Миронов Вячеслав. Не моя война

   Пахан задрожал всем телом. Это тебе не сонных в постелях приказывать резать, сука! Гусейнов подозвал командира второй роты и что-то спросил. Тот ответил. Пахан умоляюще смотрел на своего ротного, видать немало он попортил крови командиру, что тот его «сдал».
   Телохранители выволокли визжащего от страха пахана из строя, тот упирался, сучил ногами, пытался каблуками затормозить своё движение к смерти, на ходу пытался целовать руки своих палачей, но они просто не обращали никакого внимания на эти телодвижения. Этим туркам было глубоко наплевать на всю махру. Бей своих, чтоб чужие боялись!
   Пахана поставили перед строем, он упал на колени, заплакал, протягивая руки к Гусейнову, коротко объявили приговор, в духе революции, и два телохранителя, что тащили пахана из строя, дали залп. Пахана отшвырнуло назад, палачи знали своё дело. Пули попали в грудь, разворотив её. Подошёл третий телохранитель и сделал контрольный выстрел в голову.
   — Наглядно и убедительно. Вряд ли кто-нибудь сейчас дёрнется на командира второй роты, — Витя закурил, жадно затягиваясь.
   — Это точно. Но мы-то перед расстрелом вели себя более достойно! — я тоже закурил.
   — Его перед смертью не били, не пытали.
   — Не забудь ещё, что у него была какая-то иллюзия власти, он решал, кто будет жить, а кого ночью прирезать или придушить. Не готов он был к смерти, думал, что пуп земли.
   — Чем больше шкаф, тем громче падает.
   — Один подлец убил другого. Делов-то куча!
   — Ну их на хрен, я ещё буду переживал из-за этого!
   — О, Гусь! Идёт к нам.
   К нам подходил Гусейнов. Наша охрана подтянулась, поправила ремни.
   — Ну, здравствуйте, здравствуйте! — голос благодушный, подумаешь, пару человек только что завалили, фигня какая!
   — Добрый день! — ещё не хватало, чтобы я перед каждой обезьяной, которая нацепила на себя генеральские погоны, вытягивался во фрунт и орал во всю глотку «Здравия желаю, Ваше высокородие!» Обойдётся!
   — Наслышан я о вас, наслышан! — тон его был снисходителен.
   — Хорошего или плохого?
   — Всякого, — уклончиво ответил он. Из-за его спины сверкали очки нашего батальонного муллы-замполита.
   — Будете проводить учения?
   — Да, посмотрю, чему научили вы моих молодцов.
   При слове «молодцы» мы с Витей дружно хмыкнули.
   — Что вы тут фыркаете?
   — Я вам говорил, что они не уважают наших людей, глумятся над ними, глумятся над нашей верой. Считают, что можно победить только с помощью оружия, — вставил мулла.
   — Что можешь сказать в своё оправдание? — Гусейнов смотрел в упор.
   Я понял, что от моего ответа сейчас зависит, похоронят нас сейчас вместе с паханом или чуть попозже.
   — Оправдываться можно, когда что-то сделал, а нам оправдываться не за что.
   — Так чему научил моих людей?
   — Будем разговаривать здесь, или пойдём куда-нибудь?
   — Пойдём в штаб.
   — Да-да, пойдёмте. Я там столик приготовил, фрукты свежие, водичка холодненькая, все стоит, ждёт, — комбат засуетился, прыгая вокруг Гусейнова.
   — Позже, — Гусейнов отмахнулся от него как от мухи.
   Мы прошли в здание штаба. Сели в кабинете комбата. Гусейнов брезгливо провёл пальцем по столу, показал результаты комбату и вытер грязный палец о свой носовой платок, после чего платок бросил в урну. Эстет хренов!
   — Докладывайте! — бросил он нам и приготовился слушать.
   Мы вкратце доложили о проделанной работе, при этом не поливали грязью комбата, который во время всего нашего доклада внимательно слушал и потел. Пот ручьями струился по его телу, форма намокала тёмными пятнами.
   — Командование батальона присутствовало на занятиях? — спросил Гусейнов.
   — Конечно! Комбат почти постоянно.
   — А начальник штаба?
   Модаев умоляюще смотрел на нас.
   Получи, предатель!
   — Нет. Всего один раз издалека понаблюдал, а потом, видимо решил, что все знает и умеет, ни к чему это все!
   — Модаев! Почему не ходил?
   — Они ничего нового помимо того, что я уже знаю, не преподали.
   — Посмотрим. Сейчас пойдём и посмотрим выучку личного состава.
   — Почему с муллой общий язык не нашли? — это уже к нам.
   — Мы здесь выступаем как инструктора в обмен на свои жизни. Так?
   — Так, — подтвердил Гусейнов.
   — Так какого хрена нам ещё веру менять? Мы что, плохо работаем? Если так, то меняйте нас, но зачем в душу-то лезть! Попытки к бегству не делаем, ни во что не влазим, жизнь никому не осложняем. А этот новоявленный замполит лезет и лезет! Мы его в дверь выгоняем, а он в окно лезет!
   — Не хотите, значит, веру менять? — Гусейнов смотрел в упор не моргая.
   — Не хотим.
   — Понятно. Я скажу, чтобы к вам не лезли по вопросам веры. Какие есть общие замечания?
   — Как вы собираетесь в бою управлять личным составом?
   — Не понял?
   — Радиостанций нет.
   — Да, верно — это наша боль. Нигде нет связи, — он вздохнул тяжело.
   — А как воевать без связи?
   — Очень много наших потерь из-за отсутствия связи. Кто-то попал в засаду, не может вырваться, посылает посыльного, а тот либо погибает, или пока добежит — все уже погибли.
   — Круто вы воюете! И ничего сделать нельзя?
   — Должны из России привезти станции, да и с теми войсками, что здесь ещё остались, мы ведём переговоры, чтобы нам продали. Но такие цены ломят! О-го-го!
   Вот ты и проболтался! Значит, есть ещё в Азербайджане наши войска! Есть ещё! Соврал ты тогда, ваше генеральство! Соврал! Гражданин соврамши! Есть куда бежать! Есть куда отступать!
   — Ладно, идём покажете, чему научили! — он пошёл на выход, потом остановился, резко повернулся на каблуках и, глядя мне в глаза, сказал зло: Ну, смотри, если вы здесь дурака валяли, стрелять поверх головы не будем!
   Когда выходили, нас оттолкнул мулла и шепнул на бегу:
   — Молитесь своему Иисусу, посмотрим, как он вам поможет! Хе-хе!
   Мы пошли позади всей свиты. Вся эта свора презрительно смотрела на нас. Наверное, уже списали со счётов! Поторопились, однако, сволота, ой поторопились. Виду мы не подавали. Но волновались. Врать не буду, волновались очень, курили непрерывно. Благо, что у свиты были хорошие сигареты, которые мы «стреляли» безбожно, опустошая все запасы. Ничего, не обеднеют.
   Весь батальон уже сосредоточился в районе стрельбища. Было установлено новое мишенное поле. Начала стрелять первая рота. Упражнение было простое. Стреляли уже не поодиночке, а по десять человек. Все отстрелялись быстро и уверенно. Гусейнов поначалу сам бегал смотреть, но потом перестал. Бегали шавки из своры сопровождения.
   Потом перешли к более сложным упражнениям. Такого, чтобы они попадали точно в центр самодельных мишеней, конечно, не было, но в саму мишень попадали. Гусейнову это понравилось.
   Он сам взял автомат, встал спиной к мишени, по команде развернулся, сделал выстрел в мишень, установленную на расстоянии ста метров, а затем в мишень, установленную на сто пятьдесят метров. Обе мишени были поражены. После этого он загнал на выполнение данного упражнения всю свою свиту. Никто из них не смог повторить командирского достижения.
   Пытались всучить автомат мулле, но тот отбрехался, что, мол, его оружие — это слово. Оставили в покое. А жаль, я бы с удовольствием посмотрел, как он обделается, фанатик хренов!
   Потом пришла очередь Модаева, он пытался улизнуть с первой ротой, но не тут-то было. Его вернули и заставили стрелять. Ни фига! Не смог Серёжа-Иудушка выполнить упражнение, которое выполняли его бойцы! Как в Красной армии был он чмо, так и в другой армии останется чмырем!
   Потом Гусейнов посмотрел, как первая рота умеет окапываться. Для усиления эффекта, и чтобы не было скучно свите, по приказу Гусейнова его телохранители стреляли поверх голов окапывающихся бойцов и перед ними. Это они умеют, страх нагонять!
   Скорость окапывания возросла до невероятной! И вся отрываемая каменистая земля не раскидывалась, как во время учебных занятий, а укладывалась впереди себя на бруствер.
   Свита отчаянно веселилась, глядя на это зрелище. Вас бы, толстопузов, заставить окапываться под пулями, я посмотрел бы на ваши глаза с расширенными от ужаса зрачками!
   Гусейнов был строг, он внимательно смотрел, как окапываются его люди. Когда были оборудованы окопчики, он лично взял автомат и стрелял по брустверу, прямо перед лицом у ошалевших от страха ополченцев. Ни один из проверенных брустверов пуля не пробила.
   Те, кто прошёл эти испытания, откапывали эти пули и вешали их себе на цепочке на шею. Старая армейская и бестолковая примета, что это, мол, та самая пуля, что была отлита для тебя.
   Потом была маскировка на местности, что тоже понравилось Гусейнову. Устройство засады, отражение нападения колонны при попадании в засаду. Все это очень понравилось и самому командующему народно-освободительной армией Азербайджана и его прихлебателям. Только наш батальонный мулла-комиссар ходил мрачнее тучи.
   Модаеву тоже досталось по первое число. Он ходил и косился на нас. Нечего косится! Если собираешься воевать за свою новую Родину, так научись выживать на войне!
   Не было у него моего командира курсантской роты майора Земова! Это благодаря его науке мы сдали с Витьком экзамен. Как я тебя ненавидел и боялся, майор, так сейчас благодарен той науке, которую ты вбивал в нас с потом, кровью, страхом, превозмогая себя, через «не хочу» и «не могу»!
   К нам подошёл Гусейнов. Мы стояли и курили. Подопечные сдали экзамен. Это было видно. Гусейнов был доволен.
   — Ну, спасибо! Порадовали!
   — Так и нас тоже надо порадовать!
   — Просите чего хотите!
   — Отпусти!
   — Ну, нет. Вот когда закончится эта война, вот тогда и отпущу. А сейчас вы будете с этим батальоном до конца.
   — Нам что, погибать на вашей войне?
   — Она теперь не только наша, но и ваша. Как научите людей, так и домой поедете. Если они все погибнут, то и вы с ними, а если придёте с победой — скатертью дорога на все четыре стороны!
   — Тьфу!
   — Ты чего плюёшься! Это очень некрасиво плеваться в присутствии своего генерала.
   — А ты не мой генерал!
   — Я твой начальник.
   — Ты мой главный мучитель! Мы обучили людей всему, что знали сами, и что взамен? Идти под пули на чужой войне, за чужую землю. Это ведь не русская земля. Мне в Сибири её, знаешь, как хватает! Во! Жизни не хватит всю её обойти! А здесь? Одни сплошные горы! Разве это земля? И её так мало, что на машине пролетишь за два часа и не заметишь! Тьфу! Надоело!
   — Ну что ты, Олег, распереживался! Скоро мы закончим всю эту войну, и поедете домой! Денег вам дадим, машины подарим!
   — Это мы уже слышали много раз. На фига козе баян?
   — Я все сказал! Пока война не закончится, будете с этим батальоном! — и тут же смягчился: — Я вам там подарки привёз. Охрана принесёт!
   — Консервированная свобода?
   — Не шути так. Да, кстати, с сегодняшнего дня вам будут платить по двойному тарифу, как инструкторам.
   — Спасибо, барин! — Витька дурашливо поклонился. — Век твоей доброты не забуду.

— 32 -

   Мы пошли в свою медсанчасть. По дороге отчаянно матерились, обсуждая происшедшее. Наши охранники безмолвно ступали сзади, как тени. Скинули обувь, упали на кровати. Снова навалилась бешеная усталость. Мы не дети и понимали, что даже если сделаем «зеленных беретов» из этих ополченцев, все равно нас никуда не отпустят. Но надежда умирает последней!
   Раньше ещё были мысли, что нам удастся выбраться после этого «курса молодого бойца». Не удалось! И что теперь делать? Только побег! Больше ничего! А как без документов? Значит, нужно добраться до сейфа комбата. А если их там нет, что дальше? Слишком много «если», даже очень много! Что делать?
   И поговорить толком нельзя, охрана рядом, даже слишком рядом. Хоть мы и достигли с ними нейтралитета, всячески демонстрируя им свою лояльность и нежелание бежать, но их на мякине проведёшь!
   В дверь постучали. Вошёл один из охранников, занёс коробку.
   — Что это?
   — Командующий просил передать в качестве благодарности за обучение личного состава.
   — Ставь сюда. А что там?
   — Не знаю.
   — Ну, открывай, посмотрим.
   В коробке оказалось две бутылки водки московского производства, пара баночек с красной и чёрной икрой, копчёная колбаса, шоколад, бритвенные станки, мыло, шампуни, и прочая дребедень. Не было самого главного — не было свободы! Какой угодно, пусть даже консервированной.
   — Типичный продуктовый набор к празднику 7 Ноября! — прокомментировал Витя содержимое коробки.
   — Что стоишь? Помогай накрывать на стол! — это я охраннику.
   Он позвал второго охранника, сбегал в столовую за хлебом, все это хозяйство открыли, порезали и начали выпивать и закусывать.
   — Водка, конечно, хорошо, но как хочется дома, под солёный огурчик, картошечку отварную, под сальце! — Витя мечтательно откинулся на кровати, дожёвывая бутерброд с икрой после первой стопки водки.
   — Не томи душу, Витя!
   — В другой бы раз радовались, если бы принесли домой все это богатство. А сейчас оно в рот не лезет!
   — Что ты заладил. Дом, дом, дом! — я начинал психовать. И так на душе муторно, а он ещё кота за хвост тянет, козёл!
   — Не злись, Олежа! Все пройдёт!
   — Что пройдёт? Война пройдёт? Жизнь пройдёт? Правильно, все пройдёт! Все абсолютно пройдёт! У меня родится сын и вырастет. А я буду здесь торчать! Буду здесь учить новых и новых партизан как лучше убивать своих бывших соседей! На хрена мне все это надо? Вот вы мне объясните! Все, кто здесь сидит, объясните, на хрена!!!
   — Олег, успокойся! Давай лучше выпьем?
   — Выпьем? А что изменится? Ни хрена не изменится! Как ты понять, Витя, не можешь, что все! Вот это — все! Это наш конец! Мы здесь застряли до конца дней своих. А они могут очень скоро закончиться. Просто возьмут и закончатся. Потому что или мудак Модаев нас порушит или мулла-сволочь, из-за отказа принять мусульманство, чтобы другим не повадно было, и прикажут нашим славным ребятам-охранникам убить нас. Убьёте ведь?
   Молчание.
   — Молчите. По глазам вижу — убьёте. Правильно! Только можете убить меня сразу сейчас! Устал я от всего это блядства! Сегодня пусть двух плохих, ну очень плохих людей, но убили. За что? Да, просто так, взяли и убили. И нас с тобой, Виктор, точно также убьют.
   — Олег, ты и не выпил ничего! Только стопку. Давай выпьем! — он начал быстро наливать водку. Протянул мне больше чем полстакана. Себе много меньше: — Пей, Олег, пей!
   — Давай. За что? — я взял стакан.
   — Какая разница за что.
   — За наши семьи! У тебя, правда, пока нет её…
   — У меня родители есть, сестра младшая.
   — Пардон, значит, есть семья. Вот и выпьем за наши семьи! А вы что, не будете?
   — Будем, но нам чуть-чуть, если учуют запах — головы не сносить.
   — Так они сами пьют как лошади. Вон, комбат не просыхает, и ничего. Голову ему никто не откручивает. И на Коран наплевать.
   — Им можно, они начальство, а мы на посту.
   — Не понял, на каком посту? А, извините, врубился — нас охраняете. Ладно, мужики, у вас же тоже есть семьи? Вот за них и выпьем. Чтобы мы вернулись к ним все целые и невредимые.
   Мы встали, чокнулись и выпили до дна. Боль душевная ушла. Но осталась тяжесть. Большая, щемящая тяжесть. Она заполнила собой все внутри. Как тяжело. Что делать? Что делать?
   Можно хоть сейчас кинуться на охрану, попытаться убежать, и что дальше? Убьют. Во мне сидело два человека одновременно. Казалось, что полупьяное сознание разделилось на две части. Весь оставшийся вечер я просидел, уставившись в одну точку. Витька меня тормошил, пытался вывести из ступора. Он втискивал мне в руку водку, я пил чисто механически. Не чувствуя ни вкуса водки, ни вкуса тех деликатесов, что жевал. Я не слышал, что он мне говорил. Я говорил сам с собой. «Гуд бай, Америка!»
   Наверное, так сходят с ума. Один я говорил, что надо бежать немедленно. Второй с ним спорил, что убьют. Первый настаивал, что это не жизнь, а существование, так стоит ли его влачить? Рвануть и все! А там будь что будет. Я соглашался с ним.
   Второй говорил, что сейчас нет смысла дёргаться. Нет документов. Даже если мне чудом удастся добраться до своих, то подтвердить свою личность я не смогу. Значит надо ждать удобного случая и захватив документы бежать! Я соглашался и со вторым.
   Потом мне показалось, что они начали драться. Сознание меня покинуло, а может я просто от выпитого отрубился?
   Очнулся я только утром. Спал я в одежде. Голова гудела, во рту словно стая кошек опорожнилось. Со стола уже было все убрано. Витя сидел со стаканом вина в одной руке и бутербродом в другой. Ждал меня.
   — Убери, — я отмахнулся.
   — Выпей — полегчает!
   — Я вчера перебрал, теперь неделю на спиртное смотреть не могу. Это уже проверено!
   — Выпей! Это тоже проверено!
   — Давай! — я выдохнул, зажмурился и выпил четверть стакана домашнего вина.
   Гадость. Было ощущение, что оно вернётся сейчас назад, но бутерброд, упавший сверху придавил его. Вроде, даже и полегчало!
   — Ну, как?
   — Вроде отпустило, — я вытер тыльной стороной ладони испарину, что появилась на лбу. — Ты извини меня, Витя, что накинулся на тебя вчера. Что-то накатило. Это я не со зла.
   — Понимаю, Олег, понимаю. Если бы не ты, то я бы вчера был такой. У самого на душе кошки скребли. Но ты меня опередил. Поэтому мне пришлось за тобой ухаживать…
   — Меня что, рвало?
   — Нет. Просто водку наливал, посуду убирал.
   — Как охрана?
   — Мужики сначала удивились, потом посочувствовали. Много интересного рассказывали.
   — Что именно?
   — Сыпят Гусейновской армии и в хвост и в гриву во всех направлениях. Он уже неделю объезжает учебные лагеря. Пока доволен.
   — А что дальше?
   — Ты опять за своё?
   — Рвать когти надо из этого бедлама.
   — Ждать надо!
   — Будем ждать. Только комбатовский сейфик надо приоткрыть. На чуть-чуть.
   — Может пить с ним начать?
   — Не получится. Я вчера с мужиками говорил. Комбат пьёт в гордом одиночестве. Всех остальных он презирает. Считает ниже собственного достоинства с остальными общаться.
   — Козёл!
   — Не то слово, вдобавок ко всему он родственник Гусейнова. Тот его унижает по-чёрному, особенно за последний разгром батальона. Но кровь родная, поэтому и терпит. Сам знаешь, как в местных краях относятся к родственникам.
   — Интересно, а как охрана к Мудаеву относится. И какие виды на него?
   — Вид один, что в профиль, что в анфас — чмо!
   — Предателей никто не любит.
   — А кто их любит? Единожды предавший может это делать снова и снова.
   — Особенно всем понравилось, что он игнорировал в категоричной форме все наши занятия, а когда пришло время для самостоятельных стрельб, то опарафинился по полной программе.
   — Не верят они ему?
   — Не верят. Называют предателем и всем прочим, сам знаешь, какой цветистый у них язык.
   — Ислам-то он принял?
   — Принял. Сам полковой мулла его переводил в новую веру. Он каждый день отчитывается перед ним о прочитанных и изученных главах из Корана.
   — Это уже патология. Тут доктор нужен. Желательно психиатр. Вместо того чтобы готовится к боевым действиям, они Коран учат!
   — Больные на голову. Дети гор!
   — Интересно, а член ему укоротили?
   — Чего не знаю, того не знаю. При встрече спросишь сам.
   Вошёл охранник. Он сочувственно посмотрел на меня и сказал, что нас вызывает начальник штаба.
   — Лёгок на помине, свинья позорная!
   — Вот заодно и спросишь у него про длину его члена.
   — Ну, пойдём, коли вызывают. Гуд бай, Америка!
   — Не понял! О чем это ты? Может, по соточке накатим? Один черт сегодня все с похмелья болеют, перегар такой, что никто не учует.
   — А, давай! — мы допили остатки домашнего вина. В голове зашумело, много ли надо на старые дрожжи? — С расстрела песенка привязалась, в зубах навязла. Пытаюсь её выгнать, но слабо получается? Как думаешь, это шизофрения, или паранойя? Навязчивые идеи, мотивы и все такое прочее?
   — Не знаю. Вскрытие покажет.
   — Спасибо, утешил.
   — Не стоит. За что будем пить?
   — За здоровье. За что ещё?
   Мы выпили домашнего вина, закусили остатками вчерашнего ужина.

Глава девятая

— 32 -

   Подошли к штабу, нас проводили к Модаеву. Его кабинет размещался на первом этаже. Наш охранник зашёл и доложил, что мы прибыли. Потом вышел и сказал, чтобы переждали пять минут. Начальник штаба занят.
   — Чапай думу думает!
   — Маринует нас в приёмной, унижает.
   — Сейчас мы покажем этой обезьяне, кто в доме хозяин!
   — Пять минут прошло?
   — Прошло. Пошли!
   Мы рывком распахнули дверь. В большом кабинете сидел Модаев. Он был погружён в изучение каких-то бумаг. Нас, казалось, он не замечал.
   — Привет, чмо! — Виктор был настроен весело-агрессивно.
   — Давно не виделись, предатель!
   — Выйдите и зайдите, как положено! — сказал Модаев, не поднимая головы.
   — Я тебя сейчас сам выведу, чмо уродливое! — я вскипел.
   — Мне позвать охрану?
   Витя схватил его за горло сзади в «замок». Я схватил руки. Витя его чуть придушил, так что он не мог орать, а только сипеть. Рожа его приобрела красный цвет с фиолетовым оттенком.
   — Ну, что, предатель? Будешь звать охрану?
   — Х-х-х! Хет!
   То есть — нет?
   — Хет!
   — Медленно отпусти его, но если будет шуметь, сверни ему шею.
   — Будешь ещё шуметь?
   — Нет, — Серёга крутил головой. — Отпустите.
   Мы его отпустили. Он потирал горло, шею, растирал руки, кряхтел.
   — Серёжа, не вздумай фокус выкинуть, например, ствол достать из-под ляжки или отодрать его из-под стола. И не мечтай!
   — Двоих все равно не успеешь убить, второй тебе башку оторвёт, да и стрелок ты хреновый. Вспомни, как вчера отстрелялся.
   — Я не буду стрелять.
   — Встань.
   — Чего ради я должен вставать?
   — Нам спокойнее будет!
   Он встал. Под его правой ляжкой лежал ПМ.
   — Я же говорил, что он чмо.
   — Тоже мне новость.
   — Теперь поговорим. Чего хотел?
   — Пистолет отдайте! — тон был угрожающим, но в голосе проскакивали писклявые нотки, и поэтому он казался жалобным.
   — Мы его себе оставим. Ты себе ещё достанешь!
   — Если не отдадите, я скажу комбату или Гусейнову, они вас в порошок сотрут. А мулла как будет рад! Так отдадите пистолет?
   — Отдай, Витя.
   — На, чмо.
   — Поговорите у меня ещё! Козлы!
   Виктор с сожалением отдал пистолет, но предварительно вытащил магазин и передёрнул затвор, выщелкнув патрон. Пистолет он поставил на предохранитель и положил на край стола, а магазин бросил на пол в угол комнаты.
   — Кто тебя научил патрон досылать в патронник? Тебя в училище не научили, что это очень опасно?
   — Наверное, у них здесь в лагере такая мода. Все с оружием, полупьяные, и оружие готово к стрельбе. Жуть!
   — Короче! Чего хотел?
   — Гусейнов привёз новые планы и методики обучения.
   — Так в чем дело? Бери и обучай.
   — Тем более, что ты проводишь занятия на высоком методическом уровне, да и сам можешь быть примером для подражания.
   — Ага, как в «Боевом листке», «Делай как я». И фотография на Доске почёта 9 на 12.
   — В траурной рамке.
   — Что я вам плохого сделал? — он был подавлен. На секунду мне стало его жалко.
   — А ты сам не понимаешь, что ты сделал?
   — Что? — глаза его были полны слез.
   — Ты предал своих. Из-за тебя, — вернее, с твоей помощью — захватили КП, убили Морозко. Помнишь, Серёжа, прапорщика Морозко? Он ведь тебе как брат, как дядька был. Помог тебе свадьбу провести. А ты его предал. Деревню только стечение обстоятельств спасло от ракет. Из-за тебя Бобова под трибунал отдадут, сдерут погоны и на зону. Его-то за что, Серёжа? Он тебе что плохого сделал? Если бы не он, то тебя давно бы выперли из армии, и поднимал бы ты сейчас народное хозяйство. А нас зачем ты сдал? Нас, зачем сдал, сука! Мужики в подвале школы из-за тебя погибли. Если бы не ты, мы сейчас уже были бы дома. А по твоей милости мы здесь этим онанизмом занимаемся! Спишь хорошо? Совесть не мучает? — я грохнул по столу кулаком.
   Дверь открылась, появилась голова охранника.
   — Все нормально, закрой дверь, — сказал Витя как можно более спокойным тоном.
   Дверь закрылась.
   — И ты после всего этого ещё смеешь спрашивать, что же ты нам плохого сделал?
   — Ты нам всю жизнь поломал, может, мы и сдохнем на этой поганой войне. А на хрена, нам все это надо?
   — Серёга, так зачем ты нас всех продал?
   — Родственники жены заставили, — глухо произнёс Серёга, глядя в стол.
   — Объясни мне — тупому старлею, как можно офицера что-то заставить делать против его воли? Ты же не ребёнок малый! Не понимаю!
   — Они сказали, что мы родственники, и попросили поначалу помочь форму достать, то да се.
   — Понятно. Потом боеприпасы, потом оружие, потом все остальное. Так что ли?
   — Так, — Серёга мотнул головой, но сам уставился в стол, глаз не поднимал.
   — Вот уж воистину, изменишь жене, предашь Родину. Только у тебя все было наоборот. Тебя через жену заставили изменить Родине. Урод ты моральный. И как жить после этого собираешься?
   — Не знаю, — он пожал плечами. — Нормально.
   — Вытаскивай нас отсюда. Только это тебе поможет.
   — Не могу. Я кровью повязан.
   — На войне что ли? Там все стреляют. Не будешь — тебя пришибут. Это не страшно. Пленных расстреливал? Это нехорошо!