Страница:
— Итак, у нас теперь есть ключевое направление поиска, — сказал Луис.
— Да, это важно, — подтвердил его кузен. — Но недостаточно. Кто знает, сколько подводных пещер на нашем побережье. Для поиска у нас все Западное Средиземноморье. И даже если мы ограничим район поиска тем, что находилось в ведении брата Ленда, у нас останутся береговая линия Каталонии, включающая французское побережье Перпиньяна и Монтпельера, побережье Валенсии, часть побережья Мурсии и Балеарских островов. Если пойти дальше, исключив прибрежные территории Корсики, Сардинии и Сицилии, то без дополнительных данных на эти поиски нам понадобится вся жизнь.
— Значит, нужно найти и другие направления поиска, — сказала я.
— Нам не хватает третьей части триптиха, — заметил Луис.
— Мне пришлют ее, — заверила его я, размышляя о том, как убедить мать.
— Я вылетаю в Барселону, — сказала мать, услышав мой голос.
— Ты?! — изумилась я. — Зачем?
— Послушай, Кристина, там происходит что-то странное. Я никогда не застаю тебя в гостинице. Даже в то время, когда тебе следует быть в кровати. Думаешь, я дура? Ты живешь не в этой гостинице. Для тебя оставляют сообщения, на которые ты позднее мне отвечаешь. Интересно откуда.
«Ну и ну, — подумала я, — мамочка когда-то тоже была дочкой».
— Думаю, ты слишком много врешь, — продолжала она. — Забудь о наследстве Энрика, о его историях и сокровищах. Он всегда был большим фантазером. Твое место здесь, в Нью-Йорке, возвращайся.
— Мама, я уже говорила тебе, что хочу до конца разобраться в этой истории, независимо оттого, плод она фантазии или нет. А ты оставайся дома. Ты четырнадцать лет не была в Барселоне, а теперь вдруг заторопилась. Позволь мне завершить мое дело, а после этого предъявляй свои права на меня.
— Ага! Я тебя побеспокою?
— Ты не беспокоишь меня, мама. Но это мое личное дело.
— Хорошо, раз не беспокою, прилечу послезавтра. Я уже познакомилась с расписанием. Ты встретишь меня в аэропорту?
О нет! Я встревожилась, представив, как мы с матерью и кузенами сидим и разговариваем о сокровище. Какая нелепость! Или пытаемся выудить какие-то сведения у комиссара Кастильо. И обе показываем ножки. Тоже мне, пара детективов! Или с Алисой. Сомнений не было: мать не может видеть Алису даже на фотографии. Конечно, пообщавшись с ней сама, я заподозрила, что у матери есть на то какие-то причины…
— Конечно, — вырвалось у меня. — Честно говоря, здесь ты будешь стеснять меня, мама.
На линии воцарилось молчание, и я почувствовала себя виноватой. Бедняжка! Такое у меня с матерью уже бывало.
— Ты в ее доме? Да? — спросила она наконец.
— Что? — Этого я не ожидала.
— То, что ты поселилась в доме Алисы. Я не ошибаюсь?
— Ну и что, если это так? Я уже не девочка, мама. И уже давно сама принимаю решения.
— Я тебе говорила, чтобы ты не имела с ней ничего общего. Есть то, чего ты не знаешь. — Мать уже не порицала, а умоляла меня. — Эта женщина опасна. Уезжай оттуда. Пожалуйста. Я прилечу в Барселону, и ты вернешься в Нью-Йорк со мной.
— В следующий раз, мама. — Ее настойчивость раздражала меня.
— Поверь мне. Я знаю, что для тебя полезно.
— Не траться на путешествие. Ты меня здесь не найдешь. — Мать снова замолчала, а мне стало стыдно, что я позволила себе так с ней разговаривать, но подчиняться ей не хотелось. Да, жизнь чревата опасностями, а мать любит меня и преисполнена по отношению ко мне благих намерений, но я не позволю, чтобы Мария дель Map ограничивала мою свободу. — Мне очень жаль, мама, но не вмешивайся. Я поступлю так, как считаю нужным. — И при этом подумала: кто это сказал, что быть единственной дочерью легко.
— Прилечу, хочешь ты того или нет.
— Ты вольна делать то, что тебе заблагорассудится, и ехать, куда захочется. — Сейчас, когда мама начинает применять силовые приемы, нельзя допустить, чтобы она слишком храбрилась. — Но на меня не рассчитывай.
В ответ — молчание.
— Ты там, мама? — спросила я.
— Да, любовь моя.
— Ты поняла, что я сказала?
— Послушай, давай сменим тему, сегодня ты неуправляема. — В тоне матери соединились раздражение и покорность. Меня удивило, что она так легко вышла из боя. Но потом мать спросила: — Ты зачем позвонила?
Услышав о ее предполагаемой поездке в Барселону, я забыла о цели своего звонка. Я хотела убедить мать в необходимости отправить мне картину. И тогда меня осенило. Она только этого и ждала.
— Ах да, мама. Совсем забыла. Мне нужно, чтобы ты прислала картину на дереве.
— Вещь эта дорогая. Лучше, если я сама привезу ее.
— Но, мама! Опять? Мы уже говорили об этом.
— Мы с картиной прибудем как одна партия товаров. — В ее голосе звучало торжество.
Я лишилась дара речи. Мы обе понимали, что победила она. А я сдалась на милость победительницы.
— Ты не вправе удерживать картину, — жалобно пробормотала я. — Она принадлежит мне.
— Послушай, радость моя, — ласково заговорила мать. — Ты будешь довольна, что я приехала. Есть вещи, которые тебе следует знать.
Эта фраза вдохновила меня. Ясно! Мать скрывала от меня что-то о нашей жизни в Барселоне. Может, она знает, как найти сокровище? Или прольет свет на смерть Энрика? Конечно же, у меня накопилась куча вопросов к ней. Вот бы получить на них искренние ответы!
— Хорошо, — согласилась я. — Я закажу вам номер.
— Да, на двоих. Для нас с тобой.
— А папе?
— Папа остается в Нью-Йорке.
«Она приезжает без папы! — изумилась я. — Возможно, она расскажет мне больше, чем я надеялась услышать».
ГЛАВА 26
ГЛАВА 27
ГЛАВА 28
— Да, это важно, — подтвердил его кузен. — Но недостаточно. Кто знает, сколько подводных пещер на нашем побережье. Для поиска у нас все Западное Средиземноморье. И даже если мы ограничим район поиска тем, что находилось в ведении брата Ленда, у нас останутся береговая линия Каталонии, включающая французское побережье Перпиньяна и Монтпельера, побережье Валенсии, часть побережья Мурсии и Балеарских островов. Если пойти дальше, исключив прибрежные территории Корсики, Сардинии и Сицилии, то без дополнительных данных на эти поиски нам понадобится вся жизнь.
— Значит, нужно найти и другие направления поиска, — сказала я.
— Нам не хватает третьей части триптиха, — заметил Луис.
— Мне пришлют ее, — заверила его я, размышляя о том, как убедить мать.
— Я вылетаю в Барселону, — сказала мать, услышав мой голос.
— Ты?! — изумилась я. — Зачем?
— Послушай, Кристина, там происходит что-то странное. Я никогда не застаю тебя в гостинице. Даже в то время, когда тебе следует быть в кровати. Думаешь, я дура? Ты живешь не в этой гостинице. Для тебя оставляют сообщения, на которые ты позднее мне отвечаешь. Интересно откуда.
«Ну и ну, — подумала я, — мамочка когда-то тоже была дочкой».
— Думаю, ты слишком много врешь, — продолжала она. — Забудь о наследстве Энрика, о его историях и сокровищах. Он всегда был большим фантазером. Твое место здесь, в Нью-Йорке, возвращайся.
— Мама, я уже говорила тебе, что хочу до конца разобраться в этой истории, независимо оттого, плод она фантазии или нет. А ты оставайся дома. Ты четырнадцать лет не была в Барселоне, а теперь вдруг заторопилась. Позволь мне завершить мое дело, а после этого предъявляй свои права на меня.
— Ага! Я тебя побеспокою?
— Ты не беспокоишь меня, мама. Но это мое личное дело.
— Хорошо, раз не беспокою, прилечу послезавтра. Я уже познакомилась с расписанием. Ты встретишь меня в аэропорту?
О нет! Я встревожилась, представив, как мы с матерью и кузенами сидим и разговариваем о сокровище. Какая нелепость! Или пытаемся выудить какие-то сведения у комиссара Кастильо. И обе показываем ножки. Тоже мне, пара детективов! Или с Алисой. Сомнений не было: мать не может видеть Алису даже на фотографии. Конечно, пообщавшись с ней сама, я заподозрила, что у матери есть на то какие-то причины…
— Конечно, — вырвалось у меня. — Честно говоря, здесь ты будешь стеснять меня, мама.
На линии воцарилось молчание, и я почувствовала себя виноватой. Бедняжка! Такое у меня с матерью уже бывало.
— Ты в ее доме? Да? — спросила она наконец.
— Что? — Этого я не ожидала.
— То, что ты поселилась в доме Алисы. Я не ошибаюсь?
— Ну и что, если это так? Я уже не девочка, мама. И уже давно сама принимаю решения.
— Я тебе говорила, чтобы ты не имела с ней ничего общего. Есть то, чего ты не знаешь. — Мать уже не порицала, а умоляла меня. — Эта женщина опасна. Уезжай оттуда. Пожалуйста. Я прилечу в Барселону, и ты вернешься в Нью-Йорк со мной.
— В следующий раз, мама. — Ее настойчивость раздражала меня.
— Поверь мне. Я знаю, что для тебя полезно.
— Не траться на путешествие. Ты меня здесь не найдешь. — Мать снова замолчала, а мне стало стыдно, что я позволила себе так с ней разговаривать, но подчиняться ей не хотелось. Да, жизнь чревата опасностями, а мать любит меня и преисполнена по отношению ко мне благих намерений, но я не позволю, чтобы Мария дель Map ограничивала мою свободу. — Мне очень жаль, мама, но не вмешивайся. Я поступлю так, как считаю нужным. — И при этом подумала: кто это сказал, что быть единственной дочерью легко.
— Прилечу, хочешь ты того или нет.
— Ты вольна делать то, что тебе заблагорассудится, и ехать, куда захочется. — Сейчас, когда мама начинает применять силовые приемы, нельзя допустить, чтобы она слишком храбрилась. — Но на меня не рассчитывай.
В ответ — молчание.
— Ты там, мама? — спросила я.
— Да, любовь моя.
— Ты поняла, что я сказала?
— Послушай, давай сменим тему, сегодня ты неуправляема. — В тоне матери соединились раздражение и покорность. Меня удивило, что она так легко вышла из боя. Но потом мать спросила: — Ты зачем позвонила?
Услышав о ее предполагаемой поездке в Барселону, я забыла о цели своего звонка. Я хотела убедить мать в необходимости отправить мне картину. И тогда меня осенило. Она только этого и ждала.
— Ах да, мама. Совсем забыла. Мне нужно, чтобы ты прислала картину на дереве.
— Вещь эта дорогая. Лучше, если я сама привезу ее.
— Но, мама! Опять? Мы уже говорили об этом.
— Мы с картиной прибудем как одна партия товаров. — В ее голосе звучало торжество.
Я лишилась дара речи. Мы обе понимали, что победила она. А я сдалась на милость победительницы.
— Ты не вправе удерживать картину, — жалобно пробормотала я. — Она принадлежит мне.
— Послушай, радость моя, — ласково заговорила мать. — Ты будешь довольна, что я приехала. Есть вещи, которые тебе следует знать.
Эта фраза вдохновила меня. Ясно! Мать скрывала от меня что-то о нашей жизни в Барселоне. Может, она знает, как найти сокровище? Или прольет свет на смерть Энрика? Конечно же, у меня накопилась куча вопросов к ней. Вот бы получить на них искренние ответы!
— Хорошо, — согласилась я. — Я закажу вам номер.
— Да, на двоих. Для нас с тобой.
— А папе?
— Папа остается в Нью-Йорке.
«Она приезжает без папы! — изумилась я. — Возможно, она расскажет мне больше, чем я надеялась услышать».
ГЛАВА 26
— Хочешь посмотреть картину, о которой я говорил? — спросил меня Ориоль. — Копию картины Девы Марии с кольцом.
Я встала в довольно сонливом состоянии, но, к счастью, на кухне уже был приготовлен кофе, и когда я наливала себе чашку, появился Ориоль. В то утро у него не было занятий в университете. Держался он очень мило. Я с радостью согласилась, но уговорила его сначала позавтракать со мной.
— Кольцо у Девы Марии не исчезнет, если она еще немного подождет.
Ориоль улыбнулся.
— В доме есть большой чердак, где хранят всякое старье, мебель и прочие вещи, принадлежавшие семейству Бонаплата. Кое-какие из этих вещей служили нескольким поколениям. — Из стоявших на полу картин без рам он извлек одну, маленькую. — Вот эта, — сказал Ориоль.
— Эта картина — точная копия моей! — воскликнула я.
— Копия твоей? — удивился он. — Ты уверена?
— Совершенно уверена.
Ориоль задумчиво поднес руку к подбородку, а я подняла картину, чтобы получше рассмотреть ее. Вес доски оказался примерно таким же, но она была толще, и отверстия, проделанные древесным жуком по бокам картины, казались нарисованными.
— Это копия, — подтвердил он. — Я внимательно рассматривал ее несколько раз, заинтересовавшись странным кольцом Девы Марии, и удостоверился в том, что, хотя на первый взгляд она кажется подлинной, на самом деле это современная подделка. Но странно в этой картине не только кольцо.
— А что еще?
— Расположение младенца. На картинах, написанных на досках, на полотне, и у статуй того времени он почти всегда сидит слева от Мадонны, по крайней мере в работах того времени. Несколько позднее художники отступили от такого композиционного однообразия, и младенца стали изображать иначе: он играет птичками и даже с короной Мадонны, когда ее изображают царицей. Но почти всегда он слева и лишь в редких случаях справа. — Я задумалась. Мне никогда и в голову не приходило, что в одной картине столько необычного. Однако художник свободен. — Удивительно, — проговорил Ориоль, глядя на Мадонну.
— Что именно?
— То, что у Энрика была копия. Видимо, он заказал ее перед тем, как отправить тебе оригинал.
— Но зачем ему понадобилась копия? Энрику так нравилась эта картина? — Я поставила картину на ветхий туалетный столик и поднесла мое кольцо к кольцу Девы Марии. Кольца отличались только размером.
— И раз уж она так ему нравилась, почему он не повесил ее в одной из комнат своего дома? Зачем спрятал?
— Меня всегда привлекало старое, — заговорил Ориоль, не ответив на мой вопрос или не услышав его. Он, казалось, полностью ушел в свои мысли, в загадки, связанные с картиной. — И мне, еще в детстве, нравилось забираться сюда, дышать пылью, передвигать вещи, и я знал их все. Эти предметы домашнего обихода моей семьи отец мог бы продать в своем магазине, но делать этого не хотел. И сейчас я вспоминаю об этой картине что-то такое, на что раньше не обращал внимания, но что, возможно, имеет значение.
— Что же это?
— Я нашел ее в то время, когда умер мой отец. До этого картины здесь не было. Я очень хорошо помню ее. Она стояла среди других картин, но ее не покрывала пыль.
— Думаешь, она имеет отношение к смерти твоего отца?
— Мать рассказала мне историю картин на дереве, сообщила о предполагаемом втором завещании и о сокровище. Но я никогда не думал, что эта картина связана со всем этим. — Помолчав, Ориоль посмотрел на меня своими синими глазами. — Но совпадений слишком много, и я все больше убеждаюсь в том, что это звенья одной цепи: картина на дереве, кольцо, сокровище и смерть отца.
Поняв, что Ориолю хочется выговориться, я предложила выпить еще по чашечке кофе — на этот раз за столиком в саду, в тени деревьев.
— Почему он убил себя? — спросила я, как только мы сели.
— Пока не знаю. — Ориоль обвел взглядом город, смутно различимый на горизонте. Я догадалась, что он задавал себе этот вопрос постоянно, всегда испытывая от этого душевную боль. — Мать рассказывала мне, что у отца были проблемы с конкурентами по бизнесу, членами международной мафии, торговавшей антикварными предметами искусства. Порой мне хочется думать, что он не покончил с собой, а был убит. Мысль, что он предпочел отказаться от борьбы, уйти, оставить меня, причиняет мне боль. — Его глаза увлажнились. — Уверен, с любой проблемой можно справиться, не стреляя себе в рот. Смерть отца оставила невосполнимую пустоту в моей жизни, я все еще переживаю ее, она до сих пор причиняет мне боль.
— Мне очень жаль, — промолвила я.
— Говорят, отец убил четверых из этих мафиози, — добавил Ориоль. — Но так ничего и не было доказано.
— Думаешь, это сделал он?
— Да.
— Но почему? Почему такой добрый человек пошел на преступление?
— Я могу передать тебе лишь то, что рассказывала мне мать. Они спорили по поводу деревянных картин, подозревали, что в них содержится послание, ключ к чему-то неизмеримо более дорогому — к сокровищу тамплиеров. Манускрипты Арнау д'Эстопиньи, так же как переводы более старинных рукописей, равно как и записи устных преданий, подтверждают это. И в самом деле, там, под слоем краски, содержится послание, хотя неполное и непонятное нам. Уверен, эти торговцы древностями знали о его существовании, хотели купить триптих у отца, но он отказался продавать, и они прибегли к запугиванию. У моего отца был один компаньон или друг, — тут Ориоль сделал многозначительную паузу, — его любовник. Те, другие, избили его. Полагаю, так они пытались запугать Энрика. Точно известно лишь то, что либо преднамеренно, либо случайно они этого компаньона убили. Мать говорит, что именно тогда начались эти ночные телефонные звонки. Они угрожали. Не только отцу, но и нам.
— И твой отец убил их?
— Похоже на то. Он не хотел отдавать им триптих. Я также не знаю, хотел ли он защитить свою семью или отомстить за друга. Ты слышала что-нибудь об Эпаминонде?
— Это о свинке [8], что ли? — пошутила я, пытаясь смягчить драматизм нашей беседы. Это имя носил греческий герой, и только.
— Об Эпаминонде, фиванском вожде, — ответил Ориоль, улыбнувшись. — Эта история и ее действующее лицо захватили воображение отца, она стала его любимым историческим примером, который он неоднократно приводил мне. Эпаминонд был военачальником и, помимо всего прочего, отличался высокой культурой. Его всегда окружали философы, поэты, музыканты и ученые. И это восхищало моего отца. В четвертом веке до нашей эры Спарта утвердила гегемонию над Грецией, ее воины в античном мире считались лучшими, и ни один другой город-государство не мог противостоять им. Но Фивы восстали, и когда могучая спартанская армия значительно превосходящими силами обрушилась на этот город, Эпаминонд и его священная фаланга нанесли ей одно за другим несколько поражений.
— А что это за «священная фаланга»?
— Священная фаланга была главной ударной силой фиванского войска, элитным формированием примерно из трехсот знатных молодых людей. Разбитые на пары, они клялись умереть, но не оставить в беде товарища. Именно такая отчаянная борьба за друга, это высшее проявление преданности, делала их непобедимыми.
— Ах! — воскликнула я. Эти слова кое-что прояснили для меня. Я знала, что моральный кодекс Древней Греции допускал однополую любовь и бисексуальность среди мужчин.
— То же самое практиковалось и среди тамплиеров. Когда ситуация достигала критической точки, когда враг превосходил их своей численностью, они сражались попарно и никогда не бросали товарища. Ни живого, ни мертвого. Тамплиеры не сдавались. Это видно на одной из печаток тамплиеров — на ней изображены два воина, скачущих на одном боевом коне. Этот образ не соответствовал действительности, но был символом. Тамплиеры не имели недостатка в лошадях: каждый рыцарь, согласно уставу ордена, располагал двумя хорошими конями… Образ на печатке символизировал пару воинов, принявших присягу.
— Значит, по-твоему, Энрик совершил убийство не для того, чтобы защитить свою семью, а мстил за друга. Он дал своему другу такое же обещание, какое давали пары из священной фаланги и тамплиеры, изображенные на печатке.
Ориоль снова устремил взгляд в сторону моря. Посмотрев туда же, я увидела прозрачное утро и голубую гладь Средиземного моря. Отпив глоток уже остывшего кофе, я перевела глаза на того, кого боготворила еще в детстве. Наконец Ориоль сказал:
— Ну не прекрасно ли это?
— Что «это»?
— Любить кого-то так сильно, чтобы отдать за него жизнь.
Я встала в довольно сонливом состоянии, но, к счастью, на кухне уже был приготовлен кофе, и когда я наливала себе чашку, появился Ориоль. В то утро у него не было занятий в университете. Держался он очень мило. Я с радостью согласилась, но уговорила его сначала позавтракать со мной.
— Кольцо у Девы Марии не исчезнет, если она еще немного подождет.
Ориоль улыбнулся.
— В доме есть большой чердак, где хранят всякое старье, мебель и прочие вещи, принадлежавшие семейству Бонаплата. Кое-какие из этих вещей служили нескольким поколениям. — Из стоявших на полу картин без рам он извлек одну, маленькую. — Вот эта, — сказал Ориоль.
— Эта картина — точная копия моей! — воскликнула я.
— Копия твоей? — удивился он. — Ты уверена?
— Совершенно уверена.
Ориоль задумчиво поднес руку к подбородку, а я подняла картину, чтобы получше рассмотреть ее. Вес доски оказался примерно таким же, но она была толще, и отверстия, проделанные древесным жуком по бокам картины, казались нарисованными.
— Это копия, — подтвердил он. — Я внимательно рассматривал ее несколько раз, заинтересовавшись странным кольцом Девы Марии, и удостоверился в том, что, хотя на первый взгляд она кажется подлинной, на самом деле это современная подделка. Но странно в этой картине не только кольцо.
— А что еще?
— Расположение младенца. На картинах, написанных на досках, на полотне, и у статуй того времени он почти всегда сидит слева от Мадонны, по крайней мере в работах того времени. Несколько позднее художники отступили от такого композиционного однообразия, и младенца стали изображать иначе: он играет птичками и даже с короной Мадонны, когда ее изображают царицей. Но почти всегда он слева и лишь в редких случаях справа. — Я задумалась. Мне никогда и в голову не приходило, что в одной картине столько необычного. Однако художник свободен. — Удивительно, — проговорил Ориоль, глядя на Мадонну.
— Что именно?
— То, что у Энрика была копия. Видимо, он заказал ее перед тем, как отправить тебе оригинал.
— Но зачем ему понадобилась копия? Энрику так нравилась эта картина? — Я поставила картину на ветхий туалетный столик и поднесла мое кольцо к кольцу Девы Марии. Кольца отличались только размером.
— И раз уж она так ему нравилась, почему он не повесил ее в одной из комнат своего дома? Зачем спрятал?
— Меня всегда привлекало старое, — заговорил Ориоль, не ответив на мой вопрос или не услышав его. Он, казалось, полностью ушел в свои мысли, в загадки, связанные с картиной. — И мне, еще в детстве, нравилось забираться сюда, дышать пылью, передвигать вещи, и я знал их все. Эти предметы домашнего обихода моей семьи отец мог бы продать в своем магазине, но делать этого не хотел. И сейчас я вспоминаю об этой картине что-то такое, на что раньше не обращал внимания, но что, возможно, имеет значение.
— Что же это?
— Я нашел ее в то время, когда умер мой отец. До этого картины здесь не было. Я очень хорошо помню ее. Она стояла среди других картин, но ее не покрывала пыль.
— Думаешь, она имеет отношение к смерти твоего отца?
— Мать рассказала мне историю картин на дереве, сообщила о предполагаемом втором завещании и о сокровище. Но я никогда не думал, что эта картина связана со всем этим. — Помолчав, Ориоль посмотрел на меня своими синими глазами. — Но совпадений слишком много, и я все больше убеждаюсь в том, что это звенья одной цепи: картина на дереве, кольцо, сокровище и смерть отца.
Поняв, что Ориолю хочется выговориться, я предложила выпить еще по чашечке кофе — на этот раз за столиком в саду, в тени деревьев.
— Почему он убил себя? — спросила я, как только мы сели.
— Пока не знаю. — Ориоль обвел взглядом город, смутно различимый на горизонте. Я догадалась, что он задавал себе этот вопрос постоянно, всегда испытывая от этого душевную боль. — Мать рассказывала мне, что у отца были проблемы с конкурентами по бизнесу, членами международной мафии, торговавшей антикварными предметами искусства. Порой мне хочется думать, что он не покончил с собой, а был убит. Мысль, что он предпочел отказаться от борьбы, уйти, оставить меня, причиняет мне боль. — Его глаза увлажнились. — Уверен, с любой проблемой можно справиться, не стреляя себе в рот. Смерть отца оставила невосполнимую пустоту в моей жизни, я все еще переживаю ее, она до сих пор причиняет мне боль.
— Мне очень жаль, — промолвила я.
— Говорят, отец убил четверых из этих мафиози, — добавил Ориоль. — Но так ничего и не было доказано.
— Думаешь, это сделал он?
— Да.
— Но почему? Почему такой добрый человек пошел на преступление?
— Я могу передать тебе лишь то, что рассказывала мне мать. Они спорили по поводу деревянных картин, подозревали, что в них содержится послание, ключ к чему-то неизмеримо более дорогому — к сокровищу тамплиеров. Манускрипты Арнау д'Эстопиньи, так же как переводы более старинных рукописей, равно как и записи устных преданий, подтверждают это. И в самом деле, там, под слоем краски, содержится послание, хотя неполное и непонятное нам. Уверен, эти торговцы древностями знали о его существовании, хотели купить триптих у отца, но он отказался продавать, и они прибегли к запугиванию. У моего отца был один компаньон или друг, — тут Ориоль сделал многозначительную паузу, — его любовник. Те, другие, избили его. Полагаю, так они пытались запугать Энрика. Точно известно лишь то, что либо преднамеренно, либо случайно они этого компаньона убили. Мать говорит, что именно тогда начались эти ночные телефонные звонки. Они угрожали. Не только отцу, но и нам.
— И твой отец убил их?
— Похоже на то. Он не хотел отдавать им триптих. Я также не знаю, хотел ли он защитить свою семью или отомстить за друга. Ты слышала что-нибудь об Эпаминонде?
— Это о свинке [8], что ли? — пошутила я, пытаясь смягчить драматизм нашей беседы. Это имя носил греческий герой, и только.
— Об Эпаминонде, фиванском вожде, — ответил Ориоль, улыбнувшись. — Эта история и ее действующее лицо захватили воображение отца, она стала его любимым историческим примером, который он неоднократно приводил мне. Эпаминонд был военачальником и, помимо всего прочего, отличался высокой культурой. Его всегда окружали философы, поэты, музыканты и ученые. И это восхищало моего отца. В четвертом веке до нашей эры Спарта утвердила гегемонию над Грецией, ее воины в античном мире считались лучшими, и ни один другой город-государство не мог противостоять им. Но Фивы восстали, и когда могучая спартанская армия значительно превосходящими силами обрушилась на этот город, Эпаминонд и его священная фаланга нанесли ей одно за другим несколько поражений.
— А что это за «священная фаланга»?
— Священная фаланга была главной ударной силой фиванского войска, элитным формированием примерно из трехсот знатных молодых людей. Разбитые на пары, они клялись умереть, но не оставить в беде товарища. Именно такая отчаянная борьба за друга, это высшее проявление преданности, делала их непобедимыми.
— Ах! — воскликнула я. Эти слова кое-что прояснили для меня. Я знала, что моральный кодекс Древней Греции допускал однополую любовь и бисексуальность среди мужчин.
— То же самое практиковалось и среди тамплиеров. Когда ситуация достигала критической точки, когда враг превосходил их своей численностью, они сражались попарно и никогда не бросали товарища. Ни живого, ни мертвого. Тамплиеры не сдавались. Это видно на одной из печаток тамплиеров — на ней изображены два воина, скачущих на одном боевом коне. Этот образ не соответствовал действительности, но был символом. Тамплиеры не имели недостатка в лошадях: каждый рыцарь, согласно уставу ордена, располагал двумя хорошими конями… Образ на печатке символизировал пару воинов, принявших присягу.
— Значит, по-твоему, Энрик совершил убийство не для того, чтобы защитить свою семью, а мстил за друга. Он дал своему другу такое же обещание, какое давали пары из священной фаланги и тамплиеры, изображенные на печатке.
Ориоль снова устремил взгляд в сторону моря. Посмотрев туда же, я увидела прозрачное утро и голубую гладь Средиземного моря. Отпив глоток уже остывшего кофе, я перевела глаза на того, кого боготворила еще в детстве. Наконец Ориоль сказал:
— Ну не прекрасно ли это?
— Что «это»?
— Любить кого-то так сильно, чтобы отдать за него жизнь.
ГЛАВА 27
Взгляд Ориоля и его и фраза «Любить кого-то так сильно, чтобы отдать за него жизнь» потрясли меня до глубины души. Постоянно размышляя об этом, я видела его синие глаза, влажные от возбуждения. «Ну не прекрасно ли это?» — сказал он. «Да, — говорила я себе, — это прекрасно, поэтично, трогательно». Но за этим трагическим лиризмом скрывались чувства, смущавшие меня. Ориоль полагал, будто Энрик убил четырех человек, а потом покончил с собой из-за любви к мужчине. Терзаясь от того, что отец оставил его, Ориоль восхищался героизмом Энрика, но при этом понимал: отец сознательно обрек его на сиротство. И не мог простить ему этого. Воскресив в памяти детство, я вспомнила, как Ориоль любил отца и восторгался им и смотрел на него снизу вверх и радостно улыбался, когда тот затевал очередную необыкновенную игру. А потом делал горделивый жест, означавший: это мой папа.
Кроме того, он признал гомосексуальность Энрика. Не возмущался его безграничной любовью к «другу». Отношение к этому Ориоля указывало на то, что он и сам «голубой».
Сегодня я снова предалась раздумьям о сексуальной ориентации Ориоля, и меня охватил страх. Я боялась влюбиться в него как дурочка… как маленькая девочка, пролившая столько слез из-за этой любви.
В тот день у меня не было никаких дел, и я нервничала. Наши поиски сокровища затягивались, а возбуждение, владевшее нами несколько часов назад, спало. Возможно, все это последняя выдумка Энрика, и мне, наверное, следует вернуться в Нью-Йорк, как просила мать. Возможно, я уже замешана в одном из этих непонятных и опасных предприятий, по ее мнению, угрожающих мне. Но, пожалуй, самой большой опасностью из всех подстерегавших меня были Ориоль и мои чувства к нему. Осознав все это, я решила покинуть смотровую площадку над городом, то есть дом Алисы, и окунуться в человеческую реку, текущую по бульвару Рамблас. Прогуливаясь там, я надеялась, что многоликая толпа, уличные музыканты, ароматы, доносившиеся из цветочных киосков, воздействуют на мои чувства. Хотелось только чувствовать и перестать думать.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я пересекла площадь Пи, направилась к кафедральному собору и незаметно оказалась рядом с лавкой древностей. Той самой, что принадлежала Энрику! Ноги, сами того не зная, привели меня в мое детство. Я посмотрела на витрину, но войти не отважилась. Я не сомневалась: в ней выставлены другие вещи, но мне казалось, что те же самые, которые были там всегда. Огромные штурмовые пистолеты разных типов, статуэтки из слоновой кости и золота, вроде тех, что коллекционировала Алиса, комод во французском стиле, несколько старинных картин… Вновь ощутив себя девочкой, я с замиранием сердца простодушно ждала, что сейчас появится Энрик. Выйдет, улыбаясь, чуть полноватый, с редкими волосами, зачесанными назад, и с таким же лукавым взглядом, как у его сына. От этого ожидания у меня колотилось сердце, а на правой руке я чувствовала загадочное кольцо с рубином.
Но вскоре я поняла, что, сколько ни жди, сколько ни вороши прошлое, никакого чуда не произойдет и призрак моего крестного не появится. Поэтому мне захотелось поскорее уйти, и я поспешила к собору. Перейдя на другую сторону, я прочитала позолоченную надпись на витрине: «Артур Буа» и поняла, что оказалась у другой лавки древностей на той же улице. О чем говорило мне это имя? Артур Буа… Артур Буа… Ну конечно же, мой попутчик!
И я снова стояла пораженная у витрины, но на этот раз не остановила взгляда ни на одном из экспонатов за стеклом. Думаю, я вообще не видела их. Я только смотрела на надпись: «Артур Буа, антиквар».
Не знаю, бросилась ли я бежать, но в следующий момент увидела себя в телефонной будке на площади кафедрального собора. Я звонила комиссару Кастильо. На мое счастье он сразу же ответил, иначе я умерла бы от нетерпения.
— Комиссар, вы помните фамилии тех, кого якобы убил мой крестный отец?
— Как мне не помнить, — весело ответил он. — Это мое самое любимое загадочное дело. Я держу один его экземпляр в шкафу в своем кабинете, а другой — в чемоданчике дома, под подушкой. Сеньорита американка намерена помочь мне разгадать эту мрачную тайну в стиле детективов Марлоу? — «Вот шутник!» — Мне осталось только узнать, каким образом вашему крестному удалось отправить на тот свет всех четырех сразу…
Я обещала помочь Кастильо при условии, что он назовет мне их имена. И он перечислил их. Два имени ничего мне не говорили, но другие два — Артуро и Хайме Буа — говорили о многом.
Я получила подтверждение тому, что несколько минут назад мне подсказала интуиция. Человек приятной внешности, сидевший рядом со мной в самолете, прекрасно знал, кто я такая и зачем лечу в Испанию. Он был сыном одного из тех, кого прикончил мой крестный отец. Мафия торговцев предметами искусства выжила и, судя по всему, была в добром здравии.
Пока мы с Артуром Буа усаживались за столик в кафе, разговор шел о туристических достоинствах города, но как только принесли напитки, я тут же осведомилась:
— Вы запланировали нашу встречу в самолете, верно?
— Место рядом с вами было нетрудно достать. — Артур широко улыбнулся. — Я всего-навсего дал нужную сумму на чай нужному человеку. В моем бизнесе я часто прибегаю к этому.
Я рассматривала его сквозь стакан с колой-лайт. Мне также не стоило большого труда договориться с ним о встрече. «Что-то вы не очень спешили позвонить мне», — упрекнул меня Артур, словно свидание было в моих интересах, а не в предполагаемых интересах бизнеса. Во всяком случае, для него. Он говорил с таким видом, будто произвел на меня в самолете такое впечатление, что я должна была воспользоваться его визитной карточкой. Конечно, Артур Буа — человек с претензиями, недовольно интересный.
— Это вы совершили налет на мою квартиру в Нью-Йорке?
С его лица не сходила улыбка.
— Нет, не лично я. Этим занялся мой компаньон.
— И вы так легко признаетесь в этом? С такой непринужденностью?
— Почему бы и нет? — вполне серьезно возразил он. — У меня не меньше, а может, и больше прав на эти деревянные картины и предполагаемое сокровище, чем у вас троих. — Артур говорил так убежденно, что я онемела от изумления. На каком основании он заявляет о своих правах? Я ждала, чтобы он продолжал. — Вам следует знать, что ваш крестный убил моего отца, дядю и двух его компаньонов.
— Компаньонов? Я полагаю, телохранителей.
— Какая разница. Убил-то их он.
— Это не факт, доказательства отсутствуют.
— Доказательства? — Артур рассмеялся. — На что мне доказательства? Я знаю, что это он. Знаю, что они договорились об одной сделке. Ваш крестный не только не отдал доску с Девой Марией, как было условлено, но, убив их, украл еще и обе створки — с образами святого Георгия и Иоанна Крестителя.
— Украл маленькие доски?
— Да, украл.
Артур внимательно смотрел на меня и видел, что я удивлена.
— Но как?..
— Ваш крестный и моя семья были членами одного тайного клуба; они одновременно узнали о сокровище и прошли по следу деревянных картин до места вблизи монастыря Поблет, откуда картины изначально появились. Профессионалы в торговле древностями, они быстро мобилизовались, чтобы получить их, однако по какой-то дурацкой причине, связанной с наследством, средняя доска досталась не тому, кто владел двумя боковыми. Кто-то разделил их когда-то, и понадобилось время, чтобы найти все доски. К сожалению, дело обернулось так, что моя семья нашла и приобрела две маленькие створки, а ваш крестный завладел большой.
— Они не смогли договориться?
— Совершенно верно. Бонаплата и его возлюбленный оказались людьми не слишком здравомыслящими: они стремились купить и наши створки, желая сами получить сокровище.
— А ваша семья? Хотела продать?
— Нет, не хотела, но соглашалась пойти на переговоры…
— А что случилось с компаньоном моего крестного?
— Ну… скажем так: он преждевременно отошел от переговорного процесса. — На лице Артура промелькнула ироническая улыбка.
— Вы убили его!
— Это был несчастный случай.
— Или попытка запугать…
— Дело в том, что было достигнуто соглашение…
— Откуда вам это известно?
— Мне об этом рассказывала мать. — Я молчала, не желая подвергать это сомнению. — Бонаплата должен был отдать свою картину в обмен на определенную сумму. Но не сделал этого. Вместо этого он убил их и украл наши створки.
— Не вижу логики. Как удалось моему крестному обмануть и убить этих головорезов?
— Не знаю. Но он сделал это. — Артур нахмурился. — Он сделал меня сиротой.
— Но вы начали первые. Убили человека, которого он любил.
Артур имел основания ненавидеть моего крестного, а я должна была защитить его.
— Не важно, кто начал. — Человек из самолета, любезный и красивый, показал свою внутреннюю сущность. Он был бессердечен и крайне раздосадован. — Бонаплата повел себя как каналья, как дегенерат, порвал соглашение, не сдержал слова.
Поджав губы, я внимательно посмотрела на Артура:
— Энрик защищал своих. Вы угрожали и его семье.
Видимо, Артур не слушал меня. Его взгляд задержался в глубине помещения, и он, словно с трудом обдумывая что-то, медлил с ответом. Потом вперил в меня взгляд и сказал низким голосом:
— За семейством Бонаплата остался кровавый долг.
Кроме того, он признал гомосексуальность Энрика. Не возмущался его безграничной любовью к «другу». Отношение к этому Ориоля указывало на то, что он и сам «голубой».
Сегодня я снова предалась раздумьям о сексуальной ориентации Ориоля, и меня охватил страх. Я боялась влюбиться в него как дурочка… как маленькая девочка, пролившая столько слез из-за этой любви.
В тот день у меня не было никаких дел, и я нервничала. Наши поиски сокровища затягивались, а возбуждение, владевшее нами несколько часов назад, спало. Возможно, все это последняя выдумка Энрика, и мне, наверное, следует вернуться в Нью-Йорк, как просила мать. Возможно, я уже замешана в одном из этих непонятных и опасных предприятий, по ее мнению, угрожающих мне. Но, пожалуй, самой большой опасностью из всех подстерегавших меня были Ориоль и мои чувства к нему. Осознав все это, я решила покинуть смотровую площадку над городом, то есть дом Алисы, и окунуться в человеческую реку, текущую по бульвару Рамблас. Прогуливаясь там, я надеялась, что многоликая толпа, уличные музыканты, ароматы, доносившиеся из цветочных киосков, воздействуют на мои чувства. Хотелось только чувствовать и перестать думать.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делаю, я пересекла площадь Пи, направилась к кафедральному собору и незаметно оказалась рядом с лавкой древностей. Той самой, что принадлежала Энрику! Ноги, сами того не зная, привели меня в мое детство. Я посмотрела на витрину, но войти не отважилась. Я не сомневалась: в ней выставлены другие вещи, но мне казалось, что те же самые, которые были там всегда. Огромные штурмовые пистолеты разных типов, статуэтки из слоновой кости и золота, вроде тех, что коллекционировала Алиса, комод во французском стиле, несколько старинных картин… Вновь ощутив себя девочкой, я с замиранием сердца простодушно ждала, что сейчас появится Энрик. Выйдет, улыбаясь, чуть полноватый, с редкими волосами, зачесанными назад, и с таким же лукавым взглядом, как у его сына. От этого ожидания у меня колотилось сердце, а на правой руке я чувствовала загадочное кольцо с рубином.
Но вскоре я поняла, что, сколько ни жди, сколько ни вороши прошлое, никакого чуда не произойдет и призрак моего крестного не появится. Поэтому мне захотелось поскорее уйти, и я поспешила к собору. Перейдя на другую сторону, я прочитала позолоченную надпись на витрине: «Артур Буа» и поняла, что оказалась у другой лавки древностей на той же улице. О чем говорило мне это имя? Артур Буа… Артур Буа… Ну конечно же, мой попутчик!
И я снова стояла пораженная у витрины, но на этот раз не остановила взгляда ни на одном из экспонатов за стеклом. Думаю, я вообще не видела их. Я только смотрела на надпись: «Артур Буа, антиквар».
Не знаю, бросилась ли я бежать, но в следующий момент увидела себя в телефонной будке на площади кафедрального собора. Я звонила комиссару Кастильо. На мое счастье он сразу же ответил, иначе я умерла бы от нетерпения.
— Комиссар, вы помните фамилии тех, кого якобы убил мой крестный отец?
— Как мне не помнить, — весело ответил он. — Это мое самое любимое загадочное дело. Я держу один его экземпляр в шкафу в своем кабинете, а другой — в чемоданчике дома, под подушкой. Сеньорита американка намерена помочь мне разгадать эту мрачную тайну в стиле детективов Марлоу? — «Вот шутник!» — Мне осталось только узнать, каким образом вашему крестному удалось отправить на тот свет всех четырех сразу…
Я обещала помочь Кастильо при условии, что он назовет мне их имена. И он перечислил их. Два имени ничего мне не говорили, но другие два — Артуро и Хайме Буа — говорили о многом.
Я получила подтверждение тому, что несколько минут назад мне подсказала интуиция. Человек приятной внешности, сидевший рядом со мной в самолете, прекрасно знал, кто я такая и зачем лечу в Испанию. Он был сыном одного из тех, кого прикончил мой крестный отец. Мафия торговцев предметами искусства выжила и, судя по всему, была в добром здравии.
Пока мы с Артуром Буа усаживались за столик в кафе, разговор шел о туристических достоинствах города, но как только принесли напитки, я тут же осведомилась:
— Вы запланировали нашу встречу в самолете, верно?
— Место рядом с вами было нетрудно достать. — Артур широко улыбнулся. — Я всего-навсего дал нужную сумму на чай нужному человеку. В моем бизнесе я часто прибегаю к этому.
Я рассматривала его сквозь стакан с колой-лайт. Мне также не стоило большого труда договориться с ним о встрече. «Что-то вы не очень спешили позвонить мне», — упрекнул меня Артур, словно свидание было в моих интересах, а не в предполагаемых интересах бизнеса. Во всяком случае, для него. Он говорил с таким видом, будто произвел на меня в самолете такое впечатление, что я должна была воспользоваться его визитной карточкой. Конечно, Артур Буа — человек с претензиями, недовольно интересный.
— Это вы совершили налет на мою квартиру в Нью-Йорке?
С его лица не сходила улыбка.
— Нет, не лично я. Этим занялся мой компаньон.
— И вы так легко признаетесь в этом? С такой непринужденностью?
— Почему бы и нет? — вполне серьезно возразил он. — У меня не меньше, а может, и больше прав на эти деревянные картины и предполагаемое сокровище, чем у вас троих. — Артур говорил так убежденно, что я онемела от изумления. На каком основании он заявляет о своих правах? Я ждала, чтобы он продолжал. — Вам следует знать, что ваш крестный убил моего отца, дядю и двух его компаньонов.
— Компаньонов? Я полагаю, телохранителей.
— Какая разница. Убил-то их он.
— Это не факт, доказательства отсутствуют.
— Доказательства? — Артур рассмеялся. — На что мне доказательства? Я знаю, что это он. Знаю, что они договорились об одной сделке. Ваш крестный не только не отдал доску с Девой Марией, как было условлено, но, убив их, украл еще и обе створки — с образами святого Георгия и Иоанна Крестителя.
— Украл маленькие доски?
— Да, украл.
Артур внимательно смотрел на меня и видел, что я удивлена.
— Но как?..
— Ваш крестный и моя семья были членами одного тайного клуба; они одновременно узнали о сокровище и прошли по следу деревянных картин до места вблизи монастыря Поблет, откуда картины изначально появились. Профессионалы в торговле древностями, они быстро мобилизовались, чтобы получить их, однако по какой-то дурацкой причине, связанной с наследством, средняя доска досталась не тому, кто владел двумя боковыми. Кто-то разделил их когда-то, и понадобилось время, чтобы найти все доски. К сожалению, дело обернулось так, что моя семья нашла и приобрела две маленькие створки, а ваш крестный завладел большой.
— Они не смогли договориться?
— Совершенно верно. Бонаплата и его возлюбленный оказались людьми не слишком здравомыслящими: они стремились купить и наши створки, желая сами получить сокровище.
— А ваша семья? Хотела продать?
— Нет, не хотела, но соглашалась пойти на переговоры…
— А что случилось с компаньоном моего крестного?
— Ну… скажем так: он преждевременно отошел от переговорного процесса. — На лице Артура промелькнула ироническая улыбка.
— Вы убили его!
— Это был несчастный случай.
— Или попытка запугать…
— Дело в том, что было достигнуто соглашение…
— Откуда вам это известно?
— Мне об этом рассказывала мать. — Я молчала, не желая подвергать это сомнению. — Бонаплата должен был отдать свою картину в обмен на определенную сумму. Но не сделал этого. Вместо этого он убил их и украл наши створки.
— Не вижу логики. Как удалось моему крестному обмануть и убить этих головорезов?
— Не знаю. Но он сделал это. — Артур нахмурился. — Он сделал меня сиротой.
— Но вы начали первые. Убили человека, которого он любил.
Артур имел основания ненавидеть моего крестного, а я должна была защитить его.
— Не важно, кто начал. — Человек из самолета, любезный и красивый, показал свою внутреннюю сущность. Он был бессердечен и крайне раздосадован. — Бонаплата повел себя как каналья, как дегенерат, порвал соглашение, не сдержал слова.
Поджав губы, я внимательно посмотрела на Артура:
— Энрик защищал своих. Вы угрожали и его семье.
Видимо, Артур не слушал меня. Его взгляд задержался в глубине помещения, и он, словно с трудом обдумывая что-то, медлил с ответом. Потом вперил в меня взгляд и сказал низким голосом:
— За семейством Бонаплата остался кровавый долг.
ГЛАВА 28
— Энрик был моей первой любовью, большой любовью, — Я смотрела на мать и не верила своим ушам. Она сказала, что хочет поговорить со мной. И поговорила. Еще немного, и у нее перехватит дыхание. Я с изумлением слушала ее. Она молчала многие годы, эта тайна, словно невидимый барьер, разделяла нас, стояла между нами, и я, ничего не зная, лишь догадывалась о ее существовании. И вот вдруг барьер рухнул.
Я поехала в аэропорт встретить мать и, увидев ее чемоданы, удивилась, зачем ей такой багаж. Я даже испугалась, что она надолго останется со мной в Барселоне. Потом решила, что в одном из чемоданов лежит должным образом упакованная картина. Но и в таком случае вещей было слишком много. Матери всегда нравилось путешествовать хорошо экипированной. Она поселилась в той же гостинице, где остановилась и я. Мать заказала большой номер на двоих на одном из верхних этажей и решила, что я поселюсь с ней.
Я смотрела на вторжение матери с осторожностью, оставив все на ее усмотрение. Мы заключили договор, и ценой этого договора была картина и ее доставка из Нью-Йорка. Мне предстояло выполнить мою часть. Первое, что я должна сделать, — это покинуть дом Алисы и поселиться с матерью.
— Сегодня прилетает моя мать, — сообщила я Алисе. — Я перебираюсь в гостиницу.
— Уже? — прошептала она, поджав губы. Алиса знала лучше меня, что думает о ней моя мать. — Возвращайся, когда она уедет.
Мать не переставая говорила о моей поездке и о своей, о том, как она оставила дэдди в Нью-Йорке, но сюрприз приберегла на ужин.
Сказав, что Энрик был ее первой и большой любовью, она заглянула мне в глаза.
Пораженная, я не знала, что подумать и сказать. Сначала слова матери вызвали у меня недоверие; я заподозрила, что это шутка. Но у матери был вид человека, ожидающего приговора суда. Я положила столовые приборы и, запинаясь, пробормотала:
Я поехала в аэропорт встретить мать и, увидев ее чемоданы, удивилась, зачем ей такой багаж. Я даже испугалась, что она надолго останется со мной в Барселоне. Потом решила, что в одном из чемоданов лежит должным образом упакованная картина. Но и в таком случае вещей было слишком много. Матери всегда нравилось путешествовать хорошо экипированной. Она поселилась в той же гостинице, где остановилась и я. Мать заказала большой номер на двоих на одном из верхних этажей и решила, что я поселюсь с ней.
Я смотрела на вторжение матери с осторожностью, оставив все на ее усмотрение. Мы заключили договор, и ценой этого договора была картина и ее доставка из Нью-Йорка. Мне предстояло выполнить мою часть. Первое, что я должна сделать, — это покинуть дом Алисы и поселиться с матерью.
— Сегодня прилетает моя мать, — сообщила я Алисе. — Я перебираюсь в гостиницу.
— Уже? — прошептала она, поджав губы. Алиса знала лучше меня, что думает о ней моя мать. — Возвращайся, когда она уедет.
Мать не переставая говорила о моей поездке и о своей, о том, как она оставила дэдди в Нью-Йорке, но сюрприз приберегла на ужин.
Сказав, что Энрик был ее первой и большой любовью, она заглянула мне в глаза.
Пораженная, я не знала, что подумать и сказать. Сначала слова матери вызвали у меня недоверие; я заподозрила, что это шутка. Но у матери был вид человека, ожидающего приговора суда. Я положила столовые приборы и, запинаясь, пробормотала: