Страница:
Однако посещений молитвенного дома (которые требовали, по выражению Кейси, мощной работы воображения) оказалось недостаточно. Лео решил отправиться в отпуск один, впервые за много лет совместного отдыха. Его не было десять дней, которые он посвятил фотографированию петроглифов. За тот час просмотра слайдов, которые привез мой муж, я уже уверовала в гипноз, как, впрочем, и дети. На слайдах были изображены различные виды, разобрать которые представлялось почти невозможным: фигуры оленей походили на сияющий лунный диск, а фигуру божества плодородия без специальных комментариев понять было весьма трудно. Лео скопировал слайды на диск и взял в аренду телевизор и DVD-плейер, чтобы показать нам свои слайды. Дети смотрели на него так, словно он купил «Харлей».
На Рождество Лео подарил Каре швейную машинку и несколько образцов, которые оказались выкройками юбок не очень модного фасона. Лео искренне полагал, что Кара будет сама себе шить одежду.
Она прибежала в слезах.
— Мамочка, — сказала она мне, — папа хочет, чтобы в меня тыкали пальцем.
Гейбу он купил пилу вместо запланированной подставки для компьютера, которую Гейб очень надеялся получить. Однако он не стал делать из этого трагедии. Они смастерили с помощью пилы рабочий стол. Мне Лео подарил жесткие стулья для веранды, которые я должна была поставить рядом с помидорными кустами, несомненно, чтобы наблюдать за тем, как растут эти самые кусты, или за тем, как наши соседи жарят шашлыки, пока мы во время домашних пикников едим исключительно вегетарианские бургеры. Сидя на этом стуле, я с тревогой думала о том, что еще приготовила мне судьба.
Мне не пришлось ждать слишком долго, так как уже в следующее воскресенье выяснилось, что Лео купил парикмахерские ножницы и книгу-самоучитель по стрижкам и укладкам. Он провел целый день, пытаясь убедить Кару стать его моделью. Она честно предупредила отца после двух его малоудачных попыток:
— Папа, я тебя ударю. Я никогда не делала ничего подобного и знаю, как некрасиво так говорить, но, если ты попытаешься, меня постричь или просто прикоснешься к моим волосам, я за себя не ручаюсь. Я тебя точно ударю.
Мы не бедствовали и могли позволить себе услуги хорошего мастера для Каролины. Более того, Лео знал, как важно для девочки ее возраста красиво выглядеть. Но он упрямо твердил, что не понимает, как можно позволять двенадцатилетней девочке тратить 22 доллара на стрижку, которую можно… сделать самостоятельно. Чтобы избежать скандала, Гейб проявил милость и сдался. На следующий день он ушел в школу с головой, похожей на плохо подстриженный газон. Лео похвалил Гейба, за то что тот проявил покладистость характера в своем стремлении быть «самодостаточным». (Гейб мне признался потом, что он не волновался, так как волосы отрастают быстро, а его одноклассники даже нашли его прическу смешной и модной.)
Но я была утомлена.
Почему, подумала я, Лео не начинает с себя? Пусть перейдет на пользование приборами от солнечных батарей или на что-то в таком роде.
Затем он начал цепляться к моему макияжу и к тому, что я неэкономно пользуюсь косметикой. Его очень тревожило, что утром я наношу на кожу один увлажняющий крем, а вечером — другой.
Он попросил меня перестать пользоваться таким количеством декоративной косметики и перейти на мыло и какой-нибудь дешевенький лосьон вместо «Кларинса», которым я регулярно пользовалась. Он восстал и против подводки.
— Лео, — обратилась я к нему, — но ты не видел женщину, которая, проснувшись, не нанесла бы макияжа, наверное, класса с восьмого.
— Это не так, — возразил он мне. — Многие женщины предпочитают естественный вид. Они не молодятся, пытаясь скрыть возраст. Кроме того, ты знаешь, что Каролина пользуется тушью для ресниц? — Он сделал ударение на последних словах таким тоном, словно хотел сказать, что дочь загорает голышом.
— Но она пользуется ею только в исключительных случаях, когда встречается с другими подростками в неформальной обстановке.
— Она еще даже не подросток! А у нее уже психология потребителя…
— Нет. Это не так. Ты не знаешь, что делают другие девочки. Каролину не сравнить с Мариссой, или Джастин, или с той девочкой, которая сейчас модель.
Я была сбита с толку. Мы не тратили последних дене,г на этот чертов увлажняющий крем. Эта сумма не спасла бы страны третьего мира от кризиса.
— Ты же сама понимаешь, что платишь за баночки, бутылочки, за упаковку. Точно такой же эффект ты могла бы получить, принимая витамин С и пользуясь самым дешевым кремом, Джули.
— С каких пор ты стал косметологом?
— Это катастрофа, когда женщина не понимает очевидного: тратить 35 долларов на то, что твоей коже даже не под силу впитать, глупо и опасно.
— Мне смешно тебя слушать. Раз ты так беспокоишься об экономии, почему бы тебе не перейти на велосипед и перестать водить «ВОЛЬВО»?
— Я бы так и сделал, если бы позволяла дорога. Ты ведь знаешь, какое оживленное движение в час пик.
— О да, но только час пик обычно длится здесь пять минут, Лео…
Мы свернули тему. А я стала покупать другой лосьон, еще дороже «Кларинса». Его упаковка могла бы удовлетворить вкус самого взыскательного эстета.
Позже Лео мне заявил:
— Я решил, что могу уйти на пенсию пораньше, где-то в 52 года. Ожидаются сокращения. Я слышал, что те, кто подадут заявление об уходе по собственному желанию, получат льготы и повышенную пенсию. Думаю, что нам есть смысл продать этот дом. Найдем небольшой домик на одну комнату в каком-нибудь тихом живописном месте и заживем там в уединении, когда детям придет время отправляться в колледж.
— О Лео, желаю тебе удачи в твоих начинаниях, но только без меня, — ответила я, не поднимая головы от шитья для Каролины (могу добавить, что я не латала дыры на ее джинсах, а вышивала модный узор). — Мне вполне хватает паутины в коттедже твоих родителей.
— Верхний Нью-Йорк тоже ничего, — продолжал Лео, словно и не слыша меня. — Я как раз собирался туда. Хочу на уикенд сфотографировать кое-какие виды. Я познакомился в Сети с людьми, которые занимаются разведением маленьких садиков.
— Томатопоклонники? — поинтересовалась я.
— Нет, знайка. Они умеют превращать свои дворики в подобие прерии и сада. Выглядит потрясающе.
— Покажи мне фото, — попросила я.
— Но у меня нет его, — ответил Лео.
— Откуда же тебе известно, что это выглядит потрясающе?
— Я… о них читал.
— Лео, Каролина еще даже не закончила среднюю школу.
— Время летит быстро.
— Мы говорим о том, что произойдет не раньше чем через пять лет.
— Но мы бы могли прикупить участок земли…
— Лео! А о моей работе ты не подумал?
— Ты тоже можешь выйти на пенсию.
— То есть дети должны спать на земляном полу во время летних каникул?
— Я же как-то сумел пережить трудности студенческих лет, к тому же твой отец положил на их счета довольно внушительную сумму.
Мои глаза наполнились слезами.
— Да, они надеялись, что доживут до того времени, когда их внуки станут студентами.
Он сдался.
— Давай забудем об этом на время, Джули. Мои родители умерли позапрошлым летом.
Хотя они очень редко приезжали к нам в гости, мы ездили в Нью-Йорк каждый год. Они не напоминали нам о себе ежедневным присутствием, как Штейнеры. Но когда мне сообщили о том, что они погибли в авиакатастрофе где-то над Шотландией, я была морально опустошена. Чтобы хоть как-то почтить память отца, я заняла почти всю спальню его огромным рабочим столом красного дерева, под стеклянной панелью которого скопилось большое количество фотографий: мой отец в молодые годы, вот он смеется, вот он в обществе известных людей, Лео продырявил в задней стенке стола отверстие для проводов от компьютера, и я работала за ним, словно окутанная заботой отца. Конечно, у меня осталась сестра Джейн, но она пошла в папу и маму. Они с мужем-архитектором любили устраивать «маленькие» вечеринки на пятьдесят персон, посещать все модные рестораны и поддерживать связь с другими детьми известных писателей. У них был свой мир, населенный знакомыми с такими именами, как Бо или Ресси.
Мой мир составляли Лео и дети. Я не могла позволить, чтобы его выдернули у меня из-под ног, как старый ненужный коврик, только потому, что так кому-то взбрело в голову.
—Я еще не готова к тому, чтобы отправиться на пенсию, Лео, — сурово высказалась я. — Я не знаю, хочу ли я превращаться в твоих родителей. И в ближайшие пять лет об этом не может быть и речи. Я, конечно, привязана к дому, но мне нужны друзья.
— Они могут держать с тобой связь по электронной почте. Ты же знаешь, что это широко практикуется.
Он говорил правду. Стиву Каркарту было наплевать, где я нахожусь, когда работаю. Я и в офисе-то появлялась, только когда мне требовалось забрать письма читателей.
— Что за домик ты имел в виду? Избу с длинным столом в той единственной комнате, которую ты мне пообещал? Что мы там будем делать? Жить в глуши и одиночестве?
Возможно, я должна была прийти в восторг от мысли о хлебе, испеченном собственными руками, кувшине с вином и супруге, который заменяет тебе весь мир, но я почему-то не ощутила ничего подобного. Скажу честно — такая перспектива меня пугала.
— О нет, мы будем заниматься тем, на что у нас никогда не хватало времени. Ведь мы движемся по заезженной колее, а называем это жизнью. Джулиана, что хорошего мы сделали для общества? Раз в год вносили пожертвования в благотворительную организацию? Что мы сделали для себя? Два раза в год встречаемся с Пэг и Нейтом, чтобы выпить вместе вина? А дети? Да, у нас хватило ума и душевной чистоты, чтобы не допустить присутствия в доме телевизора, но они все равно смотрят его у друзей. О Джули, если бы мы немного уменьшили скорость, то, возможно, нам удалось бы получать от жизни больше радости! Но ты так занята перепиской со своими «одинокими сердцами», которые ни разу не задумались над тем, почему, собственно, они оказались в таком положении… Потом балет. Потом бег. Бег-то зачем? Да еще под руководством тренера — можно подумать, что тебе нужна собака-поводырь. Ты не видишь мира вокруг себя, ты не видишь, что получаешь взамен того, что даешь. Одежда, развлечения, мобильные телефоны — но на свете существует еще нечто. Джулиана, ты должна прислушаться к моим словам.
Возможно, в тот момент мне действительно следовало прислушаться к его словам. Я могла предотвратить то, что случилось. Он хотел сказать мне, что нашему браку грозят перемены, а я его не поняла. Я восприняла его как нового Лео, циника-идеалиста, которым он всегда был в душе. Я представила себе, как старюсь под его проповеди, и солнце над тихим уединенным домиком высвечивает все новые мои морщины, с которыми я не борюсь, потому что меня больше занимает судьба помидорных грядок, и начала подсчитывать, сколько я смогла бы так выдержать. Ответ предсказуем. Немного.
В последующие три месяца Лео предстояло отправиться на поиски новизны. Как выяснилось девять месяцев спустя, у настигшей нас «новизны» были совершенно конкретные параметры: вес семь фунтов и девять унций.
Гейбу оставалось учиться всего два года, а Каролина только-только начала замечать мальчиков, когда мы пришли к тому, с чего начинали. Лео был в ступоре. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это не входило в его планы на вторую пятилетку. Я, конечно, не ждала, что он проявит дикую радость, но все же меня поразило полное отсутствие эмоций на его лице.
— Но ты, же всегда хотел еще одного ребенка, — умоляющим голосом произнесла я. — Я противилась этому, считая, что двух вполне достаточно.
— Но мы не…
— Я думала, что ты мечтал о новом старте, о том, чтобы смысл жизни, наконец, прояснился.
— Я имел в виду, что мы будем более свободны, а теперь ближайшие восемнадцать лет нам предстоит провести по известному сценарию.
— Дети и полная свобода исключают друг друга, разве не так, Лео? Ты не хочешь ребенка, да?
— Нет, хочу. Джулиана, я хочу ребенка, — сказал он со всей серьезностью, нежно привлекая меня к себе. — Может, это знак того, что я должен начать все заново и не повторять ошибок…
— Ошибок? Я думала, что Гейб и Каролина — достойные примеры того, как надо воспитывать детей…
— Я хотел сказать, что этого ребенка я смогу направлять по пути истины…
Спустя несколько месяцев он подарил мне мое фото на День матери. Я плыла на пароме по озеру Мичиган, и мой живот возвышался над красным бикини. Надпись под фото гласила: «Самой дорогой и самой лучшей на свете».
Как можно было сделать такой подарок, а потом перечеркнуть все тем, что он совершил?
Сразу после того как я объявила новость, в спальню ворвался Гейб. Закрытые двери для него никогда не были препятствием.
— Гейб, — закричал Лео, освобождая меня из своих объятий и бросаясь к сыну, — ты станешь отцом! Я хотел сказать, что я стану отцом! Снова. Я имею в виду, что к тому времени, когда я стану отцом, ты уже вырастешь настолько, что и сам сможешь быть папой!
Первый раз в жизни он был прав.
Глава четвертая
На Рождество Лео подарил Каре швейную машинку и несколько образцов, которые оказались выкройками юбок не очень модного фасона. Лео искренне полагал, что Кара будет сама себе шить одежду.
Она прибежала в слезах.
— Мамочка, — сказала она мне, — папа хочет, чтобы в меня тыкали пальцем.
Гейбу он купил пилу вместо запланированной подставки для компьютера, которую Гейб очень надеялся получить. Однако он не стал делать из этого трагедии. Они смастерили с помощью пилы рабочий стол. Мне Лео подарил жесткие стулья для веранды, которые я должна была поставить рядом с помидорными кустами, несомненно, чтобы наблюдать за тем, как растут эти самые кусты, или за тем, как наши соседи жарят шашлыки, пока мы во время домашних пикников едим исключительно вегетарианские бургеры. Сидя на этом стуле, я с тревогой думала о том, что еще приготовила мне судьба.
Мне не пришлось ждать слишком долго, так как уже в следующее воскресенье выяснилось, что Лео купил парикмахерские ножницы и книгу-самоучитель по стрижкам и укладкам. Он провел целый день, пытаясь убедить Кару стать его моделью. Она честно предупредила отца после двух его малоудачных попыток:
— Папа, я тебя ударю. Я никогда не делала ничего подобного и знаю, как некрасиво так говорить, но, если ты попытаешься, меня постричь или просто прикоснешься к моим волосам, я за себя не ручаюсь. Я тебя точно ударю.
Мы не бедствовали и могли позволить себе услуги хорошего мастера для Каролины. Более того, Лео знал, как важно для девочки ее возраста красиво выглядеть. Но он упрямо твердил, что не понимает, как можно позволять двенадцатилетней девочке тратить 22 доллара на стрижку, которую можно… сделать самостоятельно. Чтобы избежать скандала, Гейб проявил милость и сдался. На следующий день он ушел в школу с головой, похожей на плохо подстриженный газон. Лео похвалил Гейба, за то что тот проявил покладистость характера в своем стремлении быть «самодостаточным». (Гейб мне признался потом, что он не волновался, так как волосы отрастают быстро, а его одноклассники даже нашли его прическу смешной и модной.)
Но я была утомлена.
Почему, подумала я, Лео не начинает с себя? Пусть перейдет на пользование приборами от солнечных батарей или на что-то в таком роде.
Затем он начал цепляться к моему макияжу и к тому, что я неэкономно пользуюсь косметикой. Его очень тревожило, что утром я наношу на кожу один увлажняющий крем, а вечером — другой.
Он попросил меня перестать пользоваться таким количеством декоративной косметики и перейти на мыло и какой-нибудь дешевенький лосьон вместо «Кларинса», которым я регулярно пользовалась. Он восстал и против подводки.
— Лео, — обратилась я к нему, — но ты не видел женщину, которая, проснувшись, не нанесла бы макияжа, наверное, класса с восьмого.
— Это не так, — возразил он мне. — Многие женщины предпочитают естественный вид. Они не молодятся, пытаясь скрыть возраст. Кроме того, ты знаешь, что Каролина пользуется тушью для ресниц? — Он сделал ударение на последних словах таким тоном, словно хотел сказать, что дочь загорает голышом.
— Но она пользуется ею только в исключительных случаях, когда встречается с другими подростками в неформальной обстановке.
— Она еще даже не подросток! А у нее уже психология потребителя…
— Нет. Это не так. Ты не знаешь, что делают другие девочки. Каролину не сравнить с Мариссой, или Джастин, или с той девочкой, которая сейчас модель.
Я была сбита с толку. Мы не тратили последних дене,г на этот чертов увлажняющий крем. Эта сумма не спасла бы страны третьего мира от кризиса.
— Ты же сама понимаешь, что платишь за баночки, бутылочки, за упаковку. Точно такой же эффект ты могла бы получить, принимая витамин С и пользуясь самым дешевым кремом, Джули.
— С каких пор ты стал косметологом?
— Это катастрофа, когда женщина не понимает очевидного: тратить 35 долларов на то, что твоей коже даже не под силу впитать, глупо и опасно.
— Мне смешно тебя слушать. Раз ты так беспокоишься об экономии, почему бы тебе не перейти на велосипед и перестать водить «ВОЛЬВО»?
— Я бы так и сделал, если бы позволяла дорога. Ты ведь знаешь, какое оживленное движение в час пик.
— О да, но только час пик обычно длится здесь пять минут, Лео…
Мы свернули тему. А я стала покупать другой лосьон, еще дороже «Кларинса». Его упаковка могла бы удовлетворить вкус самого взыскательного эстета.
Позже Лео мне заявил:
— Я решил, что могу уйти на пенсию пораньше, где-то в 52 года. Ожидаются сокращения. Я слышал, что те, кто подадут заявление об уходе по собственному желанию, получат льготы и повышенную пенсию. Думаю, что нам есть смысл продать этот дом. Найдем небольшой домик на одну комнату в каком-нибудь тихом живописном месте и заживем там в уединении, когда детям придет время отправляться в колледж.
— О Лео, желаю тебе удачи в твоих начинаниях, но только без меня, — ответила я, не поднимая головы от шитья для Каролины (могу добавить, что я не латала дыры на ее джинсах, а вышивала модный узор). — Мне вполне хватает паутины в коттедже твоих родителей.
— Верхний Нью-Йорк тоже ничего, — продолжал Лео, словно и не слыша меня. — Я как раз собирался туда. Хочу на уикенд сфотографировать кое-какие виды. Я познакомился в Сети с людьми, которые занимаются разведением маленьких садиков.
— Томатопоклонники? — поинтересовалась я.
— Нет, знайка. Они умеют превращать свои дворики в подобие прерии и сада. Выглядит потрясающе.
— Покажи мне фото, — попросила я.
— Но у меня нет его, — ответил Лео.
— Откуда же тебе известно, что это выглядит потрясающе?
— Я… о них читал.
— Лео, Каролина еще даже не закончила среднюю школу.
— Время летит быстро.
— Мы говорим о том, что произойдет не раньше чем через пять лет.
— Но мы бы могли прикупить участок земли…
— Лео! А о моей работе ты не подумал?
— Ты тоже можешь выйти на пенсию.
— То есть дети должны спать на земляном полу во время летних каникул?
— Я же как-то сумел пережить трудности студенческих лет, к тому же твой отец положил на их счета довольно внушительную сумму.
Мои глаза наполнились слезами.
— Да, они надеялись, что доживут до того времени, когда их внуки станут студентами.
Он сдался.
— Давай забудем об этом на время, Джули. Мои родители умерли позапрошлым летом.
Хотя они очень редко приезжали к нам в гости, мы ездили в Нью-Йорк каждый год. Они не напоминали нам о себе ежедневным присутствием, как Штейнеры. Но когда мне сообщили о том, что они погибли в авиакатастрофе где-то над Шотландией, я была морально опустошена. Чтобы хоть как-то почтить память отца, я заняла почти всю спальню его огромным рабочим столом красного дерева, под стеклянной панелью которого скопилось большое количество фотографий: мой отец в молодые годы, вот он смеется, вот он в обществе известных людей, Лео продырявил в задней стенке стола отверстие для проводов от компьютера, и я работала за ним, словно окутанная заботой отца. Конечно, у меня осталась сестра Джейн, но она пошла в папу и маму. Они с мужем-архитектором любили устраивать «маленькие» вечеринки на пятьдесят персон, посещать все модные рестораны и поддерживать связь с другими детьми известных писателей. У них был свой мир, населенный знакомыми с такими именами, как Бо или Ресси.
Мой мир составляли Лео и дети. Я не могла позволить, чтобы его выдернули у меня из-под ног, как старый ненужный коврик, только потому, что так кому-то взбрело в голову.
—Я еще не готова к тому, чтобы отправиться на пенсию, Лео, — сурово высказалась я. — Я не знаю, хочу ли я превращаться в твоих родителей. И в ближайшие пять лет об этом не может быть и речи. Я, конечно, привязана к дому, но мне нужны друзья.
— Они могут держать с тобой связь по электронной почте. Ты же знаешь, что это широко практикуется.
Он говорил правду. Стиву Каркарту было наплевать, где я нахожусь, когда работаю. Я и в офисе-то появлялась, только когда мне требовалось забрать письма читателей.
— Что за домик ты имел в виду? Избу с длинным столом в той единственной комнате, которую ты мне пообещал? Что мы там будем делать? Жить в глуши и одиночестве?
Возможно, я должна была прийти в восторг от мысли о хлебе, испеченном собственными руками, кувшине с вином и супруге, который заменяет тебе весь мир, но я почему-то не ощутила ничего подобного. Скажу честно — такая перспектива меня пугала.
— О нет, мы будем заниматься тем, на что у нас никогда не хватало времени. Ведь мы движемся по заезженной колее, а называем это жизнью. Джулиана, что хорошего мы сделали для общества? Раз в год вносили пожертвования в благотворительную организацию? Что мы сделали для себя? Два раза в год встречаемся с Пэг и Нейтом, чтобы выпить вместе вина? А дети? Да, у нас хватило ума и душевной чистоты, чтобы не допустить присутствия в доме телевизора, но они все равно смотрят его у друзей. О Джули, если бы мы немного уменьшили скорость, то, возможно, нам удалось бы получать от жизни больше радости! Но ты так занята перепиской со своими «одинокими сердцами», которые ни разу не задумались над тем, почему, собственно, они оказались в таком положении… Потом балет. Потом бег. Бег-то зачем? Да еще под руководством тренера — можно подумать, что тебе нужна собака-поводырь. Ты не видишь мира вокруг себя, ты не видишь, что получаешь взамен того, что даешь. Одежда, развлечения, мобильные телефоны — но на свете существует еще нечто. Джулиана, ты должна прислушаться к моим словам.
Возможно, в тот момент мне действительно следовало прислушаться к его словам. Я могла предотвратить то, что случилось. Он хотел сказать мне, что нашему браку грозят перемены, а я его не поняла. Я восприняла его как нового Лео, циника-идеалиста, которым он всегда был в душе. Я представила себе, как старюсь под его проповеди, и солнце над тихим уединенным домиком высвечивает все новые мои морщины, с которыми я не борюсь, потому что меня больше занимает судьба помидорных грядок, и начала подсчитывать, сколько я смогла бы так выдержать. Ответ предсказуем. Немного.
В последующие три месяца Лео предстояло отправиться на поиски новизны. Как выяснилось девять месяцев спустя, у настигшей нас «новизны» были совершенно конкретные параметры: вес семь фунтов и девять унций.
Гейбу оставалось учиться всего два года, а Каролина только-только начала замечать мальчиков, когда мы пришли к тому, с чего начинали. Лео был в ступоре. Он не мог выдавить из себя ни слова. Это не входило в его планы на вторую пятилетку. Я, конечно, не ждала, что он проявит дикую радость, но все же меня поразило полное отсутствие эмоций на его лице.
— Но ты, же всегда хотел еще одного ребенка, — умоляющим голосом произнесла я. — Я противилась этому, считая, что двух вполне достаточно.
— Но мы не…
— Я думала, что ты мечтал о новом старте, о том, чтобы смысл жизни, наконец, прояснился.
— Я имел в виду, что мы будем более свободны, а теперь ближайшие восемнадцать лет нам предстоит провести по известному сценарию.
— Дети и полная свобода исключают друг друга, разве не так, Лео? Ты не хочешь ребенка, да?
— Нет, хочу. Джулиана, я хочу ребенка, — сказал он со всей серьезностью, нежно привлекая меня к себе. — Может, это знак того, что я должен начать все заново и не повторять ошибок…
— Ошибок? Я думала, что Гейб и Каролина — достойные примеры того, как надо воспитывать детей…
— Я хотел сказать, что этого ребенка я смогу направлять по пути истины…
Спустя несколько месяцев он подарил мне мое фото на День матери. Я плыла на пароме по озеру Мичиган, и мой живот возвышался над красным бикини. Надпись под фото гласила: «Самой дорогой и самой лучшей на свете».
Как можно было сделать такой подарок, а потом перечеркнуть все тем, что он совершил?
Сразу после того как я объявила новость, в спальню ворвался Гейб. Закрытые двери для него никогда не были препятствием.
— Гейб, — закричал Лео, освобождая меня из своих объятий и бросаясь к сыну, — ты станешь отцом! Я хотел сказать, что я стану отцом! Снова. Я имею в виду, что к тому времени, когда я стану отцом, ты уже вырастешь настолько, что и сам сможешь быть папой!
Первый раз в жизни он был прав.
Глава четвертая
Дневник гейба
Сначала я планировал этот дневник как подготовку к сочинению. Где-то пять минут. Затем меня вдруг осенило, что если бы мама узнала о том, что я хочу выбрать тему «Лео и его причуды» в качестве практического курса творческого письма, она была бы — как это помягче выразиться? — растеряна.
Мама считает виноватой себя. Конечно, она это отрицает. Она постоянно твердит мне, что если я буду ненавидеть Лео, то окажусь, в конце концов, на его месте. Она объясняет это кармическим кругом, который человек добровольно замыкает, сосредоточиваясь на негативных эмоциях. Мама умеет сохранять лицо на публике: она смелая, остроумная, сдержанная, и все без конца твердят об этом, не понимая, чего ей это стоит. Но она дитя семидесятых, как и Лео, поэтому она смешно произносит «кармический круг», с придыханием, так, словно карма — это что-то вполне реальное, хотя и невидимое глазу.
Мама хочет, чтобы я не прогонял из сердца любовь к Лео, «несмотря на его слабости». Она ведь любила бы меня, даже окажись я в тюрьме. Но это ведь совсем другое. Любая мама так поступила бы. Во-первых, я бы мог оказаться в тюрьме по уважительной причине. Например, за то, что переломал Лео ноги. Или по глупой причине. Скажем, за хранение наркотиков. В случае же с моим отцом можно было бы во время финального матча натянуть плакаты над стадионом с метровой надписью: «Лео Штейнер наплевал с высокой горы на свою жену и на своих детей, потому что у него бегали муравьи в штанах».
Я всегда читал письма мамы, как и ее дневники.
Долгое время она этого не знала, но оказалось, что она не имеет ничего против (думаю, что возмущение по поводу нарушения права на личную жизнь было слегка напускным). Познакомившись с записями в ее дневнике, я понял, к какому типу относится Лео. Он мыслил стереотипами, пытаясь выдать их за какую-то особую философию, хотя на самом деле речь шла о мыслях обычного парня, который, достигнув сорокадевятилетнего возраста, понял, что смертен. Он называл это поиском «духовной аутентичности».
Духовная аутентичность, можете себе представить?
Конечно, отца надо уважать, даже если он совершил что-нибудь глупое. Отцу ты обязан очень многим: своим прошлым, своей жизнью, наконец. Однажды он сумел с присущей юристам легкостью и изящностью стиля поставить на место абсолютно неадекватного учителя по труду, который выставил мне «двойку» за модель башни с вращающимся передним планом только за то, что я неправильно оформил библиографию. Он учил меня держать удар, бриться до того, как все обратят внимание на твою щетину, и знать слова к «Прощай, желтая мостовая» и «Офицер Крупке». Предполагается, что ты должен простить его за то, что он немного свернул с дороги, ведь он не какой-нибудь преступник или бандит, который бьет твою мать или унижает тебя, прохаживаясь по твоей спине ремнем с тяжелой бляхой, только потому, что ты не хочешь быть таким жестким парнем, как он.
Но за что мне было сохранять к Лео уважительное отношение? Неуважение — это самый страшный грех. Как можно продолжать носить имя того, кто обидел твою мать самым изощренным и садистским образом? Он оказался эгоистичным уродом, который не подумал ни о последствиях своего эгоизма, ни о причинах. Он втоптал в грязь собственное имя, которое дал своим детям.
Я так зол, что не могу подобрать слов.
Я не против, чтобы за это сочинение мне поставили «пятерку», лучше с плюсом.
Я собирался начать свой рассказ о том, как распалась наша семья, с имен, которые нам дали при рождении, но я отвлекся. Моя сестра Каролина и я были названы в честь бабушки и двух дедушек, что вполне укладывается в традиции. Сестру звали Хана Каролина, но мы называли ее Кара, потому что бабушка Хана была еще жива и мы ее видели довольно часто. Мое полное имя — вдохните поглубже — Амброуз Габриэль, но все зовут меня просто Гейб. Имя моего дедушки было Амброуз Джиллис, но ни один человек в здравом уме и твердой памяти не станет так называть ребенка (это все равно что услышать имя Персиваль). Когда родилась моя младшая бедняжка-сестра, у нас не было дефицита в бабушках, в честь которых можно было бы назвать ребенка, — просто мне кажется, что родители перехватили инициативу. К тому времени они уже выращивали на нашей террасе размером примерно шесть на десять помидоры и перец в каких-то огромных горшках, а еще кукурузу. Однажды мы отправились на ферму, где разводили кур, откуда возвратились с сумками, испачканными кровью цыплячьих тушек, отчего наш «вольво» казался мне катафалком. Короче говоря, думаю, что выбор имени для сестренки был итогом их объединенных усилий. Они решили назвать ее Аврора Бореалис.
Аврора Бореалис Штейнер. Я не стал от них скрывать, что это сочетание кажется мне этнической шуткой, но папа в ответ только вспыхнул, а потом быстро одумался, напустил на себя привычный философский вид и задумчиво произнес: «Ветер путешествует к нам от самого солнца, огибает землю, проходя через атмосферные слои, поэтому нам даровано северное сияние, поражающее нас игрой цвета и оттенков…» Я кивнул. У нас были уроки физики в школе. «Поэтому, раз она явилась нам, как новый свет, освещающий землю и нашу жизнь…»
Бог ты мой! Мне было неловко его слушать. Если мне придется утратить остатки разума из-за того, что я познакомлюсь с какой-нибудь цыпочкой, разрешаю пустить мне пулю в лоб, чтобы прекратить страдания окружающих, да и мои собственные тоже.
Я знал, что папа словно упал с луны. Я догадался об этом еще до того, как мама узнала правду. Вообще-то имя моей сестры не стоило бы такого внимания, если бы инициалы малышки не совпадали с названием компании, реклама которой висела вдоль дороги на огромном плакате, который попадался нам на глаза всякий раз, когда мы отъезжали от дома.
Компания называлась «Абсолют-Богатырь Шаблон». Она специализировалась на породистых быках, вернее, на их репродуктивных органах. Пару лет назад она называлась «Американские семенные быки». Теперь вам понятны мои опасения.
В старших классах мне довелось учиться с девочкой, которую выбрали «Молочной Королевой» штата. За то, что ее «короновали», ей полагалось носить в сумочке фирменный шприц «А-Б Шаблона», наверное, на случай, если доведется встретить корову, которой потребуются услуги этой компании. «Молочная Королева» от природы была очень застенчивой, хотя та же природа наделила ее прекрасной внешностью, кстати не имевшей ничего общего с красотой пейзанки. Но я опять отвлекся. Итак, она стояла и с улыбкой доставала упомянутый шприц под недвусмысленные комментарии местных фермеров. То, что говорили ей не в меру остроумные одноклассники, не стоит передавать. (Однако она рассказала мне, что по-настоящему ее доставало только одно — необходимость каждый день есть мороженое — на протяжении всего лета. Она научилась избавляться от него так, как это проделывают женщины, страдающие булимией. Когда год ее коронованного статуса закончился, она не могла выносить даже запаха ванили, а по ночам ее преследовали кошмары, в которых из ее сумочки выпадали сорок огромных шприцев для осеменения.) Она честно призналась, что горько сожалела о том, что компания «А-Б Шаблон» вообще была придумана.
Все проходились по этой надписи и тому, что за ней стояло. Люди, которые работали в компании, часто добавляли свои шуточки к тексту (что-то вроде того, что «нашим коровам некогда скучать» или «американские быки сгорают на работе»). Под покровом темноты ребята, которые проезжали мимо на машинах, останавливались, чтобы «конкретизировать» смысл рекламной вывески, упражняясь в вульгарности. Я не знаю, почему эта рекламная вывеска оказалась посреди Шебойгана, ведь ферма, о которой шла речь, располагалась довольно далеко от дороги. В Шебойгане были все атрибуты маленького уютного города, в том числе вполне приличный университет, который, тем не менее, был кошмарным сном для выпускников местных школ. По этой причине, наверное, я и оказался в Колумбии. Мое поступление в университет было продиктовано еще и тем, что я очень хотел понять, как мама сумела преодолеть все невзгоды, сделать это с элегантностью и бесстрашием, которые позволили ей стать для меня самой лучшей мамой на земле.
Мой дедушка тоже внес свою лепту в продолжение моего образования, оставив нам внушительную сумму денег, распоряжаться которыми мы получали право только по достижении двадцати одного года. Он составил такое завещание задолго до того, как они с бабушкой погибли в авиакатастрофе. Я никогда не читал книг, написанных моим дедушкой, но тот парень, которого он сделал главным персонажем своих творений, наверное, мог бы стать в некотором роде рекламным лицом «Абсолют-Богатырь Шаблона»: ему удавалось «уложить в постель» (именно так формулировал это мой дедушка-автор) больше девиц, чем самому Джеймсу Бонду, и к тому же, без помощи зажигалки, которая в мгновение ока превращается в веревочную лестницу или в пистолет новейшей модели. Его книги приносили огромный доход, а дедушка был однажды председателем жюри Национального Комитета по вручению приза лучшему автору года. Наверное, вы особенно нуждаетесь в дедушке в детские годы, однако со мной произошло все наоборот. Он умер, когда мне было десять.
Мой дедуля Штейнер до сих пор разговаривает со мной, как будто мне десять лет, но дедушка (мы обращались к нему только так) говорил со мной, как с двадцатилетним, даже когда мне едва исполнилось пять. «Как идут дела, коллега?», — бывало, спрашивал он. Дедушка меня внимательно выслушивал, хотя был известен тем, что перебивал собеседника на полуслове. После его смерти оказалось, что они с бабушкой позаботились о нашем финансовом благополучии. Он боготворил мою маму. Условие их завещания (о том, что мы вольны распоряжаться своими деньгами по достижении определенного возраста) было продиктовано желанием уберечь нас от соблазна растратить деньги на глупости, что так свойственно юношеству. Моя сестра Кара точно нуждалась хоть в какой-то узде. Она начала называть себя Кошка, а человек, который прибегает к подобным переименованиям, вызывает, по меньшей мере, подозрения в неадекватности поведения.
С другой стороны, у нас был дедуля Штейнер, который всегда стремился помочь. Он даже пошел на то, чтобы продать дом, которым так гордился. Я уверен, что дедушка сделал бы то же самое, будь он жив и знай, что нам требуется его поддержка. Но я снова ушел от темы своего повествования.
Вернемся к моей сестре Аори и к ее имени. Сначала я задумался о нем, потом о цыплятах, которых мы везли тогда с фермы, потом о журнальчиках, которые отец приносил в дом, получая их от людей, живших в хижинах и старых трейлерах. Я решил, что все это издержки его зацикленности на своем здоровье. Я подумал, что он волнуется так сильно, оттого что не спит. Отец говорил, что не может спать из-за напряжения на работе. Он ведь был главным юридическим советником представителя губернатора в штате Висконсин. Работа доводила его до сумасшествия. Ему приходилось иметь дело с учеными дамами, которые считали, что их дискриминируют по половому признаку и не выделяют гранты с такой же охотой, как ученым-мужчинам.
Он сказал мне: «Я понял, насколько мне тяжело, когда начал воспринимать всех коллег по тому, с какими животными они у меня ассоциируются. Я думал: о, вот идет председатель комитета, господин Свинья. Секретарь был вылитый хорек. А мой ближайший коллега Кларк — самый настоящий бультерьер. Я испугался, что однажды ошибусь и скажу: „Послушай, дорогая Свинья, ты не взглянешь вот на эти документы?“ Юриспруденция, сынок, полна сюрпризов».
Его поражала та изощренность, с какой люди могли испортить себе жизнь. (А разве сам он не доказал позже, что тоже большой умелец в этом деле? Моя мама также недалеко ушла: она сумела убедить себя, что способность нарываться на неприятности сродни какому-нибудь генетическому сбою, в котором человек и не повинен вовсе.)
Так или иначе, но папу понесло. Он отправился в Мэдисон, где предлагались эксперименты по изучению сна. Мы смотрели потом видеозапись, где он был утыкан какими-то проводами, хотя справедливости ради надо отметить, что она была интереснее, чем слайды, которые он привез после отпуска: там были запечатлены следы деятельности человека каменного века, как мне показалось, еще более одержимого проблемой половой жизни, чем мой отец. Папа даже пошел на то, чтобы взять напрокат телевизор, а это было все равно, как если бы в нашем доме появился живой баран. (У нас никогда не было телевизора, и мы обычно смотрели его в доме друзей. Я, как правило, отправлялся к Люку. Другие дети, помню, искренне удивлялись тому, что мы живем без телевизора в доме, но самое странное было впереди.) Итак, мы сидели и смотрели, как Лео спит под действием снотворного в маленькой белой комнате, похожей на номер в отеле. Каждую секунду у него дергалась то рука, то нога. Я не удивлялся бы тому, что он, по его словам, не мог сомкнуть глаз. Может, он и правда не спал много лет, но нам казалось, что мы постоянно видим его сонным. Помню, что когда мы были маленькими детьми, то могли несколько часов ждать, пока папа проснется и решит поиграть с нами в бадминтон или в шахматы.
Мама считает виноватой себя. Конечно, она это отрицает. Она постоянно твердит мне, что если я буду ненавидеть Лео, то окажусь, в конце концов, на его месте. Она объясняет это кармическим кругом, который человек добровольно замыкает, сосредоточиваясь на негативных эмоциях. Мама умеет сохранять лицо на публике: она смелая, остроумная, сдержанная, и все без конца твердят об этом, не понимая, чего ей это стоит. Но она дитя семидесятых, как и Лео, поэтому она смешно произносит «кармический круг», с придыханием, так, словно карма — это что-то вполне реальное, хотя и невидимое глазу.
Мама хочет, чтобы я не прогонял из сердца любовь к Лео, «несмотря на его слабости». Она ведь любила бы меня, даже окажись я в тюрьме. Но это ведь совсем другое. Любая мама так поступила бы. Во-первых, я бы мог оказаться в тюрьме по уважительной причине. Например, за то, что переломал Лео ноги. Или по глупой причине. Скажем, за хранение наркотиков. В случае же с моим отцом можно было бы во время финального матча натянуть плакаты над стадионом с метровой надписью: «Лео Штейнер наплевал с высокой горы на свою жену и на своих детей, потому что у него бегали муравьи в штанах».
Я всегда читал письма мамы, как и ее дневники.
Долгое время она этого не знала, но оказалось, что она не имеет ничего против (думаю, что возмущение по поводу нарушения права на личную жизнь было слегка напускным). Познакомившись с записями в ее дневнике, я понял, к какому типу относится Лео. Он мыслил стереотипами, пытаясь выдать их за какую-то особую философию, хотя на самом деле речь шла о мыслях обычного парня, который, достигнув сорокадевятилетнего возраста, понял, что смертен. Он называл это поиском «духовной аутентичности».
Духовная аутентичность, можете себе представить?
Конечно, отца надо уважать, даже если он совершил что-нибудь глупое. Отцу ты обязан очень многим: своим прошлым, своей жизнью, наконец. Однажды он сумел с присущей юристам легкостью и изящностью стиля поставить на место абсолютно неадекватного учителя по труду, который выставил мне «двойку» за модель башни с вращающимся передним планом только за то, что я неправильно оформил библиографию. Он учил меня держать удар, бриться до того, как все обратят внимание на твою щетину, и знать слова к «Прощай, желтая мостовая» и «Офицер Крупке». Предполагается, что ты должен простить его за то, что он немного свернул с дороги, ведь он не какой-нибудь преступник или бандит, который бьет твою мать или унижает тебя, прохаживаясь по твоей спине ремнем с тяжелой бляхой, только потому, что ты не хочешь быть таким жестким парнем, как он.
Но за что мне было сохранять к Лео уважительное отношение? Неуважение — это самый страшный грех. Как можно продолжать носить имя того, кто обидел твою мать самым изощренным и садистским образом? Он оказался эгоистичным уродом, который не подумал ни о последствиях своего эгоизма, ни о причинах. Он втоптал в грязь собственное имя, которое дал своим детям.
Я так зол, что не могу подобрать слов.
Я не против, чтобы за это сочинение мне поставили «пятерку», лучше с плюсом.
Я собирался начать свой рассказ о том, как распалась наша семья, с имен, которые нам дали при рождении, но я отвлекся. Моя сестра Каролина и я были названы в честь бабушки и двух дедушек, что вполне укладывается в традиции. Сестру звали Хана Каролина, но мы называли ее Кара, потому что бабушка Хана была еще жива и мы ее видели довольно часто. Мое полное имя — вдохните поглубже — Амброуз Габриэль, но все зовут меня просто Гейб. Имя моего дедушки было Амброуз Джиллис, но ни один человек в здравом уме и твердой памяти не станет так называть ребенка (это все равно что услышать имя Персиваль). Когда родилась моя младшая бедняжка-сестра, у нас не было дефицита в бабушках, в честь которых можно было бы назвать ребенка, — просто мне кажется, что родители перехватили инициативу. К тому времени они уже выращивали на нашей террасе размером примерно шесть на десять помидоры и перец в каких-то огромных горшках, а еще кукурузу. Однажды мы отправились на ферму, где разводили кур, откуда возвратились с сумками, испачканными кровью цыплячьих тушек, отчего наш «вольво» казался мне катафалком. Короче говоря, думаю, что выбор имени для сестренки был итогом их объединенных усилий. Они решили назвать ее Аврора Бореалис.
Аврора Бореалис Штейнер. Я не стал от них скрывать, что это сочетание кажется мне этнической шуткой, но папа в ответ только вспыхнул, а потом быстро одумался, напустил на себя привычный философский вид и задумчиво произнес: «Ветер путешествует к нам от самого солнца, огибает землю, проходя через атмосферные слои, поэтому нам даровано северное сияние, поражающее нас игрой цвета и оттенков…» Я кивнул. У нас были уроки физики в школе. «Поэтому, раз она явилась нам, как новый свет, освещающий землю и нашу жизнь…»
Бог ты мой! Мне было неловко его слушать. Если мне придется утратить остатки разума из-за того, что я познакомлюсь с какой-нибудь цыпочкой, разрешаю пустить мне пулю в лоб, чтобы прекратить страдания окружающих, да и мои собственные тоже.
Я знал, что папа словно упал с луны. Я догадался об этом еще до того, как мама узнала правду. Вообще-то имя моей сестры не стоило бы такого внимания, если бы инициалы малышки не совпадали с названием компании, реклама которой висела вдоль дороги на огромном плакате, который попадался нам на глаза всякий раз, когда мы отъезжали от дома.
Компания называлась «Абсолют-Богатырь Шаблон». Она специализировалась на породистых быках, вернее, на их репродуктивных органах. Пару лет назад она называлась «Американские семенные быки». Теперь вам понятны мои опасения.
В старших классах мне довелось учиться с девочкой, которую выбрали «Молочной Королевой» штата. За то, что ее «короновали», ей полагалось носить в сумочке фирменный шприц «А-Б Шаблона», наверное, на случай, если доведется встретить корову, которой потребуются услуги этой компании. «Молочная Королева» от природы была очень застенчивой, хотя та же природа наделила ее прекрасной внешностью, кстати не имевшей ничего общего с красотой пейзанки. Но я опять отвлекся. Итак, она стояла и с улыбкой доставала упомянутый шприц под недвусмысленные комментарии местных фермеров. То, что говорили ей не в меру остроумные одноклассники, не стоит передавать. (Однако она рассказала мне, что по-настоящему ее доставало только одно — необходимость каждый день есть мороженое — на протяжении всего лета. Она научилась избавляться от него так, как это проделывают женщины, страдающие булимией. Когда год ее коронованного статуса закончился, она не могла выносить даже запаха ванили, а по ночам ее преследовали кошмары, в которых из ее сумочки выпадали сорок огромных шприцев для осеменения.) Она честно призналась, что горько сожалела о том, что компания «А-Б Шаблон» вообще была придумана.
Все проходились по этой надписи и тому, что за ней стояло. Люди, которые работали в компании, часто добавляли свои шуточки к тексту (что-то вроде того, что «нашим коровам некогда скучать» или «американские быки сгорают на работе»). Под покровом темноты ребята, которые проезжали мимо на машинах, останавливались, чтобы «конкретизировать» смысл рекламной вывески, упражняясь в вульгарности. Я не знаю, почему эта рекламная вывеска оказалась посреди Шебойгана, ведь ферма, о которой шла речь, располагалась довольно далеко от дороги. В Шебойгане были все атрибуты маленького уютного города, в том числе вполне приличный университет, который, тем не менее, был кошмарным сном для выпускников местных школ. По этой причине, наверное, я и оказался в Колумбии. Мое поступление в университет было продиктовано еще и тем, что я очень хотел понять, как мама сумела преодолеть все невзгоды, сделать это с элегантностью и бесстрашием, которые позволили ей стать для меня самой лучшей мамой на земле.
Мой дедушка тоже внес свою лепту в продолжение моего образования, оставив нам внушительную сумму денег, распоряжаться которыми мы получали право только по достижении двадцати одного года. Он составил такое завещание задолго до того, как они с бабушкой погибли в авиакатастрофе. Я никогда не читал книг, написанных моим дедушкой, но тот парень, которого он сделал главным персонажем своих творений, наверное, мог бы стать в некотором роде рекламным лицом «Абсолют-Богатырь Шаблона»: ему удавалось «уложить в постель» (именно так формулировал это мой дедушка-автор) больше девиц, чем самому Джеймсу Бонду, и к тому же, без помощи зажигалки, которая в мгновение ока превращается в веревочную лестницу или в пистолет новейшей модели. Его книги приносили огромный доход, а дедушка был однажды председателем жюри Национального Комитета по вручению приза лучшему автору года. Наверное, вы особенно нуждаетесь в дедушке в детские годы, однако со мной произошло все наоборот. Он умер, когда мне было десять.
Мой дедуля Штейнер до сих пор разговаривает со мной, как будто мне десять лет, но дедушка (мы обращались к нему только так) говорил со мной, как с двадцатилетним, даже когда мне едва исполнилось пять. «Как идут дела, коллега?», — бывало, спрашивал он. Дедушка меня внимательно выслушивал, хотя был известен тем, что перебивал собеседника на полуслове. После его смерти оказалось, что они с бабушкой позаботились о нашем финансовом благополучии. Он боготворил мою маму. Условие их завещания (о том, что мы вольны распоряжаться своими деньгами по достижении определенного возраста) было продиктовано желанием уберечь нас от соблазна растратить деньги на глупости, что так свойственно юношеству. Моя сестра Кара точно нуждалась хоть в какой-то узде. Она начала называть себя Кошка, а человек, который прибегает к подобным переименованиям, вызывает, по меньшей мере, подозрения в неадекватности поведения.
С другой стороны, у нас был дедуля Штейнер, который всегда стремился помочь. Он даже пошел на то, чтобы продать дом, которым так гордился. Я уверен, что дедушка сделал бы то же самое, будь он жив и знай, что нам требуется его поддержка. Но я снова ушел от темы своего повествования.
Вернемся к моей сестре Аори и к ее имени. Сначала я задумался о нем, потом о цыплятах, которых мы везли тогда с фермы, потом о журнальчиках, которые отец приносил в дом, получая их от людей, живших в хижинах и старых трейлерах. Я решил, что все это издержки его зацикленности на своем здоровье. Я подумал, что он волнуется так сильно, оттого что не спит. Отец говорил, что не может спать из-за напряжения на работе. Он ведь был главным юридическим советником представителя губернатора в штате Висконсин. Работа доводила его до сумасшествия. Ему приходилось иметь дело с учеными дамами, которые считали, что их дискриминируют по половому признаку и не выделяют гранты с такой же охотой, как ученым-мужчинам.
Он сказал мне: «Я понял, насколько мне тяжело, когда начал воспринимать всех коллег по тому, с какими животными они у меня ассоциируются. Я думал: о, вот идет председатель комитета, господин Свинья. Секретарь был вылитый хорек. А мой ближайший коллега Кларк — самый настоящий бультерьер. Я испугался, что однажды ошибусь и скажу: „Послушай, дорогая Свинья, ты не взглянешь вот на эти документы?“ Юриспруденция, сынок, полна сюрпризов».
Его поражала та изощренность, с какой люди могли испортить себе жизнь. (А разве сам он не доказал позже, что тоже большой умелец в этом деле? Моя мама также недалеко ушла: она сумела убедить себя, что способность нарываться на неприятности сродни какому-нибудь генетическому сбою, в котором человек и не повинен вовсе.)
Так или иначе, но папу понесло. Он отправился в Мэдисон, где предлагались эксперименты по изучению сна. Мы смотрели потом видеозапись, где он был утыкан какими-то проводами, хотя справедливости ради надо отметить, что она была интереснее, чем слайды, которые он привез после отпуска: там были запечатлены следы деятельности человека каменного века, как мне показалось, еще более одержимого проблемой половой жизни, чем мой отец. Папа даже пошел на то, чтобы взять напрокат телевизор, а это было все равно, как если бы в нашем доме появился живой баран. (У нас никогда не было телевизора, и мы обычно смотрели его в доме друзей. Я, как правило, отправлялся к Люку. Другие дети, помню, искренне удивлялись тому, что мы живем без телевизора в доме, но самое странное было впереди.) Итак, мы сидели и смотрели, как Лео спит под действием снотворного в маленькой белой комнате, похожей на номер в отеле. Каждую секунду у него дергалась то рука, то нога. Я не удивлялся бы тому, что он, по его словам, не мог сомкнуть глаз. Может, он и правда не спал много лет, но нам казалось, что мы постоянно видим его сонным. Помню, что когда мы были маленькими детьми, то могли несколько часов ждать, пока папа проснется и решит поиграть с нами в бадминтон или в шахматы.