нечего делать, кроме как приглядывать за вами.
-- Ну раз так, разожгите, -- согласился
я. Сев на скамью, я стал наблюдать, как он занялся
приготовлениями. Мило, ничего не скажешь, думал я.
Значит, законом камин не возбраняется. Ну и дела,
черт меня побери! Закон!
Когда огонь разгорелся, констебль
предложил мне растянуться на скамейке и
устроиться поудобней. Он приволок откуда-то
подушку и одеяло. Я лег, не сводя глаз с огня и
размышляя о том, как странно устроен мир. То на
вас набрасываются чуть ли не с кулаками, то
нянчатся, как с младенцем. Все сходится в одном и
том же гроссбухе, точно дебит с кредитом.
Правительство выступает в
который заполняет страницы все новыми и новыми
записями, а констебль -- лишь разновидность живой
промокашки, которой осушают чернила. Случись вам
получить пинок под зад или пару зуботычин, -- это
понимается как бесплатное приложение, и ни в
одной книге об этом не говорится ни слова.
Констебль сидел на маленьком
стульчике у камина, уткнувшись в вечернюю газету.
Он сказал, что почитает, пока я не усну. Это было
произнесено вполне по-добрососедски, без тени
злобы или сарказма, что разительно отличало его
от тех двух ублюдков, от которых я только что
отделался.
Понаблюдав за ним некоторое время, я
завел с ним разговор о том о сем, стараясь забыть
о том, что он тюремщик, а я узник, просто
захотелось немного поболтать по-человечески. Его
нельзя было обвинить ни в невежестве, ни в
глупости, ему нельзя было отказать в
восприимчивости. Он поразил мое воображение
своим сходством с породистой борзой благородных
кровей, получившей и родословную, и воспитание,
тогда как те олухи, точно так же находящиеся на
государственной службе, были лишь парочкой
мелких злобных шавок, подлых лизоблюдов,
упивающихся своей грязной работой. Если долг
прикажет констеблю убить человека, он, не
рассуждая, сделает это, но его можно будет
простить. Но эти выродки! Тьфу! Я с отвращением
сплюнул в огонь.
427
Я полюбопытствовал, читал ли констебль
каких-нибудь серьезных писателей. С удивлением
услышал, что он прочел Шоу, Беллока, Честертона и
даже Моэма. "Бремя страстей человеческих" он
назвал великой книгой. Я был полностью согласен с
такой оценкой, поэтому засчитал еще одно очко в
его пользу.
-- А вы тоже писатель? -- осторожно, чуть
ли не с испугом спросил он.
-- Так, сочиняю понемногу, -- скромно
ответил я. И тут меня словно прорвало. Запинаясь и
спотыкаясь на каждом слове, я повел его по...
"Тропику Рака". Я рассказывал ему об улочках и
забегаловках. Говорил о том, как пытался
втиснуть, уместить все это в книгу, делился
своими сомнениями, получилось или нет.
-- Но это человечная книга, -- заключил
я, поднимаясь со скамейки и вплотную
приблизившись к нему. -- Должен сказать вам,
констебль, вы также произвели на меня человечное
впечатление. Я получил истинное наслаждение от
вашего общества сегодня вечером и хочу, чтобы вы
знали, что я полон уважения и восхищения
сочтете меня нескромным, если, по возвращении в
Париж, я пришлю вам экземпляр моей книги.
Он собственноручно вписал в мою
записную книжку свое имя и адрес, явно польщенный
моими словами.
-- Вы очень интересный человек, --
сказал он. -- Жаль, что нам довелось встретиться
при столь плачевных обстоятельствах.
-- Не будем об этом. Давайте лучше
укладываться. Как вы насчет этого?
-- Неплохая идея. Вы устраивайтесь на
этой скамейке, а я тут вздремну немного. Кстати,
если хотите, я скажу, чтобы утром вам принесли
завтрак.
До чего милый, достойный человек,
подумал я. С этой мыслью я закрыл глаза и уснул.
Утром констебль проводил меня на судно
и сдал на руки капитану. На борту еще не было ни
одного пассажира. Помахав констеблю на прощанье,
я стоял на носу корабля и долгим нежным взглядом
прощался с Англией. Были те редкие тихие утренние
часы, когда над головой чистое небо, в вышине
парят чайки. Каждый раз, глядя на Англию с моря, я
проникаюсь неброской, мирной, дремотной
прелестью ландшафта. Англия
спускается к морю, что внутри все замирает в
428
умилении. Все кажется тихим,
умиротворенным, цивилизованным. Я стоял, смотрел
на Нью-Хэвен, на глазах у меня выступили слезы.
Пытался представить себе, где живет стюард,
гадал, чем он сейчас занимается, наверное уже
проснулся и завтракает или возится в саду. В
Англии у каждого должен быть свой сад: таков
заведенный порядок, это сразу чувствуется.
Никогда я не видел Англию столь прелестной, столь
гостеприимной. Мои мысли вновь перенеслись к
констеблю: как славно, как гармонично
вписывается он в этот пейзаж. Если ему
когда-нибудь попадется в руки эта книга, то я
хочу, чтобы он знал, что я безгранично сожалею о
том, что в присутствии такого тонкого,
благородного человека справлял свои
естественные надобности. Если бы я мог
представить, что ему придется сидеть и наблюдать
за мной, то уж как-нибудь бы дотерпел, пока
пароход не отчалит от берега. Я хочу, чтобы он
знал это. А тех двух подонков -- их я предупреждаю,
что попадись они мне когда-нибудь, я плюну им в
глаза. Да падет проклятие Иова на их головы, и
пусть терзаются они до конца дней своих. И сгинут
в муках на чужбине!
Самое волшебное утро в моей жизни.
Крохотная деревушка Нью-Хэвен, угнездившаяся
среди белых меловых утесов. Край земли, с
которого цивилизация плавно соскальзывает в
море. Я долго стоял, погрузившись в мечты, и на
меня снизошли покой и благодать. В такие минуты
кажется, что все, что с тобой происходит,
происходит к лучшему. Объятый сонным покоем, я
вспоминал другой Нью-Хэвен -- в штате
Коннектикут, где я однажды навещал в тюрьме
одного человека. В свое время он работал у меня
курьером, и мы незаметно подружились. В один
прекрасный день в припадке ревности он выстрелил
в свою жену, а потом в себя. К счастью, обоих
удалось спасти. Когда его перевели из больницы в
тюрьму, я навестил его. Мы долго проговорили,
разделенные стальной сеткой. Когда я вышел на
улицу, меня внезапно пронзило острое ощущение
прелести свободы. Повинуясь неожиданному порыву,
я спустился на берег к океану и, глубоко вдохнув,
нырнул в воду. Это был один из самых удивительных
дней, проведенных мною у океана. Когда я летел с
трамплина вниз, мне казалось, что я навсегда
покидаю эту землю. Я не собирался расставаться с
жизнью, но в тот момент мне было плевать, утону я
или нет. Невозможно передать словами ощущение,
которое испытываешь, когда бросаешься
429
с земли, оставляя за собой всю эту
помойку рукотворной мерзости, которую люди
хвастливо именуют цивилизацией. Когда я вынырнул
и поплыл, я увидел мир совершенно новыми глазами.
Все изменилось. Вышедшие посидеть у моря люди
казались до странности разобщенными; они
валялись на берегу, словно морские котики, грея
на солнце свои бока. Они были начисто лишены
элементарных признаков индивидуальности. Были
такой же частью пейзажа, как скалы, деревья,
коровы на лугу. Для меня остается загадкой, как
этим ничтожным существам удалось возвыситься
над всеми остальными, стать царями природы. Я
воспринимал их как неотъемлемую часть природы,
как животных, как растения, не больше. В тот день я
почувствовал, что с чистой совестью могу пойти на
самое гнусное преступление, прекрасно осознавая
его гнусность. Преступление без причины. Да, я
чувствовал, что могу запросто убить кого-нибудь,
ни в чем не повинного.
Судно взяло курс на Дьепп, и мои мысли
потекли по новому руслу. Я никогда прежде не
выезжал из Франции и вот возвращаюсь с позорной
черной меткой, перечеркнувшей мою визу, мое имя.
Что подумают французы? Вдруг они тоже устроят мне
перекрестный допрос? Что я делаю во Франции? Как
зарабатываю на жизнь? Не отнимаю ли кусок хлеба у
французских рабочих? Не собираюсь ли повиснуть
на шее у государства?
Тут меня обуяла паника. Что, если меня
не впустят обратно во Францию. Не дай бог, посадят
на корабль и отправят в Америку. Я до смерти
перепугался. Америка! Быть отправленным в
Нью-Йорк и выброшенным на помойку, словно мешок
гнилых яблок. Ну нет, если они вздумают выкинуть
такой фокус, я выброшусь за борт. Мне ненавистна
мысль о возвращении в Америку. Я стремился только
в Париж. Никогда в жизни не стану больше
жаловаться на судьбу. И пусть остаток дней моих
буду там нищенствовать. Лучше быть нищим в
Париже, чем миллионером в Нью-Йорке!
Я сочинил грандиозную речь на
французском, -- собираясь произнести ее перед
французскими чиновниками. Я так старался, так
увлекся возвышенными оборотами, что не заметил,
как мы пересекли Ла-Манш. Как раз пытался
проспрягать глагол в сослагательном наклонении,
когда впереди неожиданно показалась земля, и
пассажиры обле-
430
пили перила. Начинается, мелькнуло у
меня в мозгу. Не робей, приятель, выше голову, к
черту сослагательное наклонение!
Бессознательно я держался в сторонке
от всех, будто боялся запятнать кого-нибудь своим
позором. Я не знал, что меня ожидает, когда я сойду
на берег -- будет ли меня ждать
спущусь по сходням. Все оказалось куда проще, чем
представлялось моему разгоряченному
воображению. Когда судно причалило, ко мне
подошел капитан и, взяв за руку, -- совсем как
констебль -- подвел меня к перилам, откуда моим
глазам открылся берег, где стояли встречающие.
Обменявшись взглядом с кем-то на набережной,
капитан поднял вверх левую руку, выставив вперед
указательный палец, и направился ко мне. Он
словно говорил этим жестом:
"Один ест ь!" Один кочан капусты! Одна
голова скота! Я был скорее поражен, чем пристыжен.
Все оказалось предельно ясно и логично, не
придерешься. Как ни крути, я на судне, судно
причаливает, меня ищут, спрашивается, к чему
возиться с телеграммами или утруждать себя
ненужными телефонными звонками, если достаточно
одного взмаха руки? Так и проще, и дешевле.
Когда я увидел того, кому предстояло
решать мою дальнейшую участь, у меня упало
сердце. Им оказался детина устрашающего вида с
черными, лихо закрученными усами, в огромном
котелке, наполовину прикрывавшем его
внушительных размеров уши. Даже издали его руки
наводили на мысль об окороках. Излишне говорить,
что одет он был во все черное. Все было против
меня.
Спускаясь по сходням, я лихорадочно
пытался восстановить хотя бы крохотный отрывок
своей отрепетированной только что речи. И не мог
вспомнить ни одной фразы. Только повторял про
себя:
suis pas un mendiant. Je vous jure, monsieur, je ne suis pas un mendiant".
-- Votre passeport, s'il vous plait.
-- Oui, monsieur!
_________
Полицейский (фр.).
** -- Да. мсье, я американец, но
не нищий, клянусь, мсье, я не нищий.
-- Ваш паспорт, пожалуйста.
-- Да, мсье (фр.).
431
Я знал, что обречен снова и снова
повторять
слетали с моих губ, я проклинал себя. Но что я мог
поделать? Это основа основ, которую вдалбливают
вам в мозги, как только вы попадаете во Францию. Oui, monsieur! Non, monsieur!
Поначалу чувствуешь себя тараканом. Потом
незаметно привыкаешь и сам произносишь эти
слова, совершенно не вдумываясь в их смысл,
подозрительно косясь на каждого, кто обходится
без них. Когда попадаешь в затруднительное
положение, это первое, что срывается с языка. "Oui, monsieur!" И как
заведенный, как старый козел, блеешь одно и то же.
В действительности, я произнес эти
слова только раз или два, потому что этот парень
был столь же неразговорчив, как и констебль. Я с
радостью понял, что его обязанности состояли
лишь в том, чтобы сопроводить меня к другому
чиновнику, где у меня опять будут требовать
паспорт и
уселся с громадным чувством облегчения, бросив
прощальный взгляд на моего провожатого -- где я
мог видеть его прежде?
Какой контраст по сравнению с
мучениями прошлой ночи! Бросилась в глаза
громадная разница: уважение к личности. Мне
подумалось: посади они меня сейчас на
американское судно, я безропотно воспринял бы
свою судьбу. Его речь была внутренне
организованна. Он не сказал
оскорбительного, недоброжелательного или
непристойного. Он говорил на своем родном языке,
и в нем чувствовалась форма, внутренняя форма,
вытекающая из глубокого знания жизни. Такая
ясность было тем более поразительна, что вокруг
царил хаос. Этот внешний бардак, окружавший его,
казался нелепым. Но в то же время он не был нелеп,
потому что то, что порождало этот бардак,
исходило от человека, от человеческих слабостей,
человеческих ошибок. В этом кавардаке чувствуешь
себя легко и свободно, ибо это настоящий
французский кавардак. После нескольких беглых,
формальных вопросов я окончательно успокоился.
До сих пор не имея ни малейшего представления о
своей дальнейшей судьбе, я был уверен, что каким
бы ни был приговор, он не будет ни взбалмошным, ни
злобным. Я молча сидел, наблюдая, как он работает.
Казалось, здесь не было ничего, что
функционировало бы нормально: ручка,
промокательная бумага, чернила, линейка.
Казалось, он толь-
432
ко-только открыл свой офис, и я у него --
первый клиент. В действительности же через него
прошли тысячи таких, как я, тысячи, поэтому он не
слишком беспокоился, когда дела шли не совсем
гладко. Он четко усвоил, что главное -- .правильно
все записать в соответствующую книгу. В нужных
местах поставить соответствующие печати и
штампы, необходимые для того, чтобы придать делу
законность, и выполнить прочие общепринятые
формальности. Кто я такой? Чем занимаюсь?
слышал, как он проговаривает все это про себя. Он
задал мне всего три вопроса. Где родился? Где
проживаю в Париже? Давно ли живу во Франции? Из
моих ответов он составил прекрасное небольшое
досье имени меня, в конце которого поставил в
меру витиеватую подпись с положенным
количеством завитушек, затем скрепил это
прозаическим штампом с нужной печатью. Такова
была его работа, и он добросовестно исполнял ее.
Надо признать, он довольно долго
провозился с моим делом. Но на этот раз время
работало на меня. Я мог торчать тут хоть до самого
утра, если это было необходимо. Я чувствовал, что
он трудится на мое благо, на благо французов, что
наши интересы совпадают, потому что мы оба --
разумные интеллигентные люди, и к чему нам
доставлять другу другу неприятности. Таких людей
французы называют
что совсем не то же самое, что Никто в Англии,
потому что мистер Любой или мистер Каждый во
Франции совсем не то, что мистер Никто в Англии
или Америке. Ouelconque -- не Никто во Франции. Он -- такой же, как и
все, просто его история, его традиции, его
жизненный путь делают его чем-то большим, чем
Некто в других странах. Как и этот терпеливый
маленький человечек, эти люди зачастую так себе
одеты, у них потертый вид... и подчас... что греха
таить... от них дурно пахнет. Они не блещут
чистотой, зато знают свое дело, а это,
согласитесь, не так уж и мало.
Как я уже сказал, ему потребовалось
немало времени, прежде чем он занес в свои книги
все данные. Нужно было подложить копирку,
оторвать бланки квитанций, наклеить наклейки и
так далее. Чтобы не точить новый карандаш, в
корпус ручки вставлялся очередной карандаш-
__________
* Некто, какой-нибудь
433
ной огрызок, затем куда-то
запропастились ножницы, завалившиеся, как
оказалось, в корзину для бумаг, налить свежих
чернил, достать новую промокашку, нужно было
сделать массу вещей... В довершение всего в
последний момент обнаружилось, что моя
французская виза просрочена. Мне деликатно
предложили возобновить ее -- на случай, если я
когда-нибудь надумаю опять попутешествовать. Я
не стал спорить, зная наверняка, что пройдет
много времени, прежде чем мне взбредет в голову
мысль покинуть Францию. Согласился скорее из
вежливости и уважения к героическим усилиям,
затраченным на меня.
Когда с формальностями было покончено,
когда мой паспорт и удостоверение личности
благополучно перекочевали ко мне в карман, я с
подобающей почтительностью предложил ему
посидеть в баре напротив. Он любезно принял мое
приглашение, и мы не спеша отправились в бистро у
вокзала. Он поинтересовался, нравится ли мне жить
в Париже. Интересней, небось, чем
почти не удалось поговорить, поскольку поезд
отправлялся через несколько минут. Я думал, что
на прощанье он не удержится от того, чтобы
спросить меня: "Как же вас угораздило так
вляпаться?", -- но нет, ни малейшего намека.
Мы вернулись на набережную, раздался
свисток, мы сердечно пожали друг другу руки, и он
пожелал мне счастливого пути. Он помахал рукой и
повторил:
-- Au revoir, monsieur Miller, et bon voyage!
этот раз обращение "месье Миллер" прозвучало
для меня музыкой, прозвучало абсолютно
естественно. Настолько приятно и естественно,
что у меня выступили слезы. Да, когда поезд
отходил от станции, две слезы, скатившись по
щекам, упали мне на руки. Я был спасен, я был среди
людей. Во мне все пело "Bon voyage!" Bon
voyage! Bon voyage!
Над Пикардией моросил мелкий дождик.
Почерневшие соломенные крыши звали и манили к
себе, сочная зеленая трава дрожала на ветру.
Иногда передо мной начинал маячить океан, чтобы
быть тут же проглоченным колышащимися песчаными
дюнами, передо мной мелькали фермы, луга, ручьи.
Мирный сельский пейзаж, каждый занимается своим
делом.
___________
* До свидания, господин
Миллер, счастливого пути
434
Меня вдруг окатило волной такого
счастья, что мне захотелось вскочить и закричать
или запеть
проводим в странствиях, постоянно бормоча слова,
подаренные нам французами, но разве когда-нибудь
у нас бывает этот "воn voyage"? Разве мы осознаем, что, даже
спускаясь в бистро или в бакалейную лавку на
углу, мы отправляемся в путь, из которого можем не
вернуться? Если бы мы осознавали, что каждый раз,
выходя из дома, мы отправляемся в путешествие, то,
возможно, наша жизнь складывалась бы немножко
иначе. Когда мы пускаемся в путешествие до
ближайшего магазина, в Дьепп или Нью-Хэвен, или
куда-нибудь еще, наша планета тоже пускается в
небольшое путешествие, о котором никто ничего не
знает, даже астрономы. Но куда бы мы ни
отправились, в угловой магазинчик или в Китай, мы
путешествуем вместе с матерью нашей Землей, Земля движется
вместе с Солнцем, и вместе с Солнцем отправляются
в путь другие планеты... Марс, Меркурий, Венера,
Нептун, Юпитер, Сатурн, Уран. Весь небосвод
совершает путешествие, и, если хорошенько
прислушаться, можно услышать "Bon voyage!
Bon voyage!" А если замереть
и не задавать дурацких вопросов, то поймешь, что
главное -- отправиться в путешествие, что вся
наша жизнь -- путешествие, путешествие в
путешествии, что смерть -- не последнее
путешествие, а лишь начало нового, и никто не
знает, куда и зачем, но все равно --
"bon voyage"! Мне хотелось
вскочить и пропеть это в тональности ля-минор.
Вселенная представлялась мне опутанной паутиной
дорог, порой труднопроходимых и почти невидимых,
как пути, по которым движутся планеты солнечной
системы, и в этом огромном мглистом скольжении
туда и обратно, в призрачных-переходах из
реальности в реальность, я видел, как все живое и
неживое машет друг другу, тараканы тараканам,
звезды звездам, человек человеку, Бог Богу.
Закончена посадка Для отправляющихся в Никуда, Bon voyage! От осмоса к
катаклизму, все пребывает в безмолвном вечном
движении. Сделать остановку, замереть посреди
этой сумасшедшей, безумной круговерти, идти в
ногу с вселенной, как бы ее ни кидало из стороны в
сторону, стать одним целым с тараканами,
звездами, богами и людьми, -- вот что такое
путешествие. И в этом пространстве, в котором мы
совершаем свое движение, где оставляем свои
невидимые следы, в нем и только в нем можно
услышать еле слышное на-
435
смешливое эхо, елейный, противный,
слабый, безжизненный английский голос,
недоверчиво вопрошающий: "Полноте, мистер
Миллер, уж не хотите ли вы сказать, что пишете еще
и книги по медицине?" Да, черт подери, теперь я
могу утверждать это с полной уверенностью. Да,
мистер Никто из Нью-Хэвена, я действительно пишу
книги по медицине, прекрасные книги по медицине,
которые исцеляют от всех недугов во времени и
пространстве. Вот и сейчас, в эту самую минуту я
создаю грандиозное слабительное для
человеческого сознания: оно называется ощущение
путешествия!
Я представил себе того недоумка из
Нью-Хэвена, насторожившего уши, чтобы лучше меня
слышать; перед ним возникла огромная неясная
тень и поглотила его. Только я хотел спросить сам
себя: "Где же я видел эту рожу?", как меня вдруг
словно озарило вспышкой молнии. Усатый человек
из Дьеппа, чье лицо было мне до боли знакомо,
теперь я узнал его! -- это же Мак Суэйн
Волк, и Чарли играл Самсона-Борца! Вот и все! Я
только хотел привести в порядок свои мысли. Et bon voyage. Bon voyage a tout le monde!*
________
*
Мак Суэйн -- американский актер, исполнявший роль
Большого Джима Макки, главного противника Чарли
в фильме Ч. Чаплина "Золотая лихорадка" (1925).
Astrological Fricasse
РАССКАЗ
Я познакомился с Джеральдом в фойе
театра в антракте. Не успели нас представить друг
другу, как он поинтересовался датой моего
рождения.
-- Двадцать шестого декабря 1891 года..
днем, в половине первого... В Нью-Йорк Сити... При
стечении Марса, Урана и Луны в восьмой фазе.
Устраивает?
Он просиял.
-- Вы разбираетесь в астрологии, --
обрадовался он, растроганно глядя на меня, словно
я был его лучшим учеником.
Наша беседа была прервана появлением
очаровательной молодой особы, радостно
приветствовавшей Джеральда. Он торопливо
познакомил нас.
-- 2
6 декабря и 4апреля... Козерог с Овном.. Вы прекрасно подходите
друг другу.
Я так и не узнал, как зовут
очаровательную даму, впрочем, она также не знала
моего имени. Для Джеральда это не имело никакого
значения. Люди существовали для него лишь
постольку, поскольку они подтверждали его
астрологические выкладки. Он заранее знал, кто
есть кто, -- на лету схватывая самую суть. В
каком-то смысле он был сродни врачу-рентгенологу.
Моментально высвечивал ваш астральный скелет.
Там, где непосвященным виделся Млечный путь,
Джеральд наблюдал созвездия, планеты, астероиды,
падающие звезды и туманности.
-- Не затевайте ничего серьезного в
ближайшие дни, -- мог сказать он. -- Лягте на дно.
Ваш Марс сходится с Меркурием. Воздержитесь от
принятия решений. Дождитесь полнолуния... Вы
человек импульсивный, склонный к необдуманным
поступкам, я правильно угадал? -- Испытующе
лукаво он поглядывал на свою жертву, словно
предупреждая: "Меня не проведешь, я вижу тебя
насквозь".
В антракте все высыпали в фойе, дружно
пожимая друг другу руки. Каждого представляли по
имени его знака Зодиака. Среди присутствующих в
большинстве оказались Рыбы -- прохладные, слегка
замороженные, в меру доброжелательные, безликие
создания, все как на подбор с гла-
439
зами навыкате, вялые и флегматичные, у
которых, казалось, в жилах вместо крови течет
вода. Меня больше тянуло к Скорпионам и Львам,
особенно это касалось представительниц
прекрасного пола. Водолеев я старался избегать.
Когда в тот же вечер мы с Джеральдом
сидели в ресторане, я уяснил для себя одну важную
вещь. Хоть убей, не вспомню, был он Близнецом или
Девой, но с уверенностью могу сказать --
увертливости и апломба ему было не занимать. Было
в нем что-то андрогинное. Присутствие Весов,
Львов и Стрельцов вызывало в нем нездоровый
ажиотаж. Он то и дело, словно мимоходом, ронял
какие-то двусмысленности о Козерогах, --
осторожно, словно исподтишка сыпал соль на
птичий хвост.
Он без умолку говорил о различных
органах человеческого тела, суставах, мускулах,
слизистой оболочке и прочих жизненно важных
частях организма. Он посоветовал хозяину,
которого недавно сбил грузовик, быть
поосторожней со своей коленной чашечкой в
следующем месяце. Молодой даме слева от меня
следовало поберечь почки -- из одного из
близлежащих домов исходит какое-то пагубное
влияние, которое действует на почки и железы
внутренней секреции. Интересно, каким астральным
сложением обладал он сам -- с нездоровым цветом
лица, свидетельствующим о плохой печени, и почему
бы ему самому не посоветоваться хотя бы с местным
фармацевтом.
Я уже проглотил три коктейля с
шампанским и соображал довольно туго. То ли он
говорил, что следующая неделя обещает быть
удачной в финансовых отношениях, то ли что надо
опасаться переломанных костей. Но надо сказать,
меня это и не особенно интересовало. Любые
влияния Сатурна, обнаруженные в моем гороскопе,
значат для меня больше, чем все вместе взятые
милости великодушного благодетеля Юпитера. Я
заметил, что о Венере не было сказано ни единого
слова. Похоже, сферу личных отношений он ни в грош
не ставил. Он был мастак по части несчастных
случаев, прибавок к жалованью, путешествий.
Разговор принял вкус давно остывшей яичницы в
клинике для ревматиков. Я пытался было завести
разговор о Плутоне, потому что эта планета и ее