Мирер Александр Исаакович. Мост Верразано

   Нельзя сказать, что он был деморализован. Скорее растерян — мир людей сопротивлялся, не пускал его двигаться дальше. Он стал разрешать себе странные поступки — странные для него. Однажды вечером добрых полчаса говорил с отцом, потом еще с матерью; по телефону было слышно, как в парке орут павлины, и он вдруг ощутил на губах жаркий, соленый воздух Майами и увидел родительскую виллу — на круглом острове между материковым городом и полосой Майами-бич — белый дворец, сияющий в голубом свете фонарей, черные тени собак, снующих без устали по парку, два белых катера у причала, что позади дома, и вдалеке — небоскребы центра Майами и золотая россыпь огнен у их подножья. В другой раз он велел Джорджу проехать на Сгейтен-Айленд — внезапно, среди бела дня, — чтобы посмотреть на мост Верразано: вспомнил, как Эйвон говорил, что в каждую свою побывку в Нью-Йорке он непременно проезжает через этот мост. И — странное дело: Клем Гилберт, всю жизнь проведший в этом городе, увидел Верразано словно свежими глазами, и поразился его легкости и красоте, и долго еще оглядывался, когда они съехали с моста. Да, Си-Джи был растерян, он впадал в тоску и от растерянности внял просьбам Энн и разрешил ей с детьми вернуться.
   Это было прекрасно — увидеть Энн и мальчишек. Клем-второй с разбега бросился к нему на шею и повис, а Энн сияла своими глазищами и гладила Клема старшего по щеке. Мальчики выросли, они были золотистые от загара, как… «Как персики, — подумал Си-Джи. — Энн уж точно, как персик».
   Они вернулись домой, и с этого дня жизнь Клемента Гилберта стала вроде бы легче.
 
   — Начали, — сказал Умник. — Пусть девочка остается, она — толковая обезьянка, Рон. Ей надо знать.
   Снова была суббота, как в день их переезда сюда, на заводик Эйвона. Они втроем стояли в сборочном отделении, смотрели на машинку, лежавшую на верстаке, — небольшой блок, размером в сигарную коробку, отливающий льдистой синевой циркония. С узкой стороны машинки имелось что-то похожее на пультик для дистанционного управления дверцами автомобиля; черная пластмасса, шесть кнопок, лампочка. Такой же черный пультик Берт сжимал в толстой руке.
   Амалия знала, что эти штуки Берт соорудил именно из пультиков для «мерседеса». Ей дозволялось быть рядом с Умником, когда он работал за верстаком; обычно она сидела на вертящемся табурете и курила. В Голландии она начала курить, потому что Умник за работой курил без конца, изо рта у него несло табаком, и Амалии это мешало.
   — Интересно, — пробурчал Рон, Он безоговорочно верил в гений Умника, но на этот раз как будто усомнился.
   — Начали, — повторил гений и нажал на кнопку.
   Ничего, однако, не произошло, но Рональд присел на корточки и заглянул под машинку. Амалия тоже заглянула, ничего интересного не увидела и покосилась на Берта. Тот самодовольно ухмылялся.
   — Ага! — с некоторым удивлением объявил Рон. Придерживая циркониевый блочок одной рукой, он запустил под него вторую. — Ага! Есть!
   — Ну то-то, — сказал Умник. — Бросай.
   — Прямо и бросать?
   — Давай-давай…
   Рон выпрямился и разжал пальцы. Машинка упала на пол, вымощенный стальными плитами. Упала беззвучно, как ватная, и скользнула в сторону — дюйма на два-три. Рон удивленно свистнул, однако тут же проговорил:
   — Все правильно. Ну?
   — Испытываем, — ответил Умник. — Запускай молот-Рональд повернулся и пошел в соседнее отделение. Амалия робко спросила:
   — А почему она падает бесшумно?
   Берт стремительным движением притянул ее к себе, обхватил своей железной лапой и продекламировал:
   — Потерпи, ты все узнаешь, обезьяне любопытной оборвали длинный хвост…
   За окном затарахтел мотоцикл — один из Томасовых парней выезжал осмотреть окрестности и заодно в магазин, в ближайшую деревню. Словно отвечая мотоциклу, за стеной отбил звонкую дробь электрический молот.
   По-прежнему ничего не понимая, Амалия смотрела, как Берт с Роном уложили машинку в железную коробочку и подсунули эту упаковку под молот. Рон оглянулся и жестом показал Амалии: отойди. Она осталась, где была. Бабам! — дважды ударил толстый масляно блестящий стальной боек, стремительно, почти незаметно для глаза выскакивая из своего толстого вертикального кожуха. «Похоже на огромный микроскоп, — подумала Амалия. — Бедная маленькая машинка…»
   — Выключи! — рявкнул Берт, потому что Рональд сунулся к коробке, не выключив двигатель молота.
   И тут Амалия начала что-то понимать. Коробочка лежала на наковальне целехонькая, словно не по ней дважды ударил беспощадный, хищно блестящий цилиндр. Затем Рон попытался вынуть машинку из коробки, почему-то не смог и выругался, а Умник захохотал, хлопая себя по брюху, и вопросил;
   — Ну, убедился?
   Более того, оказалось, что коробку нельзя снять с наковальни. Рона это совсем добило: он стоял, выкатив глаза и приоткрыв рот. Пробормотал:
   — Ну и мощность…
   — А малость я обсчитался, — самодовольно сказал Умник. — Ну как, папаша, пробуем на живом объекте?
   Он поднял руку с пультиком, навел на машинку и затем как нечего делать вынул ее из коробки. Амалия села, огромными глазами глядя на своего мужчину: всякие у нее были, но ни один не умел творить чудеса. Видимо, именно в этот момент рыжая Амми, охотница, поняла, что попалась, что угодила в ловушку, что нипочем с этим мужчиной не расстанется.
   Чудеса, однако же, продолжались. Берт передал пультик Рону, сел на табурет около верстака, расстегнул брючный ремень и приторочил машинку к поясу — Рон при этом делал странные жесты, как бы порываясь ему помочь. Или предостеречь — непонятно. Затем Амалия увидела то, что до нее видели только Нелл и Лойер. Умник всей тяжестью рухнул на пол с высокого табурета, причем рухнул бесшумно, как до того машинка, и реакция Амми была такой же, как у Нелл: Боже, как же он расшибся! А он — заржал, как жеребец.
   — Совсем не больно?! — вскрикнул Рональд.
   — Ты же видел расчеты, балда… — величественно сказал Умник (если слово «величественно» применимо к человеку, лежащему плашмя на полу). — Отключи игрушку.
   Рон щелкнул пультиком и, глядя, как Умник встает, опираясь на табурет, выдавил из себя длинную фразу:
   — Подошвы у тебя резиновые, а если голыми ногами на металлическом полу… — и стал разуваться.
   Амалия на всякий случай отошла в сторону и села, ухватившись за край верстака. Ее поразили глаза Берта — она таких еще не видывала: остановившиеся, словно повернутые внутрь.
   — А пробуй! — вдруг пробасил он и стал поспешно перестегивать машинку на пояс Рону. — Включаю!
   — Пол… холодный… — ответил Рон и осторожно пошел. Когда он проходил мимо Амалии, она ощутила, как под нею шевельнулся табурет.
   — Идешь! — даже не сказал, а прорычал Умник. — Умничка ты моя косолапая!! Гениально! А я-то! Не допер!
   Рон счастливо улыбался. Дошел до верстака электриков и там внезапно грянулся на пол — во весь рост, причем вместе с ковриком, который словно прилип к его пяткам.
   Надо отдать должное Амалии; она вскрикнула только теперь. Но с Роном ничего не случилось, он спокойно прокомментировал :
   — Нормально — коврик… Резиновый.
   — Вставай, обувайся! — приказал Умник, — Пошли в тир, живоглоты.
   Сказал он это весело и живо, но она видела, что он все еще погружен в себя, в свои соображения какие-то, ей абсолютно недоступные. И вдруг — наверное, впервые в жизни — Амалня ощутила свою малость, свое ничтожество, что ли, и ощушение это было невыносимо сильное, так что пришлось его прогнать и сказать себе строго: слушай, Амми, ты даешь ему такое, чего у него, старого бабника, никогда еще не было, — это он сам говорит и не врет, он в жизни не унизится до такой лжи, гордый Берт, ему невозможно признать над собою чью-то власть, а еслион все-таки унизился, солгал — и не раз уже солгал, — то забрало его крепко, это ты его забрала, Амми. И никому не отдашь.
   — Я тоже хочу попробовать, — сказала она. — Дайте мне тоже, жадные вы люди.
   — Потом., — сказал Берт.
   — Сейчас, — сказала она.
   Эйвон, видимо, понял: глаза перестали смотреть внутрь, он улыбнулся и ответил:
   — На, пристегни… Разуйся, так спокойней.
   Она будет помнить это до конца жизни — как почти неслышимо вздрогнула машинка на поясе и как она подумала: что бы самой придумать такое — и ударила рукой по верстаку, в первый раз осторожно, потом изо всех сил, и ничего не ощутила, ровным счетом ничего. Тогда Амаляя закрыла глаза и заставила себя упасть, не сгибаясь. На этот раз она что-то почувствовала — словно воздух на долю секунды сгустился и легонько сжал ее, и неприятно встряхнулось что-то в животе. И всё. Плечо и бедро, на которые она падала, ничего не ощутили. Тогда она осторожно стукнула лбом об пол и оказалась права, что состо-ожничала: этот удар был почему-то ощутим.
   Сейчас же около нее очутился Берт, Спросил:
   — Чувствительно?
   — Ага.
   — Оторви обе ноги от пола. Еще раз пристукни головой… Как?
   — Теперь не чувствуется.
   — Все правильно! — провозгласил он. — Вставай.
   Он подал ей руку, она ухватилась за нее, но не ощутила. Словно ухватилась за воздух… нет, этого нельзя было передать — она сжала пальцы, и Берт внезапно, рывком освободился и потряс своей ручищей. Глаза у него опять стали глубокие, повернутые внутрь. Он пробормотал:
   — Ну и ну…
   — Что? — спросил Рон,
   — Об этом я не подумал. Как стальная перчатка…
   Амалия поднялась сама и жестом попросила, чтобы отключили эту дьявольскую машину. Сняла ее с пояса и, застегивая ремень, не могла оторвать взгляда от пряжки — модной массивной серебристой штуковины: магазин «Гэп», полсотни долларов отдала за этот пояс. Она словно ждала какой-то пакости от пряжки: почему бы и нет, если другая железка, только побольше, может вытворять такие жуткие штуки с ее телом? Амалия передернула плечами и сказала:
   — Что, пойдем в тир?
   Умник принял у неё машинку, завернул в обтирочную салфетку, и они пошли через двор к старому дому — команда Томаса устроила там тир на чердаке. (Эти ребята были настоящие профи: по часу минимум в день разминались и ежедневно упражнялись в стрельбе на бегу. Привезли с собой пистолеты с глушителями, несколько ящиков патронов, съездили куда-то за мешками с песком и оборудовали стрельбище по всем правилам. Умник и Амалия тоже ходили туда вечерами, колотили по мишеням, раскачивающимся на проволочных подвесках.) Когда Берт, Амалия и Рон подошли к кухонной двери, из-за угла вывернулся Томас и беспечно поинтересовался:
   — Руководство идет пить кофе?
   Он был доброжелательный парень, и компанейский, и сейчас готов был составить им компанию — хотя твердо знал свое место и общества своего американцам не навязывал.
   Амалия ответила, что они идут учить господина Лиша стрелять и предпочитают это делать без свидетелей. Томас сказал: «Да-да, понимаю». Действительно, трудно было представить себе Рона с пистолетом. Она поднялась на чердак и увидела, что Берт с Роном перекладывают запасные — не пробитые пулями — мешки с песком, сооружая бруствер на огневой позиции, то есть напротив мишеней. Уложили четыре мешка — два в ряд, два в высоту. Зажгли лампы. Машинка в белой тряпке уже стояла под мишенями, на иссеченном пулями мешке с песком.
   — Достань пушку, — приказал Берт Амалии, Она вынула ключ, открыла железный ящик с тренировочным оружием — среди пистолетов там лежал американский автомат КАР-15 Томаса — и спросила:
   — Какой калибр прикажете, сэр?
   Берт подумал, погладил себя по верхней губе. Распорядился.
   — А давай большой какой-нибудь. «Вальтер» наш любимый.
   Амалия вынула синий «вальтер» — она сама стреляла из такого, — сняла с верхней полки обойму, зарядила пистолет
   — Ящик заафой! — зачем-то приказал ей Берт, как будто не она учила его непременно закрывать боеприпасы до начала стрельбы.
   Они втроем улеглись на маты за бруствером, Берт в середине. Он принял пистолет и внушительно распорядился:
   — Ничком лежите, понятно? Скорее всего, рикошет пойдет сюда.
   Внезапно Рон нарушил свой вечный обет молчания непонятными словами:
   — Не будем знать.
   — А верно! — пробасил Берт.
   И тут Амалия наконец-то поняла — зачем выкладывали бруствер, почему надо лежать. Пуля не сможет пробить машинку, а значит, отскочит от нее, как от брони. Срикошетит. И нельзя будет понять: действительно она отскочила, или стрелок промазал.
   Амалия встала и пошла в угол, где валялись какие-то дощечки, фанерки, картонные коробочки от патронов. Выбрала коробку примерно того же размера, что машинка, подошла к мишеням и принялась устанавливать коробку перед машинкой, на нижнем мешке.
   — А обезьянка у нас молодчина! — объявил Умник. — Левее чуть, еще… Хорош! — Когда она вернулась за бруствер, добавил. — А я бы не промахнулся, Ронни… Головы опустить!
   Амалия заткнула уши. Ба-кррах! — ударил выстрел, и сейчас же мешок, за которым лежала Амалия, вздрогнул.
   Пуля пробила коробку дважды — с полета и с рикошета — и вернулась почти что в ствол — на пять дюймов ниже и на три дюйма правее. Коробка слетела на пол, а из мешка лениво сочился песок.
   Увидев это, Рон заговорил опять. Объявил задумчиво
   — Ничего не значит. Повернуть.
   На что Умник сейчас же возразил — тоже непонятными словами:
   — Это не упругое тело, это поле.
   — Не убедил, — сказал Рон.
   — Не убедил? А ну, поверни штуковину на сорок пять градусов!
   Тогда заговорила Амалия. Она сидела на корточках у мешка, ковыряя пальцем в пробоине, но говорила официальным голосом.
   — Господа, я протестую. Если вы желаете повторить опыт, я буду настаивать, чтобы вы сначала оборудовали стенд. Джо, вы уцелели случайно, поскольку пуля могла попасть в вас. Напоминаю: я отвечаю за вашу безопасность.
   Умник нагло осклабился и объявил, что, нажав на спуск, он сию же секунду опустил голову. Амалия вежливо улыбнулась и сказала, что интервал между выстрелелом и рикошетом был никак не больше двух сотых секунды, а время человеческой реакции никак не меньше одной десятой, так что господину Тэкеру просто повезло — пуля попала не в его высокомудрый лоб, а в мешок. Рон покивал, и Умнику пришлось подчиниться.
   Так начались испытания штуковины, которую У ник назвал Невредимкой, — устройства, изобретенного на окраине заштатного городка Хоуэлла, в тиши гаража. Начались в условиях не слишком удобных, на маленькой голландской ферме XVIII века, достаточно густо населенной. По будним дням в цехе работали три десятка человек, а в доме во все дни недели крутился кто-нибудь из охраны, из шести парней Томаса, и заходила кухарка: то принести что-нибудь, то посоветоваться с Амалией насчет меню для господ иностранцев. И от всех от них приходилось скрывать волшебные качества Невредимки, причем от команды Томаса — с особым тщанием. Амалию это расстраивало и обескураживало, особенно потому, что начальствовала над командой она сама — правда, передавая все распоряжения через Томаса.
   В старом доме, надо заметить, и вообще было тесновато. Из шести спален наверху три занимали американцы, две — Томас и его правая рука Баум по кличке Танненба-ум, то есть Елочка, в шестой отсыпались ночные дежурные. Общежитие для остальных охранников устроили в громадной гостиной на первом этаже, Амалия редко спала в своей комнате, но отказаться от нее не пожелала, объяснив Берту, что он храпит как бегемот и находиться рядом с ним всю ночь может только женщина, глухая как тетерев.
   Это была не совсем правда: отдельная спальня требовалась Амалии для ощущения независимости, хотя бы и призрачной. Для того, чтобы Берт огорчался, когда она уходила — или делала вид, что уходит (а потом оставалась). Кроме того, спальня Берта была заодно и кабинетом, и там круглые сутки гудел компьютер, мигал огоньками; это раздражало.
   Главным, однако, неудобством было то, что на всю компанию имелась одна-единственная уборная и одна душевая, причем обе — крошечные, как принято в Голландии, и парни не могли принимать душ по двое, что Амалия полагала бы разумным. Она подкатывалась к Петеру Земану — нельзя ли соорудить еще одну ванную комнату, с унитазом, но Умник прознал про этот заговор и пресек его, хотя среди рабочих Петера был водопроводчик.
   Так вот, испытания Невредимки шли только по субботам и воскресеньям, и Амалии не всегда удавалось за ними наблюдать. Она была добросовестная женщина, наша Амми, и очень серьезно относилась к своим обязанностям старшей по охране. Через ночь проводила два-три часа на верхушке старой мельницы, за прибором ночного видения. Каждый день выезжала на внешний осмотр — обычно на мотоцикле — и постоянно поддерживала связь с постами, каковых насчитывалось три. Гордостью ее и Томаса был выносной пост, оборудованный в экзотическом месте, в землянке, выкопанной неизвестно кем и когда, но не менее двадцати лет назад: приблизительно тогда эти земли осушили. Землянка была крыта широкими плахами, кое-где с резьбой по дереву; Томас предположил, что это плахи от второго сарая, который некогда стоял вплотную к дому, — Томас даже показал Амалии место бывшего сарая у восточной стены. Из землянки обзор был, разумеется, неважный — амбразура над самой землей, — но ближний сектор с тыла фермы был как на ладони. Амалия облазила вместе с Баумом этот тыл и установила, что ярдах в двухстах начинается чудовищно вязкое болото, через которое человеку не пробраться, так что дальние подходы контролировать и не следовало. Она там завязла в одном месте — Баум едва смог ее вытащить, а правый сапог они так и не сумели спасти.
   И еще было дело у Амалии: связь. На крыше цеха теперь стояла спутниковая антенна (Томас с упорством называл ее «саттелит», то есть «спутник», хотя Амалия и объясняла, что это не правильно). Каждый день она связывалась с господином Рейном, причем переговоры были шифрованными. Подразумевалось, что Ренн перекидывает доклады с фермы в Нью-Йорк, Мабену.
   Нет, спокойная и бездельная — по внешней видимости — охрана фермы «Баггес» была вовсе не бездельной. Сверх обязанностей, уже упомянутых, Амми должна была ежечасно получать доклады от всех постов, и ей непременно докладывали обо всех прибывающих и отъезжающих — будь то машина с грузом или рабочий, либо приехавший в неурочное время, либо почему-то собравшийся домой. И уже не по обязанности, а повинуясь некоему импульсу, она стала тренироваться вместе с немецкими ребятами: рукопашный бой, растяжки, стрельба с прыжка и кувырка. Амалия делала это, сама себе удивляясь, и временами думала, что ей, девочке из Манхэттена, из столицы мира, попросту скучно-тоскливо здесь, на крошечном этом пятачке среди бесконечной равнины, среди кочек и унылых болот.
   Впрочем, она отлично знала, что не скучно: за всю жизнь ей никогда не было так интересно жить. Потому что… Нет, не то — не потому, что рядом был Берт. А потому, что он был непредсказуем. И опять не то… Амми уже научилась предугадывать его причуды, внезапные желания — то хватануть стаканчик неразбавленного, то вдруг среди бела дня затащить ее в постель — иногда даже не в постель, а так — приткнуть к столу и спустить с нее джинсы. Когда он отдувал щеку и начинал петь по-испански, она ласково предупреждала, что у нее через пять минут связь с постом, то есть трах-траха не получится, а когда он щеку не отдувал и пел негритянское — «спиричуэл», — без вопросов наливала ему бурбона. Он гений — вот что Амалия ощущала постоянно, разве что кроме времени, когда сидела на Берте верхом: с ним она предпочитала позу «наездница» — из-за его брюха. Но и тогда, неистово подпрыгивая и держась за это самое брюхо, она внезапно могла увидеть его повернутые внутрь глаза и окунуться в исходящий от него ток гениальности.
   Может быть, она смогла выследить его так быстро из-за этого тока — иногда она думала об этом, хотя и не верила в телепатию.
   И однако среди всего этого Амалия сумела разобраться в сути Невредимки. Еще в ночь после первых испытаний она пристала к Берту, и тот кое-что рассказал, временами всхрапывая, — когда она его будила.
   — А что тут понимать? — ворчал он фальшивым голосом. — Генератор защитного поля, — произнеся эти три слова, он самодовольно надул щеки. — Ты, амазонка, противника можешь пиф-паф, а вот его пуля…
   — В него и вернется, — сказала Амми. — Это я уже видела… А изнутри можно стрелять?
   — А мы попробуем, — оживленно сказал Берт и попытался сесть на кровати, по-видимому, чтобы пойти к компьютеру, но Амалия не дала ему сесть. — Я почти уверен, что можно. А?
   — А ежели палкой? Железной палкой?
   — Боже, дай мне терпения на эту дочь греха! Только одно в голове, — с самодовольством провозгласил он. — Ты хоть третий закон Ньютона помнишь?
   — Сам ты сын греха после этого… Эй, нечего меня трогать!.. — Она отодвинулась на край кровати.
   — Ты ведь падала на стальной пол, верно? Ничего не ощутила? А это все равно что тебя стукнули этим полом по твоей хорошенькой жопке. Не палкой этой твоей, а доской. Действие равно противодействию.
   — А почему на резиновой подошве скользишь как по льду?
   — X-м… И это заметила моя обезьянка. Молодцом… Потому что поле — оно глупое, понятно? Оно же не знает, где кончаешься ты и начинается м-ма… — он вдруг всхрапнул и пришлось его потеребить. — А о чем это мы?..
   — О резиновых подошвах.
   — Ага. Поле, говорю, не знает, где кончается защищаемый объект, и стремится окружить весь земной шар Когда ты ходила босиком, так оно и получалось. А резина изолирует поле от земли, зато… — Он не то заснул, не то задумался.
   — Зато — что, Берти?
   — Трение. Нету трения между полем и внешними поверхностями. Поэтому как на льду. Амалия покивала, подумала и сказала:
   — Тогда пусть стремится… окружить. Чтоб не скользило.
   — Ну, не знаю, — пробормотал он. — Мощность генератора имеет предел, с одной стороны, но, с другой, — поле должно распространяться экспоненциально… Не знаю. Надо изучать.
   Он опять заснул, и разбудить его более не удавалось. Зато утром, будучи упрямой — злонравно упрямой, как он говаривал, — она все-таки спросила, едва проснувшись:
   — Берти, значит, автомобиль нельзя прикрыть твоим полем, потому что шины будут прокручиваться?
   Он сейчас же схватил ее и начал тискать, приговаривая: «А чересчур ты умна, обезьяна, придется тебя…» — и повернул ее к себе задиком. Очень ему нравился ее задик, и она не успела спросить, что значит «распространяется экспоненциально».
   Но на некоторых испытаниях Невредимки, как мы уже говорили, побывать после этой ночи успела.
   Одно из них запомнилось ей как удивительно нудное: машинку укладывали на листы пластмассы разных сортов, включали и пытались приподнять. Испробовали, кажется, сотню образцов, а она очень охотно давала себя приподнять, — то есть все эти пластики были изоляторами поля, как резина и обувные пластмассы. Невредимка прилипала к стальному полу, только когда лежала на коже. Убедившись в этом, Умник расстроился и велел Рону заказать пластики какой-то особой группы.
   Испытание со стрельбой было, напротив, короткое. Машинку прикрутили к стендовому зажиму так, чтобы пистолет был внутри защитного поля, а к спусковому крючку, пистолета привязали резиновый шнур. Невредимку включили, потянули за шнур — пули легли в пристрелянный заранее центр мишени. То есть поле не искажало траекторию выходящего из него предмета. Берт по этому поводу сказал:
   — Сумеешь перебить всех врагов, обезьянка… Вопрос в том, как устоять на ногах.
   — Э, буду ходить на коже, — весело возразила Ама-лия. — Видишь? — Она подняла ножку в новом ботинке на кожаной подошве. — Уже готова открыть огонь по вашим врагам, сударь.
   С этой «ходьбой на коже» были свои сложности — что-то происходило с предметами вокруг Невредимки, стоящих на кожаной подложке. Но по причинам, которые мы уже изложили, Амалии некогда было вникать в подробности испытаний. Да и сами испытания отнюдь не были главным занятием Берта и Рональда: добрая половина рабочих теперь делала не обычную продукцию, не распределители для станков — на верстаках лежали Невредимки. Двух размеров: маленькие, почти вдвое меньше той, которую испытывали, и большие, размером в толстую книгу. «И-1» в «И-2». Для человека и для автомобиля.
   В конце февраля Петер Земан был вместе с одним из немецких нянек отправлен в Германию на шинный завод — за специальными шинами для «мерседесов». Рональд нашел-таки пластмассу, проницаемую для защитного поля И.
   С последним событием — его на деле можно считать решающим для судеб наших героев — совпало еще одно, куда более важное с точки зрения других действующих лиц этой повести.
   На Детройтском автосборочном заново вырос опытный цех. Начальник его, Гарри Лауден, получил приказ гнать в три смены новый образец электромобиля: чертежи были уже заготовлены, как и таинственные документы, именуемые «технологическими картами». Заказ на индивидуальные колесные двигатели получила эйвоновская фирма в Хоуэлле — как легко понять, без ведома хозяина. Управлял фирмой теперь наемный человек, и ему было все равно, какую продукцию выпускать, шли бы денежки. (Однако, думается мне, если бы у Эйвона спросили согласия на этот заказ, он ухмыльнулся бы, подивившись упорству Си-Джи, и не стал бы возражать: желает парень покончить с собой — его дело.)