Страница:
Прочие бумаги так слежались, что когда он попытался развернуть одну из них, от нее стали отпадать куски. Он сумел только разобрать слова «Порядок запуска» и ничего больше. Положив бумагу обратно в коробку для дальнейших реставрационных работ, он обратился ко второму сложенному листу. Его складки оказались настолько хрупкими, что он отважился исследовать лишь небольшую его часть, держа бумагу очень осторожно и заглядывая внутрь листа сбоку.
Это была, очевидно, схема – но схема, нарисованная белыми линиями на темной бумаге!
Снова он почувствовал нервную дрожь открытия. Несомненно, это синька! В аббатстве не сохранилось ни одного подлинного экземпляра синьки, а только несколько факсимильных копий, сделанных чернилами. Подлинники давно выцвели на свету. Никогда прежде Франциск не видел оригинала синьки, но он видел достаточно перерисованных вручную копий, чтобы узнать ее. Хотя она выцвела и была вся в пятнах, но оставалась еще вполне четкой благодаря темноте и влажности убежища. Он перевернул лист и ощутил приступ гнева. Какой идиот осквернил бесценную бумагу?! Кто-то набросал бессмысленные геометрические фигуры и карикатурные детские лица на всей обратной стороне листа. Какой тупой варвар?..
После некоторого размышления гнев его улегся. Виновником, очевидно, был сам владелец коробки: к моменту смерти синька была для него не ценнее пучка сорной травы. Он прикрыл синьку от солнца собственной тенью, пытаясь развернуть его дальше. В нижнем правом углу был прямоугольник, содержащий сокращенные названия различных должностей, даты, «номера патентов», справочные номера и фамилии. Его глаза скользили по списку, пока не наткнулись на слова: «Схему проектировал: Лейбович И.Э.»
Он зажмурился и тряхнул головой так, что, казалось, в ней что-то загремело. Потом посмотрел снова. Вот оно, совершенно отчетливо:
«Схему проектировал: Лейбович И. Э.»
Он снова перевернул бумагу. Среди геометрических фигур и детских рисунков было четко отштамповано красными чернилами:
Эта учетная копия передана:
( ) Контрол.............
( ) Предст. завода......
(v) Проект.............. И. Э. Лейбович
( ) Техн. руков.........
( ) Предст. армии.......
Фамилия была вписана явно женской рукой, а не теми поспешными каракулями, какими были сделаны остальные записи. Он снова посмотрел на инициалы в надписи под запиской на крышке коробки – И. Э. Л. – и опять на «схему проектировал…» Эти же инициалы попадались и в других местах.
Существовало предположение, хотя и весьма неопределенное, что если блаженного основателя ордена в конце концов канонизируют, то он будет именоваться святым Исааком или святым Эдвардом. Возможно даже, что предпочтение будет отдано фамилии, и его будут называть «святой Лейбович», как звался он до сих пор в лике блаженных.
Beate Leibowitz, ora pro me!24– прошептал брат Франциск. Его руки так сильно дрожали, что это грозило разрушением хрупким листам.
Он обнаружил реликвии самого святого!
Конечно, Новый Рим еще не провозгласил Лейбовича святым, но брат Франциск был настолько убежден в этом, что осмелился добавить:
– Sante Leibowitz, ora pro me!25
He мудрствуя лукаво, Франциск сделал простой вывод: само небо одарило его своим знамением, и он нашел здесь то, что должен был найти. Он был призван стать профессиональным монахом Ордена.
Забыв суровое предупреждение аббата – не ожидать, что призвание снизойдет в какой-то эффектной или чудодейственной форме, – послушник опустился в песок на колени, чтобы вознести благодарственную молитву и перебрать несколько десятков четок, благословляя пилигрима, указавшего на камень, ведущий в убежище. «Скорее услышь в себе голос, парень!» – сказал ему путник. Но только теперь послушник заподозрил, что пилигрим имел в виду Голос с большой буквы.
– Ut solius Tuae voluntatis mihi cupidus sim, et vocatkmis Tuae conscius, si digneris me vocare…26
Пусть аббат думает, что его Голос говорил языком случайных обстоятельств, а не языком причин и следствий. Пусть promoter fidei27считает, что фамилия Лейбович отнюдь не была редкой до Огненного Потопа, и что «И. Э.» означает Ишебод Эбенизер, например, а вовсе не Исаак Эдвард. Для Франциска все было решено однозначно.
В аббатстве трижды ударили в колокол и звуки разнеслись по пустыне. После паузы ударили еще девять раз по три.
– Angelus Domini nuntavit Mariae28– с готовностью отозвался послушник. Он с удивлением обнаружил, что солнце превратилось в большой багровый эллипс и уже касается краем горизонта на западе. Каменный барьер вокруг его норы все еще не был закончен.
Прочитав «Анжелюс», он поспешно сложил бумаги в старую ржавую коробку. Зов небес не обязательно включал в себя ниспослание божьей благодати в деле укрощения или завоевания симпатий голодных волков.
К тому времени, когда сумерки поблекли и показались звезды, его временное убежище было укреплено настолько, насколько это было возможно. Осталось определить, достаточно ли этого для защиты от волков. Испытание близилось: со стороны запада уже несколько раз слышался вой. Костер разгорелся, но за кругом света было слишком темно, чтобы можно было собрать дневную норму пурпурных плодов кактуса – они были его единственной пищей во все дни, кроме воскресений, когда из аббатства присылали несколько горстей сухого зерна. Брат-разносчик являлся следом за священником, который обходил места бдения со святыми дарами. Писаные правила великопостного бдения были не столь суровы, как их практическое применение. Фактически же все сводилось просто к голоданию.
Этой ночью, однако, голод беспокоил Франциска куда меньше, чем его нетерпеливое желание вернуться в аббатство и сообщить всем о своем открытии. Но это означало бы отказ от своего призвания в тот самый момент, когда оно пришло к нему. Он находился здесь на протяжении всего великого поста и твердо решил завершить бдение, если не случится ничего экстраординарного.
Сидя у костра и мечтая, он смотрел в сторону «Жизнеобеспечивающего убежища от радиоактивных осадков» и пытался представить себе на этом месте базилику с башенками. Думать об этом было приятно. Правда, трудно представить, что этот уединенный уголок пустыни выберут в качестве центра будущей епархии. Если уж не базилика, то, по крайней мере, небольшая часовня… часовня святого Лейбовича Пустынника, окруженная садом и стеной, привлекающая сюда потоки пилигримов с препоясанными чреслами. Отец Франциск из Юты сопровождает пилигримов в прогулке по руинам, через «внутренний люк» в великолепную «изолированную среду», в катакомбы Огненного Потопа, где... где... да, а после этого он отправит для них мессу за алтарем, хранящим реликвию святого... Кусок холста? Волокна из веревки палача? Ногти, вырезанные из днища ржавой коробки? Или, может быть, «Порядок запуска»? Но мечты быстро испарились. Шансы брата Франциска стать священником были ничтожны: братство Лейбовича, не будучи миссионерским орденом, нуждалось в священниках только для самого аббатства и нескольких небольших монашеских коммун в других местах. Кроме того, святой официально был покатолько блаженным и никогда формально не был канонизирован, хотя и сотворил много хороших, основательных чудес, подчеркивающих его блаженность. Но эти чудеса не были неоспоримым свидетельством святости, каким могла бы стать канонизация, хотя и позволяли монахам ордена Лейбовича славить своего основателя и покровителя как святого, за исключением месс и святых обрядов. Великолепие фантастической церкви стушевалось до размеров придорожной раки с мощами. Поток пилигримов сократился до редких капель. Новый Рим был занят другими делами, такими, например, как требование формального ответа на вопрос о сверхъестественных свойствах Святой Девы. Доминиканцы придерживались мнения, что понятие непорочности подразумевает не только душевное благолепие, но также и то, что Матерь Божия обладала воплощенными сверхъестественными свойствами, каковые были знамениями потопа. Некоторые теологи других орденов, допуская это благочестивое предположение, отрицали, однако, его непреложность. Они утверждали, что «живое существо» может быть «изначально невинно», но не получить невинность как сверхъестественный дар. Доминиканцы соглашались, но настаивали, что свойства эти определены самими основами вероучения, догматами, такими, как Успение (сверхъестественное бессмертие) и Спасение от исконного греха (подразумевающее сверхъестественную чистоту), и приводили множество других примеров. И пока длился этот спор, Новый Рим, очевидно, отложил канонизацию Лейбовича в долгий ящик.
Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.
С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.
Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.
Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.
3
Это была, очевидно, схема – но схема, нарисованная белыми линиями на темной бумаге!
Снова он почувствовал нервную дрожь открытия. Несомненно, это синька! В аббатстве не сохранилось ни одного подлинного экземпляра синьки, а только несколько факсимильных копий, сделанных чернилами. Подлинники давно выцвели на свету. Никогда прежде Франциск не видел оригинала синьки, но он видел достаточно перерисованных вручную копий, чтобы узнать ее. Хотя она выцвела и была вся в пятнах, но оставалась еще вполне четкой благодаря темноте и влажности убежища. Он перевернул лист и ощутил приступ гнева. Какой идиот осквернил бесценную бумагу?! Кто-то набросал бессмысленные геометрические фигуры и карикатурные детские лица на всей обратной стороне листа. Какой тупой варвар?..
После некоторого размышления гнев его улегся. Виновником, очевидно, был сам владелец коробки: к моменту смерти синька была для него не ценнее пучка сорной травы. Он прикрыл синьку от солнца собственной тенью, пытаясь развернуть его дальше. В нижнем правом углу был прямоугольник, содержащий сокращенные названия различных должностей, даты, «номера патентов», справочные номера и фамилии. Его глаза скользили по списку, пока не наткнулись на слова: «Схему проектировал: Лейбович И.Э.»
Он зажмурился и тряхнул головой так, что, казалось, в ней что-то загремело. Потом посмотрел снова. Вот оно, совершенно отчетливо:
«Схему проектировал: Лейбович И. Э.»
Он снова перевернул бумагу. Среди геометрических фигур и детских рисунков было четко отштамповано красными чернилами:
Эта учетная копия передана:
( ) Контрол.............
( ) Предст. завода......
(v) Проект.............. И. Э. Лейбович
( ) Техн. руков.........
( ) Предст. армии.......
Фамилия была вписана явно женской рукой, а не теми поспешными каракулями, какими были сделаны остальные записи. Он снова посмотрел на инициалы в надписи под запиской на крышке коробки – И. Э. Л. – и опять на «схему проектировал…» Эти же инициалы попадались и в других местах.
Существовало предположение, хотя и весьма неопределенное, что если блаженного основателя ордена в конце концов канонизируют, то он будет именоваться святым Исааком или святым Эдвардом. Возможно даже, что предпочтение будет отдано фамилии, и его будут называть «святой Лейбович», как звался он до сих пор в лике блаженных.
Beate Leibowitz, ora pro me!24– прошептал брат Франциск. Его руки так сильно дрожали, что это грозило разрушением хрупким листам.
Он обнаружил реликвии самого святого!
Конечно, Новый Рим еще не провозгласил Лейбовича святым, но брат Франциск был настолько убежден в этом, что осмелился добавить:
– Sante Leibowitz, ora pro me!25
He мудрствуя лукаво, Франциск сделал простой вывод: само небо одарило его своим знамением, и он нашел здесь то, что должен был найти. Он был призван стать профессиональным монахом Ордена.
Забыв суровое предупреждение аббата – не ожидать, что призвание снизойдет в какой-то эффектной или чудодейственной форме, – послушник опустился в песок на колени, чтобы вознести благодарственную молитву и перебрать несколько десятков четок, благословляя пилигрима, указавшего на камень, ведущий в убежище. «Скорее услышь в себе голос, парень!» – сказал ему путник. Но только теперь послушник заподозрил, что пилигрим имел в виду Голос с большой буквы.
– Ut solius Tuae voluntatis mihi cupidus sim, et vocatkmis Tuae conscius, si digneris me vocare…26
Пусть аббат думает, что его Голос говорил языком случайных обстоятельств, а не языком причин и следствий. Пусть promoter fidei27считает, что фамилия Лейбович отнюдь не была редкой до Огненного Потопа, и что «И. Э.» означает Ишебод Эбенизер, например, а вовсе не Исаак Эдвард. Для Франциска все было решено однозначно.
В аббатстве трижды ударили в колокол и звуки разнеслись по пустыне. После паузы ударили еще девять раз по три.
– Angelus Domini nuntavit Mariae28– с готовностью отозвался послушник. Он с удивлением обнаружил, что солнце превратилось в большой багровый эллипс и уже касается краем горизонта на западе. Каменный барьер вокруг его норы все еще не был закончен.
Прочитав «Анжелюс», он поспешно сложил бумаги в старую ржавую коробку. Зов небес не обязательно включал в себя ниспослание божьей благодати в деле укрощения или завоевания симпатий голодных волков.
К тому времени, когда сумерки поблекли и показались звезды, его временное убежище было укреплено настолько, насколько это было возможно. Осталось определить, достаточно ли этого для защиты от волков. Испытание близилось: со стороны запада уже несколько раз слышался вой. Костер разгорелся, но за кругом света было слишком темно, чтобы можно было собрать дневную норму пурпурных плодов кактуса – они были его единственной пищей во все дни, кроме воскресений, когда из аббатства присылали несколько горстей сухого зерна. Брат-разносчик являлся следом за священником, который обходил места бдения со святыми дарами. Писаные правила великопостного бдения были не столь суровы, как их практическое применение. Фактически же все сводилось просто к голоданию.
Этой ночью, однако, голод беспокоил Франциска куда меньше, чем его нетерпеливое желание вернуться в аббатство и сообщить всем о своем открытии. Но это означало бы отказ от своего призвания в тот самый момент, когда оно пришло к нему. Он находился здесь на протяжении всего великого поста и твердо решил завершить бдение, если не случится ничего экстраординарного.
Сидя у костра и мечтая, он смотрел в сторону «Жизнеобеспечивающего убежища от радиоактивных осадков» и пытался представить себе на этом месте базилику с башенками. Думать об этом было приятно. Правда, трудно представить, что этот уединенный уголок пустыни выберут в качестве центра будущей епархии. Если уж не базилика, то, по крайней мере, небольшая часовня… часовня святого Лейбовича Пустынника, окруженная садом и стеной, привлекающая сюда потоки пилигримов с препоясанными чреслами. Отец Франциск из Юты сопровождает пилигримов в прогулке по руинам, через «внутренний люк» в великолепную «изолированную среду», в катакомбы Огненного Потопа, где... где... да, а после этого он отправит для них мессу за алтарем, хранящим реликвию святого... Кусок холста? Волокна из веревки палача? Ногти, вырезанные из днища ржавой коробки? Или, может быть, «Порядок запуска»? Но мечты быстро испарились. Шансы брата Франциска стать священником были ничтожны: братство Лейбовича, не будучи миссионерским орденом, нуждалось в священниках только для самого аббатства и нескольких небольших монашеских коммун в других местах. Кроме того, святой официально был покатолько блаженным и никогда формально не был канонизирован, хотя и сотворил много хороших, основательных чудес, подчеркивающих его блаженность. Но эти чудеса не были неоспоримым свидетельством святости, каким могла бы стать канонизация, хотя и позволяли монахам ордена Лейбовича славить своего основателя и покровителя как святого, за исключением месс и святых обрядов. Великолепие фантастической церкви стушевалось до размеров придорожной раки с мощами. Поток пилигримов сократился до редких капель. Новый Рим был занят другими делами, такими, например, как требование формального ответа на вопрос о сверхъестественных свойствах Святой Девы. Доминиканцы придерживались мнения, что понятие непорочности подразумевает не только душевное благолепие, но также и то, что Матерь Божия обладала воплощенными сверхъестественными свойствами, каковые были знамениями потопа. Некоторые теологи других орденов, допуская это благочестивое предположение, отрицали, однако, его непреложность. Они утверждали, что «живое существо» может быть «изначально невинно», но не получить невинность как сверхъестественный дар. Доминиканцы соглашались, но настаивали, что свойства эти определены самими основами вероучения, догматами, такими, как Успение (сверхъестественное бессмертие) и Спасение от исконного греха (подразумевающее сверхъестественную чистоту), и приводили множество других примеров. И пока длился этот спор, Новый Рим, очевидно, отложил канонизацию Лейбовича в долгий ящик.
Удовлетворившись небольшой ракой блаженного и случайными пилигримами, брат Франциск задремал. Когда он очнулся, огонь уже погас, видны были только тлеющие угли. Что-то было не так, он был явно не один. Он всмотрелся во тьму.
С другой стороны кострища на него смотрел черный волк.
Послушник вскрикнул и нырнул в укрытие. Этот крик, решил он, трясясь от страха в своем логове из камней и хвороста, был простительным невольным нарушением обета молчания.
Он лежал, обнимая металлическую коробку, слушал, как когтистые лапы скребут ограду, и молился о том, чтобы дни великого поста скорее миновали.
3
– …И тогда, отец мой, я почти взял хлеб и сыр.
– Но ты не взял их?
– Нет.
– Тогда это не смертный грех.
– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.
– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?
– Нет.
– Ты пытался отрешиться от нее?
– Да.
– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?
– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.
– Что ты сделал?! Почему?
Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией29, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.
– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?
– И в этом тоже.
– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?
– Я… Я не знаю.
– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.
– Я виню себя.
– В чем? – вздохнул Чероки.
– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.
– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?
Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.
– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.
Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.
– Ясно. Ну, что еще?
– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.
Священник вздохнул.
– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?
– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…
– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.
– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Франциск покраснел.
– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.
– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?
– Да, только один.
– Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?
– Целая куча.
Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.
– Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, – вздохнул он.
– Нечистые помыслы, единожды.
– Мыслью, словом или делом?
– Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…
– Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?
– Да, но…
– Тогда почему же ты каешься?
– Из-за того, что было после.
– После чего? Когда ты проснулся?
– Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.
– Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?
Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения – одно, второе, третье – в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.
– Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… – Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.
– Вот как, пришло? – голос Чероки был совершенно лишен выражения.
– Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?
Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.
– Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? – зловеще спросил он.
– О нет, отец!
– Тогда, о каких рукописях ты говоришь?
– О письменах блаженного Лейбовича.
Чероки сделал паузу – следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.
– Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?
– Нет, отец, это случилось прямо здесь, – он кивнул влево, – за тремя холмами, возле высокого кактуса.
– И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?
– Д-д-да, но…
– Конечно, – резко сказал Чероки, – ты стесняешься произнести это вслух – ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.
– Да, что-то вроде этого, отец мой.
Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.
– «Фунт пастромы, – прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, – банку консервов, шесть пирожных с глазурью… – принести домой для Эммы»…
Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.
– И кем это написано?
Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.
– Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.
Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.
– Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, – он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, – я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.
– Но, отец мой, я…
– Я приказываю тебе, – ровно, безо всякого выражения повторил священник, – сейчас же возвратиться в аббатство.
– Д-д-да, отец мой.
– Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?
Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь – ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.
Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.
Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.
Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.
Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.
Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.
– Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!
Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.
– Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциск! А я-то принял тебя за кучу костей. Ну ладно, мы откормим тебя для волков. Вот тебе припасы к воскресной похлебке. Как проходит твой подвиг? Надеешься сделать на нем карьеру? Только один мех с водой и, не обессудь, один мешочек зерна. И остерегайся задних копыт Малисии – у нее течка, и она не прочь порезвиться. Осторожнее с ней!
Брат Финго поправил свой капюшон и захохотал, глядя, как послушник и Малисия, маневрируя, занимают исходные позиции. Финго был, несомненно, самым уродливым человеком на земле. Когда он смеялся, широкая панорама изъязвленных десен и огромных разноцветных зубов не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта, скорее, можно назвать чудовищем. Наверное, он был типичным представителем поселка Миннесота, откуда происходил. Там по наследству передавались плешивость и весьма неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха была похожа на лоскутный ковер из красноватых и шоколадных пятен на мертвенно-белом фоне. Однако его неизменный добрый юмор настолько компенсировал внешний вид, что всякий забывал о его уродстве через несколько минут. А для старых знакомых расцветка брата Финго выглядела так же естественно, как у пони в яблоках. Да и как мог он казаться уродливым, если будучи от природы хмурым, ухитрялся выглядеть так, словно носил грим шута при обильном застольи.
Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.
Улыбка Финго начала блекнуть, когда он присмотрелся к выражению лица Франциска, сгружавшего свое зерно и воду с ослицы.
– Ты выглядишь, как больная овца, мальчик, – сказал он послушнику. – В чем дело? Или у отца Чероки опять был приступ тихого бешенства?
Брат Франциск покачал головой.
– Нет, я бы не сказал.
– Тогда в чем же дело? Или ты действительно болен?
– Он приказал мне вернуться в аббатство.
– Что-о-о? – Финго перекинул ногу через хребет осла и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Франциском, он похлопал его мясистой рукой по плечу и внимательно посмотрел ему прямо в глаза. – Что же это, просто раздражительность?
– Нет. Он думает, что я… – Франциск слегка постучал себя по виску и пожал плечами. Финго засмеялся.
– Ну, это мы про тебя и так знаем. Так почему же он отослал тебя назад?
Франциск посмотрел на коробку, лежащую возле его ног.
– Я нашел некие вещи, принадлежавшие блаженному Лейбовичу. Я начал рассказывать ему об этом, но он мне не поверил, даже не дал мне договорить. Он…
– Что ты нашел?
Финго недоверчиво улыбнулся, затем опустился на колени и открыл коробку. Послушник с беспокойством ждал. Монах тронул пальцем цилиндрики с метелками проводов и тихонько свистнул.
– Амулеты горных язычников, не правда ли? Это очень древнее, Франциск, это действительно очень древнее.
Он осмотрел записку на крышке.
– Что это за тарабарщина? – спросил он, покосившись на несчастного послушника.
– Допотопный английский.
– Я никогда не учил его, за исключением тех слов, что мы поем в хоре.
– Это написано самим блаженным.
– Это?.. – Брат Финго перевел взгляд с записки на брата Франциска и опять на записку. Неожиданно он покачал головой, снова закрыл крышку коробки и встал на ноги. Его улыбка сделалась явно фальшивой. – Наверное, отец Чероки прав. Тебе лучше отправиться назад и попросить брата аптекаря сварить одно из его очищающих лекарств. Это у тебя лихорадка, брат.
– Может быть. – Франциск пожал плечами.
– Где ты нашел эту гадость?
– По этой дороге, за холмами, – показал послушник. – Я сдвинул несколько камней. Там была дыра, и я нашел подвал. Можешь посмотреть сам.
Финго помотал головой.
– Не стоит. У меня впереди еще долгий путь.
Франциск поднял коробку и пошел к аббатству, а брат Финго возвратился к своему ослу. Но, сделав несколько шагов, послушник остановился и снова обратился к Финго.
– Брат Пятнышко, не найдется ли у тебя двух свободных минут?
– Может быть, – ответил Финго. – А для чего?
– Только для того, чтобы подойти туда и заглянуть в Дыру.
– Зачем?
– Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, что это подземелье действительно существует.
Финго помешкал, наполовину закинув ногу на спину осла.
– Ха! – Он снял ногу. – Ладно. Если там ничего нет, я так и скажу тебе.
Франциск подождал, пока долговязый Финго не исчез из виду за холмами. Тогда он повернулся и потащился по пыльной дороге к аббатству, жуя зерно и прихлебывая воду из меха. Время от времени он оглядывался. Финго отсутствовал уже больше двух минут. Брат Франциск уже перестал ждать его появления, когда услышал рев со стороны развалин. Он обернулся. Он еще мог различить одинокую фигуру резчика на вершине холма. Финго размахивал руками и энергично кивал головой. Франциск помахал ему в ответ и устало побрел своей дорогой.
Две недели полуголодного существования давали о себе знать. Через две или три мили он начал шататься. Когда до аббатства оставалось еще около мили, он упал в обморок прямо на дороге. Было уже далеко за полдень, когда отец Чероки, возвращаясь из своего обхода, заметил его. Быстро спешившись, он начал поливать лицо юноши водой, пока тот не пришел в чувство. По пути в аббатство Чероки встретил разносчика сего ослами и остановился, чтобы послушать рассказ, подтверждающий достоверность находки брата Франциска. Хотя он еще не был готов поверить, что Франциск обнаружил нечто действительно важное, но уже сожалел о том, что был так нетерпелив в разговоре с мальчиком. Пока Франциск, сконфуженный и еще не вполне пришедший в себя, сидел на обочине, отец Чероки заметил коробку, чье содержимое валялось в дорожной пыли, и бегло осмотрел надпись на крышке. Он почувствовал, что готов отнести лепет парня во время исповеди на счет романтического воображения, а не на счет сумасшествия или лихорадки. Правда, он не посетил подземелье и не исследовал тщательно содержимое коробки, но было очевидно, что мальчик, скорее, неверно истолковывал реальные события, а вовсе не галлюцинировал.
– Но ты не взял их?
– Нет.
– Тогда это не смертный грех.
– Но я хотел их так сильно, что даже как бы ощутил их вкус.
– Намеренно? Ты получал удовольствие от своей фантазии?
– Нет.
– Ты пытался отрешиться от нее?
– Да.
– Тогда твое обжорство в помыслах не заслуживает порицания. Почему ты исповедуешься в нем?
– Потому что потом я впал во гнев и окропил пилигрима святой водой.
– Что ты сделал?! Почему?
Отец Чероки, одетый в орарь, внимательно посмотрел на кающегося – тот стоял перед ним на коленях, открытый обжигающим лучам солнца. Священник подивился, как такой молодой, и не особенно образованный, насколько он мог судить, парень ухитрился найти повод, или почти повод, для совершения греха, будучи совершенно изолированным в бесплодной пустыне, вдали от каких бы то ни было развлечений или явных источников соблазна. Он нисколько не сомневался, что мальчик, вооруженный только четками, кремнем, перочинным ножом и молитвенником, не мог уйти далеко. Но исповедь слишком затянулась, и он желал, чтобы послушник поскорее закончил. Подагра снова начала беспокоить отца Чероки, но поскольку на складном столике, который он носил с собой во время обхода, находилось святое причастие, то он предпочитал стоять или преклонять колени вместе с кающимся. Он зажег свечу перед небольшим золоченым ящичком с гостией29, но пламени не было видно в сиянии дня. Легкий ветерок все время порывался задуть его.
– Но заклятия позволительны в эти дни без какого-либо высшего дозволения. В чем же ты раскаиваешься? В том, что рассердился?
– И в этом тоже.
– И на кого же ты рассердился? На старика или на самого себя… за то, что почти коснулся пищи?
– Я… Я не знаю.
– Ну, решайся же наконец, – нетерпеливо произнес отец Чероки. – Или вини себя, или нет.
– Я виню себя.
– В чем? – вздохнул Чероки.
– В том, что в порыве гнева злоупотребил заклятием.
– Злоупотребил? У тебя не было разумного повода заподозрить влияние дьявола? Ты просто рассердился и окропил его? Будто пустил ему в глаза черную жидкость, подобно каракатице?
Послушник сильно смутился и запнулся, почувствовав иронию в словах священника. Исповедь всегда была трудна для брата Франциска: ему никогда не удавалось найти нужные слова для объяснения своих прегрешений, и сейчас, пытаясь вспомнить и объяснить собственные побуждения, он использовал формулировку «то ли да, то ли нет», очевидно, потому, что сам не знал, да или нет.
– Я думаю, что на некое время у меня помутилось сознание, – промолвил он наконец.
Чероки открыл рот, собираясь закончить дело и явно не желая в нем копаться.
– Ясно. Ну, что еще?
– Обжорство в помыслах, – сказал Франциск после паузы.
Священник вздохнул.
– Я думал, мы уже покончили с этим. Или это было еще раз?
– Вчера. Это была ящерица, отец мой. На ней были голубые и желтые полосы, и такие великолепные лапки – толстые, как ваш большой палец, и пухлые. И я стал представлять, что вкусом она должна походить на цыпленка… поджаренного, всего золотистого снаружи и хрустящего, и…
– Хватит, – прервал его священник. Только тень отвлеченной мысли промелькнула на его старческом лице. В конце концов, мальчик слишком много времени провел на солнце.
– Ты получал удовольствие от этих мыслей? Ты не пытался избавиться от искушения?
Франциск покраснел.
– Я… я пытался поймать ее, но она убежала.
– Итак, ты согрешил не только в помыслах, но и деянием. Это было только один раз?
– Да, только один.
– Итак, в помыслах и деянием взалкал мяса во время великого поста. Пожалуйста, сын мой, после этого будь так тверд, как только сможешь. Я думаю, ты должным образом очистишь свою совесть. Есть что-нибудь еще?
– Целая куча.
Священник вздрогнул. Он должен был посетить еще нескольких отшельников. Это был долгий и жаркий путь, а у него болели колени.
– Ради Бога, давай покончим с этим как можно быстрее, – вздохнул он.
– Нечистые помыслы, единожды.
– Мыслью, словом или делом?
– Ну, здесь была эта… женщина-дьяволица, и она…
– Женщина-дьяволица? А… ночная. Ты в это время спал?
– Да, но…
– Тогда почему же ты каешься?
– Из-за того, что было после.
– После чего? Когда ты проснулся?
– Да, я продолжал думать о ней. Продолжал представлять ее снова и снова.
– Ну, ладно, похотливые мысли, намеренное развлечение в великопостные дни. Ты сожалеешь об этом? Что еще?
Все это были обычные вещи, такое он много раз выслушивал от кандидатов в члены ордена и послушников. Как отцу Черохи представлялось, от Франциска требовалось лишь прорявкать свои самообвинения – одно, второе, третье – в форме доклада, безо всех этих наводящих вопросов. Казалось, Франциск никак не может сформулировать следующую фразу. Священник терпеливо ждал.
– Я думаю, мое призвание пришло ко мне, отец, но… – Франциск облизнул потрескавшиеся губы и уставился на жука, сидящего на камне.
– Вот как, пришло? – голос Чероки был совершенно лишен выражения.
– Да, я думаю, пришло. Но, отец мой, может ли быть грехом то, что я неодобрительно помыслил о рукописи, когда нашел ее? Это плохо?
Отец Чероки заморгал. Рукопись? Призвание? О чем он?.. Несколько секунд он изучал лицо послушника, хранившее очень серьезное выражение, а затем нахмурился.
– Разве вы с братом Альфредом посылали друг другу записки? – зловеще спросил он.
– О нет, отец!
– Тогда, о каких рукописях ты говоришь?
– О письменах блаженного Лейбовича.
Чероки сделал паузу – следовало поразмыслить. Он попытался припомнить, есть ли в коллекции древних документов аббатства какая-нибудь рукопись, принадлежащая перу самого основателя ордена. После минутного размышления он принял положительное решение: да, несколько таких клочков имелось, все они тщательно хранились за семью замками.
– Ты говоришь о чем-то, что случилось в самом аббатстве? Прежде, чем ты пришел сюда?
– Нет, отец, это случилось прямо здесь, – он кивнул влево, – за тремя холмами, возле высокого кактуса.
– И ты говоришь, будто это имеет отношение к твоему призванию?
– Д-д-да, но…
– Конечно, – резко сказал Чероки, – ты стесняешься произнести это вслух – ты получил от блаженного Лейбовича покойного вот уже шестьсот лет, рукописное приглашение произнести свои торжественные обеты? И ты, ах, рыдал над его рукописью? Извини, сын мой, но я понял тебя именно так.
– Да, что-то вроде этого, отец мой.
Чероки что-то забормотал, брызгая слюной. Испуганный брат Франциск извлек из рукава клочок бумаги и подал его священнику. Бумага была хрупкой от старости и вся в пятнах, чернила на ней выцвели.
– «Фунт пастромы, – прочел отец Чероки, невнятно выговаривая некоторые незнакомые слова, – банку консервов, шесть пирожных с глазурью… – принести домой для Эммы»…
Несколько секунд он в упор смотрел на брата Франциска.
– И кем это написано?
Франциск повторил. Чероки снова долго обдумывал его ответ.
– Ты не можешь исповедаться должным образом, находясь в таком состоянии. И не приличествует мне давать тебе отпущение грехов, когда ты не вполне в своем уме.
Увидев, как вздрогнул брат Франциск, священник ласково тронул его за плечо.
– Не беспокойся, сын мой, мы снова поговорим обо всем этом, когда тебе станет лучше. А сейчас, – он с беспокойством посмотрел на сосуд со святым причастием, – я хочу, чтобы ты собрал свои вещи и немедленно возвратился в аббатство.
– Но, отец мой, я…
– Я приказываю тебе, – ровно, безо всякого выражения повторил священник, – сейчас же возвратиться в аббатство.
– Д-д-да, отец мой.
– Сейчас я не отпускаю твои грехи, но ты должен как следует во всем раскаяться и вознести два десятка молитв в качестве епитимьи. Хочешь ли ты получить мое благословление?
Послушник кивнул, сдерживая слезы. Священник благословил его, преклонил колени перед святыми дарами, поднялся, забрал золоченый сосуд и прикрепил его к цепи, что висела у него на шее. Положив в карман подсвечник, он сложил столик и прикрепил его позади седла, а затем, важно кивнув напоследок Франциску, взгромоздился в седло и потрусил на своей кобыле прочь – ему хотелось поскорее завершить обход мест великопостного уединения. Франциск сел на песок и заплакал.
Все было бы проще, если бы он мог привести священника в подземелье и показать ему древнее помещение, если бы он мог похвастаться коробкой, всем ее содержимым и знаком, который нарисовал пилигрим. Но священник носил с собой причастие и ему не подобало ползти на четвереньках в заваленное обломками подземелье, рыться в древних останках и судить о суетных археологических проблемах. Визит отца Чероки носил особо торжественный характер до тех пор, пока в гостии, которую он носил с собой, лежала хотя бы одна облатка. Когда сосуд опустеет, отец Чероки сможет вернуться к менее возвышенным делам. Послушник не осуждал отца Чероки за то, что тот решил, будто он не в своем уме. Он действительно перегрелся на солнце и слегка запинался. Не один послушник возвращался с великопостного бдения помутившись рассудком.
Делать было нечего, следовало подчиниться приказу и вернуться.
Он пошел к убежищу и заглянул в него, чтобы еще раз убедиться, что оно действительно существует. Затем он направился за коробкой. В тот момент, когда он уже уложил ее и готов был уходить, на юго-востоке появилось пыльное облако, извещавшее о приближении монаха, развозящего воду и зерно из аббатства. Брат Франциск решил дождаться своих припасов перед долгой дорогой в обитель.
Три осла двигались иноходью в голове пылевого потока.
Передний осел едва тащился под тяжестью брата Финго. Несмотря на капюшон, Франциск узнал помощника повара по его сутулой спине и длинным волосатым лодыжкам, свисающим по обеим сторонам ослиного крупа так, что сандалии брата Финго почти волочились по земле. Животные, следующие за ним, были нагружены мешочками с зерном и мехами с водой.
– Э-э-э-о-о, хрю-хрю-хрю! Э-э-оо, хрю!
Сложив руки воронкой и приставив их ко рту, брат Финго громогласно провозглашал над развалинами свой свинячий зов, как будто не замечая Франциска, ожидающего его у дороги.
– Хрю-хрю-хрю! О, ты здесь, Франциск! А я-то принял тебя за кучу костей. Ну ладно, мы откормим тебя для волков. Вот тебе припасы к воскресной похлебке. Как проходит твой подвиг? Надеешься сделать на нем карьеру? Только один мех с водой и, не обессудь, один мешочек зерна. И остерегайся задних копыт Малисии – у нее течка, и она не прочь порезвиться. Осторожнее с ней!
Брат Финго поправил свой капюшон и захохотал, глядя, как послушник и Малисия, маневрируя, занимают исходные позиции. Финго был, несомненно, самым уродливым человеком на земле. Когда он смеялся, широкая панорама изъязвленных десен и огромных разноцветных зубов не прибавляли ему очарования. Он был мутантом, но такого мутанта, скорее, можно назвать чудовищем. Наверное, он был типичным представителем поселка Миннесота, откуда происходил. Там по наследству передавались плешивость и весьма неравномерное распределение меланина, так что кожа долговязого монаха была похожа на лоскутный ковер из красноватых и шоколадных пятен на мертвенно-белом фоне. Однако его неизменный добрый юмор настолько компенсировал внешний вид, что всякий забывал о его уродстве через несколько минут. А для старых знакомых расцветка брата Финго выглядела так же естественно, как у пони в яблоках. Да и как мог он казаться уродливым, если будучи от природы хмурым, ухитрялся выглядеть так, словно носил грим шута при обильном застольи.
Финго отправили на кухню в виде наказания и, надо полагать, временно. По профессии он был резчиком по дереву и обычно работал в плотницкой мастерской. Но несколько инцидентов, связанных с попытками самоутверждения, а также фигура блаженного Лейбовича, которую он позволил себе вырезать из дерева, вынудили аббата-настоятеля отдать распоряжение о переводе его на кухню до тех пор, пока он не обнаружит явные признаки смирения гордыни. Между тем, фигура блаженного, вырезанная наполовину, ожидала его в плотницкой мастерской.
Улыбка Финго начала блекнуть, когда он присмотрелся к выражению лица Франциска, сгружавшего свое зерно и воду с ослицы.
– Ты выглядишь, как больная овца, мальчик, – сказал он послушнику. – В чем дело? Или у отца Чероки опять был приступ тихого бешенства?
Брат Франциск покачал головой.
– Нет, я бы не сказал.
– Тогда в чем же дело? Или ты действительно болен?
– Он приказал мне вернуться в аббатство.
– Что-о-о? – Финго перекинул ногу через хребет осла и соскочил на землю. Возвышаясь над братом Франциском, он похлопал его мясистой рукой по плечу и внимательно посмотрел ему прямо в глаза. – Что же это, просто раздражительность?
– Нет. Он думает, что я… – Франциск слегка постучал себя по виску и пожал плечами. Финго засмеялся.
– Ну, это мы про тебя и так знаем. Так почему же он отослал тебя назад?
Франциск посмотрел на коробку, лежащую возле его ног.
– Я нашел некие вещи, принадлежавшие блаженному Лейбовичу. Я начал рассказывать ему об этом, но он мне не поверил, даже не дал мне договорить. Он…
– Что ты нашел?
Финго недоверчиво улыбнулся, затем опустился на колени и открыл коробку. Послушник с беспокойством ждал. Монах тронул пальцем цилиндрики с метелками проводов и тихонько свистнул.
– Амулеты горных язычников, не правда ли? Это очень древнее, Франциск, это действительно очень древнее.
Он осмотрел записку на крышке.
– Что это за тарабарщина? – спросил он, покосившись на несчастного послушника.
– Допотопный английский.
– Я никогда не учил его, за исключением тех слов, что мы поем в хоре.
– Это написано самим блаженным.
– Это?.. – Брат Финго перевел взгляд с записки на брата Франциска и опять на записку. Неожиданно он покачал головой, снова закрыл крышку коробки и встал на ноги. Его улыбка сделалась явно фальшивой. – Наверное, отец Чероки прав. Тебе лучше отправиться назад и попросить брата аптекаря сварить одно из его очищающих лекарств. Это у тебя лихорадка, брат.
– Может быть. – Франциск пожал плечами.
– Где ты нашел эту гадость?
– По этой дороге, за холмами, – показал послушник. – Я сдвинул несколько камней. Там была дыра, и я нашел подвал. Можешь посмотреть сам.
Финго помотал головой.
– Не стоит. У меня впереди еще долгий путь.
Франциск поднял коробку и пошел к аббатству, а брат Финго возвратился к своему ослу. Но, сделав несколько шагов, послушник остановился и снова обратился к Финго.
– Брат Пятнышко, не найдется ли у тебя двух свободных минут?
– Может быть, – ответил Финго. – А для чего?
– Только для того, чтобы подойти туда и заглянуть в Дыру.
– Зачем?
– Чтобы ты мог сказать отцу Чероки, что это подземелье действительно существует.
Финго помешкал, наполовину закинув ногу на спину осла.
– Ха! – Он снял ногу. – Ладно. Если там ничего нет, я так и скажу тебе.
Франциск подождал, пока долговязый Финго не исчез из виду за холмами. Тогда он повернулся и потащился по пыльной дороге к аббатству, жуя зерно и прихлебывая воду из меха. Время от времени он оглядывался. Финго отсутствовал уже больше двух минут. Брат Франциск уже перестал ждать его появления, когда услышал рев со стороны развалин. Он обернулся. Он еще мог различить одинокую фигуру резчика на вершине холма. Финго размахивал руками и энергично кивал головой. Франциск помахал ему в ответ и устало побрел своей дорогой.
Две недели полуголодного существования давали о себе знать. Через две или три мили он начал шататься. Когда до аббатства оставалось еще около мили, он упал в обморок прямо на дороге. Было уже далеко за полдень, когда отец Чероки, возвращаясь из своего обхода, заметил его. Быстро спешившись, он начал поливать лицо юноши водой, пока тот не пришел в чувство. По пути в аббатство Чероки встретил разносчика сего ослами и остановился, чтобы послушать рассказ, подтверждающий достоверность находки брата Франциска. Хотя он еще не был готов поверить, что Франциск обнаружил нечто действительно важное, но уже сожалел о том, что был так нетерпелив в разговоре с мальчиком. Пока Франциск, сконфуженный и еще не вполне пришедший в себя, сидел на обочине, отец Чероки заметил коробку, чье содержимое валялось в дорожной пыли, и бегло осмотрел надпись на крышке. Он почувствовал, что готов отнести лепет парня во время исповеди на счет романтического воображения, а не на счет сумасшествия или лихорадки. Правда, он не посетил подземелье и не исследовал тщательно содержимое коробки, но было очевидно, что мальчик, скорее, неверно истолковывал реальные события, а вовсе не галлюцинировал.