Уилсон Митчел. Встреча на далеком меридиане

   Ник дремал, в мозгу у него отдавался шум собственного дыхания, и вдруг в треске микрофона он различил голос Гончарова - сдержанно раздраженный и все время перебиваемый посторонними звуками. Разговор, по-видимому, длился уже давно. Ник все еще держал в руке стакан, зацепив пальцем ручку подстаканника. Он не мог себе представить, сколько времени проспал - быть может, всего несколько секунд, но, возможно, и минут двадцать. Снег за окнами валил все гуще. Теперь он падал вкось, и только тут Ник услышал, как воет снаружи ветер, ударяя в стекла. С каждой секундой сознание Ника пробуждалось, становилось четче, яснее.
   Гончаров все продолжал говорить, а Валя торопливо, стараясь поспеть за ним, записывала. Русская речь для Ника была слишком стремительной, он разбирал только отдельные слова, но было совершенно очевидно, что Гончаров дает указания. У Вали было застывшее, озабоченное выражение лица.
   - Ну, как вы, окончательно проснулись? - спросила Валя, взглянув на Ника. - Он хочет говорить с вами.
   Ник встал, подошел к микрофону, и от резкого движения у него закружилась голова, но это почти мгновенно прошло. Он поздоровался с Гончаровым.
   - Как вы, в порядке? - спросил Гончаров.
   - Да пустяки, не беспокойтесь обо мне, - ответил Ник. - Очень рад за Когана.
   - Я тоже. Теперь могу дать волю своей злости. Все ему выложил, чего не мог сказать раньше. Сейчас вернусь в больницу и доскажу остальное, потому что из-за снега сегодня выехать в горы не удастся. - Удивительно, что, несмотря на гул в аппарате и атмосферные помехи, Ник ясно чувствовал напряжение в голове Гончарова. - Некоторое время я еще задержусь здесь. Но так или иначе вы там и без меня сможете сделать многое. Дайте Валю, я дочитаю ей список.
   Валя вернулась к микрофону, и Гончаров опять принялся диктовать быстро и властным тоном. Она вырвала листок из блокнота, исписала его, вырвала второй листок, исписала и его. Ее окаменевшее, напряженное лицо все больше выражало сдерживаемое недовольство. Один только Геловани не понимал, что происходит, и тихонько удивленно смеялся.
   - Что с ним такое, - говорил он, - с ума, что ли, сошел? Если мы полгода будем работать круглые сутки, без перерыва на еду и разговоры, то все равно не успеем всего закончить. А кроме того, мы и сами знаем, что нужно делать.
   Ник промолчал. Раздражение в голосе Гончарова и немыслимо длинный перечень инструкций означали одно: для Гончарова была невыносима мысль, что Ник и Валя вместе. Он ничего не знал об их чувствах и переживаниях, об обоюдном их невысказанном решении, и, если уж сам он не мог быть там же, где и они, чтобы встать между ними, он хотел отгородить их друг от друга спешной, трудной работой. Яростная подозрительность Гончарова вызвала у Ника досадливое сострадание к нему. Нику хотелось крикнуть: "Перестаньте же, вы делаете только хуже!" И действительно, Валя воспринимала это как грубое оскорбление. Она продолжала писать, лицо ее делалось все более замкнутым, и Ник знал, что Гончаров совершает одну из величайших ошибок своей жизни.
   Ник все время помнил о Вале, а Валя о нем. Их обоих мучило это, как боль незажившей раны, и, однако, необходимо было напрячь всю волю, как бы не замечать этого и продолжать работу. Если они находились в одной комнате, им стоило огромного труда не взглядывать то и дело друг на друга и не забывать, что в разговоре должны участвовать и другие. Если они работали порознь, их отвлекало от дела постоянное ожидание: вот сейчас раздадутся знакомые шаги, так непохожие на все остальные, и звук этих шагов заставлял кровь бежать быстрее.
   Ни вместе, ни врозь они не знали покоя. В сущности, наедине им не удалось быть еще ни разу, но ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы такая встреча состоялась: оба и жаждали, и страшились ее.
   Переговоры с Гончаровым, по крайней мере дважды в день, только усугубляли напряжение. Работа на станции двигалась с невероятной быстротой, и этот необычный рабочий темп озадачивал Гончарова и как будто еще больше отдалял их от него. Они жили в своем обособленном мире - все за его пределами становились как бы чужими, нереальными.
   Снег шел несколько дней, прекращаясь лишь ненадолго, а ветер и вовсе не утихал. Он выл, барабанил в окна, в одних местах наметал громадные причудливой формы сугробы, в других срывал весь снег, обнажая камни. Окна с той стороны здания, откуда дул ветер, были совершенно залеплены снегом, с подветренной стороны оконные стекла были прозрачны, но за ними стояла сплошная белая мгла, и лишь в минуты затишья сквозь эту мглу проглядывало свинцово-серое небо. По всему дому гуляли сквозняки, как будто ветер прорывался даже сквозь камень.
   К морозу Ник привык довольно скоро и вообще быстро приспособился к пребыванию на большой высоте. К чему он не мог привыкнуть, это к присутствию Вали, к тому, что постоянно видит ее, чувствует, как она проходит мимо, почти касаясь его, к тому, что она спит в дальнем конце этого дома, у той же стены, что и он.
   Он пытался чем-нибудь отвлечься, но уйти ему было некуда. Дом, действительно замечательный, все же не был так колоссален, как показалось Нику в день приезда. На самом деле комнаты были меньше, потолки ниже, и первое впечатление, что размеры здания необъятны, сменилось другим: Ник увидел, что оно построено по очень строгому, точно продуманному плану, как строят корабли. Кроме него и Вали - те, кто приехал с ней из Москвы, пока еще оставались на базе, - на станции работало всего двенадцать человек: Геловани, врач, двое студентов, остальные - обслуживающий персонал, люди того типа, что выполняют подсобные работы во всех научно-исследовательских институтах: у них ловкие руки, особое чутье к механизмам и подлинное отвращение ко всякой рутине.
   С ними Ник сталкивался мало: работа, которую предстояло проделать, не могла быть поручена механикам - слишком много времени ушло бы на инструктирование, - втроем, с Валей и Геловани, они могли справиться быстрее. Дело само по себе было привычным, но оно могло бы дать Нику особое удовлетворение: это было окончательной проверкой, медленным крещендо, последним парадом сил перед главным ударом. Все репетиции были уже позади. Приборы действовали именно так, как надлежало им действовать во время эксперимента, а уж эксперимент решит все. И Ник мучился тем, что теперь, когда это было особенно важно, он не мог полностью отдаться делу.
   Со стороны, однако, казалось, что он с неослабевающим интересом вникает в мельчайшие подробности. Нельзя допускать никакой случайности, настойчиво повторял он. Каждая вновь прибывшая деталь проверялась - необходимо было убедиться, что во время перевозки ничто не пострадало. Но и целиком поглощенный работой. Ник в любой момент знал, где Валя: стоит напротив него у стола или где-нибудь сзади в углу лаборатории. Он определял это, почти не глядя, от него не ускользало ни одно ее движение.
   Мысли о Вале он ощущал как осязаемое препятствие в ходе работы и тратил неимоверные усилия, чтобы преодолеть его. Но казалось, в самых кончиках его пальцев была заключена интуиция. Ему прежде никогда не приходилось иметь дело со счетчиками Гейгера данного образца, но, чтобы ускорить их проверку, он придумал простые гибкие зажимы, которые могли бы удерживать на месте легко гнущиеся электроды, когда дело дойдет до пробного включения высокого напряжения. Он делал эскиз за эскизом, пока не добился простейшей конструкции: чтобы изготовить зажимы, требовалось лишь сделать два оборота на фрезерном станке и просверлить дрелью четыре отверстия. Геловани понес эскиз в мастерскую.
   В его отсутствие Ник и Валя продолжали работу, так и не обменявшись ни словом, испытывая мрачное удовлетворение оттого, что в комнате помимо них находятся еще двое студентов-старшекурсников, с головой ушедших в свои занятия. Напряжение давило, как тяжесть, мускулы у Ника и Вали сжались, сопротивляясь этой тяжести. Они могли тронуть друг друга за руку, поговорить шепотом и уж во всяком случае поглядеть друг на друга. Но ничего этого они не сделали. Через десять минут вернулся Геловани с готовыми зажимами - теперь достаточно было всего двух человек для проведения сложной работы. Геловани постоял, посмотрел, пока Ник и Валя проверяли зажимы, и принял их тягостное молчание за поглощенность делом.
   - Ну, я вам пока больше не нужен, - сказал он немного погодя. - Пойду обратно в мастерскую, начну сборку рам. В помощь возьму обоих ребят.
   Он позвал студентов, и они все трое вышли из лаборатории. Их удаляющиеся шаги на лестнице отозвались гулким эхом в стучащем, как молот, сердце Ника. Наконец они с Валей остались совсем одни на этом ледяном острове, вскинутом куда-то в небо, где кружила снежная буря.
   Ник видел, что с Валей происходит то же самое, что и с ним, потому что краски сбежали с ее лица, хотя ни выражение его, ни темп ее работы нисколько не изменились. Она только не переставая облизывала губы и прижимала руки к горлу, как будто ей нечем было дышать. И оба по-прежнему молчали. Приборы и экраны один за другим давали показания, и говорить не было необходимости. Но молчание Ника и Вали было лишь выжиданием.
   Наконец Валя не выдержала. Руки ее беспомощно повисли, она могла лишь стоять и смотреть на него.
   - Не могу я работать, когда вы здесь, - сказала она. - Бесполезно и пробовать. Не могу.
   Ник обошел вокруг стола и приблизился к Вале. Как будто не в силах сдвинуться с места, она только следила за каждым его движением. Потом закрыла глаза. Тело ее стало безвольным. Ник притянул ее к себе - оба измучились томительной неопределенностью и теперь были глухи и немы перед протестами совести, которая не хотела признать, что самое главное - это они сами и их желания. Они пришли из разных миров. Хорошо ли они знали и понимали друг друга? Сейчас все это было им безразлично. Пойдут ли теперь их жизни вместе или врозь - сказать было невозможно, да и не стоило задавать себе таких вопросов. Существовало только одно - данное мгновение, которое все отодвигалось и отодвигалось и потому стало невыносимым бременем. Они оба приняли его с чувством усталого облегчения. Валя совершенно обессилела, она вся дрожала в своей толстой теплой жакетке. Прильнув к Нику, она отрывисто шептала слова, которых он все еще не понимал, заверяла его в чем-то с безудержной страстностью, шедшей из самой глубины ее души, но все, что он слышал - что он хотел слышать, - это переливы ее голоса, и он впивал их, охваченный неутолимой жаждой, которой томился всю жизнь. Он выключил свет, закрыл дверь, и они, не стыдясь, не опасаясь более, унеслись за тысячу миль и за тысячу лет от своих прежних жизней и от того, что их ждало впереди. Они были совершенно одни, где-то во мгле белых небесных метелей.
   12
   Они преступили черту, еще не успев до конца осознать это, хотя то, что случилось, подготавливалось уже давно и было неминуемо. И оттого, что все произошло так стремительно, они еще не представляли себе всех последствий. Ник знал, что Обманул доверие, но у него появилась какая-то твердость, он и не думал оправдываться. Что случилось, то случилось. Все вышло не так, как им всем хотелось, но предаваться раскаянию было бы пустой сентиментальностью. Между ним и Валей долго нагнеталась страсть, ее надо было изжить и впоследствии, быть может, расплатиться за это.
   На пятую ночь снегопад прекратился, сквозь мчавшиеся тучи засверкали звезды, но ветер дул с прежней силой и не менял направления. Считать, что буря улеглась, было преждевременно. И действительно, через несколько часов снова посыпал снег, и наступившее утро было окутано белым туманом, а потом снова закрутила метель и не стихала весь день и всю следующую ночь. Снегом замело все, что было за стенами дома, и уже не верилось, что за их пределами что-то реально существует. Прошло еще три таких дня, и стало казаться, что станция полностью отрезана от остального мира.
   Время ощущалось как застывшая тишина, сквозь которую неуклонно продвигается вперед работа. Она начиналась в семь утра, а заканчивалась иной раз только к девяти, а то и к десяти часам вечера. Лишь тогда, усталые, с воспаленными глазами, еще не скинув с себя деловой озабоченности, все они тянулись в комнату отдыха, чтобы немного встряхнуться за игрой в шахматы или карты - Ник научился играть в "дурака", - или послушать музыку у радиоприемника в одном углу комнаты, или же посидеть у телевизора в другом ее углу, посмотреть фильм телевизионные передачи из Тбилиси были лучше радиопередач из Канаури. В музыку врывалось щелканье и глухие удары бильярдных шаров о борт и частая перестрелка пинг-понга. Допоздна не засиживались, хотелось только как-нибудь скоротать остаток дня; и обычно часам к одиннадцати все отправлялись спать. Но для Ника, у которого дни также целиком проходили в работе, вечера были наполнены томительным нетерпением.
   Каждую ночь, выждав, когда все разойдутся по своим комнатам, он возвращался в лабораторию, чтобы еще раз убедиться, сколько сделано за день, и сосредоточить мысли на завтрашней работе. Но и это не успокаивало - нервы его были взвинчены, желания томили его.
   Он мог встречаться с Валей только глубокой ночью. Их встречи проходили почти в полном молчании. Они оба были как одержимые.
   Однажды Валя шепнула: "Как я ненавижу, когда надо что-нибудь делать украдкой! У меня такое чувство, что всех, к кому я всегда хорошо относилась, я обратила в своих врагов, и сама как будто раздвоилась".
   Днем, за работой, у них была возможность поговорить, но они никогда не заговаривали о своих ночных встречах, хотя оба знали, как много значат один для другого. Это сказывалось в случайных взглядах, которыми они обменивались, в том, как они искали повода мимоходом коснуться друг друга.
   Однажды утром Валя вошла в лабораторию, держа на ладони маленький голубоватый шарик, подвешенный на золотой цепочке. Это был тот крошечный глобус, который подарила ему Руфь, когда они завтракали вместе в Нью-Йорке накануне его отъезда в Европу. Ник хранил его в футляре для бритвенных принадлежностей, и каждый день на глаза ему попадался среди других привычных предметов голубой шарик - символ бесчисленных, глубоко пережитых воспоминаний. Когда он увидел его в руке у Вали, увидел, как она медленно поворачивает его, рассматривая в резком свете единственной в комнате электрической лампочки, разбирает начертания на нем и, быть может, угадывает тайный его смысл, прошлое и настоящее вдруг сошлись для Ника так неожиданно, что у него сжалось сердце от нежности к Вале. Шарик валялся на полу в ванной, его нашла уборщица и принесла Вале, подумав, что, быть может, это часть ее серьги. Она положила его на Валину кровать вместе с запиской. Валя сразу же поняла, чей это брелок, а теперь угадала и кое-что другое.
   - Он, должно быть, очень старинный, - сказала она, когда Ник объяснил ей, что это глобус. - Еще когда не были известны очертания материков. И не обозначены ни Япония, ни Австралия. - Валя с грустью поглядела на шарик и опустила его в руку Ника - крошечный глобус, еще хранивший тепло ее прикосновения. - Это прощальный подарок, верно?
   - Как ты догадалась?
   - Такую вещицу могла дать тебе только женщина, которая очень хорошо тебя знает. Знай она тебя хуже, она сделала бы тебе более интимный подарок и это было бы ошибкой.
   - Ты все еще считаешь меня таким холодным? - спросил он, чуть улыбнувшись.
   - Я знаю, что ты не холодный. Но что является твоей истинной страстью это мне и сейчас непонятно.
   Он обвел рукой лабораторий со всем, что в ней находилось.
   - Я же говорил тебе и опять повторяю: все это. Вот то, без чего я не мыслю своей жизни. И я пообещал, что, когда я вновь найду себя в этом, я выброшу цепь и сохраню весь мир. - Он посмотрел ей прямо в глаза и сказал ровным, ничего не выражающим голосом: - Мне дала его жена, когда мы виделись с ней в последний раз. Это как бы маленькая шутка, понятная только нам обоим.
   - Но ты все еще бережешь подарок.
   - Потому что это было не только шуткой, - сказал он коротко.
   - И когда же ты выбросишь цепь? - не успокаивалась Валя.
   Он пожал плечами и снова занялся работой.
   - Кто знает, - сказал он.
   - Ты говоришь так, будто не надеешься, что этот день когда-нибудь наступит.
   - Сейчас я занят работой и не думаю о тех днях, которые впереди. Если суждено прийти такому дню, значит, он придет.
   - Не понимаю я тебя, - вздохнула Валя. - Как можно вести такую... - Она произнесла слово, Нику незнакомое, и с той властностью, какую дала ей их новая близость, настояла на том, чтобы Ник отложил работу и посмотрел слово в словаре, потому что ей хотелось, чтобы он непременно понял; Ник посмеялся, но уступил, - ...такую _творческую_ работу, если у тебя нет веры в будущее? Как можешь ты начинать вот этот эксперимент, если в глубине души не уверен, что успеешь его закончить? Или что после тебя будут жить люди, для которых результаты его будут иметь значение?
   - Валя, не мучай меня. Всю весну и все лето эти же вопросы я задавал одному человеку, который уговаривал меня сделать то, чего я делать не хотел. Мне неприятно было задавать такие вопросы, еще менее приятно их выслушивать. У меня нет на них готовых ответов. Я просто выполняю то, что нужно выполнить. Ну, принимайся за работу, - сказал он с деланной строгостью. - Нельзя быть такой болтушкой. Помнишь, что сказал о тебе Гончаров в тот вечер, когда мы с тобой познакомились?
   Он хотел только пошутить, но шутка не вышла: упоминание имени Гончарова всегда действовало на Валю отрезвляюще. Она умолкла. Ник подумал растерянно, что он, сам того не желая, как бы дал ей пощечину своим напоминанием о том, что этот далекий внешний мир существует. Последнее время Валя как-то осунулась, была более, чем обычно, задумчива и сосредоточена. После разговоров с Гончаровым по радио она работала по нескольку часов подряд, не проронив ни слова.
   - Он влюблен в тебя, - сказал вдруг Ник, не выдержав. - Как ты можешь говорить, что не знаешь этого?
   - Потому что я этого не чувствую.
   "Неужели ты не понимаешь, что это значит для него - то, что мы с тобой здесь вместе?" - хотел он было сказать, но вовремя остановился: зачем мучить ее и дразнить себя? И все же спросил:
   - А как ты думаешь, почему он так рвется разговаривать по радио?
   - Это не я, а ты ничего не понимаешь, - сказала Валя устало. - Он звонит, чтобы убедиться, что ты тут занят, не скучаешь. Дело не во мне. Ведь не я, а ты в чужой стране, далеко от родины. Ты одинок, и предполагается, что тебе нужны временные развлечения.
   - И он думает, что это все, что мне требуется?
   - Нет, конечно, он так не думает, он знает, что тебе нужно не только это, что ты действительно хочешь здесь работать. Ведь он перевернул все на свете, чтобы добиться для тебя разрешения приехать сюда, и теперь думает: "Ты хотел работать? Ладно, так работай же!" Я не намерена говорить о нем, - сказала она вдруг отрывисто. - И вообще ни о чем.
   Но это была неправда. Валя хотела все разузнать, выпытать, о чем думает и что чувствует Ник, а ему именно этого касаться было трудно.
   - Ну объясни, почему тебе это трудно, - настойчиво повторяла она, в свою очередь не понимая, что причиняет ему боль.
   - Есть вещи, которых тебе не понять, - сказал он, не зная, как убедить ее.
   - Потому что я молода и неопытна? - спросила она преувеличенно спокойно, и, хотя она сердилась на него, Нику стало искренне жаль ее.
   - Валя, не заняться ли нам работой? - сказал он ласково.
   - А я вовсе на так уж молода и неопытна. Я ведь сразу сообразила, кто подарил тебе маленький глобус.
   - Лучше оставим прошлое в покое. Я не стану задавать тебе никаких вопросов, и ты тоже меня не спрашивай - хорошо?
   - Ну, разумеется, - ответила она кротко. - Твоя жена была первой женщиной, которую ты любил?
   Ник поднял на нее глаза, но Валя в эту минуту смотрела не на него, она заглядывала в цилиндр счетчика, проверяя сохранность нити накала.
   - Да, - сказал Ник очень резко, желая показать, что намерен прекратить разговор, но Валю это не остановило.
   - А после нее?
   - Что после нее?
   - Был у тебя еще кто-нибудь?
   - Валя, ведь мы, кажется, решили не затрагивать такие темы.
   - Мы никаких тем и не затрагиваем. Я просто хотела узнать, как американцы относятся к женщинам, только и всего.
   - В Америке семьдесят миллионов мужчин, и все они чуточку между собой различаются. Вообще же мужчины в Америке точно такие, как в России.
   - Так, значит, у тебя был и еще кто-то.
   - Конечно, был и еще кто-то, - сказал он мягко. - Валя, я ведь у тебя ничего не выпытываю.
   - Я знаю. Вы еще любите друг друга, ты и та другая женщина?
   - Я люблю тебя, - проговорил он быстро. - То было давно.
   - Давно? Следовательно, после нее были еще и другие?
   - Знаешь, Валя, когда Мари Кюри работала в лаборатории, она не задавала Пьеру подобных вопросов. И ее дочь не задавала таких вопросов Жолио, и, вероятно, Лизе Мейтнер никогда...
   - И много их было, других женщин? - не унималась Валя.
   - Очень много, - сказал Ник раздраженно. - Я не веду им счета. Валя, прекрати! Зачем ты все это говоришь?
   - Если я так неопытна по сравнению с тобой, так молода...
   - Я об этом ни слова не говорил. Это ты сама сказала.
   - ...вполне естественно, что мне любопытно узнать, откуда у тебя такое знание женщин.
   - Никакого знания женщин у меня нет. С теми немногими, с кем мне приходилось сталкиваться, я ухитрился совершить все те ошибки, какие только может совершить мужчина. Поверь мне, у меня нет никакого права... Ему пришлось закончить по-английски: - права судить и, осуждать...
   - Судить и осуждать? - повторила она за ним.
   - Да, судить и осуждать, - сказал он нетерпеливо. - Ну, понимаешь, судья судит, осуждает, решает, - пытался он объяснить ей по-русски.
   - Что же ты решил? - спросила она. - И что тебе надо было решать?
   - Ничего, - сказал он беспомощно. - Валя, у нас нет времени рыться в словаре.
   - Слушай, я хочу, чтобы ты знал, - продолжала она. - Я не так неопытна, как ты полагаешь.
   И она рассказала ему, что в десятом классе один мальчик был так страстно в нее влюблен, что она боялась, что он и в самом деле застрелится в Сокольниках, как грозился. И потом в университете был один студент-химик, из Архангельска. И потом еще один, из Таганрога, его звали Володя. Она этого Володю любила, но когда она однажды вообразила, что забеременела, Володя был в такой панике, что ей с тех пор даже смотреть на него стало противно. Валя стремительно выкладывала ему все эти нехитрые увлечения, с трудом, сердито, преодолевая неловкость. Сперва Ник и сам было рассердился на нее, но тут же его охватило чувство нежности к ней и сострадания. Его тянуло обнять ее и утешить, как стал бы он утешать ребенка, который ломает свою гордость, прикидывается не тем, что он есть на самом деле, и все для того, чтобы старшие дети, нетерпеливо его отталкивающие, согласились принять его в игру.
   Между ними то и дело возникали размолвки и недоразумения, и каждый раз после этого они смотрели друг на друга растерянно, удивляясь, как это можно не понимать того, что так ясно и очевидно. Валя росла в постоянном общении с людьми, все время чувствовала свою связь с ними - Ник рос один. То, что он считал отрадной возможностью побыть наедине, Валя воспринимала как тягостное одиночество. У нее была потребность в руководстве хотя бы в форме советов - в нем это вызывало инстинктивное недоверие.
   Днем, какие бы длинные разговоры они теперь ни вели, они не прекращали работу, и если даже иногда пререкались, то всегда старались вовремя остановиться, чтобы дело не дошло до обид, хотя частенько случалось, что спохватывались они слишком поздно. Ночью разговоров не было - только шепот, отрывочные слова, погружение в жаркую страсть, которая снимала все, кроме самого ощущения близости. А затем - неизбежная разлука, поспешное бегство по темному зданию, в котором завывал ветер. Валя считала это для себя унизительным, хотя никогда прямо об этом не говорила, так же как и он старался не взваливать на нее лишней душевной тяжести, которую втайне чувствовал: ведь он нарушил обещание, данное Гончарову, - обещание, бывшее условием его поездки сюда.
   Но вот наступило утро, поразившее всех ослепительным солнцем. Солнце врывалось морем света сквозь чистые, незавьюженные окна, оно сверкало золотыми искрами сквозь лохматую завесу снега, налипшего к стеклам с наветренной стороны. С нижнего этажа слышался смех, мужские голоса, топот ног, обутых в валенки, - это начали разметать сугробы, завалившие проходы между строениями. Какая ирония, подумал Ник: то, что для него было безмятежным уединением, уходом от мира, слишком обильного противоречивыми требованиями, всем остальным показалось лишь пленом. Да, именно так: они радовались освобождению в той же мере, в какой его это печалило. Впрочем, к этому примешивалось и приятное чувство: ведь фактически вся аппаратура смонтирована, теперь можно приниматься за ту наиважнейшую работу, которую предстояло проделать уже вне здания.
   Прежняя жизнь с силой врывалась в этот замкнутый мирок. Ник почувствовал это особенно остро, когда, войдя в столовую, увидел, к великому своему изумлению, что во главе стола сидит Гончаров, раскрасневшийся и решительный, и деловое обсуждение уже в полном разгаре. Гончаров прошел на лыжах почти пять часов подряд, он вышел в горы в два часа ночи, как только погода прояснилась. Не рвением к делу, а отчаянием был продиктован этот поступок, и Ник немедленно прочел во взгляде Гончарова немую ярость, хотя Гончаров как будто вполне хладнокровно рассказывал о том, что успел сделать за это время.
   Через несколько минут пришла Валя. При виде Гончарова она на мгновение остановилась, лицо ее побледнело, она посмотрела вдруг каким-то отрезвленным взглядом. Гончаров глядел на нее не улыбаясь, пока она подходила к столу. Пальцы его, державшие забытую папиросу, как будто оцепенели: дымок от нее тянулся ровной, не прерывающейся нитью и только потом дрогнул и рассеялся на легком сквозняке.