Уилсон Митчел. Встреча на далеком меридиане

   Гончаров растерянно моргнул - он не ожидал такого резкого перехода.
   - Простите, вы о чем?
   - Вчера на автобусной остановке, на углу Ломоносовского проспекта, сказал Ник. Его внезапно одолела усталость; пожалуй, не стоило заговаривать об этом. Вчерашний эпизод казался сейчас таким незначительным, таким далеким...
   - Я вас не видел.
   - Но ведь вы смотрели прямо на меня, - возразил Ник. - Валя тоже заметила это. Вы не могли не видеть нас.
   - Валя? - Гончаров пристально поглядел на него, и его явная заинтересованность словно подстегнула Ника. - _Наша_ Валя?
   - Ваша Валя. Мы с ней дошли туда пешком. Она собиралась куда-то в гости.
   - Я и ее не видел, - резко сказал Гончаров, как бы отклоняя непрошеные объяснения Ника, почему они с Валей оказались на улице вдвоем. Он стал нетерпеливо постукивать указательным пальцем по чертежу, о котором до того шла речь. - Я торопился домой. Меня там ждали.
   - Мне казалось, вы говорили, что будете весь вечер свободны.
   - Да, но когда вы ушли, мне позвонили по очень важному делу. - Ему, очевидно, стоило труда сохранять вежливый тон: настойчивость Ника раздражала его. - Итак, мы говорили о структуре поля...
   - Да, - сказал Ник. - Но, может быть, сначала условимся насчет сегодняшнего вечера? - После того как придет телеграмма от Анни, он немного поспит, но потом не хотелось бы оставаться в одиночестве. - Мы с вами собирались провести вечер вместе - быть может, сделаем это сегодня?
   - Очень сожалею, - ответил Гончаров, - но у меня тяжело заболел близкий друг. - Он взглянул на часы и отодвинул от себя чертеж. - Извините, пожалуйста, я должен сейчас позвонить и узнать, что сказал врач.
   - Разумеется, - откликнулся Ник. Намек на то, что ему лучше уйти, был так же ясен, как и нежелание Гончарова посвящать его в свои дела. Только вчера, подумал он, этот человек сетовал на то, что между ними так много невысказанного, а сегодня сам предпочитает о чем-то умалчивать. Ник встал и ушел. На ходу он взглянул на часы - вот и еще прошло сколько-то времени.
   Самолет Анни сейчас уже вылетел из Будапешта. По расписанию она должна быть в Вене через сорок минут. Если она пошлет телеграмму сразу же по приезде, то, пока ее доставят, пройдет еще часа два. Ник валился с ног от усталости, продолжать работу не было никакого смысла. Он решил пойти в гостиницу и ждать там. Растянувшись на кровати возле телефона, Ник мгновенно заснул, надеясь, что его разбудит звонок или стук в дверь, но, когда он, вздрогнув, проснулся, было совсем темно. Оказалось, что уже одиннадцать часов. В смятении он бросился к дежурной по этажу, но телеграммы для него не было. Должно быть, Анни послала вечером письмо. Что за дурацкая экономность, раздраженно подумал он.
   Телеграммы не было и утром. В течение дня Ник трижды звонил из института в гостиницу, но ни телеграммы, ни письма не было. Он пообедал у себя в номере и не выходил весь вечер, ожидая, что она позвонит. Она не позвонила. Ник начал приходить в неистовство.
   Ночью он написал ей письмо на адрес американского посольства в Вене. Шли дни, а ответа не было. Он написал еще раз. Ответа не было.
   Вне себя он позвонил в Вену, в посольство. Нет, о ней в посольстве ничего не известно. Он спросил о Хэншеле. Его бесконечно переключали с одного телефона на другой, и наконец кто-то ответил, что Хэншел живет в гостинице "Империаль".
   Он не мог заставить себя позвонить Хэншелу. Он сидел у себя в номере и упрямо ждал, пока венская телефонистка по указаниям московской обзванивала гостиницы в поисках миссис Робинсон, прибывшей из Москвы. Он настойчиво руководил этими поисками, вмешиваясь в разговор двух телефонисток то по-русски, то по-немецки. Каждый звонок в очередную гостиницу вселял в него новую надежду, каждая неудача усиливала его упрямство, его тоску, его гнев, пока наконец он не позвонил прямо в "Империаль". Нет, миссис Робинсон здесь не проживает. Доктор Хэншел? О да, да. Одну минутку... К сожалению, доктора Хэншела сейчас нет. Ник велел передать Хэншелу, что просит Анни позвонить ему в Москву. К черту самолюбие. Только бы услышать ее голос, на остальное наплевать. Но она не позвонила, и Ник не находил себе места от тоски.
   Если бы Гончаров сдержал свое обещание провести с ним вечер-другой, он хоть на время отвлекся бы от этой тоски по ней, от злости - словом, от всего, что его так мучило сейчас. Но в последнее время Гончаров непонятно почему стал держаться отчужденнее, чем когда-либо.
   Ник узнал теперь, что такое быть одиноким в Москве. Никто ему не звонил, никто из тех, кто был так приветлив к нему в институте во время работы, не приглашал к себе в гости. И никто не принимал его приглашений пообедать. Он снова предложил Гончарову поужинать вместе, и снова Гончаров уклонился.
   Ник был совсем одинок, а кругом кипела по-осеннему бодрая, еще более оживленная, чем прежде, Москва. Афиши на улицах возвещали о новых спектаклях, концертах, фильмах. Тысячи людей сновали по улицам, толпами вливались в метро, сходили со ступенек эскалаторов, стояли в очереди у троллейбусных остановок, потоками выливались из троллейбусов. Вокруг звучали человеческие голоса - в коридорах, в лифтах, на улице, - голоса воркующие, смеющиеся, зовущие, спорящие, объясняющие, сердящиеся, но ни один голос не окликнул его.
   Он не грустил от одиночества, оно приводило его в ярость, и все же никогда в жизни он так не томился по людям. Он обедал в своем плюшевом с попончиками номере, чтобы избавить себя от чувства одиночества на людях, но комната угнетала его, потому что там не было писем от Анни и стоял телефон, в котором не звучал ее голос.
   Он выходил подышать воздухом только ночью, когда пустели людные улицы и затихало вечернее оживление, когда залитые светом просторы Красной площади наполнялись лязгом танков и топотом марширующих солдат: шла ночная репетиция ноябрьского военного парада. И каждую ночь репетиция становилась все богаче и полнее, и длинная колонна орудий, танков и транспортеров выстраивалась уже и на улице Горького, чтобы потом стремительно ринуться на Красную площадь и пройти мимо тихого мавзолея.
   Иногда в эту позднюю пору на Ника наталкивался какой-нибудь пьяный, которого шатало из стороны в сторону, и, ухватившись за него, чтобы удержать равновесие, извинялся с изысканной вежливостью и пристыженно отводил глаза или грубо ругался. Несколько раз какие-то юнцы предлагали ему продать с себя костюм; молодые бизнесмены пожимали плечами и презрительно усмехались, когда он проходил мимо, не удостаивая их ответом.
   Снова и снова - уже со злостью - он перебирал в памяти всех своих знакомых, но каждый раз убеждался, что единственный человек, который, по-видимому, охотно общается с ним, это Валя. Он подумывал о том, чтобы пригласить ее куда-нибудь, но одно дело случайно встретиться с ней в гостях или у институтского подъезда и совсем другое - оказывать ей особое внимание и самому искать встреч. Он боялся, что она примет его приглашение только из жалости к его одиночеству, и гордость его возмущалась при мучительной мысли о том, что, если он ее пригласит, она, прежде чем дать ответ, хладнокровно посоветуется с десятком людей, из ее группы, со своим непосредственным начальником, с начальником своего начальника, и в конце концов простой дружеский обед и, быть может, посещение кино превратятся в полуофициальное мероприятие. А самое главное, если Гончаров не хочет встречаться с ним по какой-то другой причине, кроме той, на которую он ссылается, то та же самая причина может повлиять и на Валю, а он не желает обременять каждого москвича неизвестно откуда взявшимся больным другом, который может служить отличным предлогом, чтобы отказаться от приглашения.
   И все-таки, случайно услышав, что одна из молодых сотрудниц по телефону приглашает Валю пойти с ней в театр, так как ее спутник сегодня идти не может, Ник тут же, как ему казалось, забыл об этом, но после работы почему-то поехал домой на такси, а потом, все еще не отдавая себе отчета, зачем он это делает, позвонил в бюро обслуживания, справился о письмах, и, когда ему ответили, что из Вены ничего нет, заказал билет на тот же спектакль. И только в театре, сидя на неудобном месте, откуда почти не было видно ни сцены, ни публики внизу, Ник понял, что опять он действует не по своей воле, а находится в плену у одиночества, которое и толкает его на всякие поступки, и, когда занавес стал медленно раздвигаться, он сказал себе устало, но убежденно и без тени жалости: "Дурак несчастный!". Но он так оцепенел от тоски и злости, что ему было все равно.
   Во многих театрах Москвы сохранился европейский обычай прогуливаться во время антрактов. Публика устремляется в просторное высокое фойе с яркими люстрами и без всякой мебели и бесконечным потоком, произвольно образуя нестройную колонну, хоть и не в ногу, но величаво прохаживается по кругу в пределах невидимой границы, так что тот, кому вздумается выйти из рядов на середину, чувствует на себе сотни взглядов. Здесь не курят, разговаривают вполголоса, и каждый на виду у всех. Это - парад благопристойности по сравнению с тем, как держатся американские зрители, которые непринужденно болтают, разбившись на маленькие группки, словно после сорока минут пережитых сообща эмоций им необходимо вновь ощутить свою индивидуальность и побыть в относительном уединении, прежде чем вернуться в зрительный зал.
   В первом же антракте Ник увидел Валю в длинной веренице зрителей. Он стал у стены, ожидая, пока она и ее подруга обойдет фойе и приблизятся к нему. Заметив его, Валя поздоровалась, и лицо ее осветилось радостно-удивленной улыбкой. Она невольно повернула голову, чтобы посмотреть, один ли он, и прошла дальше, словно слегка досадуя, что он не подошел к ней. Сделав еще круг и снова поравнявшись с Ником, Валя протянула руку: "Пойдемте с нами" - как бы говорил этот обезоруживающе искренний жест. В первый раз, с тех пор как уехала Анни, ему предложили разделить компанию, и в нем вспыхнуло благодарное чувство. Он пошел с ними рядом.
   Подруга Вали, с которой ему доводилось раз или два разговаривать в институте, была немножко смущена любопытными взглядами окружающих, но, видимо, довольна. Это была некрасивая, хотя и хорошо сложенная девушка, светлая завитая челка, к сожалению, закрывала прекрасные линии ее лба. Она покраснела и первые минуты, очевидно, чувствовала себя неуверенно - то становилась чересчур сосредоточенной, то начинала беспричинно смеяться. Но застенчивость ее исчезла, как только зашел серьезный, хоть и несколько бессвязный разговор о пьесе. Девушка не желала говорить по-английски, стесняясь своего произношения, но понимала язык, по-видимому, не хуже, чем Валя, и все трое кое-как объяснялись то по-русски, то по-английски. Обе девушки уже видели пьесу в другом театре, и мнения их расходились. Валина подруга утверждала, что пьеса слишком сентиментальна, и Валя сказала, что если вникнуть в замысел автора, то все это даже трогательно; а что думает доктор Реннет?
   - Я очень редко бываю в театре, - ответил он.
   - Не будьте таким дипломатом, - сказала Валя. - Есть же у вас какое-то мнение.
   - Я смотрел с удовольствием. Актеры играют превосходно, но пьеса глупая. В жизни люди так себя не ведут.
   - Я согласна с вами, - сказала Валина подруга.
   - Значит, вы оба ничего не знаете о любви, - со спокойным упрямством заявила Валя.
   - А ты знаешь? - засмеялась ее подруга.
   - Я знаю, - ответила Валя. Она видела, что они чуть-чуть подсмеиваются над нею, и сама была не прочь посмеяться, но все же стояла на своем: - Я понимаю эту девушку. Если она действительно его любит, то именно так и должна поступить.
   - Да? - сказал Ник. - Тогда, вероятно, вы можете понять и женщину, которая, любя мужчину, бежит от него, потому что твердо уверена, что в конце концов потеряет его?
   - Да, - согласилась Валя. - Бывает и так. Я могу ее понять.
   - Ну, расскажите мне о такой женщине.
   Валя засмеялась.
   - Тут дело не только в женщине, но и в мужчине тоже. Расскажите мне о нем.
   В следующем антракте они опять встретились и продолжали разговаривать, прохаживаясь по фойе. Он хотел было предложить им встретиться после конца спектакля, чтобы проводить их домой, но боялся, что это предложение будет отвергнуто. Пока он боролся с нерешительностью, прозвенел звонок, и все заторопились в зал. Ну что же, это даже к лучшему - как будет, так и будет. Если он увидит их при выходе, то вызовется проводить, и это будет совершенно естественно. Если же он по каким-то особым причинам не должен этого делать, так они сами постараются избежать встречи с ним.
   Когда кончились вызовы и стихли аплодисменты, Ник вышел из ложи и направился прямо к вешалке, тщательно соблюдая правила игры, которую сам и придумал. Он стал в очередь; не прошло и несколько минут, как подошли девушки.
   - Дайте мне номерки, - сказал Ник. - Я возьму ваши пальто. - Он обернулся к стоявшему за ним молодому лейтенанту и попросил разрешения услужить девушкам. Лейтенант пожал плечами.
   - Пожалуйста, - приветливо сказал он.
   Бок о бок они медленно продвигались вдоль стойки и говорили только о пьесе; наконец, когда гардеробщик подал им пальто и они пошли к выходу, Ник сказал:
   - Я возьму такси и отвезу вас домой.
   Девушки быстро переглянулись.
   - Мы-то в Москве не заблудимся, - сказала Валина подруга, - поэтому давайте сначала мы отвезем вас. Ведь вы же, в конце концов, наш гость.
   Это значило, что через несколько минут он опять останется один, а ему страстно хотелось побыть с людьми, пусть даже хоть полчаса.
   - Я еще ни разу не заблудился в Москве. Я достаточно знаю русский язык, чтобы сказать водителю: "Гостиница "Москва", пожалуйста!".
   У Валяной подруги нашлось другое возражение: они с Валей живут в разных концах города и обеим ехать отсюда гораздо дальше, чем ему до гостиницы.
   Валя жила на Ленинградском шоссе, далеко за ипподромом, а ее подруга на Фрунзенской набережной.
   - Это ничего, - сказал Ник, не желая сдаваться. - Зато проедемся вдоль реки.
   Он быстро нашел такси, и спор закончился сам собой, как только они покатили по Садовому кольцу. Наступило, однако, немного напряженное молчание, и Ник не знал, чему это приписать - тому ли, что все трое не находили, о чем говорить, или же тому, что под давлением одиночества он сделал то самое, чего все время страшился: навязался им, а они не посмели ему отказать из вежливости и уважения к нему как к почетному гостю.
   У Крымского моста такси свернуло с Зубовского бульвара в тихую темноту набережной. Ник не мог себе представить, о чем сейчас думают девушки.
   - Люблю Москву ночью, - задумчиво сказала Валя. - Она становится совсем другой.
   - А я люблю смотреть на реку, - таким же тоном откликнулась ее подруга. - Города и деревни кажутся такими грустными, когда проезжаешь по ним ночью. Улицы пустые, дома темные, будто совсем необитаемые.
   - Лучшее время - ранний вечер, - заметила Валя, - когда еще не наступила ночная тишина.
   - Мне ночь никогда не кажется тихой, - сказал Ник. - Я все время ощущаю этот ливень субмикроскопических частиц, который льется сверху, проникая в нас, в наши дома, даже в землю под нашими ногами, словно наш мир и все, что в нем есть, сделано из какого-то темного стекла, освещенного изнутри лучами, которые беспрерывно струятся сквозь него.
   - Космические лучи занимают вас и днем и ночью, - тихо засмеялась Валя.
   - Не всегда, - просто сказал он. - Недавно поздно ночью я поехал во Внуково попрощаться с одним другом. Было около пяти утра. Я опоздал самолет уже поднимался в воздух. Я стоял один на пустом аэродроме. Вот тогда ночь была по-настоящему темной. Самая темная ночь, какую я когда-либо видел.
   Такси свернуло с ровной мостовой и запрыгало по колеям грязной дороги, петлявшей между новыми жилыми корпусами и подъемными кранами возле строящихся зданий, которые в темноте казались развалинами. Здесь еще не было ни улиц, ни деревьев, ни газонов - только изрытая и вздыбленная земля огромной московской равнины. Прежде чем выйти из машины, девушка сбросила легкие лодочки и достала из сумки коричневые башмаки на толстой подошве, без которых нельзя было обойтись в некоторых кварталах города. Ничуть не стесняясь, она надела их, обменялась с Ником рукопожатием и улыбнулась ему.
   - Я провожу вас до дверей, - сказал он.
   - Нет, не нужно. Спасибо. Валя, может, ты останешься у меня ночевать? Ты позвонишь своим, а утром вместе поедем в институт. От меня ведь гораздо ближе.
   Валя ответила не сразу. Ник не шелохнулся. Если он и вправду навязался, если ее это тяготит, то вот прекрасный предлог отделаться от него.
   - Нет, спасибо, - сказала Валя. В голосе ее чувствовалось чуть заметное колебание - намек на то, что подруга, возможно, вкладывала в свои слова и другой смысл. Валя улыбнулась и поцеловала ее в щеку. - Спокойной ночи.
   Она назвала шоферу свой адрес. И снова оба замолчали, но ощущение, что ей, может быть, неловко с ним, совершенно покинуло Ника.
   Они нарушили молчание какими-то незначительными фразами, потом Валя неожиданно спросила:
   - Какой самолет отходит из Внукова в пять часов утра?
   - Самолет на Вену.
   Валя помолчала, потом опять спросила:
   - А в какой книге женщина бросает мужчину потому, что боится его потерять?
   - Не знаю, - сказал он и, порывшись в памяти, добавил: - Не могу припомнить ни одной такой книги.
   - Может быть, в пьесе?
   Ник опять покачал головой.
   - Их, должно быть, много.
   - Я думала, вы знаете такой случай, - сказала Валя. - Так мне показалось по вашему тону.
   - Я знаю только одно: я голоден, - заявил Ник, чтобы переменить разговор. - Где можно было бы поесть?
   - Сейчас поздно. Я бы пригласила вас к себе, но боюсь, это не совсем удобно.
   - Может, пойти в ресторан или кафе? - Он взглянул на часы. - Еще нет одиннадцати.
   Валя промолчала.
   - Что делают москвичи после театра? Знаете, я здесь всегда голоден, потому что в Москве едят совсем в другое время, чем у нас, и я никак не могу к этому привыкнуть.
   - После театра мы идем домой или в гости, - коротко ответила Валя. - А что делают в Америке?
   - То же самое, только мы часто ходим в рестораны. Но видите ли, я не хочу ехать домой, потому что я голоден, и не могу пойти в гости, потому что у меня нет знакомых. Значит, я должен умереть с голоду?
   - Нет, - негромко рассмеялась она.
   - А что же мне делать?
   - Да, трудная проблема, - согласилась Валя.
   - Но рядом с этой проблемой стоит и ее решение. Или, может быть, это другая проблема?
   - Что вы имеете в виду?
   - Понимаете, это довольно трудно сказать, - медленно произнес Ник. Должно быть, любой иностранец в любой стране считает, что все, что с ним происходит, объясняется тем, что он иностранец.
   - И что же?
   - И больше ничего.
   Немного помолчав. Валя сказала:
   - Вам следовало бы объясниться точнее.
   - Ну хорошо. Вы не пойдете со мной в ресторан только потому, что я иностранец?
   - Вы именно это и хотели сказать?
   - Да, именно это.
   - Тогда я отвечу - вовсе не потому.
   - А почему же?
   - Потому что вы меня не приглашали. Вы все ходили вокруг да около, но так и не сказали: "Пожалуйста, пойдемте в ресторан".
   - Хорошо, пожалуйста, пойдемте со мной в ресторан.
   - С удовольствием, - просто сказала она, пожав плечами. - Я тоже очень хочу есть. - Но они уже проехали и площадь Маяковского, и только что миновали Белорусский вокзал. - Надо повернуть обратно, - заметила Валя. Дальше ресторанов нет.
   - Можно пойти в гостиницу "Советская". Вам нравится там?
   - Мне - в "Советской"? - Валя взглянула на него. - Да я никогда там не была. Право, у вас очень странные представления о том, как мы живем и что мы делаем.
   - Я не имею никакого представления о том, как вы живете и что делаете. Откуда мне это знать?
   - Скажите, - спокойно спросила Валя, - в каком городе вы живете?
   - В Кливленде.
   - Это большой город?
   - Да. Около миллиона жителей.
   - И там есть большие отели?
   - Да.
   - Ну так скажите мне, пожалуйста, часто ли обыкновенные девушки ходят в рестораны этих отелей? Я не говорю о дочерях богачей или знаменитостей. Просто самые обыкновенные девушки?
   - Понимаю ваш вопрос, - сказал он.
   - У меня есть еще один, - настойчиво продолжала Валя, и Ник понял, что его подозрения были не лишены оснований. - Многие ли кливлендские девушки ходят в эти или другие рестораны с приезжими советскими учеными?
   - Нет, немногие.
   - Ведь очень немногие, верно?
   - Очень, очень немногие. Победа на вашей стороне.
   - Мы с вами не воюем, - спокойно сказала она.
   Ресторан был почти полон, оркестранты ушли отдохнуть, поэтому Ник не сразу понял, что здесь танцуют. Валя пошла позвонить домой.
   - Это необходимо, - смеясь, объяснила она. - А то мама будет волноваться.
   В зале, кроме Ника, было еще двое иностранцев, они сидели за столиком в углу, увлекшись разговором; отодвинули в сторону маленький французский флажок, чтобы он не мешал жестикулировать, и не слушали музыку, не обращали внимания на танцующие пары.
   - Советские люди и французы переменились ролями, - сказал Ник Вале, указывая на них. Валя засмеялась.
   - Почему бы советским людям не потанцевать? - спросила она. - У нас теперь это принято. Я сама люблю танцевать.
   - Я не танцевал много лет, - сказал Ник. - И никогда не был хорошим танцором.
   - Опять-таки будьте точнее, пожалуйста, - взмолилась Валя. - Вы хотите пригласить меня танцевать?
   Ник заколебался, потом со смехом сказал:
   - Да. Почему бы нет? Давайте потанцуем?
   - С удовольствием, - ответила Валя.
   Он встал из-за столика и, ожидая, пока она подойдет, совершенно неожиданно для себя ощутил такое острое волнение, что ему пришлось отвести глаза в сторону.
   В его объятиях она двигалась так же свободно и с такой же естественностью, с какой шла рядом с ним по улице. Рука ее, которую он держал в своей, была легкой и сухой, талия - тонкой. Валя касалась плечом его плеча, потому что была высокого роста, и это прикосновение походило на ласку, все тело ее было гибким и послушным. Они танцевали в полном молчании, и он почти не сознавал, что движется, и не слышал музыки. Вернувшись за столик, они опять долго молчали. Ник думал о только что испытанном ощущении. Это могло быть лишь чувство благодарности, обостренное отъездом Анни, но он вдруг увидел в Вале женщину.
   Они сидели в ресторане больше часа, потом вышли в ночь и пошли по пустынной, окаймленной деревьями дорожке - узкому зеленому островку на краю широкого шоссе. Впереди, насколько хватал глаз, уходила в темноту прямая бесконечная вереница желтых фонарей на столбах, таких же высоких, как деревья. Дорожка была безлюдна, на пустых скамьях не было ни души. Ник и Валя медленно шли рядом, изредка перебрасываясь словами; ее рука легко лежала на сгибе его локтя. Время от времени по шоссе проносился раскатистый грохот - это бронетранспортеры спешили к центру на полночную репетицию. В промежутках, когда стихал лязг и стук, ярко освещенное шоссе опять становилось пустынным. Ночь была холодная, и Валя слегка вздрагивала, чуть-чуть сжимая пальцами его руку выше локтя.
   - Уже очень поздно, - сказала она. - Мне пора домой. Я живу совсем недалеко отсюда. Спасибо за приятный вечер.
   - Вечер был чудесный.
   - И, может быть, он отвлек ваши мысли от того самолета на Вену? - мягко спросила она.
   Ник помолчал, потом кивнул головой.
   - Я рада, - проговорила Валя и добавила с оттенком огорчения и наивной грустной откровенности: - А я, наоборот, думала о нем все время.
   Как отнесется Гончаров к этой подстроенной Ником встрече с Валей, станет ли еще более замкнутым, и вообще есть ли какая-либо связь между тем, что он видится с Валей, и холодностью Гончарова - Ник не знал, да, впрочем, это ему было теперь безразлично. Он очень злился на всех за свое одиночество, а Валя была единственным человеком, у которого нашлось для него время. Он испытывал к ней благодарность, но на другое утро с таким же нетерпением стал справляться, нет ли ему письма, и был так же удручен, узнав, что ничего нет. Он приехал в институт, настроенный воинственно, ожидая от Гончарова чего угодно, только не виноватого смущения, с которым тот подошел к нему перед началом работы. Гончаров, по-видимому, даже затруднялся начать разговор, подыскивая слова, но затем внезапно сказал:
   - Чувствую, что должен извиниться перед вами. Я совсем вас забросил в последние дни, пока моя... - он заколебался, ища подходящего слова, - моя гостья... Видите ли, моя гостья уже уехала. Исследования показали, что ей сейчас не грозит опасность. Она очень боялась, хотя не признавалась в этом никому, кроме меня. Во время войны она проявляла удивительное мужество, но ведь известно, что худшие пациенты - это врачи. - Он нахмурился, явно недовольный собой. - Это моя теща, - отрывисто сказал он и продолжал уже совсем откровенно: - Единственный близкий ей человек - это я, она потеряла всю семью: и мужа и детей. Мы редко переписываемся, иногда говорим по телефону, но, когда одному из нас плохо, он зовет другого. Когда-то только она одна знала, что у меня в душе, и только я знал, как она тогда страдала. В то время мы могли говорить откровенно только друг с другом. Поэтому мы очень близки. Она уехала к себе в Харьков на работу, и никто, кроме ее начальника, не знает, что она поехала в Москву без всякой надежды вернуться домой. Понимаете, я хочу, чтобы у нас с вами не было недоразумений.
   - Я понимаю, - кратко сказал Ник, по примеру Гончарова не придавая значения тому, что Гончаров впервые сам упомянул о своей жене, хотя это косвенное упоминание порождало множество вопросов, тем более что, по глубокому убеждению Ника, ни одна женщина никогда не жила в этой столь прозаически обставленной квартире, без занавесок на окнах. Где же и когда он жил с ней и почему ему так трудно говорить обо всем, что связано с его браком?