерк, – сказала Марта, – или теперь в школах не учат писать красиво?
   – Учат, – бодро отозвался Ричард, – но я не стараюсь.
   – Ничего не могу разобрать.
   – А ты попробуй.
   – Я-то попробую, но вот что скажет учитель?..
   Из сочинения следовало, что Ричард все лето трудился, не разгибая спины.
   – Это ты о себе пишешь?
   – Ну да! Вот же заголовок: "Как я провел лето". Слушай, мам, знаешь, как живут некоторые ребята?
   – Знаю, – вздохнула Марта. – Ты мне говорил, разъезжают в собственных "кадиллаках", получают по пятьдесят долларов в неделю на карманные расходы и возвращаются домой, когда хотят.
   – Я не о том, мам. Некоторые... один, во всяком случае, печатает на машинке.
   – В таком возрасте?
   – Ну да! А что?
   – Если ты сейчас начнешь все печатать на машинке, то разучишься писать от руки, когда придет время поступать в колледж.
   – Но ты говоришь, что я и сейчас не умею!
   – Вот что, умник, забирай-ка свои каракули и все перепиши заново! Слышишь?
   Ричард закатил глаза и, став по стойке смирно, ответил:
   – Так точно!
   – Иначе хорошей оценки тебе не видать.
   – Мам, а разве у нас не было когда-то машинки?
   – Была.
   – Где она?
   – Не знаю, – ответила Марта после секундного колебания.
   – Так, может, она до сих пор валяется где-нибудь в гараже или кладовке? Я сейчас поищу.
   – Не надо, Ричард, ты ее не найдешь.
   – Но ты ведь не знаешь, где она?
   – Я знаю, где ее нет, так что не лезь ни в кладовку, ни в гараж. И хватит рассказывать, как живут другие. Считай, что в нашем доме нарушаются права человека, а посему: кругом, марш.
   Она говорила намеренно веселым тоном, чтобы сын не заметил, как поразило ее внезапное упоминание о пишущей машинке, портативной машинке Патрика, на которой он в свое время так и не научился хорошо печатать. Машинка была подержанной, строптивой, клавиши в ней цеплялись одна за другую, поля съезжали, а звонок звонил, когда хотел. Она вспомнила, как терпеливо Патрик склонялся над ней, стараясь овладеть очередной премудростью, в которой преуспел не больше, чём в остальных. "Зачем я была такой упрямой? – думала Марта. – Я постоянно внушала ему, что он может, а он не мог, и когда падал, я успевала подложить подушку. Вот он и не разобрался, на что способен, а на что нет".
   Ричард ушел к себе, а Марта набрала номер в Сан-Феличе. Куинн снял трубку после второго звонка.
   – Алло!
   – Это Марта, Джо.
   – Я как раз сидел и думал, не начнешь ли ты мной тяготиться, если я опять позвоню. Тут кое-что случилось. В каком-то гараже в Сан-Диего отыскали Брата Венец, он там работает механиком. Мы с Ласситером съездили туда вчера и попробовали его допросить, но ничего не вышло. Стойкий Брат заявил, что видит меня первый раз в жизни и о Башне ничего не знает. Так что очередной тупик, но на всякий случай я тебе рассказываю.
   – Спасибо, – сказала Марта. – Как тебе работается?
   – Неплохо. Ни единой лодки продать пока не удалось, но я не теряю надежды.
   – В субботу приедешь?
   – Не знаю. Хочу наведаться в Лос-Анджелес, вдруг миссис Харли Бакстер Вуд вернулась?
   – Это тетка Кармы?
   – Да.
   – Но ты говорил, что дом заперт на сто замков, значит, она уехала надолго.
   – У нее двое детей, а занятия в школе начались, оттягивать возвращение больше нельзя.
   – Как ты думаешь, почему она уехала?
   – Если я прав и Карма с ней, то она бережет ее от посягательств Братьев и Сестер.
   Последовало неловкое молчание, какое бывает, когда люди говорят об одном, а думают о другом.
   – Джо...
   – Скучаешь по мне, Марта?
   – Ты ведь знаешь, что да... Послушай, Джо, мне тоже есть что тебе рассказать, хотя не знаю, важно ли это. Пять лет назад, когда было дознание, я забыла сказать полицейским, а когда вспомнила, решила, что это не имеет значения. Мне Ричард только что напомнил...
   – О чем ты?
   – О пишущей машинке Патрика. За неделю до того вечера он положил ее на заднее сиденье, чтобы отвезти в ремонтную мастерскую, но все забывал, и я думаю, она так и лежала сзади, когда он посадил того бродягу.

Глава 22

   Куинн ждал в машине у дома миссис Вуд. Когда часом раньше он позвонил в дверь, никто не ответил, но у него не было сомнений, что хозяева наконец-то вернулись: окна были открыты, портьеры раздвинуты, радио гремело на полную мощность.
   Он взглянул на часы. Половина одиннадцатого. На тенистой, пустой улице было тихо, лишь изредка проезжала машина да звонили вдали церковные колокола. Кто-то наблюдал за ним, прячась за окном второго этажа: розовая портьера колыхалась, хотя ветра не было.
   Он подошел к двери и вновь позвонил. В ответ мяукнула кошка.
   – Миссис Вуд, – позвал он, – миссис Вуд!
   – Ее нет, – раздался из-за двери девический голос – А мне не разрешают открывать, когда ее нет.
   – Карма, это ты?
   – Уходите, а то вернется тетя и вызовет полицию.
   – Послушай, Карма, это я, Джо Куинн.
   – Знаю, не слепая.
   – Я хочу с тобой поговорить, – сказал Куинн, – не бойся. Я всегда был на твоей стороне, помнишь?
   – Ну, в общем...
   – Тогда выходи на террасу, поговорим. Я хочу тебя видеть. Наверное, ты сильно изменилась?
   – Вы бы никогда не узнали! – сказала она, невольно хихикнув.
   – Так покажись!
   – А вы не скажете тете?
   – Конечно нет!
   Дверь отворилась, и Куинн понял, что Карма права: он бы ее никогда не узнал. Темные волосы были коротко острижены, остатки угрей прятались под бронзовым загаром. На ней было узкое, как перчатка, короткое шелковое платье и туфли на высоченных шпильках. Губы покрывал толстый слой ярко-рыжей помады, а ресницы – такой слой туши, что она с трудом держала глаза открытыми.
   – Боже милосердный, – сказал Куинн.
   – Как, здорово?
   – Не то слово.
   Она вышла на террасу и изящно облокотилась на перила.
   – Представляете, что было бы с мамашей, если бы она сейчас меня увидала?
   – Представляю. И ее можно было бы понять, – ответил Куинн. – Неужели тетя разрешает тебе ходить так в школу?
   – Что вы! В школу я должна надевать жуткие туфли на низких каблуках и эти детские свитера и юбки, а если мазаться помадой, то только розовой. Но когда тетя уходит, я экспериментирую, чтобы найти свой стиль.
   – Тебе здесь нравится, Карма?
   Она кивнула.
   – Да. Здесь совсем другая жизнь. Тетя очень добрая, но я все время делаю что-то не то, и ее дети надо мной смеются. Я тоже научусь смеяться.
   – А разве ты не умеешь?
   – Нет. Пока только притворяюсь.
   Высоко в небе пролетел самолет, и Карма проводила его глазами.
   – Мама справляется о тебе?
   – Нет.
   – А тетя знает, где она?
   – Нет. Во всяком случае, мне не говорит.
   – Что произошло в Башне в последний день, Карма?
   – Тетя не разрешает говорить о Башне. Она считает, что я должна о ней забыть, будто ее никогда не было.
   – Но она была. Ты провела там четверть жизни с мамой, братом и сестрой.
   – Я должна это забыть, – повторила Карма тихим, испуганным голосом. – И я стараюсь. Не нужно мне напоминать, это нечестно, это...
   – Как ты сюда добралась, Карма?
   – На автобусе.
   – Откуда?
   – Из Бейкерсфилда.
   – А как ты попала в Бейкерсфилд?
   – На грузовике, с другими.
   – Кто вел грузовик?
   – Брат Терновый Венец.
   – Кто там еще был кроме тебя?
   – Я не должна...
   – Кто еще, Карма?
   – Многие. Мама с сестрой и братом, Сестра Блаженство Вознесения, Брат Узри Видение... и другие, точно не помню.
   Ее глаза потускнели, будто само перечисление имен, которые принадлежали Башне и прошлой жизни, было ей тяжело и страшно. – Я боялась и ничего не понимала. В Бейкерсфилде мама дала мне денег и велела ехать на автобусе до Лос-Анджелеса, а там на такси к тете.
   – Сколько она тебе дала?
   – Пятьдесят долларов.
   – Откуда взялись эти деньги?
   – Не знаю. По-моему, Учитель ей их дал перед отъездом.
   – Почему вы уехали?
   – Наверное, потому что Сестра Благодать заболела.
   – Она не заболела, – сказал Куинн. – Ее отравили, и она умерла вскоре после того, как я отвез ее в больницу.
   Карма прижала к губам кулак, на глаза у нее навернулись слезы и потекли, смешиваясь с тушью, по щекам.
   – Неужели умерла?
   – Да.
   – Она в тот самый день сказала, что поможет мне уехать к тете, и вот – помогла. Сдержала обещание.
   – Да...
   Карма наклонилась и вытерла лицо подолом платья. Слезы высохли. Сестра Благодать была частью того, о чем надо было забыть.
   – Что случилось с остальными, кто был в грузовике?
   – Не знаю. Я слезла первая.
   – Кроме того, чтобы добраться до тети, тебе еще велели что-нибудь делать?
   – Нет.
   – Но какие-то планы на будущее у них были?
   – Да, только очень расплывчатые – когда-нибудь, когда все уляжется, снова вернуться в Башню.
   – Вернуться в Башню?
   – А вы что, думали, они легко сдадутся? Когда люди столько лет верят, они свою веру так просто не отдают.
   – Когда ты в последний раз видела Брата Голос, Карма?
   – Когда он помогал вам уложить Сестру Благодать в машину.
   – Его не было в грузовике?
   – Нет, он, должно быть, сел к Учителю, в новую машину. Точно не знаю, потому что грузовик отъехал первым, и была такая суматоха, спешка, все бегают, дети ревут...
   – А Брат Свет в грузовике был?
   – Нет.
   – Брат Верное Сердце?
   – Его тоже не было.
   – Уехать решили неожиданно? – спросил Куинн.
   – Да.
   – Учитель решил?
   – Конечно. – Карма удивленно посмотрела на него. – Кто же еще?
   – Подумай хорошенько, Карма. У кого, кроме мамы, были деньги?
   – У Сестры Блаженство Вознесения. Она их все время пересчитывала, боялась, что ей дали меньше, чем другим.
   – Меньше, чем другим?
   – Да.
   – А кто раздавал деньги?
   – Учитель, наверное.
   – Но, насколько я знаю, у него не было денег, а состояние Матери Пуресы ушло на строительство Башни.
   – Может, она припрятала кое-что? Потихоньку? Мать Пуреса никого не слушалась, даже Учителя. А теперь вам лучше уйти, мистер Куинн, – сказала она, напряженно вглядываясь в противоположный конец улицы. – Тетя вернется с минуты на минуту, и мне надо умыться и повесить на место платье. Оно не мое, а сестры. Натуральный шелк!
   – Спасибо за сведения, Карма.
   – Чего уж там...
   – Я тебе оставлю свою визитную карточку с адресом и телефоном. Если вспомнишь, что забыла что-то рассказать, позвони за мой счет, хорошо?
   Она взглянула на карточку, которую он ей протягивал, и тут же отвернулась.
   – Не надо, она мне не нужна.
   – Возьми на всякий случай.
   – Ладно. Только я вам никогда не позвоню. Я даже думать о Башне не буду!
   И дверь за ней закрылась.

* * *

   В Сан-Феличе Куинн поехал прямо в полицию. Через десять минут там появился злой и запыхавшийся Ласситер.
   – У меня сегодня законный выходной, Куинн.
   – У меня тоже.
   – Ну? Нашел девчонку?
   – Да.
   – Что узнал?
   – Немного. Ей почти ничего не известно. Доехала в грузовике, который вел Брат Венец, до Бейкерсфилда. Оттуда ей велели автобусом добираться к тетке в Лос-Анджелес. Мать дала на расходы пятьдесят долларов. Похоже, все члены общины получили деньги, чтобы продержаться, пока не придет время все начать сначала.
   – Ты говорил, что они бедные.
   – Так оно и было.
   – Откуда тогда взялись деньги?
   – Карма не знает, – сказал Куинн. – Я тоже.
   – Может, у Хейвуда были при себе наличные и он отдал их Учителю?
   – Не похоже. Его сбережения целы, а самая крупная сумма, которую он снял в этом году с текущего счета – за три недели до исчезновения, – двести долларов. Подели двести долларов на двадцать пять человек. Пятидесяти не получится. А каждый из них получил больше.
   – Почему ты так думаешь?
   – Карме дали пятьдесят, а она ребенок, который ехал жить к взрослым. Остальным нужно было гораздо больше, особенно женщинам.
   – Но почему ты так уверен, что деньги получили все?
   – Не похоже, чтобы община вот так, дружно, в один миг разбежалась, если бы у людей не было на руках приличной суммы. Не могли все сорваться с насиженного места из-за одного человека, как бы хорошо они к нему ни относились. Что-то они получили взамен!
   – Но единственный человек, которому все беспрекословно подчинялись, был Учитель, так?
   – Да.
   – Значит, это он дал приказ бежать?
   – Он-то он, – медленно сказал Куинн, – но идея была не его.
   – То есть его подкупили?
   – Он так никогда бы не сказал.
   – Зато я скажу. Если ты даешь человеку деньги только для того, чтобы он поступил по-твоему, а он их берет – значит, это взятка.
   – Ладно, пусть взятка. Но представь себя на его месте: община хиреет, из нее уходят, новеньких нет. Он чувствовал, что конец не за горами, еще до смерти Хейвуда и Сестры Благодать. А два убийства подвели роковую черту.
   – Куинн, я сейчас заплачу.
   – Ну давай же попытаемся представить себе, как это было!
   – Давай. Итак, подвели роковую черту. Дальше!
   – Убийца мог предложить Учителю такой вариант: распустить общину до лучших времен.
   – То есть до тех пор, пока пущенные в оборот денежки не принесут капитал?
   – Да.
   – Хорошая теория, Куинн, – сказал, иронически улыбаясь, Ласситер, – но в ней есть пара-тройка маленьких неувязок.
   – Знаю, но...
   – Погоди. Значит, в том письме, о котором мне в конце концов рассказала Марта О'Горман, убийца пишет, что действовал в порыве гнева. У О'Гормана было с собой два доллара и старая пишущая машинка на заднем сиденье, которая от силы потянула бы еще на десятку. Я пессимист и скажу, что если бы собирался возродить общину, то рассчитывал бы на стартовый капитал чуть побольше двенадцати долларов... Стой, не перебивай! Я помню: ты считаешь, что Альберта Хейвуд заплатила убийце за О'Гормана. Но тут у тебя концы с концами совсем не сходятся. Во-первых, в письме об этом ни полслова. Во-вторых, у Альберты Хейвуд не было причин убивать О'Гормана. В-третьих, она категорически – и очень убедительно – отрицает, что давала какому-то нищему деньги или одежду. Ну, что скажешь?
   – Процитирую тебя: концы с концами не сходятся.
   – То-то же.
   Ласситер подошел к окну. Решетка на нем была выполнена в виде чугунного узора, но от этого не переставала быть решеткой, и иногда, в минуты грусти или усталости, Ласситер думал, что она и его тут держит.
   – Двадцать четыре человека, – сказал он, не поворачиваясь, – бросают все, что у них есть, из-за двадцать пятого: дом, общую жизнь, коров, овец, даже веру, потому что им придется жить по законам, которые они считают греховными. Что из этого следует? Одно из двух: либо им дали очень много денег, либо Учитель – тот, за кем мы охотимся. Выбирай, что тебе больше нравится.
   – Деньги.
   – Откуда они взялись?
   – Из наворованного Альбертой Хейвуд.
   – Господи Иисусе! – воскликнул, нетерпеливо повернувшись, Ласситер. – Ты ведь сам мне внушал, что она не давала нищему...
   – Я и теперь так думаю.
   – Тогда ты сам себе противоречишь!
   – Нет, – сказал Куинн. – Я не верю, что она отдала кучу денег и одежду Джорджа незнакомому бродяге. Она отдала их кому-то другому.

Глава 23

   Он стал частью леса.
   Даже птицы привыкли к нему. Голуби, с воркованием гуляющие вокруг грязных гнезд или стремительно взмывающие в воздух, воробьи, шумно копошащиеся в сухих листьях в поисках пищи, ястребы, таящиеся в засаде, чтобы потом камнем пасть на зазевавшуюся куропатку, синицы, висящие вниз головой на сосновых ветках, скворцы – лоскуты черного шелка на сером мху, танагры, отливающие золотым и черным среди зеленых листьев, – никому не было дела до бородатого человека. Они не обращали внимания на его попытки подманить их, хотя он научился имитировать птичий язык и предлагал им еду. Их оставляли безучастными его курлыканья, свист и клекот, а еды было повсюду достаточно: ягоды мадроньи, полевые мыши, насекомые в коре эвкалиптов, мошки на дубах, слизняки в подлеске, червяки под карнизами Башни.
   Птицы питались лучше, чем он. Он готовил по ночам, неумело и торопливо, чтобы полицейские, оставленные наблюдать за Башней, не заметили дыма. Припасов в кладовой и так было немного, а теперь они зачерствели и протухли, в них завелись жучки. Он ел рис с долгоносиками и сражался с тараканами за остатки пшеницы и ячменя, ловил кроликов и свежевал их бритвой. Но если бы не огород, он бы пропал. Хотя многое доставалось оленям, кроликам и суркам, ему тоже кое-что перепадало: он собирал помидоры, дергал лук, морковку и свеклу, копал картошку. Овощи всегда получались недопеченными или недоваренными – он боялся надолго разжигать костер.
   Олени, единственные существа, готовые с ним дружить, были его врагами. Когда на рассвете они появлялись в огороде, он отгонял их камнями, а когда убегали, с болью смотрел им вслед.
   Иногда он просил у них прощения: "Поймите, мне приходится так поступать. Я должен есть, а вы воруете еду. Подождите немного, скоро за мной придут, я точно не знаю, в какой день, но она заберет меня отсюда, и тогда вся еда останется вам. Я столько пережил, и теперь, когда наш план почти осуществился, обидно было бы умереть от голода..."
   Он по-прежнему говорил "наш план", хотя с первой же минуты это был ее план. Все началось невинно: со случайной встречи на улице, чуть настороженных улыбок и обмена банальностями: "Доброе утро". – "Кажется, сегодня опять будет жарко". – "Да, скорее бы осень".
   Потом она стала попадаться ему везде: в магазине, в библиотеке, на заправочной станции, в кафе, в кино, в прачечной. К тому времени, когда он заподозрил, что встречи эти не совсем случайны, он уже влюбился. Ее застенчивость сделала его смелым, она молчала, и ему хотелось говорить, она подчинялась, и он стал уверенным и сильным.
   Конечно, их свидания были короткими и происходили в местах, где никогда не встречались другие люди: например, в высохшем русле реки. Именно там, даже не коснувшись друг друга, они заговорили о любви и отчаянии, настолько неразделимых, что они как бы слились в одно слово: любовьотчаяние. Общее страдание заменило им счастье, и скоро они зашли настолько далеко, что о возврате к прошлому нельзя было и думать.
   – Так продолжаться не может, – сказал он ей. – Нужно бросить все и бежать.
   – Убегают дети, любимый.
   – Тогда я ребенок. Мне опостылела эта жизнь, иногда я даже тебя не хочу видеть.
   И она поняла: он дошел до такого состояния, что согласится на все.
   – Мы всегда будем вместе. Придется немного подождать, но что за беда? Мы любим друг друга, у нас есть деньги, И мы можем начать новую жизнь в другом месте.
   – Каким образом?
   – Прежде всего надо избавиться от О'Гормана.
   Решив, что она шутит, он засмеялся.
   – Это, пожалуй, чересчур. Бедный О'Горман заслуживает лучшей участи.
   – Я серьезно. Иначе у нас ничего не получится.
   В течение следующего месяца она продумала все, вплоть до одежды, которую он наденет. Она купила маленький домик в горах Сан-Габриэль и завезла туда огромный запас еды, чтобы он не голодал, пока будет ждать ее. Ближайшими его соседями были члены какой-то религиозной общины, и сначала он подружился с детьми. Девочка несколько дней следила из-за кустов, как он печатает на машинке – ему больше нечем было заняться. Сначала девочка дичилась, потом осмелела.
   – Что это такое?
   – Пишущая машинка.
   – Стучит как барабан. Если бы она была моя, я била бы сильнее.
   – Зачем?
   – Чтобы все слышали.
   – Как тебя зовут?
   – Карма.
   – А фамилия?
   – Фамилии нет. Просто Карма.
   – Хочешь попечатать на машинке, Карма?
   – А меня Бог не накажет?
   – Нет.
   – Тогда хочу.
   Карма была оправданием его первого прихода в общину. Потом, когда одиночество сделалось нестерпимым, он стал ходить туда чаще. Его ни о чем не спрашивали. Братьям и Сестрам казалось естественным, что он, как и они, оставил мир и поселился в горах. А ему у них нравилось. Теперь рядом всегда кто-то был. У него появилось много дел, которые отвлекали от грустных мыслей. В общине, с ее твердыми правилами, он чувствовал себя в безопасности.
   Он прожил в горах месяц, когда пришло то ужасное письмо:
   "Любимый, у меня всего несколько минут. Я сделала ошибку, и за мной пришли. Некоторое время меня не будет. Умоляю тебя, жди. Это не конец, это всего лишь задержка. Нам нельзя писать друг другу. Верь в меня, как я верю в тебя. Я все перенесу, если буду знать, что ты меня ждешь. Я люблю тебя, люблю..."
   Прежде чем сжечь письмо, он перечитал его раз десять, плача, как брошенный ребенок. Затем достал бритву и перерезал себе вены.
   Очнулся он в постели, в незнакомой комнате. Обе его руки были забинтованы. Рядом сидела Сестра Благодать.
   – Тебе лучше, Брат?
   Он попробовал ответить, но не смог и кивнул.
   – Господь пощадил тебя, потому что ты еще не готов к вечной жизни. Стань Истинно Верующим. – Ладонь на его лбу была прохладной, голос звучал спокойно и уверенно. – Откажись от мира зла. Пульс у тебя ровный, температуры нет. Попробуй съесть немного супа. В Царство Божие можно войти, лишь изрядно потрудившись. Начни прямо сейчас.
   – У него не было ни сил, ни желания думать. Он отказался от мира, потому что теперь ему было все равно, и вступил в общину, чтобы жить среди людей. Когда Братья и Сестры перебрались в Башню, он выкопал старый чемодан с деньгами и отправился вместе с ними. К тому времени община стала его домом, его семьей и даже его религией. Чемодан он снова зарыл.
   Поехав однажды с Братом Венец в Сан-Феличе, он прочитал об Альберте в газете, которая валялась на тротуаре. Он послал ей религиозную брошюру, легонько подчеркнув некоторые слова, из которых она могла понять, где он. Такие брошюры заключенным посылают многие. Он мог только надеяться, что она прошла тюремную цензуру и Альберта все поняла. Надежда сменялась страхом, страх – надеждой. Они были двумя головами единого тела.
   Шли годы. Он никогда не произносил вслух ее имени и не получал никаких известий, но ждал, И вот наступило утро, когда, помогая на кухне Сестре Благодать, он услыхал грозные слова:
   – Ты говорил во сне, Брат. Кто такой Патрик О'Горман?
   Он попробовал увернуться от ответа, пожал плечами, но она строго сказала:
   – Не увиливай, Брат. Говори правду.
   – Мы с ним дружили когда-то. Ходили вместе в школу. Она ему не поверила, хотя он сказал правду.
   – Когда говорят о друге, то не скрипят зубами и не ругаются. Больше она тогда не стала его терзать, но через несколько дней пытка повторилась:
   – Ты снова говорил во сне, Брат. Об О'Гормане, Чикото и каких-то деньгах. Надеюсь, тебя не мучит совесть?
   Он промолчал.
   – Если тебе есть в чем раскаяться, покайся, облегчи душу. Больная совесть еще хуже, чем больная печень, я и того и другого насмотрелась вдоволь. Грехи, совершенные в мире зла, разъедают душу. Когда тебя пожирает изнутри дьявол, вырви его из груди и отбрось, не будь его убежищем.