его страсть к Элиане.
Каплей, переполнившей чашу, явился
арест и последовавшее тюремное заключение ее
мужа. Пока он был рядом, известную остроту в их
связь привносил, по крайней мере, волнующий
фактор риска; когда же законный соперник
оказался надежно упрятан за решетку. Карл
столкнулся с непривычной для себя ситуацией:
любовницей, обремененной двумя детьми и уже в
силу одного этого склонной видеть в нем
защитника и кормильца. Нельзя сказать, чтобы Карл
был вовсе чужд великодушию; однако еще труднее
было бы увидеть в нем идеал кормильца и добытчика
хлеба насущного. Равным образом нельзя
моему приятелю и в другой добродетели -- любви к
детям; однако ему нисколько не импонировало
выступать в роли отца перед детьми человека,
которого он глубоко и искренне презирал.
Максимум того, на что он был способен в
сложившихся обстоятельствах, -- это постараться
устроить Элиану на работу, чем Карл без
промедления и занялся. Оказываясь без гроша, он
столовался у нее в доме. Время от времени сетовал
на то, что ей приходится слишком много работать,
принося в жертву печальной необходимости свою
красоту; последнее, впрочем, втайне импонировало
его эгоизму: от измотанной вконец Элианы не
приходилось ждать чрезмерных притязаний на его
время.
В день, когда он уговорил меня
составить ему компанию, Карл был не в настроении.
Утром он получил от Элианы телеграмму, где
говорилось, что она взяла выходной и ждет его у
себя как можно раньше. Он предполагал появиться в
ее краях около четырех, намереваясь вскоре после
обеда отбыть оттуда вместе со мной. Мне же
надлежало изобрести благовидный предлог,
каковой обеспечил бы ему возможность удалиться
без скандала.
По прибытии я не без удивления
обнаружил, что в доме обитают не двое, а трое
детей; оказывается, Карл упустил Из вида
поставить меня в известность, что у Элианы с
мужем был еще один отпрыск -- младенческого
возраста. Забыл по чистой рассеянности, заверил
меня он. Не могу сказать, чтобы царившая в доме
атмосфера вполне отвечала представлению о
любовном гнездышке. Возле каменных ступеней у
подъезда, выходившего в грязный, унылый двор,
стояла детская коляска; обитатель ее заливался
плачем во всю мочь своих легких. Внутри повсюду
были развешены детские пеленки. Окна широко
распахнуты наружу; по квартире летало множество
мух. Старший из детей называл Карла папой, что
вызывало у моего друга живейшее раздражение. Он
грубо приказал Элиане убрать детей с
369
глаз долой. При этих словах она чуть не
разрыдалась. Тогда Карл обратил ко мне один из
своих излюбленных, исполненных беспомощности
взглядов, как бы призывая меня в свидетели: -- Ну,
вот, началось... Сам понимаешь, надолго ли меня
хватит?
Загнанный в угол, он попробовал
испытать диаметрально противоположную тактику:
принялся изображать подчеркнутое благодушие,
потребовал поставить на стол выпивку, усадил
детей к себе на колени, начал читать им стишки, то
и дело, буднично и без видимой
заинтересованности похлопывая Элиану по мягким
частям, словно стремясь убедиться в сохранности
купленного по случаю окорока. В своей
демонстрации наигранной веселости он зашел еще
дальше: не выпуская из рук стакана, знаком велел
Элиане приблизиться, запечатлел сочный поцелуй
на месте его любимой родинки, а затем,
заговорщически подмигнув мне, запустил
свободную руку в проем ее блузки и извлек на свет
божий левую грудь своей сожительницы,
достоинства каковой тут же, не утрачивая
прежнего хладнокровия, и предложил мне
объективно оценить.
Мне доводилось быть свидетелем
подобных выходок моего приятеля и раньше:
объектами их становились другие женщины, в
которых он влюблялся. Его чувства неизменно
развивались по замкнутому циклу: страсть,
охлаждение, безразличие, скука, язвительность,
презрение, отвращение. Мне было искренне жаль
Элиану. Дети, нищета, унылая лямка работы изо для
в день, унижения -- всему этому никак не
позавидуешь. Видя, что его экспансивный жест не
принес
эффекта, Карл неожиданно устыдился. Поставив
стакан на стол, он с видом побитого пса заключил
Элиану в объятия и поцеловал в лоб. Последнее, по
его представлениям, должно было
продемонстрировать, что она -- ангел, пусть даже
наделенный соблазнительным задом и
обворожительной левой грудью. Затем на его губах
появилась глуповатая усмешка, и он поудобнее
устроился на диване, бурча сквозь зубы: -- Ну, ну.
-- В переводе на понятный мне язык это означало: --
Так-то вот обстоят дела. Хуже некуда, но ничего не
попишешь.
Почувствовав повисшее в комнате
напряжение, я вызвался вывести детей, включая и
младенца в коляске, на свежий воздух. Карл тут же
встрепенулся: похоже, мое исчезновение со сцены
(по крайней мере, в данный момент) не входило в его
планы. Из его гримас и жестов, обращаемых ко мне
за спиной Элианы, я уловил лишь, что
необходимость немедленно приступить к
исполнению лю-
370
бовных обязанностей его отнюдь не
прельщает. Совсем напротив: громко рассуждая о
том, что сам не преминет повести детей на
прогулку, Карл одновременно из-за спины своей
избранницы на языке глухонемых лихорадочно
сигнализировал мне, что будет вовсе не против,
коль скоро в его отсутствие я предприму
решительный штурм твердынь Элианиной
добродетели. Даже будь у меня в мыслях подобное
желание, я никогда не решился бы на такое. Совесть
не позволила бы. К тому же мне гораздо больше
импонировало всласть помучить его в отместку за
свинское обхождение с бедняжкой. Тем временем
дети, уловившие .течение разговора и ставшие
свидетелями нашей заговорщической мимики за
спиной их родительницы, принялись вести себя так,
будто сам бес в них вселился: вмиг развеселились,
затем захныкали, а потом и вовсе разревелись,
притоптывая ножками в бессильной ярости.
Младенец в коляске опять завопил
зарядил свое, собака разразилась визгливым лаем.
Убедившись, что ветер дует не в их сторону, эти
резвые создания начали по-обезьяньи копировать
нелепые ужимки Карла, за которыми следили со
смешанным любопытством и недоумением. Было в
этом подражании нечто на редкость непристойное,
и бедная Элиана никак не могла взять в толк, что
за муха их укусила.
А Карл -- тот уже совсем вышел из себя.
На удивление Элиане он в открытую разразился
целым каскадом клоунских гримас и неуклюжих
телодвижений -- как бы копируя паясничающих
отпрысков возлюбленной. В конце концов роль
невозмутимого гостя оказалась не по плечу и мне:
я расхохотался во весь рот, инициировав со
стороны последних очередной взрыв бурного
восторга. Затем, игнорируя робкие протесты
Элианы, Карл повалил ее на диван, корча обезьяньи
рожи и без умолку тараторя на ненавистном ей
австрийском диалекте. Дети гурьбой попадали на
нее, визжа, как недорезанные поросята, и
проделывая невесть что всеми конечностями, чему,
разумеется, Элиана была бессильна
воспрепятствовать, ибо Карл бесцеремонно хватал,
щипал, покусывал ее то за шею, то за грудь, то за
руки, то за ноги. Так она и лежала в платье,
задранном по самые плечи, извиваясь, барахтаясь,
задыхаясь от смеха, с которым не могла
совладать, и от
подступившего к горлу гнева, почти истерики.
Когда ей, наконец, удалось оторваться от этого
клубка, она разразилась бурными рыданиями. Карл
застыл рядом с ней на диване с усталым и
потерянным видом, бурча свое неизменное "ну-ну".
А я молча взял маленьких за руки и вывел их во
двор, пре-
371
доставив любовникам выяснять свои
отношения без свидетелей.
Возвратившись, я обнаружил, что они
уединились в соседней комнате. Было так тихо, что
поначалу я заподозрил, что, вдосталь
намиловавшись, оба заснули. Однако внезапно
дверь открылась и сквозь нее просунулась голова
Карла с его обычной издевательской ухмылкой,
означавшей: "Все в порядке, я ее умиротворил".
Скоро показалась и Элиана, раскрасневшаяся и
источающая тепло, как полыхающая жаровня. Я
растянулся на диване и увеселял детишек, пока
взрослые выходили за провиантом к ужину. Когда
они вернулись, оба пребывали в отличном
настроении. Я подозревал, что Карл, весь
расплывавшийся от удовольствия, едва речь
заходила о съестном, о секретах кухни, яствах и
деликатесах, на гребне минутного великодушия
наобещал Элиане с три короба -- разумеется, и в
мыслях не держа, что когда-нибудь его призовут к
исполнению обещанного. Надо сказать, Элиана
вообще была поразительно доверчива; и причиной
тому,
исключено, были все те же родинки, служившие
постоянным напоминанием о том, Что красота ее не
столь уж безупречна. Сознание того, что она стала
объектом любви не вопреки, а благодаря этим
родинкам (а именно такое ощущение поддерживал в
ней умело выстроивший свою линию Карл), делало ее
редкостно беззащитной. Как бы то ни было, сейчас
она все больше и больше излучала радостное тепло.
Мы опрокинули еще по бокалу (она, похоже,
перебрала лишку), а потом, вглядываясь в
сгущавшиеся за окном сумерки, разом запели.
В таком настроении мы всегда пели
немецкие песни. Включалась и Элиана, хотя она и
презирала немецкий. Теперь Карл вел себя совсем
по-иному. Ни следа прежней суетливости. Судя по
всему, недавний трах доставил удовольствие
обоим, на дне его желудка спорили друг с другом
три или четыре аперитива, его воодушевляло
здоровое чувство голода. Не говоря уже о том, что
все ближе подступала ночь, а с ней -- конец его
супружеской вахты. Иными словами, все обстояло
как нельзя лучше.
Подвыпив и подобрев, Карл делался
поистине неотразим. Он с увлечением расписывал
достоинства добытого час тому назад вина -- очень
дорогого и купленного, как он любил добавлять в
подобных случаях, исключительно в мою честь.
Превознося его вкусовые качества, мой приятель с
энтузиазмом
должное салату. Салат, в свою очередь, пробудил в
нем еще большую жажду. Элиана попыталась было
умерить его пыл, но теперь уже во всем мире не
сыскалось бы силы, способной стать на пути
кипучей жизнерадостности Карла. Он вновь вытащил
наружу
372
сиську своей благоверной -- на этот раз
она не противилась -- и, оросив ее вином, жадно
припал к ней губами. Затем, разумеется, пришел
черед коронного номера -- демонстрации родинки
на ее левом бедре, по соседству с лобком. Видя,
какой оборот принимают дела, я уже готов был
предположить, что голубки вот-вот опять
уединятся в спальне, но оказался неправ. С той же
внезапностью водрузив сиську в исходное
положение, Карл придвинулся к столу со словами: --
голосовой модуляции это признание ничем не
отличалось от его излюбленного: -- Ну, скорее,
крошка, скорее, я весь истомился!
В ходе ужина, оказавшегося прекрасным,
мы перешли к вещам странным и неординарным. Карл,
с пиететом относившийся к собственному
гурманству, имел обыкновение сдабривать прием
пищи, особенно когда она была ему по вкусу,
каким-нибудь ни к чему не обязывающим разговором.
Стремясь избежать всего сколь бы то ни было
серьезного (и, следовательно, грозившего внести
диссонанс в процесс его пищеварения), мой
приятель любил, готовясь проглотить очередной
кусок или сделать очередной глоток вина,
предварить его отрывистой, никак не связанной с
предыдущим обменом мнениями репликой. Так и на
сей раз: само собой разумеющимся тоном он заявил,
что недавно познакомился с девушкой -- шлюхой или
нет, он не имеет ни малейшего понятия, да и какое
это имеет значение? -- которую намерен мне
представить. И, не дав мне открыть рта для
дальнейших расспросов, добавил: -- Она как раз
твоего типа.
-- Знаю я, какие тебе нравятся, --
продолжал он, явно намекая на Мару с Острова
святого Людовика. -- Так вот:
эта -- гораздо лучше, -- заключил он. --
Не волнуйся, я обо всем позабочусь...
Чаще всего, изрекая нечто в этом роде,
он не имел в виду никого конкретно. Ему
просто-напросто импонировала мысль представить
себе меня в обществе едва родившейся в его
воображении мифической красавицы. Иногда
причиной бывало и другое: дело в том, что Карл в
принципе не одобрял тех, кто подходил под его
определение "моего типа". Стремясь уколоть меня
широковещательно заявлял, что женщинами моего
типа кишмя-кишат все страны центральной Европы и
что счесть такую женщину красивой может
втемяшиться в голову только американцу. А уж если
хотел пригвоздить меня к позорному столбу, то
награждал их саркастическими репликами
__________
* Есть хочу, есть хочу,
милая (фр.).
373
вроде: -- Ну, этой никак не меньше
тридцати пяти, это я могу тебе гарантировать. --
Когда же, как в тот вечер, о котором идет речь, я
делал вид, что искренне верю его россказням, и
забрасывал его вопросами, он отвечал уклончиво и
неопределенно. Конечно, время от времени
поддаваясь на мои провокации и уснащая свои
небылицы столь убедительными подробностями, что
в конечном счете, судя по всему, сам начинал
верить в собственные домыслы. В такие минуты на
его лице появлялось поистине демоническое
выражение, а его способность изобретать со
сверхъестественной быстротой облекала в плоть
бесспорной конкретики самые невероятные вещи и
происшествия. Стремясь не потерять таинственную
нить, он все чаще прикладывался к бутылке,
опрокидывая стакан за стаканом, будто перед ним
стояло не вино, а слабое пенящееся пиво; и с
каждым глотком по его лицу шире и шире
расползался горячечный румянец, отчетливее
проступали вены на лбу, суше и непривычнее
казался голос, импульсивнее движения рук, и все
более острыми и пронизывающими, как у сомнамбулы,
делались его глаза. Внезапно умолкая, Карл
устремлял на вас рассеянный, непонимающий
взгляд, резким, драматическим жестом доставал
часы, а потом ровным, спокойным, не допускающим и
тени сомнения тоном говорил: -- Через десять
минут она будет стоять на перекрестке такой-то и
такой-то улиц. На ней будет швейцарское платье в
горошек, а под мышкой сумочка из крокодиловой
кожи. Хочешь на нее взглянуть --
небрежно переводил ход разговора в другое русло.
Большего и не требовалось: ведь он только что явил
присутствующим неопровержимое свидетельство
верности своих слов!
Разумеется, никому и в голову не приходило
попытаться подвергнуть их нелицеприятной
проверке. -- Ясно, не хочешь рисковать, -- говорил
в таких случаях Карл. -- В душе ты ведь не
сомневаешься, что она будет там стоять... -- И тем
же нейтральным тоном, как если бы речь шла о
чем-то вполне обыденном, присовокуплял к своему
прогнозу, добытому путем общения с
потусторонними силами, еще одну исчерпывающую в
своей красочной выразительности деталь.
Надо отдать Карлу должное: когда дело
касалось вещей, проверка которых не
предусматривала каких-либо чрезвычайных
действий: вроде того, чтобы встать из-за стола в
разгаре дружеского застолья или как-то еще
нарушить привычный ритм вечерних развлечений, --
его прогнозы так часто сбывались, что окружающим
невольно казалось, что по их спинам стекает
холодный пот, когда на моего друга, что
называется "накатывало". То, что начиналось
374
как досужая причуда или подобие
циркового розыгрыша, нередко оборачивалось
страшной, леденящей кровь стороной. Если, скажем,
случалось новолуние (я не раз замечал, что эти
озарения Карла были таинственно связаны с теми
или иными фазами луны), тогда во всей атмосфере
вечера ощущалось нечто зловещее. Карл, например,
совершенно не выносил, когда на него внезапно
падал лунный свет. -- Вот он, вот он! -- истерически
взвизгивал он, будто завидев привидение. И долго
бормотал потом: -- Это не к добру, не к добру, --
машинально потирая руки и расхаживая взад-вперед
по комнате с опущенной головой и полуоткрытым
ртом, из которого, как кусок красной фланели,
безжизненно свешивался его язык.
К счастью, в тот вечер, о котором я
рассказываю, луны не было, а если и была, ее
неверное сияние еще не проникло внутрь
маленького дворика, куда выходили окна тесного
приюта Элианы. И единственным итогом
возбужденного состояния Карла стало то, что он в
энный раз принялся во всех подробностях
рассказывать о грехопадении недалекого супруга
своей избранницы. Эта комическая история, как мне
довелось узнать впоследствии, вполне
соответствовала истине. Источником его
злоключений явились две таксы, на которых с
вожделением поглядывал муж Элианы. Увидев, как
они непринужденно разгуливают по округе -- без
поводка и вне поля зрения хозяина, -- он, не
довольствуясь сбытом фальшивых банкнот,
составлявшим постоянный источник его
благосостояния, решил приманить их к себе, чтобы
потом -- разумеется, за определенную мзду --
возвратить законному владельцу. И вот в одно
прекрасное утро, услышав звонок в дверь и
обнаружив за ней французского полицейского, он
просто онемел от неожиданности. Надо же: как раз в
этот момент он кормил своих собачек. Нет
необходимости добавлять, что к этому времени он
успел так к ним привязаться, что напрочь забыл о
награде, каковую первоначально вознамерился
получить. Что за жестокий удар судьбы, размышлял
он: подвергнуться аресту за то, что проявил
доброту к животным... История эта воскресила в
памяти Карла множество других происшествий,
свидетелем которых он был, деля крышу в Будапеште
с будущим мужем Элианы: глупых, нелепых, какие
могли приключиться только с недоумком, как
именовал его мой приятель.
К концу ужина Карл преисполнился
такого благодушия, что ему вздумалось чуточку
подремать.. Видя, что он захрапел, я распрощался с
Элианой и откланялся. Никаких определенных
намерений у меня не было. Я не спеша прошел
несколько кварталов до площади Этуаль, затем
маши-
375
нально свернул на Елисейские Поля в
сторону Тюильри, рассчитывая где-нибудь по пути
выпить чашку кофе. Наевшись и выпив, я
основательно подобрел и чувствовал себя
примиренным со всем миром. Праздничный блеск и
гомон Елисейских Полей странным образом
контрастировали с тишиной безлюдного дворика,
где у входа в жилище Элианы притулилась детская
коляска. Меня не только напоили и накормили до
отвала; в виде исключения я был хорошо одет и
обут. Помню, в тот день мне до блеска начистили
башмаки.
Мне вдруг вспомнилось, как пять или
шесть лет назад я впервые появился на Елисейских
Полях. Тогда, посидев в кинематографе и выйдя
наружу в прекрасном настроении, я решил
прогуляться и опрокинуть стаканчик прежде, чем
отправиться на боковую. В маленьком баре на одной
из окрестных улочек в одиночестве выпил
несколько коктейлей. С бокалом в руке вспомнил
своего старого бруклинского друга и подумал, как
здорово было бы, окажись он в этот момент рядом со
мной. Вступил с ним в мысленный диалог и,
продолжая его, сам не заметил, как оказался на
асфальте Елисейских Полей. Слегка охмелев и не на
шутку расчувствовавшись, я озадаченно озирался
по сторонам, обнаружив, что нахожусь среди
деревьев. Развернувшись на сто восемьдесят
градусов, двинулся к путеводным огням кафе. На
подходе к Мариньяну рядом со мной возникла
попутчица -- статная, энергичная, с манерами
знатной дамы шлюха; тараторя без умолку, она тут
же без особых проволочек вцепилась мне в локоть.
В то время я знал не больше десятка слов
по-французски и, дезориентированный мигающими
бликами уличных огней, подступавшими отовсюду
деревьями, одурманенный весенними ароматами,
ощущая внутри приятное тепло от выпитого,
оказался совершенно беспомощен. Я понял: мне
крышка. Понял: теперь уж меня обдерут как липку.
Я сделал неуклюжую попытку замедлить
шаг, добиться с нею хоть какого-то понимания.
Помню: мы вдвоем стояли на тротуаре, а напротив
нас сияла, искрилась, переливалась нарядным
людом открытая площадка "Кафе Мариньян". Помню:
она встала между мною и толпой и, не переставая
что-то тараторить, расстегнула на мне пальто и
решительно взяла быка за рога, зазывно шевеля
уголками губ. И тут окончательно пали последние
бастионы робкого сопротивления, какое я
вознамерился было оказать. Несколько минут
спустя мы были с ней в комнате безымянного отеля,
где, не успел я и слова вымолвить, она
сосредоточенно и со знанием дела приникла ртом к
моему, уже не сопро-
376
тивлявшемуся естеству, предварительно
очистив мои карманы ото всего, кроме случайной
мелочи.
Перебирая в памяти детали этого
происшествия и последовавшие за ним
смехотворные походы в американский госпиталь в
Нейи (где я поставил себе целью излечиться от
существовавшего лишь в моем воображении
сифилиса), я внезапно заметил в нескольких шагах
девушку, стремившуюся обратить на себя мое
внимание. Она остановилась и молча ждала, пока я
подойду к ней, словно ни секунды не сомневалась в
том, что я возьму ее под руку и как ни в чем не
бывало продолжу прогулку по проспекту. В
точности это я и сделал. Даже не потрудившись
замедлить шаг, когда поравнялся с нею. Ведь,
казалось, нет ничего более естественного под
луной, нежели на традиционное:
"Привет, куда вы направляетесь?" --
ответить: "Да в общем никуда, давайте зайдем
куда-нибудь и выпьем".
Моя готовность откликнуться, моя
досужая беззаботность, моя подчеркнутая
небрежность вкупе с тем обстоятельством, что я
был хорошо одет и обут, возможно, создали у
девушки впечатление, будто перед нею
миллионер-американец. Приближаясь к сияющему
светом фасаду кафе, я понял, что это "Мариньян".
Хотя был уже поздний вечер, разноцветные зонты
по-прежнему колыхались над столиками на открытой
площадке. Девушка была одета не по погоде легко;
на шее ее красовалась непременная для данного
сословия меховая горжетка -- изрядно поношенная,
потертая и даже, как мне показалось, кое-где
траченная молью. Впрочем, на все это я почти не
обратил внимания, завороженный ее глазами --
карими и на редкость красивыми. Они напомнили мне
кого-то... кого-то, в кого я был влюблен. Но
вспомнить, кто это был,
По какой-то неведомой мне причине Мару
(так она назвала себя) снедало стремление
говорить, по-английски. Английский она выучила в
Коста-Рике, где, по ее словам, некогда ей
принадлежал ночной клуб. Впервые за все годы, что
я прожил в Париже, случай свел меня со шлюхой,
обнаружившей желание изъясняться по-английски.
Похоже, делала она это потому, что английская
речь напоминала ей о тех благословенных
временах, когда, в Коста-Рике, у нее было иное,
куда более респектабельное ремесло, нежели
ремесло шлюхи. Была, разумеется, и еще одна
причина: м-р Уинчелл. Великодушный, щедрый
американец, м-р Уинчелл был обаяшка, более того --
по ее убеждению,
перебравшись из Коста-Рики в Европу без гроша в
кармане и с разбитым сердцем, она осела в Париже.
М-р Уинчелл
377
заседал в правлении некоего клуба
атлетов в Нью-Йорке и, несмотря на то, что повсюду
его сопровождала супруга, обходился с Марой
по-королевски. Мало того: истинный джентльмен, он
представил Мару своей жене и все втроем они
совершили увеселительную поездку в Довиль. По
крайней мере, такова была версия Мары. Не
исключаю, что именно так все и было: время от
времени воочию сталкиваешься с такими
Уинчеллами, которые, облюбовав для себя шлюху, с
пылу с жару начинают воздавать ей почести как
леди. (А порой никому не известная шлюха и впрямь
оказывается леди.) Как бы то ни было, по словам
Мары, данный Уинчелл действительно вел себя как
аристократ, да и супруга мало в чем ему уступала.
Натурально, когда он выдвинул предложение всем
троим разделить одну постель, это не привело ее в
восторг. Мара, впрочем, не склонна была корить ее
за проявленную неуступчивость. --
avait raison*, -- заметила она.
И вот м-р Уинчелл растворился в
безвозвратном прошлом; давно был проеден и чек,
который он подарил Маре, отплывая за океан.
Проеден с поразительной быстротой, ибо не успел
м-р Уинчелл сесть на пароход, как на горизонте
замаячил Рамон. Мадридец, он намеревался открыть
там свое кабаре, но разразилась революция и ему
пришлось взять ноги в руки; так удивительно ли,
что в Париже он оказался гол как сокол? Судя по
отзыву Мары, Рамон тоже был свой в доску; она
безраздельно доверяла ему. Но скоро и он сгинул
без следа. Не имея ни малейшего понятия в том, в
каком направлении "сгинул" Рамон, Мара, тем не
менее, была убеждена, что в один прекрасный день
ее избранник даст о себе знать и они будут вместе.
И ничто не могло поколебать ее в этой
уверенности, хотя вот уже больше года от него не
было вестей.
Все это выплеснулось наружу в краткий
промежуток между приемом заказа и появлением
кофе на столе. Выплеснулось на диковинном
английском моей собеседницы, который в сочетании
с низким, хрипловатым тембром голоса, наивной
серьезностью интонаций и ее нескрываемым
стремлением
прийтись мне по вкусу (чем черт не шутит, а вдруг
перед нею очередной м-р Уинчелл?) не на шутку
растрогал меня. Последовала томительно долгая
пауза, и в моей памяти всплыли слова, сказанные
Карлом за обедом. Что ни говори, эта женщина
безошибочно воплощала "мой тип" и, пусть на сей
раз он и не сделал никакого пророчества,
несомненно вынимая часы, мог бы описать в
мельчайших, подробностях, заключив своим тра-
__________
* У нее были на то
основания (фр.)
378
диционным: "Через десять минут она
будет стоять на перекрестке такой-то и такой-то
улиц".
-- Что вы делаете в Париже? -- спросила
она, переводя разговор в более привычное русло. И
тотчас, едва я открыл рот, перебила меня вопросом,