Страница:
— 13 -
Жив Витек! Жив курилка! Подвешенный за наручники к какому-то тренажёру, весь в крови, но живой! Я киваю, привет, Виктор, привет! Он слабо отвечает кивком головы, привет, Олег, привет… От всех этих киваний голова раскалывается новой вспышкой боли.Меня подтаскивают к соседнему тренажёрному станку и приковывают так, что руки оказываются вывернуты за спиной.
Впереди нас стол, на котором среди бумаг и каких-то карт стоит пара початых бутылок коньяка. За столом сидит наш главный истязатель — предводитель местных обезьян Гусейнов собственной персоной. Слева от него наш бывший друг и предатель Серёжа Модаев — чмо, гондон и педераст! Ещё какие-то мутные личности из ближайшего окружения Гуся, в основном — первый взвод, пардон, первая рота. Чертовски мужики смахивают на турков, но точно не знаю.
Серёжа одет в добротный турецкий камуфляж, разгрузку с автоматными рожками, ну, ни дать, ни взять — Рэмбо! На деньги от продажи наркотиков могли бы поприличней одеть!
Я пытаюсь сказать что-нибудь Витьку, за что немедленно наказываюсь лёгким ударом в бок. Удар-то несильный, но из-за сломанных рёбер очень даже ощутимый. Он сразу отбивает у меня охоту к общению.
Гусейнов молчит, разглядывая нас, затем наконец-то начинает говорить:
— Я не пойму, что вы сопротивляетесь? Армии, страны, которой вы служили, давали присягу, уже нет. Вы свободны, с честью отдали долг. Части вашей нет. Сегодня ушёл из Азербайджана последний русский солдат. Вы одни здесь. Никто вам не поможет. Пройти весь Азербайджан все равно не сумеете. Что дальше? Объясните мне, почему вы сопротивляетесь?
В ответ — молчание. У Гуся благодушное настроение. Он настроен поговорить с нами. Только что проку от этих бесед. Поначалу мы поодиночке и все вместе пытались втолковать этому дебилу, что к чему — бесполезно, хоть кол у него на голове тёши. Здравствуй, товарищ Дерево!
— Ладно, не хотите говорить, тогда послушайте. Вот ты — Маков. Ты вообще не русский, так чего ты задницу свою пополам рвёшь, прислуживая русским? Почему? Я вот тоже сам не русский, но я не служу России и не буду, чего ради ты стараешься?
Молчим как партизаны. Устали мы оба с Витьком, чертовски устали. Хочешь убить — убей. Но не мучай ни пытками, ни «беседами задушевными».
Вот, смотри, старший лейтенант (это я), Сергей Модаев кто был у вас? Правильно думаешь, я все по твоим глазам читаю. (Интересно, как он, сволочь, по глазам читает, если глаза у меня заплыли от побоев? ) Он никем у вас был. Неудачником. Какая у него была перспектива? Закончить службу капитаном на Чукотке! А сейчас у него звание подполковник. И вы можете тоже. Сейчас я бригадный генерал, но командующий армией. Имею право присваивать звания до подполковника включительно. Ладно, не хотите звания, идите к нам по контракту. Вы не будете принимать присягу, на ваше вероисповедание мне наплевать, поклоняйтесь хоть кочерге — это ваши проблемы. Мне нужны высококлассные специалисты, офицеры, которые могут обучить мою армию искусству боя. Вам даже не придётся самим воевать. Только научите. И от уровня подготовки будет зависеть ваше жалованье. Скажем, для начала я готов платить по две, нет — по три тысячи долларов в месяц. Ну так как? (Господи! Как я устал! ) Или идите курьерами
Я поворачиваю голову в сторону Витьки. Он смотрит на меня. Его взгляд ничего не выражает. Видимо, мой тоже. Мы с ним тупо переводим взгляд на Гусейнова и его банду. Предводитель бандитов-освободителей сразу становится суровым.
— Вы сами сделали свой выбор. Подполковник Модаев, расстрелять их!
Серёжа, потупив голову, выходит мимо нас из зала. Ничего не сказала Золотая рыбка, махнула хвостиком и скрылась за дверью.
Нас с Виктором отцепляют от спортивных снарядов, ведут наружу. На улице вечер. Солнце висит над горизонтом, почти зашло за горы.
— 14 -
Читал в книгах, что перед смертью проносится вся жизнь. У меня ничего не проносится. Просто я замедляю шаг. Распрямляю плечи, насколько позволяет боль в боку. А на улице-то как хорошо пахнет! Свежий воздух пьянит, неяркое солнце слепит после подвальной темноты и неярких электрических лампочек. Я думаю о ребёнке, который ещё не родился. По всем признакам должен быть сын. Горло перехватило, я дышу глубже, стараюсь запрокинуть голову назад, воздуха не хватает. Я рву скованными руками куртку на груди.Больно в боку, но разве это боль. Нам предстоит пройти ещё шагов пятнадцать.
Один… Прости меня, Сын, что не я буду тебя растить! Прости! Два… Прости, Ирина, я поломал твою жизнь! Не надо было выходить тебе за меня замуж. Прости! Слезы душили меня. Я уже не стыдился их, они капали у меня из глаз, я ничего не видел вокруг, просто шёл и плакал. Семь… Прости, мама, прости, папа! Вы никогда не узнаете, где я похоронен, не придёте ко мне могилу! Простите! Мне очень жаль себя, я иду и плачу.
Я иду, смотрю под ноги. Как обидно! Твою мать! Как обидно умирать молодым! Я же ещё такой молодой! За что?! Твою мать, уроды гребанные! Такой молодой, и под стенку расстрельную. Ни суда, ни приговора, ни адвоката, — к стенке. Больно!
И тело все болит. Все чешется. Господи! А как я воняю! Да плевать! Обидно. Я сейчас ещё могу и обделаться! Главное не обделаться до расстрела, а там пусть нюхают и убирают моё дерьмо, засранцы хреновы!
Понимаю мозжечком, что надо думать о чем-то большом, высоком. Ни хрена не получается, кроме собственной жизни меня не интересует больше ничего! Не хочу умирать! Мне страшно! Очень страшно! Конец! Финиш! За что! Боже. За что?!
Но как обидно умирать! Слезы жалости к самому себе текут и капают. Сопли тоже потекли из носа. Закованными руками вытираю одним движением и то, и другое. Затем о свою куртку. Невольно замедляю шарканье, один из конвоиров толкает примкнутым магазином в спину. Я падаю на землю. Больно, сука! Ребра сломанные болят, мешают передвигаться!
Козёл! И так больно! Ты ещё, скотина, пихаешься! Куда торопишься, гад? Дел у тебя много? У меня их уже нет! У меня уже ничего нет. Только несколько шагов осталось в этой жизни. Господи, но как больно! Как земля здорово пахнет! Ничего, я теперь все оставшееся время буду только её и нюхать! Господи. Но как я воняю! Раньше не замечал. Пытаюсь встать. Никто не помогает. Ничего, я торопиться не буду. Все остановились. Ждут.
Витя помогает мне подняться. Два ослабевших, грязных, измученных жизнью и боевиками мужика идут на расстрел. Лицо у Вити распухло от побоев и слез. От него тоже воняет не меньше, чем от меня. Глаза сумасшедшие, толком ничего не видят. Я сам, наверное, не лучше.
Но как не хочется умирать молодым! Хочу жить! И почему я не волшебник?! Господи! Я хочу жить! Я так мало пожил! За что, Господи!
В голове ни с того, ни с сего сама собой всплыла песенка «Гуд бай, Америка!» Блин, в такие минуты нормальные люди вспоминают что-то великое, светлое, самые счастливые минуты своей жизни. А у меня эта песенка застряла. И маты! Только маты и песенка!
Жалость закрыла все вокруг. Господи! За что?
Одиннадцать! Все — дальше хода нет.
Я плачу и смотрю себе под ноги. Подвели Витьку. Смотрю на него. У того тоже текут слезы, и беззвучно капают на его грязную, окровавленную куртку и на землю.
Я уже ничего не вижу и не слышу. Все, жизнь кончилась. Тупик! Стена! Какая-то тупая бетонная стена станет последним, что я увижу в этой жизни. Не родные лица, а эта гребанная стена!
Плевать на все! Жизнь кончена! Я вспомнил слова отца: «Не верь! Не бойся! Не проси!»
Помню, где-то вычитал, как умирал Гумилёв в застенках Лубянки. Весело курил папироску и улыбался своим палачам. Вот это человек!
Хотя, кому какая разница, как я умру? Кого это волнует? Блин, но как все же обидно! Главное, чтобы не было больно. Желательно — в голову сразу, чтобы потом не добивали.
Ясно представилось, как мозги разлетаются желтовато-серыми комочками по двору. Внизу живота все сжалось, из желудка стала подниматься волна, подкатываться к горлу. Ещё не хватало, чтобы я от страха и волнения облевался тут перед этими уродами. С трудом проглатываю комок, загоняю его внутрь. Ладно, смотрите, как умирает Олежа Маков — настоящий офицер!"Гуд бай, Америка!" Как меня достала эта песня! Как жалко себя! До слез жалко!
Я разворачиваюсь. Лицо перекошено от слез, перехваченного дыхания и побоев.
— Лицом к стене! — слышится крик Серёжи.
Ну уж нет, козёл, смотри, как будут умирать твои сослуживцы. Которых ты, гнида, предал!
Виктор повернулся тоже лицом к расстрельной команде.
— Прощай, Олег!
— Прощай, прости!
Сказать хочется что-то ободряющее Виктору, но не могу, да и что говорить, это всего лишь слова, а нас сейчас убьют. Сейчас будет все! Почему я не сошёл с ума?! Господи, почему я не сумасшедший? Им так хорошо жить! Ну почему я такой здоровый, молодой, сильный должен подыхать под этой стеной!
Отделением первой роты командует Модаев. Стоим напротив солнца. Господи! Как хорошо, как красиво! Расстреливать полагается на рассвете, чтобы потом могилку-ямку выкопать и похоронить. Но, судя по этим рожам, что стоят напротив нас, сытым, начищенным, наглаженным, вряд ли они будут копать. В лучшем случае заставят этим заниматься крестьян, в худшем — кинут нас в какое-нибудь ущелье. Благо их в окрестностях много.
Буду лежать и вонять! Будут меня собаки и звери жрать! Бр-р-р! А не по хрену ли мне уже будет? По хрену. Но обидно! Очередной прилив жалости душит меня.
— Есть последнее желание?
— Дай закурить, — шепчу я сквозь перебитое дыхание и разбитый рот.
— А ты?
— Выучить китайский язык! — Виктор пытается острить, но получается это у него не очень хорошо.
— Чего? — мужик не понимает шуток.
— Ничего! Дайте сигарету.
— Ты же не куришь? — я удивился.
— За это время хочу чему-нибудь научиться!
Витю бьёт озноб. Это нервное. Он говорит что-то, сам смеётся своим шуткам.
Нам засунули в рот по сигарете, дали прикурить. Какая вкусная сигарета! Красивая природа, вкусная сигарета, что ещё человеку надо! Я жадно смотрю на все вокруг, стараюсь запомнить все, что вижу, что слышу, что ощущаю. Все унесу в своих глазах!
А запах, какой неземной запах плывёт над землёй! И сама земля как вкусно пахнет! Раньше я этого не замечал, занимался всю жизнь какой-то ерундой! Текучка заела!
Я курю не спеша, делаю маленькие затяжки. Смакую их, подолгу задерживая дым в лёгких, ждал, когда никотин впитается в них и выпускал лёгкое облачко дыма! Господи! Как хорошо!
Витя закашлялся. Ничего, бывает!
Сигарета кончается очень быстро. Все хорошее так быстро заканчивается! Начал тлеть фильтр, обжигая губы, я тяну до последнего, пока можно терпеть, терплю эту боль. Да разве это боль?! Вот сейчас будет боль! Потом с сожаленьем бросаю окурок к ногам.
Гусейнов нетерпеливо переминается с ноги на ногу:
— Ладно, давайте быстрее!
К нам подходят двое из команды и пытаются завязать глаза.
— Не надо! — Витя отстраняетсяся от повязки.
— Мне тоже не надо! — эх, не получится из меня Гумилёва. Не могу корчить из себя героя.
— Оставьте их!
— Командуйте, подполковник! — голос Гусейнова.
Вот он стоит за спинами расстрельной команды. Внимательно смотрит на нас. Не буду я плакать, просить о пощаде. Не дождёшься, сука! Я даже не смотрю на своих убийц. Я смотрю на небо. Смотрю на солнце, которое уже почти перевалило за гору. Значит, чуть правее — Россия! Жаль! Все жаль! А себя больше всего!
— Взвод! — голос Модаева.
Слышится бряцание оружия.
— Заряжай!
Передёргивают затворы автоматов.
— Целься!
Снова бряцанье оружия. Прости меня, Господи! Если бы знал какую-нибудь молитву — обязательно прочитал бы. Не знаю я, не знаю! Прости меня, Господи, прости меня, Сын! Прости меня, Ирина, мама, папа! Прощайте! Я закрываю глаза. Слезы бегут по щекам, сопли гоняю, шмыгаю носом. Господи! Только не больно, чтобы сразу. Когда я через несколько минут увижу тебя, то надеюсь, ты простишь, что не знаю я ни одной молитвы. Ладно? Господи помо… Мысли прерывает команда: — Пли!
— 15 -
Залп. Я приготовился к боли от пуль, которые будут рвать тело, плоть, дробить кости, разрывать мясо, ломать череп. Но её не было.Был только грохот и свист рикошетивших от бетонной стены за нашей спиной пуль. Много пуль прошли над моей и Витиной головой.
Я осторожно приоткрыл глаза. Жив я! Я жив! Я жив! И штаны сухие! Не обделался перед сволочами! Я — жив! Живой! Какой я молодец! Пронесло! Спасибо, Господи! Значит, ты есть на свете! Спасибо тебе!
Поворачиваю голову. Витя тоже стоит и глотает воздух раскрытым ртом. Глаза ошалелые от счастья!
Мы живы! Спасибо тебе, Господи! Мы живы!
Смотрим на расстрельный взвод, на улыбающегося Модаева. Гусейнов тоже улыбается. Подходит ближе.
— Ну что, довольны? Я могу вас убить прямо сейчас, но не хочу. Мне нравится ваша стойкость и упорство. Вы боитесь, вам страшно, но держитесь! Настоящие воины! Я хочу, чтобы вы служили под моим началом с такой же преданностью и отвагой! Согласны? — последняя его фраза холодна, как лезвие кинжала. Как пуля.
Молчим.
— Урок не пошёл впрок. Пойдём другим путём, — Гусь достал пистолет. Приставил к моему виску: — Ну, что Маков, будешь у меня служить?
Я молчу.
— Богданов, в твоих руках жизнь твоего товарища. Если пойдёшь ко мне, то я не буду его убивать. Так как, согласен?
Витька смотрит мне в глаза. В его глазах, на его лице видна борьба. Ему очень хочется послать подальше этого маньяка-изувера и не хочется быть виновником моей гибели.
Я молчу, стараюсь не выдавать своих эмоций. Я устал. Я очень устал. И послать этого мерзавца хочется, и жить тоже неплохо. Что делать? Кто виноват? Вопросы вроде философские, можно о них рассуждать, сидя у телевизора после ужина, попивая пиво. «Гуд бай, Америка!» Как она меня уже достала эта песня!
Странно, сейчас решается моя жизнь, а я мечтаю о глотке холодного пива из запотевшей бутылке. Оно немного вязкое, с громким бульканьем катится в горло. Холодный, чуть горьковатый комок, отдающий хмелем и солодом, течёт вниз, обволакивая своей нежной прохладой истосковавшийся организм.
Чтобы не сойти с ума от затянувшейся паузы, слушаю писк каких-то пичуг. Они что-то свистят, щебечут на заходящем солнышке. Стена, возле которой нас чуть не расстреляли, — а может ещё и расстреляют? — практически целая. Только по верхнему краю следы от пуль. Значит мы здесь первые? Лишили, так сказать, девственности Стену. Давно я никого не лишал девственности! Напоследок Стену лишил! Ха-ха-ха!"Гуд бай. Америка!"
Господи! Витя, ну не тяни кота за хвост! Я уже устал от всего! Я очень устал! Мне все равно, что сделают со мной. Только оставьте меня в покое. Орать тоже нет ни сил, ни возможности. Устал я! Устал!
— Я согласен! — чуть слышно произнёс Виктор.
Нелегко дался ему этот ответ. Лицо все потное, глаза сверкают, разбитые губы дрожат. То ли от нервов, то ли от боли. Я, как могу, улыбаюсь и подмигиваю одним глазом. Ничего, Брат, повоюем!
— Согласен? — Гусейнов торжествует.
— Да, согласен, — голос Виктора слаб.
— Будешь принимать присягу, Маков?
— Нет.
— Даю пять минут — поговори с Маковым. Убеди его.
— Ты обещал, что если я соглашусь, то он будет жить.
— Э-э, нет! Я не обещал, что не буду убивать.
— Не понял!
— Будет он жить, но в том же подвале. Долго он там протянет?
— Отойдите все подальше и дайте сигареты.
— Всем отойти назад. Взвод! Можете перекурить.
Все отошли назад, дали нам полпачки сигарет, спички. Мы сели прямо на землю, опёрлись на стену спинами. Закурили. Хорошие сигареты! Вкусные.
— Ты же, вроде не курил, Вить? Понравилось?
— Выберемся — брошу!
— Я уже так много лет пытаюсь.
— Что делать будем, Олег?
— Хрен его знает, Виктор! И жить хочется, и служить им, тоже, ой как не охота!
— Может представится случай смотаться.
— Может, а может и нет.
— По крайней мере сдохнуть мы с тобой всегда успеем.
— Тоже верно. Всегда можно набить морду Гусю или задушить Модаева, и нас за это расстреляют. Хоть моральное удовлетворение перед смертью получим.
— Так соглашайся!
— А парни, что погибли?
— У них не получилось, у нас может и получится! Вот тебе и повод для мести.
— Попробовать можно.
— Ну что, соглашаемся?
— Давай покурим спокойно, может, что ещё в голову придёт.
Мы докурили без разговоров. Гусейнов и его свора с беспокойством наблюдают за нами, как мы спокойно, безо всяких эмоций курим. Они подходят поближе. Мы как сидели, так и сидим на нагретой земле. От стены приятно холодит, избитая спина отдыхает.
Только сейчас я замечаю, что находимся мы в школьном дворе. Одноэтажное здание сельской школы. Хорошее, чистое, ухоженное здание. Богатое, видать, село было. А сейчас школа закрыта. Тут штаб боевиков-ополченцев. И пацаны-школьники, наверное, тоже воюют. А здесь, в их классах, самозванный генерал устроил свой штаб и пыточную. Все в этой жизни повторяется по спирали.
Господи! Как хорошо! Вот так просто сидеть, смотреть поверх голов расстрельной команды, и кажется, что ты свободен!
Сигарета закончилась. Гусейнов и его сопровождающие подходят поближе. Серёжа жмётся сзади, старается нам в глаза не смотреть.
Ну, что же, Серёжа, мы теперь с тобой в одних окопах. Мерзко с таким дерьмом вместе быть, но что поделаешь. При случае сквитаемся!
Глава четвёртая
— 16 -
— Ну и что, господа офицеры, решили? — Гусейнов насторожён.— Давай попробуем научить твоих новобранцев. Но не более того, — отвечаю я.
В глаза не смотрю, только под ноги. Предавать своих, даже ради собственной жизни, процесс неприятный. Чувствую, как кровь начинает стучать в голове, в глазах опять круги красно-оранжевые, подташнивает.
— Ну, вот и хорошо! Я же знал, что вы сделаете разумный выбор! Присягу, как я понимаю, принимать не будете?
— Нет. Не будем. Воевать тоже не будем. Только учить новобранцев выживать в бою. Годится?
— Конечно! Сейчас вас отвезут в больницу, немного подлечим, отоспитесь, отмоетесь, подкормим, и за работу! — Гусейнов радостно смеётся и потирает руки.
Он уже собирается уходить, но поворачивается на каблуках и подходит поближе.
— Чуть не забыл. У каждого из вас будет личный телохранитель. Для вашей безопасности, — рожа его кривится в плотоядной ухмылке. — Оружия у вас пока не будет — оружие необходимо на фронте. А то вдруг вы вздумаете какой-нибудь фокус выбросить. А сейчас представляю вам начальника штаба батальона, в котором вы будете служить, подполковника Модаева. С командиром батальона Нуриевым я познакомлю вас позже. Его слово для вас — закон. Телохранители знают, что делать, если вы попробуете не подчиниться командованию. Теперь все вопросы решайте с офицерами.
Не сговариваясь, мы с Виктором плюнули на землю от злости. Не дурак Гусейнов, далеко не дурак!
К нам подошёл Модаев и два вооружённых ополченца. Не из первой роты. Это было видно сразу. Лет по восемнадцать-двадцать, лица насторожённые. Готовы в нас стрелять по поводу и без повода.
У Модаева на лице боролись различные чувства. С одной стороны он переполнен важности от занимаемой должности. А с другой стороны — мы же знаем, что он чмо и предатель.
Мы тоже не ангелы, но когда стреляют чуть выше головы, «сажают на измену», то как-то не очень уютно себя чувствуешь.
Надо с самого начала показать чмырю его место.
— Что, Серёжа, погоны не давят? — говорить тяжело, но надо.
— Встать!
— Сил нет. Помоги, Серый.
— Поднимите их! — гонор из него так и прёт.
— Чмо долбанное! — Витя не удержался.
— Вы слышали, что сказал командующий армией? Отныне я решаю вашу жизнь и судьбу. Вы обязаны мне подчиняться!
— Тебе подчинённые нужны или инструктора? Сам что ли будешь учить бойцов?
— Я буду осуществлять общее руководство! — он растерян, ожидал, что мы будем раздавлены.
Не на тех нарвался!
— Правильно, потому что не можешь ты проводить занятия. Ничего ты не можешь. Ты ноль без палочки! — сказал я тихо, каждое слово причиняло нестерпимую боль в голове.
Но Серёжа слушал, наливаясь краской. От гнева или от стыда, не знаю.
— Тебя использовали, как одноразовый презерватив. Ты предал. Тебе кинули кусок мяса — подполковника, и на фронт. Не сделали замом, не дали тёплого места, не дали жирного куска.
— А сами-то хороши! — Серёга перешёл в атаку. — Что же вы пошли служить? Где ваше геройство? Надо было пять минут назад сказать, что не будете служить, так команда бы вас и кончила. И все, привет родителям! — Чмо торжествовало.
— Разница между нами в том, гнида, что ты предал своих товарищей, как Иуда, и не для того чтобы выжить, а из-за жирного куска, или сломали тебя на бабе! Тьфу! — Витя начинал кипятиться.
— Был чмырем и сдохнешь чмырем! Говно ты, старлей! — я говорил спокойно. Устал я, очень устал.
Серёгу подбрасывало от наших слов. У ополченцев вылезли глаза от удивления. Два смертника спокойно обливают помоями их командира. Было видно — дай им волю, они нас расстреляют на месте без суда и следствия. Кишка тонка, ребятишки! Гусейнов сказал, что о нас должны заботиться.
— Делай, что твой командир сказал. В больницу нас!
— В машину их! — Серёга резко развернулся и пошёл со двора.
Нас подняли, сняли наручники, поддерживая под руки повели к машине. Возле ворот стоял обычный УАЗик без тента. На месте старшего сидел Серёга. Нас посадили сзади на пассажирские сиденья, села охрана. Поехали.
Минут через десять приехали к районной больнице. Выгрузили нас. Серёга и один телохранитель пошли внутрь здания. Симпатичная больница, двухэтажная, белая, — двор, огороженный каменным заборчиком, утопает в зелени. Красиво, очень красиво. Мы достали сигареты и закурили, присев на бампер машины. Стоять было больно.
Вышел охранник, он же — по совместительству — телохранитель, позвал нас. Поплелись.
Встретила дежурный врач. Женщина лет двадцати трех, симпатичная. Белый халатик ей явно был к лицу и подчёркивал её хорошую фигуру. Ей, видимо уже объяснили кто мы и что надо. Она смотрела на нас с чувством нескрываемой жалости. От врачей нечасто этого дождёшься!
Она объяснила, что уже никого нет, поэтому она сможет только сделать предварительное обследование, оказать первую медицинскую помощь по мере необходимости и накормить нас.
— Помыться, побриться можно? — спросил я.
При этом я старался держаться как можно бодрее, может, удастся и позаигрывать с ней. Хотя с нашими разбитыми мордами, да при таком эскорте явно ничего не получится. Можем лишь вызывать жалость. «Подайте на пропитание убогому!»
Нас сразу провели в душевую. Одежду мы свою бросили на входе. Не одежда, а лохмотья, пропитанные кровью, потом, страхом и болью.
Душ, мыло, мочалки! Господи! Как хорошо! Тела болят, ноют, но радуются вместе с нами чистой воде. Мы трём себя отчаянно, трём друг другу спины, моемся долго, растягиваем удовольствие. Господи, как хорошо! Ссадины чешутся и при каждом движении отдают болью, но все равно — блаженство.
Один телохранитель постоянно находится при нас. Второй принёс бритвенный станок с безопасным лезвием, и что-то сказал своему приятелю, показывая на нас и станок.
— Как думаешь, что он ржёт? — спросил Витя, намыливая лицо мылом.
— Судя по его тупой морде, скорее всего этим станком бреют перед операцией всякие интимные места. Или покойников.
— Фу, какая гадость! — Витя брезгливо посмотрел на станок, который держал в руках.
— Тебе не все равно? Если нас не расстреляли, то неужели ты будешь какой-то заразы бояться? — спросил я, осторожно потирая бок, который сильно болел.
— Плевать! В училище и не такое было! — Витя начал бриться.
Зеркала не было, поэтому приходилось делать это на ощупь.
— Вот видишь! А ты боялась! Даже юбка не помялась и мамка ничего не узнает!
Потом побрился я. При выходе из душевой мы обнаружили, что наших лохмотьев нет, а лежат два больничных халата и трусы, тапочки больничные. Не все было впору. Но и на этом спасибо, как говорится.
Потом нас накормили. Но как это больно! Желудок резало, голова кружилась. Тошнота подкатывалась, чуть не стошнило. Витя так же мучался.
Потом женщина-врач нас осмотрела, смазала все ссадины и синяки йодом. При этом она шептала что-то. Очень выразительно смотрела на нашу охрану, и что-то говорила на азербайджанском. Эти коалы-переростки с оружием поёживались, топтались на месте и пытались ей что-то объяснить. Но она, видимо, не соглашалась с ними, показывая на наши ссадины и синяки. Затем сделала нам обезболивающие уколы и дала таблетки.
Палата наша находилась на втором этаже. Не палата — люкс. А там… А там были белые простыни!
Мы легли. Плевать, что ещё не так поздно, мы устали! Тело болело, чесалось, зудело. Но как хорошо на чистом бельё лежать. Приятно спиной потереться об него. Подушка настоящая! Не мешок с тряпками и соломой! Спасибо тебе, Боже!