Страница:
А между тем де Брюин внимательным и благожелательным взглядом замечает все, что успело измениться за время его отсутствия в Москве. На Курьем торгу выросло нарядное здание аптеки, которая должна снабжать лекарствами всю русскую армию. Работают здесь восемь аптекарей, пять подмастерьев, сорок работников. Лекарственные растения разводятся в двух садах, и к тому же разыскиваются по всей стране вплоть до Сибири, куда снаряжается и отправляется за ними специальная экспедиция.
На Яузе появилась городская больница, иначе – странноприимный дом для больных и увечных, с двумя отделениями на восемьдесят шесть человек (к цифрам Летучий голландец питает совершенно исключительное пристрастие!). Де Брюин познакомился с ним достаточно внимательно, потому что может указать и число комнат в ней, и число печей, и рассказать о дипломированном обслуживающем персонале – тут тебе и хирург, тут тебе и врач, тут тебе и аптекарь.
Рядом с больницей построена суконная фабрика с выписанными из Голландии специалистами. На берегу Москвы-реки, у Новодевичьего монастыря, начал работать стеклянный завод, где делают всякого рода зеркала до трех аршин с четвертью в высоту. Де Брюин видит, что исправлена Китайгородская стена, отремонтирован Кремль, а со слов москвичей ему становится известно, что в местном Печатном дворе появился латинский шрифт, выписанный из Голландии, и в городском театре на Красной площади идут регулярные представления.
«Многие писатели полагают, – подводит итог своим впечатлениям де Брюин, – что некогда город Москва был вдвое больше того, как он есть теперь. Но я, напротив, дознал по самым точным исследованиям, что теперь Москва гораздо больше и обширнее того, чем была когда-нибудь прежде, и что в ней никогда не было такого множества каменных зданий, какое находится ныне и которое увеличивается почти ежедневно».
В феврале 1708 года де Брюин окончательно прощается с Москвой. Спустя три года в Амстердаме выходит его книга о России – «Reizen over Moskovie door Persie en Indie», богато иллюстрированная тремястами двадцатью изображениями с натуры.
Труд голландского путешественника на голландском языке – что удивительного, если бы он прошел незамеченным или стал достоянием одних специалистов! Однако для де Брюина все складывается иначе. Одна за другой европейские страны переводят и переиздают его книгу. Ею зачитываются любители и изучают как учебник все, кому по роду службы или дел приходилось иметь дело с Россией. Это та мера доброжелательной объективности, которая могла дать настоящие знания о народе и о стране. Другое дело, что на русский язык книга осталась полностью не переведенной и по сей день.
Возращение в Русский музей
Трофей капитана Бенеке
1
2
3
4
5
На Яузе появилась городская больница, иначе – странноприимный дом для больных и увечных, с двумя отделениями на восемьдесят шесть человек (к цифрам Летучий голландец питает совершенно исключительное пристрастие!). Де Брюин познакомился с ним достаточно внимательно, потому что может указать и число комнат в ней, и число печей, и рассказать о дипломированном обслуживающем персонале – тут тебе и хирург, тут тебе и врач, тут тебе и аптекарь.
Рядом с больницей построена суконная фабрика с выписанными из Голландии специалистами. На берегу Москвы-реки, у Новодевичьего монастыря, начал работать стеклянный завод, где делают всякого рода зеркала до трех аршин с четвертью в высоту. Де Брюин видит, что исправлена Китайгородская стена, отремонтирован Кремль, а со слов москвичей ему становится известно, что в местном Печатном дворе появился латинский шрифт, выписанный из Голландии, и в городском театре на Красной площади идут регулярные представления.
«Многие писатели полагают, – подводит итог своим впечатлениям де Брюин, – что некогда город Москва был вдвое больше того, как он есть теперь. Но я, напротив, дознал по самым точным исследованиям, что теперь Москва гораздо больше и обширнее того, чем была когда-нибудь прежде, и что в ней никогда не было такого множества каменных зданий, какое находится ныне и которое увеличивается почти ежедневно».
В феврале 1708 года де Брюин окончательно прощается с Москвой. Спустя три года в Амстердаме выходит его книга о России – «Reizen over Moskovie door Persie en Indie», богато иллюстрированная тремястами двадцатью изображениями с натуры.
Труд голландского путешественника на голландском языке – что удивительного, если бы он прошел незамеченным или стал достоянием одних специалистов! Однако для де Брюина все складывается иначе. Одна за другой европейские страны переводят и переиздают его книгу. Ею зачитываются любители и изучают как учебник все, кому по роду службы или дел приходилось иметь дело с Россией. Это та мера доброжелательной объективности, которая могла дать настоящие знания о народе и о стране. Другое дело, что на русский язык книга осталась полностью не переведенной и по сей день.
Возращение в Русский музей
Итак, биография Летучего голландца была восстановлена. Почти восстановлена, если не считать тех последних пятнадцати лет, которые он прожил после выхода книги и на которые пришлось появление портретов супругов Долгоруких. Как и при каких обстоятельствах встретился он с ними и мог ли вообще встретиться – вопрос тем более не простой, что жизнь Григория Федоровича Долгорукого спокойствием не отличалась.
В 1700 году Долгорукий получает от Петра секретное и исключительно важное для России поручение провести с польским королем переговоры о союзе и совместных действиях против шведов. При этом Петр рассчитывает на свою креатуру на польском престоле, что требует искусных дипломатических ходов. По-видимому, поведение Долгорукого его удовлетворяет, потому что сразу по окончании первой фазы переговоров русский дипломат получает назначение полномочным послом при польском дворе. В этой должности Долгорукий остается до 1706 года, когда успехи захватившего Варшаву Карла XII делают его дальнейшее пребывание за рубежом бесполезным. Иными словами, в первый свой приезд в Московию де Брюин не мог ни писать, ни просто познакомиться с дипломатом.
Правда, на обратном пути с Востока случай мог свести художника с Долгоруким. Мог, но, по-видимому, не свел, иначе де Брюин непременно бы отметил в своих почти дневниковых записях факт знакомства с необычным, высокообразованным человеком, а главное – заказ на его портрет. Пусть монограмма заключала в себе точно указанный год, совершенно очевидно, что изображенному на портрете сановнику не могло быть, как Г.Ф. Долгорукому в 1721 году, шестьдесят пять лет. Тем более не имела ничего общего с изображенной де Брюином красавицей Марья Ивановна Долгорукая-Голицына, почти ровесница своего мужа. Возраст в те далекие времена давал о себе знать куда суровей и жестче, чем в наши дни.
Наступают решающие минуты Полтавской битвы. Г.Ф. Долгорукий принимает в ней очень успешное участие и сразу после поражения Карла XII получает назначение в Варшаву – теперь Петр и не мыслит себе другого посла. Григорий Федорович «умеет радеть» об интересах своего государства, но вот дипломатической гибкости ему, оказывается, недостает. В 1721 году он сам просит Петра об отставке: постоянные выступления в пользу православной церкви, откровенная борьба с костелом сделали его жизнь в Польше невозможной. Именно 1721 год – год его добровольного, но далеко не почетного снятия. Петр мог принять во внимание реальные обстоятельства, но недовольство возникновением подобных обстоятельств у него оставалось. Г. Ф. Долгорукий назначается сенатором, и все же... Вряд ли бывшему послу пришло бы в голову запечатлеть себя на память в том качестве, которое вызвало царское раздражение. Тем более разговоры о снятии велись без малого год.
И еще оставался сам художник. Его жизнь после выхода книги о Московии ничем не напоминает былые, наполненные движением, событиями и впечатлениями дни. Былой Адонис, былой Летучий голландец стоит на пороге своих шестидесяти лет. Сил и здоровья для новых странствий явно не хватает. Приходится ограничиваться славой писателя. Де Брюин выбирает для жизни Амстердам и в стенах переставшей служить своему назначению живописной мастерской предпочитает принимать тех, кто ищет знакомства с прославленным путешественником. Живопись, рисунки – всего лишь любопытное дополнение к действительно увлекательным для каждого рассказам. И ему посчастливится еще раз повидаться со своими русскими знакомцами – сам де Брюин избегает отправляться в сколько-нибудь далекие поездки. Его вполне удовлетворяет загородная резиденция одного из близких друзей и почитателей, Давида фон Моллема, в окрестностях Утрехта. Но здесь речь идет о возможности встречи со всем русским двором – в сопровождении огромной свиты Петр совершает, начиная с января 1716 года, поездку по странам Западной Европы. На этот раз ему нужны союзы и союзники в борьбе с оттоманской Портой.
В Амстердаме русский царь оказывается несколько раз. Здесь и Иван Никитин – именно отсюда 2 декабря того же года вместе с русским «агентом» Петром Беклемишевым он отправляется в Париж, а затем в Италию, где ему предстоит совершенствоваться в живописи. Встреча с де Брюином конечно же не нашла отражения в походных записках двора – кто бы стал вспоминать давнего гостя Москвы рядом с самыми громкими именами европейских знаменитостей, которые один за другим получают заказы на царские портреты! Слава де Брюина совершенно недостаточна для блеска российской короны, приобретенной после блистательной победы над шведами. Другое дело, что Летучий голландец имел все возможности возобновить былые знакомства и встретиться с тем же Григорием Федоровичем, который неотлучно находился при Петре.
Конечно, можно принять и такой вариант. Де Брюин пишет его портрет в 1716–1718 годах – посольство Петра затянулось на пару лет, по какой-то причине задерживает полотна у себя, а затем ставит год, соответствующий времени передачи портретов заказчику. Можно, если бы не все тот же неумолимый возраст изображенных. Отнять от шестидесяти пяти пять-шесть лет не так-то уж много для внешнего облика человека: до молодости будет по-прежнему слишком далеко. Значит?... Значит, на портретах изображены другие люди. Надписи на холстах ошибаются часто, надписи, сделанные по позднейшим наклейкам на обороте холстов, на подрамниках – тем более.
Петр идет на уступку польскому королю, отзывая своего доверенного посла, но не собирается менять общей политической линии в отношении союзной державы. Долгорукого-старшего сменяет Долгорукий-младший – сын Григория Федоровича Сергей, один из самых талантливых русских дипломатов.
Несмотря на сравнительную молодость, у него превосходный опыт, приобретенный в посольствах Парижа, Вены и Лондона, и превосходная поддержка в русских придворных кругах. Разве недостаточно, помимо его собственных многочисленных и влиятельных родственников, Петра Шафирова, на дочери которого Сергей Григорьевич женат! В момент назначения мужа послом в Польшу ей всего двадцать четыре года, и Марфа Петровна, подобно своим сестрам – Головиной, Хованской, Гагариной, Салтыковой, – славится редкой красотой: черноглазая темноволосая красавица, неутомимая в танцах и светских развлечениях, острая на язык модница. Так не был ли портрет супругов своеобразным актом их утверждения в новом положении, тем более что именно в этот год де Брюин совершил теперь уже очень дальнюю для него поездку во владения курфюрста Саксонского, короля польского? Да, и кстати, слишком похожа предполагаемая Марья Ивановна Долгорукая на сестер Шафировых – семейное сходство у них было слишком велико. Да, всего только версия, предположение, и тем не менее гораздо более обоснованные, чем традиционная атрибуция портретов «С: de: В:».
...Судьба картины – как же во многом она все-таки зависит от работы искусствоведа, историка искусства! Первые же высказанные предположения об авторе портретов открыли перед маленькими, десятилетиями пылившимися в запасниках холстами жизненную перспективу. Впервые их показали широкому кругу зрителей на выставке «Портреты петровского времени», воспроизвели в каталоге и снабдили биографической справкой о де Брюине. Правда, случилось так, что вся мелочная и долгая работа по атрибуции, предположениям и доказательству оказалась обойденной. Просто все данные приводились как само собой разумеющиеся – какое имеет значение, чьим трудом они были собраны. Наверно, это далеко не все равно тому, кто вел поиск, да не все равно и составителям каталога – иначе проще было бы имя историка назвать. И все же, конечно, главное – открывшиеся страницы времени, жизни людей и художника, история двух холстов с теперь уже не представляющей загадки монограммой: «Корнелис де Брюин писал 1721».
В 1700 году Долгорукий получает от Петра секретное и исключительно важное для России поручение провести с польским королем переговоры о союзе и совместных действиях против шведов. При этом Петр рассчитывает на свою креатуру на польском престоле, что требует искусных дипломатических ходов. По-видимому, поведение Долгорукого его удовлетворяет, потому что сразу по окончании первой фазы переговоров русский дипломат получает назначение полномочным послом при польском дворе. В этой должности Долгорукий остается до 1706 года, когда успехи захватившего Варшаву Карла XII делают его дальнейшее пребывание за рубежом бесполезным. Иными словами, в первый свой приезд в Московию де Брюин не мог ни писать, ни просто познакомиться с дипломатом.
Правда, на обратном пути с Востока случай мог свести художника с Долгоруким. Мог, но, по-видимому, не свел, иначе де Брюин непременно бы отметил в своих почти дневниковых записях факт знакомства с необычным, высокообразованным человеком, а главное – заказ на его портрет. Пусть монограмма заключала в себе точно указанный год, совершенно очевидно, что изображенному на портрете сановнику не могло быть, как Г.Ф. Долгорукому в 1721 году, шестьдесят пять лет. Тем более не имела ничего общего с изображенной де Брюином красавицей Марья Ивановна Долгорукая-Голицына, почти ровесница своего мужа. Возраст в те далекие времена давал о себе знать куда суровей и жестче, чем в наши дни.
Наступают решающие минуты Полтавской битвы. Г.Ф. Долгорукий принимает в ней очень успешное участие и сразу после поражения Карла XII получает назначение в Варшаву – теперь Петр и не мыслит себе другого посла. Григорий Федорович «умеет радеть» об интересах своего государства, но вот дипломатической гибкости ему, оказывается, недостает. В 1721 году он сам просит Петра об отставке: постоянные выступления в пользу православной церкви, откровенная борьба с костелом сделали его жизнь в Польше невозможной. Именно 1721 год – год его добровольного, но далеко не почетного снятия. Петр мог принять во внимание реальные обстоятельства, но недовольство возникновением подобных обстоятельств у него оставалось. Г. Ф. Долгорукий назначается сенатором, и все же... Вряд ли бывшему послу пришло бы в голову запечатлеть себя на память в том качестве, которое вызвало царское раздражение. Тем более разговоры о снятии велись без малого год.
И еще оставался сам художник. Его жизнь после выхода книги о Московии ничем не напоминает былые, наполненные движением, событиями и впечатлениями дни. Былой Адонис, былой Летучий голландец стоит на пороге своих шестидесяти лет. Сил и здоровья для новых странствий явно не хватает. Приходится ограничиваться славой писателя. Де Брюин выбирает для жизни Амстердам и в стенах переставшей служить своему назначению живописной мастерской предпочитает принимать тех, кто ищет знакомства с прославленным путешественником. Живопись, рисунки – всего лишь любопытное дополнение к действительно увлекательным для каждого рассказам. И ему посчастливится еще раз повидаться со своими русскими знакомцами – сам де Брюин избегает отправляться в сколько-нибудь далекие поездки. Его вполне удовлетворяет загородная резиденция одного из близких друзей и почитателей, Давида фон Моллема, в окрестностях Утрехта. Но здесь речь идет о возможности встречи со всем русским двором – в сопровождении огромной свиты Петр совершает, начиная с января 1716 года, поездку по странам Западной Европы. На этот раз ему нужны союзы и союзники в борьбе с оттоманской Портой.
В Амстердаме русский царь оказывается несколько раз. Здесь и Иван Никитин – именно отсюда 2 декабря того же года вместе с русским «агентом» Петром Беклемишевым он отправляется в Париж, а затем в Италию, где ему предстоит совершенствоваться в живописи. Встреча с де Брюином конечно же не нашла отражения в походных записках двора – кто бы стал вспоминать давнего гостя Москвы рядом с самыми громкими именами европейских знаменитостей, которые один за другим получают заказы на царские портреты! Слава де Брюина совершенно недостаточна для блеска российской короны, приобретенной после блистательной победы над шведами. Другое дело, что Летучий голландец имел все возможности возобновить былые знакомства и встретиться с тем же Григорием Федоровичем, который неотлучно находился при Петре.
Конечно, можно принять и такой вариант. Де Брюин пишет его портрет в 1716–1718 годах – посольство Петра затянулось на пару лет, по какой-то причине задерживает полотна у себя, а затем ставит год, соответствующий времени передачи портретов заказчику. Можно, если бы не все тот же неумолимый возраст изображенных. Отнять от шестидесяти пяти пять-шесть лет не так-то уж много для внешнего облика человека: до молодости будет по-прежнему слишком далеко. Значит?... Значит, на портретах изображены другие люди. Надписи на холстах ошибаются часто, надписи, сделанные по позднейшим наклейкам на обороте холстов, на подрамниках – тем более.
Петр идет на уступку польскому королю, отзывая своего доверенного посла, но не собирается менять общей политической линии в отношении союзной державы. Долгорукого-старшего сменяет Долгорукий-младший – сын Григория Федоровича Сергей, один из самых талантливых русских дипломатов.
Несмотря на сравнительную молодость, у него превосходный опыт, приобретенный в посольствах Парижа, Вены и Лондона, и превосходная поддержка в русских придворных кругах. Разве недостаточно, помимо его собственных многочисленных и влиятельных родственников, Петра Шафирова, на дочери которого Сергей Григорьевич женат! В момент назначения мужа послом в Польшу ей всего двадцать четыре года, и Марфа Петровна, подобно своим сестрам – Головиной, Хованской, Гагариной, Салтыковой, – славится редкой красотой: черноглазая темноволосая красавица, неутомимая в танцах и светских развлечениях, острая на язык модница. Так не был ли портрет супругов своеобразным актом их утверждения в новом положении, тем более что именно в этот год де Брюин совершил теперь уже очень дальнюю для него поездку во владения курфюрста Саксонского, короля польского? Да, и кстати, слишком похожа предполагаемая Марья Ивановна Долгорукая на сестер Шафировых – семейное сходство у них было слишком велико. Да, всего только версия, предположение, и тем не менее гораздо более обоснованные, чем традиционная атрибуция портретов «С: de: В:».
...Судьба картины – как же во многом она все-таки зависит от работы искусствоведа, историка искусства! Первые же высказанные предположения об авторе портретов открыли перед маленькими, десятилетиями пылившимися в запасниках холстами жизненную перспективу. Впервые их показали широкому кругу зрителей на выставке «Портреты петровского времени», воспроизвели в каталоге и снабдили биографической справкой о де Брюине. Правда, случилось так, что вся мелочная и долгая работа по атрибуции, предположениям и доказательству оказалась обойденной. Просто все данные приводились как само собой разумеющиеся – какое имеет значение, чьим трудом они были собраны. Наверно, это далеко не все равно тому, кто вел поиск, да не все равно и составителям каталога – иначе проще было бы имя историка назвать. И все же, конечно, главное – открывшиеся страницы времени, жизни людей и художника, история двух холстов с теперь уже не представляющей загадки монограммой: «Корнелис де Брюин писал 1721».
Трофей капитана Бенеке
1
«Да, и еще имя – Бенеке. Капитан Павел Бенеке. Хотя, в общем-то, это неважно».
В плавной воде канала призрачное апрельское небо. Грузно нависшие над полосками набережных кирпичные уступы выдвинувшихся вперед этажей. Громады крутых кровель. Редкие щели окон. Стрелы балок, дочерна перетертых давно исчезнувшими подъемными воротами. Товарные склады. Порт. XV век
Широкий, как баржа, – весь-то одна палуба! – пароходик незаметно подваливает к тротуару швартуется у вросших в каменные плиты чугунных тумб. Кто-то сходит, кто-то усаживается на обогнувших борта скамейках: через четверть часа море – настоящее, открытое, в рваных барашках свежей зыби. Балтика – Гданьск...
В ресторанчике на углу упрямо хлопает дверь. Эхо бьется по каменным стенам, замирает в проемах ворот. И за длинным баром, в чернеющем провале густо заставленной столиками залы смеется на стене счастливый Рембрандт с Саскией на коленях – бог весть какими путями оказавшаяся здесь репродукция знаменитого портрета. Странно думать, что даже он молод по сравнению с историей, начавшейся за сто с лишним лет до его рождения.
Капитан Бенеке... Конечно, мой собеседник прав: самый обыкновенный моряк, может, только опытнее других, может, чуть смелее и уж конечно удачливее. Когда в тот апрельский день 1473 года его каравелла вошла в воды гданьского канала, об этом написала городская хроника. И летописец даже изменил своей обычной сдержанности: «Капитан Бенеке Павел привел со своей большой каравеллой галеру... на этой галере была картина, которая поставлена на алтарь Георгиевского братства, – превосходное, высочайшего мастерства живописное произведение...»
В плавной воде канала призрачное апрельское небо. Грузно нависшие над полосками набережных кирпичные уступы выдвинувшихся вперед этажей. Громады крутых кровель. Редкие щели окон. Стрелы балок, дочерна перетертых давно исчезнувшими подъемными воротами. Товарные склады. Порт. XV век
Широкий, как баржа, – весь-то одна палуба! – пароходик незаметно подваливает к тротуару швартуется у вросших в каменные плиты чугунных тумб. Кто-то сходит, кто-то усаживается на обогнувших борта скамейках: через четверть часа море – настоящее, открытое, в рваных барашках свежей зыби. Балтика – Гданьск...
В ресторанчике на углу упрямо хлопает дверь. Эхо бьется по каменным стенам, замирает в проемах ворот. И за длинным баром, в чернеющем провале густо заставленной столиками залы смеется на стене счастливый Рембрандт с Саскией на коленях – бог весть какими путями оказавшаяся здесь репродукция знаменитого портрета. Странно думать, что даже он молод по сравнению с историей, начавшейся за сто с лишним лет до его рождения.
Капитан Бенеке... Конечно, мой собеседник прав: самый обыкновенный моряк, может, только опытнее других, может, чуть смелее и уж конечно удачливее. Когда в тот апрельский день 1473 года его каравелла вошла в воды гданьского канала, об этом написала городская хроника. И летописец даже изменил своей обычной сдержанности: «Капитан Бенеке Павел привел со своей большой каравеллой галеру... на этой галере была картина, которая поставлена на алтарь Георгиевского братства, – превосходное, высочайшего мастерства живописное произведение...»
2
По существу, Петр I не любил живописи. Или, иначе, не разбирался в ней. Восторги по поводу его вкуса – всего лишь трафаретная лесть штатных биографов: необыкновенный царь должен быть необыкновенным во всем. А на самом деле замысловатый пейзаж из заспиртованных человеческих внутренностей – кто, кроме голландского анатома тех лет Рюйша, додумался бы до такого! – был интереснее любого полотна: оснастка корабля в изображении моря важнее каких-то там оттенков настроений.
Так утверждали документы, но они же приводили исключение – единственное, необъяснимое. Существовала картина, поразившая не любопытство и любознательность – чувства Петра. И в этом не было ничего подсказанного, никакой моды. Да и при чем здесь мода, когда речь шла о работе нидерландского мастера XV века Ганса Мемлинга. За алтарь «Страшный суд» Петр готов был не постоять за ценой – от денег до сложнейших дипломатических уловок. Увидеть Мемлинга на невских берегах – как упорно не оставляла Петра эта мысль! Не знать Мемлинга во всех мелочах невозможно для любого искусствоведа. Но в личной переписке Петра, запросах, подробных ответах, нетерпеливых требованиях, которые открывались в архивных фондах так называемого Кабинета, художник виделся совсем по-иному, как будто впервые.
А потом, спустя годы, был Эрмитаж. Небольшая тесноватая зала – и во всю стену, почти от самого пола, праздник живописи. Яркие чистые краски горели, переливались, отталкивая и дополняя друг друга, вспыхивали всеми оттенками пламени и гасли в чернеющей синеве, как могучее и победное звучание аккордов органа. Никаких полутонов, никаких притушенных переходов – всё в полную силу, на полном дыхании. Оливково-зеленая земля. Густая синева налитого грозой неба. Языки пламени, перекликающиеся с голубыми, малиновыми, розовыми всполохами крыльев ангелов. Мешанина человеческих тел. И посередине огромная и стройная, закованная в отливающую золотом вороненую сталь фигура крылатого рыцаря. Моя вторая встреча – «Страшный суд», алтарь, который Советский Союз, отняв у фашистских оккупантов, возвращал Польской Народной Республике. Мечта Петра – как неожиданно, совсем по-особенному она сбылась!
Так утверждали документы, но они же приводили исключение – единственное, необъяснимое. Существовала картина, поразившая не любопытство и любознательность – чувства Петра. И в этом не было ничего подсказанного, никакой моды. Да и при чем здесь мода, когда речь шла о работе нидерландского мастера XV века Ганса Мемлинга. За алтарь «Страшный суд» Петр готов был не постоять за ценой – от денег до сложнейших дипломатических уловок. Увидеть Мемлинга на невских берегах – как упорно не оставляла Петра эта мысль! Не знать Мемлинга во всех мелочах невозможно для любого искусствоведа. Но в личной переписке Петра, запросах, подробных ответах, нетерпеливых требованиях, которые открывались в архивных фондах так называемого Кабинета, художник виделся совсем по-иному, как будто впервые.
А потом, спустя годы, был Эрмитаж. Небольшая тесноватая зала – и во всю стену, почти от самого пола, праздник живописи. Яркие чистые краски горели, переливались, отталкивая и дополняя друг друга, вспыхивали всеми оттенками пламени и гасли в чернеющей синеве, как могучее и победное звучание аккордов органа. Никаких полутонов, никаких притушенных переходов – всё в полную силу, на полном дыхании. Оливково-зеленая земля. Густая синева налитого грозой неба. Языки пламени, перекликающиеся с голубыми, малиновыми, розовыми всполохами крыльев ангелов. Мешанина человеческих тел. И посередине огромная и стройная, закованная в отливающую золотом вороненую сталь фигура крылатого рыцаря. Моя вторая встреча – «Страшный суд», алтарь, который Советский Союз, отняв у фашистских оккупантов, возвращал Польской Народной Республике. Мечта Петра – как неожиданно, совсем по-особенному она сбылась!
3
Совсем рядом с Мемлингом знаменитые братья Ван Эйки, художники, открывшие технику масляной живописи, умевшие любовно и мелочно передать каждый предмет в напряженном звучании чистых глубоких цветов. Рядом мало чем уступавший им в славе Рогир ван дер Вейден со страстной, почти болезненной экспрессией его героев. Но для них чувства в картине – это еще не чувства конкретного человека, а некое их обобщение, отвлеченное переживание, которое вкладывало в свои образы искусство Средневековья. Мемлинг делает шаг к живому человеку, обыкновенному и необыкновенному одновременно. Обыкновенному – поскольку он переживает свои обычные, не преувеличенные чувства, необыкновенному – потому что художник наделяет каждое изображенное лицо всей сложностью своей собственной внутренней жизни.
Конечно, Мемлинг – это прежде всего мадонны, тихие, задумчивые женщины, отрезанные от мира своими неотступными мыслями. Высокий ясный лоб, полуопущенный взгляд, простые линии крупных белых лиц, некрасивых и удивительно значительных своим внутренним существованием. Обычное, ничем не примечательное лицо, но вот художник уточнил рисунок худых подвижных рук, где-то накинул прозрачную вуаль, полуприкрыл щеку, отвел взгляд – мелкие, едва уловимые черты, – и образ начинает жить неповторимой и напряженной жизнью. Это мир мягкой и теплой человечности. Он живет в чувствах молодой матери и окружающих ее людей, в расстилающихся на заднем плане пейзажах со спокойным разливом медлительных рек, пологими горами, архитектурой, почти сказочной в своих готических видениях.
Ни современники, ни тем более предшественники Мемлинга не умели так связать сцену единым настроением, общим для всех действующих лиц чувством, так точно и сильно передать человеческое состояние, почти обыденное в своей достоверности. Но за этим умением жило и другое – впечатления и переживание современной художнику жизни, которые сумел осмыслить и выразить языком живописи Мемлинг. Кто скажет, о чем думал флорентийский банкир Анжело Тани, представитель дома Медичи во Фландрии, заказывая «Страшный суд»? Известно только, что сделал он заказ по возвращении из поездки на родину, где составлял свое завещание, и что предназначал алтарь для одной из флорентийских церквей. Вряд ли все это могло иметь значение для художника. Пусть мир «Страшного суда» иной по сравнению с миром мемлинговских мадонн. Это как противопоставление внутренней жизни человека и ее обстоятельств, где бесполезно искать покоя, гармонии, умиротворенности. И если для церкви тема Страшного суда – апофеоз высшей справедливости, у Мемлинга он становится апогеем человеческого страдания и бессилия. Земля, перебудораженная, враждебная людям, в зловещем зареве невидимых огней, – не образ ли это того мира, в котором пришлось работать художнику?
Конечно, Мемлинг – это прежде всего мадонны, тихие, задумчивые женщины, отрезанные от мира своими неотступными мыслями. Высокий ясный лоб, полуопущенный взгляд, простые линии крупных белых лиц, некрасивых и удивительно значительных своим внутренним существованием. Обычное, ничем не примечательное лицо, но вот художник уточнил рисунок худых подвижных рук, где-то накинул прозрачную вуаль, полуприкрыл щеку, отвел взгляд – мелкие, едва уловимые черты, – и образ начинает жить неповторимой и напряженной жизнью. Это мир мягкой и теплой человечности. Он живет в чувствах молодой матери и окружающих ее людей, в расстилающихся на заднем плане пейзажах со спокойным разливом медлительных рек, пологими горами, архитектурой, почти сказочной в своих готических видениях.
Ни современники, ни тем более предшественники Мемлинга не умели так связать сцену единым настроением, общим для всех действующих лиц чувством, так точно и сильно передать человеческое состояние, почти обыденное в своей достоверности. Но за этим умением жило и другое – впечатления и переживание современной художнику жизни, которые сумел осмыслить и выразить языком живописи Мемлинг. Кто скажет, о чем думал флорентийский банкир Анжело Тани, представитель дома Медичи во Фландрии, заказывая «Страшный суд»? Известно только, что сделал он заказ по возвращении из поездки на родину, где составлял свое завещание, и что предназначал алтарь для одной из флорентийских церквей. Вряд ли все это могло иметь значение для художника. Пусть мир «Страшного суда» иной по сравнению с миром мемлинговских мадонн. Это как противопоставление внутренней жизни человека и ее обстоятельств, где бесполезно искать покоя, гармонии, умиротворенности. И если для церкви тема Страшного суда – апофеоз высшей справедливости, у Мемлинга он становится апогеем человеческого страдания и бессилия. Земля, перебудораженная, враждебная людям, в зловещем зареве невидимых огней, – не образ ли это того мира, в котором пришлось работать художнику?
4
Человек терял силы от голода, ран, пронизывающего холода. Позади была солдатская жизнь, сражения, победы, поражения и последнее, самое страшное, на обледеневших полях под Нанси. От вчерашней армии не осталось следа, не осталось в живых и ее полководца, погибшего при бегстве бургундского герцога Карла с гордым прозвищем Смелый. Человек смог добрести только до первых от городской заставы ворот. Ему повезло – это были ворота госпиталя Иоанна. Заботы монахов, отдых сделали свое. Солдат вернулся к жизни, чтобы до конца своих дней заниматься живописью, и лучшие его работы были написаны в монастырских стенах. А в городе, до которого ему удалось дойти в морозную январскую ночь, теперь стоит памятник – один из очень немногих памятников, которые человечество за все время своей истории нашло возможным поставить художникам: Гансу Мемлингу – город Брюгге.
Но памятник – это действительность. Все остальное – легенда. Только легенда, потому что ничто в ней не нашло документального подтверждения. Зато документы сообщают, что имя Мемлинга появилось в городских делах за много лет до сражения под Нанси, еще в 1465 году, что где-то в семидесятых годах художник женился на местной жительнице Анне ван Фалькенаре и у них родилось трое сыновей, что он стал владельцем больших каменных домов и, как самый добропорядочный бюргер, скончался и был похоронен в одной из местных церквей в 1494 году. И, кажется, действительно, как совместить такое романтическое начало и прозаический конец?
Но легенда продолжает упорно жить и, почем знать, не найдет ли когда-нибудь своих истоков. Ведь в госпитале Иоанна действительно хранился ряд великолепных работ Мемлинга, а на одной из них – картине «Обручение святой Екатерины» – исследователи разыскали целую семейную группу Карла Смелого: он сам в виде коленопреклоненного мужчины, святая Екатерина – с чертами его единственной дочери и наследницы Марии Бургундской, святая Варвара – портрет его третьей жены, Маргариты Йоркской. Некоторые историки готовы найти портретные черты Карла Смелого и в крылатом рыцаре «Страшного суда».
Карл правит Фландрией и городом Брюгге, но готов к грабежам повсюду, где есть возможность. И если его двор не отличается особой пышностью, то современники знают, как богат в действительности военный лагерь Карла. Гансу Мемлингу этот лагерь слишком хорошо знаком. Разве дело в портретном сходстве крылатого рыцаря с бургундским герцогом? Гораздо важнее дух тех лет, воспринятый и воплощенный художником.
Впрочем, пробелов в жизнеописании Мемлинга по-прежнему слишком много. Год рождения приблизительный – между 1433 и 1435. Место рождения более определенное – маленький немецкий городок Зелиенштадт. Зато дальше снова одни домыслы: направился в Нидерланды, по-видимому, через Кельн – есть основания считать, что он знал тамошнюю художественную школу, – Брюссель, где, по-видимому, учился у Рогира ван дер Вейдена. Непреложным фактом остается только то, что вся жизнь художника оказалась связанной с Брюгге.
Брюгге сегодня – это город прошлого. Застывшая вода каналов, перечеркнутая полусотней теперь уже неподвижных мостов. Их давно перестали разводить перед каравеллами, которые, проделав пятнадцатикилометровый путь от берега моря, входили прямо в город. Могучие силуэты кораблей сменили одиноко бороздящие воду лебеди. По-прежнему отзванивают время куранты на стометровой башне Рыночной площади и теснятся в задохнувшихся плесенным настоем улочках высокие узкие дома. Но жители в старинных фламандских костюмах усаживаются перед ними только в положенные часы, по договоренности с туристскими фирмами, как статисты в добросовестно поставленном спектакле. Да и осталось их совсем мало – разве сравнить с теми двумястами тысячами, которые жили в Брюгге в XV веке... Полные произведений искусства церкви говорят только об истории, как и хранящаяся в Ратуше галерея статуй тридцати трех фландрских графов, как и надгробия Карлу Смелому и Марии Бургундской в церкви Богородицы или памятник изобретателю дециальных весов математику Стевину, который оказался единственным соседом Мемлинга на улицах Брюгге. И еще музей Мемлинга. И все то же здание госпиталя Иоанна. Торжественно застывшее во времени Средневековье.
А вот при жизни Мемлинга трудно было сделать лучший выбор в поисках места для работы. Брюгге – это центр европейской торговли, это оживленнейшие связи со всеми уголками открытого европейцами мира, это крупнейшие банкирские дома, а вместе со всем тем и множество заказов. Жаловаться на их недостаток, тем более Мемлингу, не приходилось.
Но памятник – это действительность. Все остальное – легенда. Только легенда, потому что ничто в ней не нашло документального подтверждения. Зато документы сообщают, что имя Мемлинга появилось в городских делах за много лет до сражения под Нанси, еще в 1465 году, что где-то в семидесятых годах художник женился на местной жительнице Анне ван Фалькенаре и у них родилось трое сыновей, что он стал владельцем больших каменных домов и, как самый добропорядочный бюргер, скончался и был похоронен в одной из местных церквей в 1494 году. И, кажется, действительно, как совместить такое романтическое начало и прозаический конец?
Но легенда продолжает упорно жить и, почем знать, не найдет ли когда-нибудь своих истоков. Ведь в госпитале Иоанна действительно хранился ряд великолепных работ Мемлинга, а на одной из них – картине «Обручение святой Екатерины» – исследователи разыскали целую семейную группу Карла Смелого: он сам в виде коленопреклоненного мужчины, святая Екатерина – с чертами его единственной дочери и наследницы Марии Бургундской, святая Варвара – портрет его третьей жены, Маргариты Йоркской. Некоторые историки готовы найти портретные черты Карла Смелого и в крылатом рыцаре «Страшного суда».
Карл правит Фландрией и городом Брюгге, но готов к грабежам повсюду, где есть возможность. И если его двор не отличается особой пышностью, то современники знают, как богат в действительности военный лагерь Карла. Гансу Мемлингу этот лагерь слишком хорошо знаком. Разве дело в портретном сходстве крылатого рыцаря с бургундским герцогом? Гораздо важнее дух тех лет, воспринятый и воплощенный художником.
Впрочем, пробелов в жизнеописании Мемлинга по-прежнему слишком много. Год рождения приблизительный – между 1433 и 1435. Место рождения более определенное – маленький немецкий городок Зелиенштадт. Зато дальше снова одни домыслы: направился в Нидерланды, по-видимому, через Кельн – есть основания считать, что он знал тамошнюю художественную школу, – Брюссель, где, по-видимому, учился у Рогира ван дер Вейдена. Непреложным фактом остается только то, что вся жизнь художника оказалась связанной с Брюгге.
Брюгге сегодня – это город прошлого. Застывшая вода каналов, перечеркнутая полусотней теперь уже неподвижных мостов. Их давно перестали разводить перед каравеллами, которые, проделав пятнадцатикилометровый путь от берега моря, входили прямо в город. Могучие силуэты кораблей сменили одиноко бороздящие воду лебеди. По-прежнему отзванивают время куранты на стометровой башне Рыночной площади и теснятся в задохнувшихся плесенным настоем улочках высокие узкие дома. Но жители в старинных фламандских костюмах усаживаются перед ними только в положенные часы, по договоренности с туристскими фирмами, как статисты в добросовестно поставленном спектакле. Да и осталось их совсем мало – разве сравнить с теми двумястами тысячами, которые жили в Брюгге в XV веке... Полные произведений искусства церкви говорят только об истории, как и хранящаяся в Ратуше галерея статуй тридцати трех фландрских графов, как и надгробия Карлу Смелому и Марии Бургундской в церкви Богородицы или памятник изобретателю дециальных весов математику Стевину, который оказался единственным соседом Мемлинга на улицах Брюгге. И еще музей Мемлинга. И все то же здание госпиталя Иоанна. Торжественно застывшее во времени Средневековье.
А вот при жизни Мемлинга трудно было сделать лучший выбор в поисках места для работы. Брюгге – это центр европейской торговли, это оживленнейшие связи со всеми уголками открытого европейцами мира, это крупнейшие банкирские дома, а вместе со всем тем и множество заказов. Жаловаться на их недостаток, тем более Мемлингу, не приходилось.
5
Сначала все складывалось обыкновенно. К известному художнику приходит богатый банкир и делает значительный даже по тому времени заказ. Мнения исследователей расходятся, но не исключено, что Мемлинг отдал «Страшному суду» несколько лет – слишком сложной и необычной была композиция алтаря, не говоря о том, что живописцы еще никогда не обращались к изображению обнаженного тела, тем более целой человеческой толпы. В 1473 году заказ был выполнен. Оставалось его препроводить во Флоренцию, но это-то как раз было делом нелегким. Государства, большие и маленькие, отдельные местности и города жили в нескончаемом водовороте войн. Кончалась одна, но уже шло несколько других. Мирный договор подписывался одновременно с началом военных действий против нового противника. Другое дело, что банкиры не могли не уметь приспосабливаться к обстоятельствам.
Неожиданное нападение, жестокий бой – «Святой Фома» был превосходно оснащен и вооружен, – но англичанин свернул за каравеллой капитана Бенеке в направлении Гданьска. Флорентийские банкиры, а вместе с ними и сам флорентийский герцог Лоренцо Медичи Великолепный не дождались своих грузов. Вот тут-то, по словам современной хроники, и переломилась судьба «Страшного суда».
Но капитан Бенеке не был корсаром, а трое достопочтенных бюргеров вольного города Гданьска, владельцы каравеллы, меньше всего напоминали скупщиков краденого. Все обстояло гораздо сложнее. Гданьск входил в состав Ганзы и, значит, находился в состоянии войны с англичанами. Уловка с бургундским флагом не могла обмануть хорошо разбиравшихся в судах и фрахтах ганзейцев. Верно и то, что слишком трудно им было отказаться от богатейшего груза, – Ганза обладала достаточно хорошими источниками информации. Гданьск решает судьбу военной добычи, а владельцы каравеллы приносят алтарь в дар часовне Георгиевского братства, к которому все они принадлежали, вполне светского, но идущего по своим принципам от Средневековья объединения. В этом как раз ничего особенного не было. Каждое братство имело собственную часовню и заботилось об ее украшении. Живопись обычно выписывалась именно из Нидерландов – таково требование современной моды и вкусов. В том же Мариацком соборе цех носильщиков привозит себе алтарь из Нидерландов, цех мясников – из Антверпена. Что там алтари, когда из Фландрии в Гданьск вывозились даже выполнявшиеся по специальным заказам надгробия, высеченные в камне, отлитые в металле.
Конечно, дело было достаточно спорным, но гданьчане неколебимо стояли на своем, да и сколько таких споров тогда бывало. Несколькими годами позже они сами окажутся потерпевшими и будут вести в Любеке процесс против жителей Гамбурга. Гамбуржцы совершенно откровенно перехватят алтарь, который закажет амстердамским мастерам другое гданьское братство – Рейнгольда – за немалую сумму «сорок рейнских гульденов». Правда, со «Страшным судом» гданьчанам явно повезло. Может быть, и сумел бы подкрепить свои протесты силой Карл Смелый, слишком заинтересованный, конечно, не судьбой произведения близкого ему художника, но итальянскими банкирами и своими займами у них. Но спустя три года после захвата «Святого Фомы» он терпит первое в своей жизни тяжелейшее поражение от восставших эльзасцев под Грансоном, стоившее ему всей его великолепной артиллерии и богатейшего лагеря. А в 1477 году будет разгромлена его армия под Нанси и сам он погибнет при позорном бегстве.
Неожиданное нападение, жестокий бой – «Святой Фома» был превосходно оснащен и вооружен, – но англичанин свернул за каравеллой капитана Бенеке в направлении Гданьска. Флорентийские банкиры, а вместе с ними и сам флорентийский герцог Лоренцо Медичи Великолепный не дождались своих грузов. Вот тут-то, по словам современной хроники, и переломилась судьба «Страшного суда».
Но капитан Бенеке не был корсаром, а трое достопочтенных бюргеров вольного города Гданьска, владельцы каравеллы, меньше всего напоминали скупщиков краденого. Все обстояло гораздо сложнее. Гданьск входил в состав Ганзы и, значит, находился в состоянии войны с англичанами. Уловка с бургундским флагом не могла обмануть хорошо разбиравшихся в судах и фрахтах ганзейцев. Верно и то, что слишком трудно им было отказаться от богатейшего груза, – Ганза обладала достаточно хорошими источниками информации. Гданьск решает судьбу военной добычи, а владельцы каравеллы приносят алтарь в дар часовне Георгиевского братства, к которому все они принадлежали, вполне светского, но идущего по своим принципам от Средневековья объединения. В этом как раз ничего особенного не было. Каждое братство имело собственную часовню и заботилось об ее украшении. Живопись обычно выписывалась именно из Нидерландов – таково требование современной моды и вкусов. В том же Мариацком соборе цех носильщиков привозит себе алтарь из Нидерландов, цех мясников – из Антверпена. Что там алтари, когда из Фландрии в Гданьск вывозились даже выполнявшиеся по специальным заказам надгробия, высеченные в камне, отлитые в металле.
Конечно, дело было достаточно спорным, но гданьчане неколебимо стояли на своем, да и сколько таких споров тогда бывало. Несколькими годами позже они сами окажутся потерпевшими и будут вести в Любеке процесс против жителей Гамбурга. Гамбуржцы совершенно откровенно перехватят алтарь, который закажет амстердамским мастерам другое гданьское братство – Рейнгольда – за немалую сумму «сорок рейнских гульденов». Правда, со «Страшным судом» гданьчанам явно повезло. Может быть, и сумел бы подкрепить свои протесты силой Карл Смелый, слишком заинтересованный, конечно, не судьбой произведения близкого ему художника, но итальянскими банкирами и своими займами у них. Но спустя три года после захвата «Святого Фомы» он терпит первое в своей жизни тяжелейшее поражение от восставших эльзасцев под Грансоном, стоившее ему всей его великолепной артиллерии и богатейшего лагеря. А в 1477 году будет разгромлена его армия под Нанси и сам он погибнет при позорном бегстве.