Страница:
— Что «ну»? — Я встревожилась. Я-то думала о ситуации в семье Ориоля, а Луис имел в виду его самого. — На что ты намекаешь? Ничего я не знаю. Говори, что хотел сказать.
— Так вот. В отношении моего кузена не все ясно.
— Почему? Какие у тебя основания? Он сам что-то говорил тебе?
— Нет. Своих секретов он не раскрывает. Но такие вещи очевидны. У Ориоля нет невесты, во всяком случае, никто не слышал о ней. К тому же этот странный образ жизни…
Я внимательно разглядывала своего приятеля. Похоже, он был серьезен. То, что касалось Алисы, не удивило меня, да и мало интересовало. Поразил меня Энрик, и ошеломили гомосексуальные склонности Ориоля.
Картины отрочества, милые воспоминания о море, грозе и поцелуе разбивались вдребезги. Я представляла себе Ориоля женихом, любовником, мужем…
Да, и в те времена инициативу всегда проявляла я, он же — никогда. Ориоль позволял вести себя, а я относила все это на счет его застенчивости. После каникул мы встречались в этой элитарной школе, расположенной на склоне Кольсерола и словно смотрящей на лежащий у ее ног город. Школа считалась престижной, и местная прогрессивная и свободомыслящая буржуазия отдавала туда своих отпрысков, чтобы сделать из них некое блюдо «по-каталонски», но с европейской подливкой. Ориоль был на год старше меня, и встречались мы только на переменках, так что я начала посылать ему записочки.
Встречались мы и на вечеринках, которые иногда в конце недели устраивали наши родители. Последняя произошла перед нашим отъездом в Нью-Йорк. Ориоль казался печальным, а я была в полном отчаянии. Этот прощальный вечер состоялся в доме Энрика и Алисы на проспекте Тибидабо. Нам стоило большого труда обмануть Луиса и остаться наедине, но в большом саду нам удалось урвать несколько минут. Мы снова начали целоваться. Я плакала, покраснели глаза и у Ориоля.
— Ты хочешь, чтобы мы стали женихом и невестой? — спросила я его.
— Да, — ответил Ориоль.
Я заручилась его обещанием не забывать меня и писать мне. Мы условились встретиться, как только представится возможность.
Но он ни разу и не написал, и не ответил на мои письма. Больше я ничего не слышала о нем.
Осознав, что Луис говорит со мной, а я не слушаю его, я насторожилась.
— У Ориоля до сих пор нет собственной квартиры, и он живет с мамой. Так вот, в Испании, в отличие от Соединенных Штатов, никто из-за этого не сочтет тебя ненормальным. Иногда он проводит ночи с друзьями-шалопаями в чужих строениях. А порой ночует в огромном доме в конце Тибидабо. Свою комнату Ориоль всегда содержит в чистоте, его хорошо кормят, ему стирают белье, и его мама вполне довольна.
— Но ведь среди его друзей-шалопаев есть и девушки, верно?.. Значит, он может иметь и подружек.
— Конечно, есть, — улыбнулся Луис. — Похоже, тебя волнует, с кем спит мой кузен.
— Твои слова основаны только на предположениях, косвенных уликах. У тебя нет ни одного убедительного доказательства того, что Ориоль гомосексуалист.
— Это не слушание дела в суде. — Луис усмехнулся. — Доказывать здесь ничего не нужно. Я лишь предупреждаю тебя.
По-моему, то, что делал Луис, было хуже, чем вынесение приговора в суде, он обвинял человека, основываясь на инсинуациях. И я решила изменить тему разговора.
— Как ты считаешь, что произойдет в субботу? — спросила я. — Что это за таинственное наследство? То, что завещание оглашают через четырнадцать лет после смерти завещателя, весьма необычно.
— Вообще-то завещание Энрика огласили вскоре после его смерти. Основными бенефициариями были Ориоль и Алиса. Но это другое дело.
— Другое дело? — Меня раздражала манера Луиса выдавать информацию малыми дозами. Ему нравилось держать меня в подвешенном состоянии.
— Да.
Я молчала, ожидая, когда он продолжит.
— Это сокровище, — сказал Луис. — Уверен, речь пойдет о сказочных сокровищах тамплиеров.
Об этом он уже сообщал мне, когда звонил в Нью-Йорк, и я вспомнила вчерашнюю беседу с Артуром Буа в самолете.
— Знаешь, кто такие тамплиеры?
— Конечно.
Моя осведомленность удивила Луиса.
— Я и не предполагал, что в Соединенных Штатах хорошо знают историю Средних веков.
— Предвзятое мнение. Теперь ты видишь, что это не так, — удовлетворенно отозвалась я.
— Значит, тебе известно, что большинство европейских монархов, не без основания считая, что во Франции творятся дела неправедные, следовали указаниям папы, но пользовались любой возможностью, чтобы приумножить свои богатства. При этом полагают, что в Арагонском королевстве, где борьба с монахами несколько затянулась, тем удалось спрятать часть своих богатств. Эти богатства состояли из большого количества золота, серебра и драгоценных камней.
Глаза Луиса блестели. Казалось, я снова вижу его, толстощекого, каким он был четырнадцать лет назад, когда Энрик предлагал нам сыграть в одну из своих игр с поиском сокровищ в принадлежавшем ему большом доме на проспекте Тибидабо.
— Ты представляешь себе, сколько можно получить на черном рынке за огромную партию ювелирных изделий двенадцатого и тринадцатого веков? Распятий из золота, серебра и эмали, инкрустированных сапфирами, рубинами и бирюзой. Шкатулок из резной слоновой кости, чаш, покрытых драгоценными камнями, корон королей и герцогов… бриллиантов принцесс… церемониальных шпаг… — Он зажмурился. Воображаемый блеск золота слепил ему глаза.
— Итак, тебе кажется, что в субботу мы получим сокровище? — с сомнением спросила я.
— Нет, не сокровище, но описание того, как его найти, подобное тому, которое составлял Энрик, играя с нами, когда мы были детьми. Только на этот раз описание будет настоящим.
— И откуда же тебе все это известно?
Я заподозрила, что Луис жил одним из своих безумных снов, но затевать с ним дискуссию не стала.
— Ну, например, семейные пересуды. Похоже, Энрик умер, когда они были наиболее активными.
— И как во все это вписывается моя готическая картина?
— Пока не знаю. Но перед тем как Энрик застрелился, он активно разыскивал готические картины на дереве. А та, что у тебя, если не ошибаюсь, относится к эпохе храмовников, то есть к тринадцатому или началу четырнадцатого века.
Я молчала. Казалось, Луис очень искренне верил в то, что говорил.
— И… почему же он застрелился? — спросила я наконец.
— Этого я не знаю. Полиция считает, что это было связано с финансовой разборкой между торговцами произведениями искусства. Но ей ничего не удалось доказать. Это все, что мне известно.
— Так почему же ты звонил мне, желая предупредить меня?
— Потому что, по всей вероятности, в этой картине содержится нечто такое, что поможет отыскать сокровище.
Я открыла рот от удивления.
— Ты знаешь, что ее пытались украсть?
Луис покачал головой, и мне пришлось рассказать ему эту историю. Он сообщил мне, что с момента приглашения на второе оглашение завещания ведет собственное расследование. Нет, своих источников информации он мне не откроет, но уверен, что моя картина содержит ключ, позволяющий отыскать сокровище.
— Где он покончил с собой? — спросила я.
— В своей квартире на бульваре Грасия.
— А что говорит об этом Алиса? Ведь ее считают его супругой.
— Я не верю ее словам.
— Почему?
— Не нравится мне эта женщина. Постоянно что-то скрывает. Хочет все контролировать, всеми руководить. Будь осторожна с ней. По-моему, она член какой-то секты.
Интересно, случайно ли то, что мать перед моим вылетом, предупредила меня, чтобы я остерегалась Алисы? Она даже просила избегать встреч с ней.
Это усилило мое желание встретиться с Алисой.
ГЛАВА 11
ГЛАВА 12
ГЛАВА 13
— Так вот. В отношении моего кузена не все ясно.
— Почему? Какие у тебя основания? Он сам что-то говорил тебе?
— Нет. Своих секретов он не раскрывает. Но такие вещи очевидны. У Ориоля нет невесты, во всяком случае, никто не слышал о ней. К тому же этот странный образ жизни…
Я внимательно разглядывала своего приятеля. Похоже, он был серьезен. То, что касалось Алисы, не удивило меня, да и мало интересовало. Поразил меня Энрик, и ошеломили гомосексуальные склонности Ориоля.
Картины отрочества, милые воспоминания о море, грозе и поцелуе разбивались вдребезги. Я представляла себе Ориоля женихом, любовником, мужем…
Да, и в те времена инициативу всегда проявляла я, он же — никогда. Ориоль позволял вести себя, а я относила все это на счет его застенчивости. После каникул мы встречались в этой элитарной школе, расположенной на склоне Кольсерола и словно смотрящей на лежащий у ее ног город. Школа считалась престижной, и местная прогрессивная и свободомыслящая буржуазия отдавала туда своих отпрысков, чтобы сделать из них некое блюдо «по-каталонски», но с европейской подливкой. Ориоль был на год старше меня, и встречались мы только на переменках, так что я начала посылать ему записочки.
Встречались мы и на вечеринках, которые иногда в конце недели устраивали наши родители. Последняя произошла перед нашим отъездом в Нью-Йорк. Ориоль казался печальным, а я была в полном отчаянии. Этот прощальный вечер состоялся в доме Энрика и Алисы на проспекте Тибидабо. Нам стоило большого труда обмануть Луиса и остаться наедине, но в большом саду нам удалось урвать несколько минут. Мы снова начали целоваться. Я плакала, покраснели глаза и у Ориоля.
— Ты хочешь, чтобы мы стали женихом и невестой? — спросила я его.
— Да, — ответил Ориоль.
Я заручилась его обещанием не забывать меня и писать мне. Мы условились встретиться, как только представится возможность.
Но он ни разу и не написал, и не ответил на мои письма. Больше я ничего не слышала о нем.
Осознав, что Луис говорит со мной, а я не слушаю его, я насторожилась.
— У Ориоля до сих пор нет собственной квартиры, и он живет с мамой. Так вот, в Испании, в отличие от Соединенных Штатов, никто из-за этого не сочтет тебя ненормальным. Иногда он проводит ночи с друзьями-шалопаями в чужих строениях. А порой ночует в огромном доме в конце Тибидабо. Свою комнату Ориоль всегда содержит в чистоте, его хорошо кормят, ему стирают белье, и его мама вполне довольна.
— Но ведь среди его друзей-шалопаев есть и девушки, верно?.. Значит, он может иметь и подружек.
— Конечно, есть, — улыбнулся Луис. — Похоже, тебя волнует, с кем спит мой кузен.
— Твои слова основаны только на предположениях, косвенных уликах. У тебя нет ни одного убедительного доказательства того, что Ориоль гомосексуалист.
— Это не слушание дела в суде. — Луис усмехнулся. — Доказывать здесь ничего не нужно. Я лишь предупреждаю тебя.
По-моему, то, что делал Луис, было хуже, чем вынесение приговора в суде, он обвинял человека, основываясь на инсинуациях. И я решила изменить тему разговора.
— Как ты считаешь, что произойдет в субботу? — спросила я. — Что это за таинственное наследство? То, что завещание оглашают через четырнадцать лет после смерти завещателя, весьма необычно.
— Вообще-то завещание Энрика огласили вскоре после его смерти. Основными бенефициариями были Ориоль и Алиса. Но это другое дело.
— Другое дело? — Меня раздражала манера Луиса выдавать информацию малыми дозами. Ему нравилось держать меня в подвешенном состоянии.
— Да.
Я молчала, ожидая, когда он продолжит.
— Это сокровище, — сказал Луис. — Уверен, речь пойдет о сказочных сокровищах тамплиеров.
Об этом он уже сообщал мне, когда звонил в Нью-Йорк, и я вспомнила вчерашнюю беседу с Артуром Буа в самолете.
— Знаешь, кто такие тамплиеры?
— Конечно.
Моя осведомленность удивила Луиса.
— Я и не предполагал, что в Соединенных Штатах хорошо знают историю Средних веков.
— Предвзятое мнение. Теперь ты видишь, что это не так, — удовлетворенно отозвалась я.
— Значит, тебе известно, что большинство европейских монархов, не без основания считая, что во Франции творятся дела неправедные, следовали указаниям папы, но пользовались любой возможностью, чтобы приумножить свои богатства. При этом полагают, что в Арагонском королевстве, где борьба с монахами несколько затянулась, тем удалось спрятать часть своих богатств. Эти богатства состояли из большого количества золота, серебра и драгоценных камней.
Глаза Луиса блестели. Казалось, я снова вижу его, толстощекого, каким он был четырнадцать лет назад, когда Энрик предлагал нам сыграть в одну из своих игр с поиском сокровищ в принадлежавшем ему большом доме на проспекте Тибидабо.
— Ты представляешь себе, сколько можно получить на черном рынке за огромную партию ювелирных изделий двенадцатого и тринадцатого веков? Распятий из золота, серебра и эмали, инкрустированных сапфирами, рубинами и бирюзой. Шкатулок из резной слоновой кости, чаш, покрытых драгоценными камнями, корон королей и герцогов… бриллиантов принцесс… церемониальных шпаг… — Он зажмурился. Воображаемый блеск золота слепил ему глаза.
— Итак, тебе кажется, что в субботу мы получим сокровище? — с сомнением спросила я.
— Нет, не сокровище, но описание того, как его найти, подобное тому, которое составлял Энрик, играя с нами, когда мы были детьми. Только на этот раз описание будет настоящим.
— И откуда же тебе все это известно?
Я заподозрила, что Луис жил одним из своих безумных снов, но затевать с ним дискуссию не стала.
— Ну, например, семейные пересуды. Похоже, Энрик умер, когда они были наиболее активными.
— И как во все это вписывается моя готическая картина?
— Пока не знаю. Но перед тем как Энрик застрелился, он активно разыскивал готические картины на дереве. А та, что у тебя, если не ошибаюсь, относится к эпохе храмовников, то есть к тринадцатому или началу четырнадцатого века.
Я молчала. Казалось, Луис очень искренне верил в то, что говорил.
— И… почему же он застрелился? — спросила я наконец.
— Этого я не знаю. Полиция считает, что это было связано с финансовой разборкой между торговцами произведениями искусства. Но ей ничего не удалось доказать. Это все, что мне известно.
— Так почему же ты звонил мне, желая предупредить меня?
— Потому что, по всей вероятности, в этой картине содержится нечто такое, что поможет отыскать сокровище.
Я открыла рот от удивления.
— Ты знаешь, что ее пытались украсть?
Луис покачал головой, и мне пришлось рассказать ему эту историю. Он сообщил мне, что с момента приглашения на второе оглашение завещания ведет собственное расследование. Нет, своих источников информации он мне не откроет, но уверен, что моя картина содержит ключ, позволяющий отыскать сокровище.
— Где он покончил с собой? — спросила я.
— В своей квартире на бульваре Грасия.
— А что говорит об этом Алиса? Ведь ее считают его супругой.
— Я не верю ее словам.
— Почему?
— Не нравится мне эта женщина. Постоянно что-то скрывает. Хочет все контролировать, всеми руководить. Будь осторожна с ней. По-моему, она член какой-то секты.
Интересно, случайно ли то, что мать перед моим вылетом, предупредила меня, чтобы я остерегалась Алисы? Она даже просила избегать встреч с ней.
Это усилило мое желание встретиться с Алисой.
ГЛАВА 11
Пожалуй, лучше всего начать собирать сведения о смерти Энрика в местном полицейском участке. Я вернулась в гостиницу, чтобы надеть брюки с низкой талией. Открытый пупок — прекрасная визитная карточка, если, как я ожидала, большинство полицейских мужчины. Это было не кокетство, а умение эффективно вести дело. Впрочем, возможно, и кокетство. Я вспомнила об Алли Макбил.
— Ничего общего, — проговорила я вслух. — Она была адвокатом, а я сейчас выступаю как детектив. Она демонстрировала ноги, я — живот.
В номере меня ожидало телефонное сообщение.
— Звонила донья Алиса Нуньес, — сказала телефонистка. — Она убедительно просит вас связаться с ней при первой же возможности.
Ну вот, — подумала я, — вот женщина, внушающая страх моей матери и пугающая моего дорогого толстяка. Это мне хорошо известно!
Меня терзало любопытство. Я вспомнила, как выглядит мать Ориоля… как у нее, так и у сына были темно-синие глаза, слегка миндалевидные. Глаза, которые я так любила еще ребенком…
Алиса не часто выезжала с нашей компанией на летний отдых. Ориоль проводил этот сезон в доме деда и бабки Бонаплаты с матерью Луиса, своей теткой. Энрик приезжал в какой-нибудь из выходных дней и оставался там недели на две, но его визиты почти никогда не совпадали с визитами Алисы. Она, если не путешествовала за границей или не была занята делами, несовместимыми по тем временам с ее полом, посещала Ориоля по рабочим дням и никогда не оставалась ночевать в нашей деревне. Даже совсем маленькая, я догадывалась, что Алиса не такая «мама», как другие.
Но я не возвращалась к этой мысли до тех пор, пока Луис за ленчем не подтолкнул меня к этому, рассказав о нетрадиционной ориентации матери Ориоля.
Меня тянуло к Алисе именно потому, что запретный плод сладок, — из-за страха моей матери, из-за предупреждения Луиса. Что ей от меня нужно?
И я сказала себе, что торопиться с ответом на ее звонок незачем. По крайней мере сейчас.
В полицейском участке я представилась, сказав правду. Рассказала о том, что прибыла с визитом через четырнадцать лет после отъезда в США, хотела бы получить точные сведения о смерти крестного отца.
Никто из полицейских не помнил о самоубийстве на бульваре Грасия. Не знаю, что сыграло роль, моя улыбка, история эмигрантки, которая ищет свои корни, или мой завлекательно открытый пупок, но агенты муниципальной полиции были сама любезность. Один из них сообщил, что об этом может помнить некий Лопес, поскольку он служил в то время. Сейчас Лопес нес патрульную службу, и его вызвали по радио.
— Да, я помню тот случай. — Полицейские увеличили громкость, чтобы я лучше слышала. — Но занимался им Кастильо. Этот тип позвонил ему по телефону и, разговаривая с ним, выстрелил себе в голову.
— Кастильо больше здесь не работает, — пояснил мне агент. — Его произвели в комиссары и направили в другое отделение. Поезжайте к нему.
На новом месте службы комиссара мне сказали, что его не будет до следующего утра. Тогда я решила извлечь удовольствие из пешей прогулки и, как советовал Луис, крепко прижав к себе сумочку, вернулась на Рамблас, где окунулась в поток людей, двигавшихся по средней части бульвара.
«Рамбла» — это русло реки, и бульвар Рамблас в Барселоне — именно такое русло. Раньше по нему тек поток воды, теперь — поток людей. Единственное отличие состоит в том, что поток людей ближе к рассвету иссякает, а вода в небольшом ручейке, струящемся вдоль средневековых стен, не иссякает никогда. И как только этот бульвар сохраняет свое очарование, несмотря на то что состав людей постоянно меняется? Как мозаика может быть единым целым, если состоит из разных кусочков? Должно быть, потому, что мы рассматриваем не каждый из этих кусочков в отдельности, но все вместе, видим ее душу? Некоторые места обладают душой, и порой она так велика, что поглощает нашу энергию, превращая ее в часть большого целого. Вот такой он — бульвар-русло Барселоны.
В нем есть то же самое, что и в бульварах маленьких городов. Люди приходят сюда для того, чтобы посмотреть на других и себя показать — все они актеры и зрители, только в больших масштабах, масштабах космополитического мегаполиса.
Вон шествуют дама в длинном вечернем платье и ее кавалер в смокинге. Они направляются в большой театр «Лисео».
А вон безвкусно размалеванный трансвестит соревнуется с проститутками, торгуя удовольствиями, а еще дальше — моряки разных национальностей и цвета кожи в одеждах военного покроя; белокурый турист, смуглый эмигрант, сутенер, полицейский, красивые женщины, старые бродяги, ротозеи, замечающие все, и люди занятые, не замечающие ничего…
Таким я помнила Рамблас с детства, таким он и предстал передо мной в то солнечное весеннее утро. Блуждая между цветочными киосками, я чувствовала, что всем своим существом впитываю в себя цвет, красоту, благоухание.
Я задерживалась у маленьких групп, слушающих уличных артистов и разглядывающих статуи, покрытые белой или бронзовой краской: принцесс и воинов, застывших в одной позе.
Я видела паренька, который стоял, опершись о толстый шершавый ствол столетнего платана. Видела широко улыбающуюся девочку, которая незаметно, ломая зеленую изгородь, приближалась к нему со спины, чтобы вручить ему розу. Видела удивление, великую радость, поцелуй и объятия галантного кавалера и его дамы. Видела сияющее весеннее утро и суету людей. А люди, эти настоящие артисты театра Рамблас, в свою очередь, выказывали любовь друг к другу. И мною овладели тоска и зависть.
Пытаясь утешиться, я стала рассматривать бриллиант, сверкавший на моем пальце, зарок моей любви. Но рядом с ним, словно в насмешку, поблескивал таинственный рубин, излучающий красный свет. Возможно, это только мое воображение, но мне казалось, что это странное кольцо жило собственной жизнью, и в тот момент я почувствовала, будто оно хочет мне что-то сообщить. Я покачала головой, отгоняя вздорную мысль, повернулась и посмотрела на молодых влюбленных, которые, взявшись за руки, исчезали в толпе. И тогда мне почудилось, что я увидела его. Это был тот самый тип из аэропорта, седой и одетый в темное. Он стоял у одного из киосков с большим развалом газет и журналов. Тип делал вид, что просматривает какой-то журнал, но на самом деле глядел на меня. Когда наши взгляды встретились, он снова уставился в журнал, потом вернул его на развал и удалился. Я очень испугалась и пошла дальше по бульвару, спрашивая себя: тот же это человек или нет?
— Ничего общего, — проговорила я вслух. — Она была адвокатом, а я сейчас выступаю как детектив. Она демонстрировала ноги, я — живот.
В номере меня ожидало телефонное сообщение.
— Звонила донья Алиса Нуньес, — сказала телефонистка. — Она убедительно просит вас связаться с ней при первой же возможности.
Ну вот, — подумала я, — вот женщина, внушающая страх моей матери и пугающая моего дорогого толстяка. Это мне хорошо известно!
Меня терзало любопытство. Я вспомнила, как выглядит мать Ориоля… как у нее, так и у сына были темно-синие глаза, слегка миндалевидные. Глаза, которые я так любила еще ребенком…
Алиса не часто выезжала с нашей компанией на летний отдых. Ориоль проводил этот сезон в доме деда и бабки Бонаплаты с матерью Луиса, своей теткой. Энрик приезжал в какой-нибудь из выходных дней и оставался там недели на две, но его визиты почти никогда не совпадали с визитами Алисы. Она, если не путешествовала за границей или не была занята делами, несовместимыми по тем временам с ее полом, посещала Ориоля по рабочим дням и никогда не оставалась ночевать в нашей деревне. Даже совсем маленькая, я догадывалась, что Алиса не такая «мама», как другие.
Но я не возвращалась к этой мысли до тех пор, пока Луис за ленчем не подтолкнул меня к этому, рассказав о нетрадиционной ориентации матери Ориоля.
Меня тянуло к Алисе именно потому, что запретный плод сладок, — из-за страха моей матери, из-за предупреждения Луиса. Что ей от меня нужно?
И я сказала себе, что торопиться с ответом на ее звонок незачем. По крайней мере сейчас.
В полицейском участке я представилась, сказав правду. Рассказала о том, что прибыла с визитом через четырнадцать лет после отъезда в США, хотела бы получить точные сведения о смерти крестного отца.
Никто из полицейских не помнил о самоубийстве на бульваре Грасия. Не знаю, что сыграло роль, моя улыбка, история эмигрантки, которая ищет свои корни, или мой завлекательно открытый пупок, но агенты муниципальной полиции были сама любезность. Один из них сообщил, что об этом может помнить некий Лопес, поскольку он служил в то время. Сейчас Лопес нес патрульную службу, и его вызвали по радио.
— Да, я помню тот случай. — Полицейские увеличили громкость, чтобы я лучше слышала. — Но занимался им Кастильо. Этот тип позвонил ему по телефону и, разговаривая с ним, выстрелил себе в голову.
— Кастильо больше здесь не работает, — пояснил мне агент. — Его произвели в комиссары и направили в другое отделение. Поезжайте к нему.
На новом месте службы комиссара мне сказали, что его не будет до следующего утра. Тогда я решила извлечь удовольствие из пешей прогулки и, как советовал Луис, крепко прижав к себе сумочку, вернулась на Рамблас, где окунулась в поток людей, двигавшихся по средней части бульвара.
«Рамбла» — это русло реки, и бульвар Рамблас в Барселоне — именно такое русло. Раньше по нему тек поток воды, теперь — поток людей. Единственное отличие состоит в том, что поток людей ближе к рассвету иссякает, а вода в небольшом ручейке, струящемся вдоль средневековых стен, не иссякает никогда. И как только этот бульвар сохраняет свое очарование, несмотря на то что состав людей постоянно меняется? Как мозаика может быть единым целым, если состоит из разных кусочков? Должно быть, потому, что мы рассматриваем не каждый из этих кусочков в отдельности, но все вместе, видим ее душу? Некоторые места обладают душой, и порой она так велика, что поглощает нашу энергию, превращая ее в часть большого целого. Вот такой он — бульвар-русло Барселоны.
В нем есть то же самое, что и в бульварах маленьких городов. Люди приходят сюда для того, чтобы посмотреть на других и себя показать — все они актеры и зрители, только в больших масштабах, масштабах космополитического мегаполиса.
Вон шествуют дама в длинном вечернем платье и ее кавалер в смокинге. Они направляются в большой театр «Лисео».
А вон безвкусно размалеванный трансвестит соревнуется с проститутками, торгуя удовольствиями, а еще дальше — моряки разных национальностей и цвета кожи в одеждах военного покроя; белокурый турист, смуглый эмигрант, сутенер, полицейский, красивые женщины, старые бродяги, ротозеи, замечающие все, и люди занятые, не замечающие ничего…
Таким я помнила Рамблас с детства, таким он и предстал передо мной в то солнечное весеннее утро. Блуждая между цветочными киосками, я чувствовала, что всем своим существом впитываю в себя цвет, красоту, благоухание.
Я задерживалась у маленьких групп, слушающих уличных артистов и разглядывающих статуи, покрытые белой или бронзовой краской: принцесс и воинов, застывших в одной позе.
Я видела паренька, который стоял, опершись о толстый шершавый ствол столетнего платана. Видела широко улыбающуюся девочку, которая незаметно, ломая зеленую изгородь, приближалась к нему со спины, чтобы вручить ему розу. Видела удивление, великую радость, поцелуй и объятия галантного кавалера и его дамы. Видела сияющее весеннее утро и суету людей. А люди, эти настоящие артисты театра Рамблас, в свою очередь, выказывали любовь друг к другу. И мною овладели тоска и зависть.
Пытаясь утешиться, я стала рассматривать бриллиант, сверкавший на моем пальце, зарок моей любви. Но рядом с ним, словно в насмешку, поблескивал таинственный рубин, излучающий красный свет. Возможно, это только мое воображение, но мне казалось, что это странное кольцо жило собственной жизнью, и в тот момент я почувствовала, будто оно хочет мне что-то сообщить. Я покачала головой, отгоняя вздорную мысль, повернулась и посмотрела на молодых влюбленных, которые, взявшись за руки, исчезали в толпе. И тогда мне почудилось, что я увидела его. Это был тот самый тип из аэропорта, седой и одетый в темное. Он стоял у одного из киосков с большим развалом газет и журналов. Тип делал вид, что просматривает какой-то журнал, но на самом деле глядел на меня. Когда наши взгляды встретились, он снова уставился в журнал, потом вернул его на развал и удалился. Я очень испугалась и пошла дальше по бульвару, спрашивая себя: тот же это человек или нет?
ГЛАВА 12
— Конечно, я помню этого человека! — Тридцатипятилетний Альберто Кастильо приятно улыбался. — Что и говорить, впечатление потрясающее! Я этого никогда не забуду!
— Что произошло?
— Он позвонил и сообщил, что собирается покончить с собой. Я был начинающим комиссаром и никогда ни с чем подобным не сталкивался. Попробовал убедить его успокоиться. Но он, похоже, был более спокоен, чем я. Не помню, что я говорил ему, но никакие слова не помогали. Побеседовав со мной, он сунул пистолет глубоко в рот и вышиб себе мозги. Раздалось «бах». Услышав звук выстрела, я подпрыгнул на стуле. И только тогда убедился, что этот человек не шутил.
Когда мы отыскали его, он сидел на диване, положив ноги на столик. Дверь балкона, выходящего на бульвар Грасия, была открыта. Перед этим он пил дорогой французский коньяк и курил превосходные сигары. Он был в безупречном костюме и при галстуке. Пуля вышла через макушку. Дом был старинный и роскошный, потолки высокие, и там, вверху, у дорогого фриза с орнаментом из цветов и листьев, я увидел его кровь и часть темени. У него был проигрыватель старого типа для виниловых пластинок. На нем, как я заметил, стояла пластинка с музыкой в исполнении Жака Бреля. Я понял, что именно эту музыку я слышал, когда мы говорили по телефону. До этого он слушал «Путь на Итаку» в исполнении Льюиса Льача.
Я закрыла глаза. Мне не хотелось представлять себе эту сцену. Какой ужас!
Потом я вспомнила Энрика, пасхальные понедельники, когда он появлялся в доме с Ориолем и огромной «моной», традиционным пасхальным пирогом, который крестные отцы дарят в этот день в Каталонии своим крестникам. На центральной части таких пирогов размещаются фигурки из твердого черного шоколада. А однажды Энрик принес пирог в виде замка принцессы с цветными сахарными фигурками. Пирог был огромным, и мне хотелось сохранить замок и использовать его как домик для кукол. Он веселился не меньше нас, детей. Я до сих пор вижу его лукавую улыбку. Я любила Энрика почти так же горячо, как родного отца.
Я почувствовала комок в горле и слезы на глазах.
— Но почему, — прошептала я, — почему он покончил с собой?
Кастильо пожал плечами. Мы сидели в мрачном полицейском кабинете. Я сменила одежду. В тот день на мне была короткая юбка, и я закинула ногу на ногу. Полицейский украдкой посматривал на меня, но я делала вид, что не замечаю этого.
На шкафу с картотеками у него стояла рамка с фотографией улыбающегося семейства — жены и двоих детей — мальчика и девочки. Я заметила, что комиссару нравится мое общество и он собирался рассказать мне все.
— Не знаю, почему он застрелился, но у меня есть одна версия.
— Какая?
— Вообразите, какое впечатление все это произвело на меня! Тогда мне было немногим более двадцати лет. Я выразил желание участвовать в расследовании. Я помнил: во время нашей беседы он сказал, что отправил кого-то на тот свет. За несколько недель до этого кто-то пришил четырех человек в башне на Саррия. Мы не нашли преступника, но я уверен, что это был он.
— Тот, кто убил четырех человек?
Я не допускала, чтобы Энрик, кроткий и добрый, мог убить кого-то.
— Да. Все они, как и он, занимались антиквариатом. Двое из них ранее привлекались к уголовной ответственности за грабеж и незаконную торговлю предметами искусства. А другие два были обычными драчунами, чем-то вроде телохранителей. Опасные типы. Когда же мы исследовали сделки вашего крестного, они показались нам вполне законными и честными. Более того, он унаследовал огромные деньги и, хотя тратил их направо и налево на различные экстравагантные увеселения и прочие излишества, у него хватило бы их с избытком до самой смерти.
— Почему вы думаете, что он сделал это один?
— Потому что все были убиты из одного и того же пистолета.
— Это не значит, что никто не помогал ему.
— А я считаю, что он сделал это один. И скажу вам, сеньорита, почему. Тот дом был чем-то вроде бункера, а люди, находившиеся там, — шайкой уголовников. У них была установлена система охраны с предупреждающими сигналами и видеокамерами, связанными с центральным постом. Такие системы становятся нормой только сейчас, но в те годы были редкостью. К сожалению, они предназначались лишь для наружного наблюдения и видеозапись не вели. Он, надо думать, каким-то образом обманул их. Он один. Они никогда не разрешали, чтобы к ним приходили по двое и никогда не теряли бдительности. Он прошел через дверь, так что ему открыли ее они сами и, прежде чем пропустить его в зал, где находились главари, конечно же, обыскали его. Двое из этих профессионалов были вооружены, но не успели выстрелить. У одного из них мы обнаружили в руке револьвер. Самый пожилой тоже пытался достать пистолет, хранившийся в ящике стола, по которому были разбросаны банкноты. Это означает, что убийцу деньги не интересовали, а это соответствует личности Бонаплаты. Его побудительным мотивом была месть.
— Как же один человек убил четверых, двое из которых были вооружены? Где он взял револьвер? Энрик не отличался агрессивностью.
— Не знаю ни где он достал револьвер, ни куда дел его потом.
— Разве он не застрелился? Разве рядом с его трупом вы не обнаружили оружия?
— Конечно, обнаружили.
— Ну и?
— Это был другой пистолет. Баллистическая экспертиза подтвердила, что пули, поразившие торговцев, были не от этого оружия.
— В таком случае убийца, возможно, не он.
— Нет, именно он, — уверенно возразил Кастильо. — Готов поспорить на что угодно: это был он.
— Почему он спрятал один ствол и застрелился из другого? Это нелепо.
— Нет, далеко не так нелепо. Энрик Бонаплата был человеком предусмотрительным. Если бы он застрелился из того же самого пистолета, то у нас появились бы доказательства его вины.
Я рассмеялась. Что за глупость!
— Но какое ему было дело до того, что его обвинят после смерти?
— Его наследство. Он все просчитал. Его наследникам пришлось бы возместить убытки наследникам жертв.
Да, комиссар рассуждал логично. Мотив и в самом деле был хорошим. Если Энрик так ненавидел этих людей, что решился убить их, то зачем оставлять свое наследство семьям врагов?
Кастильо рассматривал меня, слегка улыбаясь в усы.
— Вы знаете, что ваш крестный был женоподобным мужчиной?
— Женоподобным?
— Более чем женоподобным. Он был «голубым».
Я притворилась, что это известие ошеломило меня.
— Что такое вы говорите?
Хотя за день до этого Луис сообщил мне об этом, я предпочла воспользоваться словоохотливостью Кастильо, чтобы вытянуть из него все.
— Это… — Заметив мою реакцию, он начал искать более подходящее слово. — Это значит, что он был педерастом.
— Но ведь у него есть сын.
— Это ни о чем не говорит.
— Какие у вас основания утверждать это? — серьезно осведомилась я. — Объясните.
— Позвонив по телефону и сообщив, что намерен застрелиться, он поинтересовался, сколько мне лет и какого цвета у меня глаза. Так, словно хотел знать, подхожу ли я ему. Представляете? Услышать такое от человека, который решил выбить себе мозги?
— Это довольно редкий случай для того, кто собирается покончить с собой, — задумчиво произнесла я. — Даже если он гомосексуалист. Вам не кажется?
— Для него нет, — с жаром возразил Кастильо. — Да, он был гомиком, но имел еще и пару яиц. — В тоне комиссара слышалось восхищение. — Я реконструировал то, что произошло, — продолжил Кастильо. — По моим расчетам, он напал на торговцев между шестью и семью часами вечера. В половине девятого нам позвонила жена старшего из них. Очень удрученная, она сообщила о преступлении, которое обнаружила, как только пришла на место. Уверен, Бонаплата спланировал все заранее и решил уйти из жизни с размахом. Потом на несколько недель мы потеряли его след. Он все время перемещался с места на место и, казалось, остался равнодушен к тому, что мои коллеги, занимавшиеся расследованием убийства, несколько раз допрашивали его здесь, в Барселоне. Они собирали улики, чтобы предъявить ему обвинение. Но он знал об этом и ушел от них навсегда. В один прекрасный день, как он порой это делал, Бонаплата посетил любимый ресторан. Там он пренебрег своими любимыми блюдами и выпил целую бутылку вина из самых дорогих. Только вино и сигары. После этого он поднялся в свою квартиру в доме на бульваре Грасия, поставил пластинку, взял еще одну сигару, коньяк и проинформировал полицию. И даже в такой ситуации он не преминул «раздеть» такого молодого парня, как я. Хотя всю жизнь скрывал свою ориентацию, боясь, что о нем скажут и что подумает о нем семья. Ему нравились молодые ребята. Вы знаете?
— Так что, он был педофилом? — возмутилась я.
— Нет, — ответил Кастильо, заметив, как я расстроилась. — У нас нет свидетельств того, что ему нравились дети.
У меня слегка отлегло от души.
— Но почему он убил себя? — Мне не хотелось, чтобы Кастильо вдавался в подробности интимной жизни Энрика. — Судя по тому, что вы мне рассказали, он не чувствовал себя усмиренным и наслаждался жизнью в полную меру. Кроме того, если Бонаплата и совершил все это, то поскольку вам не удалось доказать его вину, вы так никогда не поймали бы его.
— Мы уже были близки к тому, чтобы схватить его. Если бы допросы продолжились, ему пришлось бы объяснить очень многое. Однако он оставил нас с носом, взяв билет первого класса на поездку в мир иной. — Кастильо был явно огорчен последним побегом Энрика. — Возможно, все это связано со смертью одного молодого человека лет двадцати, — добавил он после паузы. — Кажется, они были возлюбленными.
— Да?
— Да. Парень был управляющим антикварной лавки, принадлежавшей Бонаплате и находившейся в старом городе.
— Все это притянуто за уши. Вам не кажется?
— Нет. Думаю, произошло следующее: Бонаплата и торговцы чего-то не поделили. Видимо, чего-то очень дорогого. Торговцы избивали парня, требуя, чтобы он заговорил, но не рассчитали сил и убили его. Это крайне огорчило Бонаплату. Он перехитрил их, спрятал пистолет и, когда они менее всего ожидали этого… Бах! Бах! Бах! И отправил четырех человек к праотцам. Они убили парня, и он отомстил им. Вот так-то.
— Но это не согласуется с обликом человека, которого я знала. Он был человеком поразительным, любил жизнь. — От этих воспоминаний у меня снова навернулись слезы. — Мне трудно представить себе, что он был гомосексуалистом, но это не умаляет его достоинств. Я не верю в то, что он покончил с собой, чтобы избежать суда. Вообще-то я не верю, что Бонаплата покончил с собой. Не допускаю и того, что он способен на хладнокровное убийство. Энрик всегда был миролюбив. И как он мог сделать это? Как ему удалось обмануть тех, кто знал, что он ненавидит их? Разве вы не говорили, что они были профессиональными мафиози?
— Этого я не знаю. Я не знаю всего. Я тринадцать лет думаю об этом и не знаю. Я изложил вам свою версию. В ней еще много белых пятен, но я уверен, что это был он. Это он убил их. И сделал это один.
— Что произошло?
— Он позвонил и сообщил, что собирается покончить с собой. Я был начинающим комиссаром и никогда ни с чем подобным не сталкивался. Попробовал убедить его успокоиться. Но он, похоже, был более спокоен, чем я. Не помню, что я говорил ему, но никакие слова не помогали. Побеседовав со мной, он сунул пистолет глубоко в рот и вышиб себе мозги. Раздалось «бах». Услышав звук выстрела, я подпрыгнул на стуле. И только тогда убедился, что этот человек не шутил.
Когда мы отыскали его, он сидел на диване, положив ноги на столик. Дверь балкона, выходящего на бульвар Грасия, была открыта. Перед этим он пил дорогой французский коньяк и курил превосходные сигары. Он был в безупречном костюме и при галстуке. Пуля вышла через макушку. Дом был старинный и роскошный, потолки высокие, и там, вверху, у дорогого фриза с орнаментом из цветов и листьев, я увидел его кровь и часть темени. У него был проигрыватель старого типа для виниловых пластинок. На нем, как я заметил, стояла пластинка с музыкой в исполнении Жака Бреля. Я понял, что именно эту музыку я слышал, когда мы говорили по телефону. До этого он слушал «Путь на Итаку» в исполнении Льюиса Льача.
Я закрыла глаза. Мне не хотелось представлять себе эту сцену. Какой ужас!
Потом я вспомнила Энрика, пасхальные понедельники, когда он появлялся в доме с Ориолем и огромной «моной», традиционным пасхальным пирогом, который крестные отцы дарят в этот день в Каталонии своим крестникам. На центральной части таких пирогов размещаются фигурки из твердого черного шоколада. А однажды Энрик принес пирог в виде замка принцессы с цветными сахарными фигурками. Пирог был огромным, и мне хотелось сохранить замок и использовать его как домик для кукол. Он веселился не меньше нас, детей. Я до сих пор вижу его лукавую улыбку. Я любила Энрика почти так же горячо, как родного отца.
Я почувствовала комок в горле и слезы на глазах.
— Но почему, — прошептала я, — почему он покончил с собой?
Кастильо пожал плечами. Мы сидели в мрачном полицейском кабинете. Я сменила одежду. В тот день на мне была короткая юбка, и я закинула ногу на ногу. Полицейский украдкой посматривал на меня, но я делала вид, что не замечаю этого.
На шкафу с картотеками у него стояла рамка с фотографией улыбающегося семейства — жены и двоих детей — мальчика и девочки. Я заметила, что комиссару нравится мое общество и он собирался рассказать мне все.
— Не знаю, почему он застрелился, но у меня есть одна версия.
— Какая?
— Вообразите, какое впечатление все это произвело на меня! Тогда мне было немногим более двадцати лет. Я выразил желание участвовать в расследовании. Я помнил: во время нашей беседы он сказал, что отправил кого-то на тот свет. За несколько недель до этого кто-то пришил четырех человек в башне на Саррия. Мы не нашли преступника, но я уверен, что это был он.
— Тот, кто убил четырех человек?
Я не допускала, чтобы Энрик, кроткий и добрый, мог убить кого-то.
— Да. Все они, как и он, занимались антиквариатом. Двое из них ранее привлекались к уголовной ответственности за грабеж и незаконную торговлю предметами искусства. А другие два были обычными драчунами, чем-то вроде телохранителей. Опасные типы. Когда же мы исследовали сделки вашего крестного, они показались нам вполне законными и честными. Более того, он унаследовал огромные деньги и, хотя тратил их направо и налево на различные экстравагантные увеселения и прочие излишества, у него хватило бы их с избытком до самой смерти.
— Почему вы думаете, что он сделал это один?
— Потому что все были убиты из одного и того же пистолета.
— Это не значит, что никто не помогал ему.
— А я считаю, что он сделал это один. И скажу вам, сеньорита, почему. Тот дом был чем-то вроде бункера, а люди, находившиеся там, — шайкой уголовников. У них была установлена система охраны с предупреждающими сигналами и видеокамерами, связанными с центральным постом. Такие системы становятся нормой только сейчас, но в те годы были редкостью. К сожалению, они предназначались лишь для наружного наблюдения и видеозапись не вели. Он, надо думать, каким-то образом обманул их. Он один. Они никогда не разрешали, чтобы к ним приходили по двое и никогда не теряли бдительности. Он прошел через дверь, так что ему открыли ее они сами и, прежде чем пропустить его в зал, где находились главари, конечно же, обыскали его. Двое из этих профессионалов были вооружены, но не успели выстрелить. У одного из них мы обнаружили в руке револьвер. Самый пожилой тоже пытался достать пистолет, хранившийся в ящике стола, по которому были разбросаны банкноты. Это означает, что убийцу деньги не интересовали, а это соответствует личности Бонаплаты. Его побудительным мотивом была месть.
— Как же один человек убил четверых, двое из которых были вооружены? Где он взял револьвер? Энрик не отличался агрессивностью.
— Не знаю ни где он достал револьвер, ни куда дел его потом.
— Разве он не застрелился? Разве рядом с его трупом вы не обнаружили оружия?
— Конечно, обнаружили.
— Ну и?
— Это был другой пистолет. Баллистическая экспертиза подтвердила, что пули, поразившие торговцев, были не от этого оружия.
— В таком случае убийца, возможно, не он.
— Нет, именно он, — уверенно возразил Кастильо. — Готов поспорить на что угодно: это был он.
— Почему он спрятал один ствол и застрелился из другого? Это нелепо.
— Нет, далеко не так нелепо. Энрик Бонаплата был человеком предусмотрительным. Если бы он застрелился из того же самого пистолета, то у нас появились бы доказательства его вины.
Я рассмеялась. Что за глупость!
— Но какое ему было дело до того, что его обвинят после смерти?
— Его наследство. Он все просчитал. Его наследникам пришлось бы возместить убытки наследникам жертв.
Да, комиссар рассуждал логично. Мотив и в самом деле был хорошим. Если Энрик так ненавидел этих людей, что решился убить их, то зачем оставлять свое наследство семьям врагов?
Кастильо рассматривал меня, слегка улыбаясь в усы.
— Вы знаете, что ваш крестный был женоподобным мужчиной?
— Женоподобным?
— Более чем женоподобным. Он был «голубым».
Я притворилась, что это известие ошеломило меня.
— Что такое вы говорите?
Хотя за день до этого Луис сообщил мне об этом, я предпочла воспользоваться словоохотливостью Кастильо, чтобы вытянуть из него все.
— Это… — Заметив мою реакцию, он начал искать более подходящее слово. — Это значит, что он был педерастом.
— Но ведь у него есть сын.
— Это ни о чем не говорит.
— Какие у вас основания утверждать это? — серьезно осведомилась я. — Объясните.
— Позвонив по телефону и сообщив, что намерен застрелиться, он поинтересовался, сколько мне лет и какого цвета у меня глаза. Так, словно хотел знать, подхожу ли я ему. Представляете? Услышать такое от человека, который решил выбить себе мозги?
— Это довольно редкий случай для того, кто собирается покончить с собой, — задумчиво произнесла я. — Даже если он гомосексуалист. Вам не кажется?
— Для него нет, — с жаром возразил Кастильо. — Да, он был гомиком, но имел еще и пару яиц. — В тоне комиссара слышалось восхищение. — Я реконструировал то, что произошло, — продолжил Кастильо. — По моим расчетам, он напал на торговцев между шестью и семью часами вечера. В половине девятого нам позвонила жена старшего из них. Очень удрученная, она сообщила о преступлении, которое обнаружила, как только пришла на место. Уверен, Бонаплата спланировал все заранее и решил уйти из жизни с размахом. Потом на несколько недель мы потеряли его след. Он все время перемещался с места на место и, казалось, остался равнодушен к тому, что мои коллеги, занимавшиеся расследованием убийства, несколько раз допрашивали его здесь, в Барселоне. Они собирали улики, чтобы предъявить ему обвинение. Но он знал об этом и ушел от них навсегда. В один прекрасный день, как он порой это делал, Бонаплата посетил любимый ресторан. Там он пренебрег своими любимыми блюдами и выпил целую бутылку вина из самых дорогих. Только вино и сигары. После этого он поднялся в свою квартиру в доме на бульваре Грасия, поставил пластинку, взял еще одну сигару, коньяк и проинформировал полицию. И даже в такой ситуации он не преминул «раздеть» такого молодого парня, как я. Хотя всю жизнь скрывал свою ориентацию, боясь, что о нем скажут и что подумает о нем семья. Ему нравились молодые ребята. Вы знаете?
— Так что, он был педофилом? — возмутилась я.
— Нет, — ответил Кастильо, заметив, как я расстроилась. — У нас нет свидетельств того, что ему нравились дети.
У меня слегка отлегло от души.
— Но почему он убил себя? — Мне не хотелось, чтобы Кастильо вдавался в подробности интимной жизни Энрика. — Судя по тому, что вы мне рассказали, он не чувствовал себя усмиренным и наслаждался жизнью в полную меру. Кроме того, если Бонаплата и совершил все это, то поскольку вам не удалось доказать его вину, вы так никогда не поймали бы его.
— Мы уже были близки к тому, чтобы схватить его. Если бы допросы продолжились, ему пришлось бы объяснить очень многое. Однако он оставил нас с носом, взяв билет первого класса на поездку в мир иной. — Кастильо был явно огорчен последним побегом Энрика. — Возможно, все это связано со смертью одного молодого человека лет двадцати, — добавил он после паузы. — Кажется, они были возлюбленными.
— Да?
— Да. Парень был управляющим антикварной лавки, принадлежавшей Бонаплате и находившейся в старом городе.
— Все это притянуто за уши. Вам не кажется?
— Нет. Думаю, произошло следующее: Бонаплата и торговцы чего-то не поделили. Видимо, чего-то очень дорогого. Торговцы избивали парня, требуя, чтобы он заговорил, но не рассчитали сил и убили его. Это крайне огорчило Бонаплату. Он перехитрил их, спрятал пистолет и, когда они менее всего ожидали этого… Бах! Бах! Бах! И отправил четырех человек к праотцам. Они убили парня, и он отомстил им. Вот так-то.
— Но это не согласуется с обликом человека, которого я знала. Он был человеком поразительным, любил жизнь. — От этих воспоминаний у меня снова навернулись слезы. — Мне трудно представить себе, что он был гомосексуалистом, но это не умаляет его достоинств. Я не верю в то, что он покончил с собой, чтобы избежать суда. Вообще-то я не верю, что Бонаплата покончил с собой. Не допускаю и того, что он способен на хладнокровное убийство. Энрик всегда был миролюбив. И как он мог сделать это? Как ему удалось обмануть тех, кто знал, что он ненавидит их? Разве вы не говорили, что они были профессиональными мафиози?
— Этого я не знаю. Я не знаю всего. Я тринадцать лет думаю об этом и не знаю. Я изложил вам свою версию. В ней еще много белых пятен, но я уверен, что это был он. Это он убил их. И сделал это один.
ГЛАВА 13
Желая осмыслить все, что говорил Кастильо, я направлялась на такси в гостиницу и снова и снова «прокручивала» нашу беседу с ним. Когда же я приехала в гостиницу, мне захотелось прогуляться в саду у плавательного бассейна на первом этаже. Туда я и пошла, когда увидела его.