Монро. Игрушки мира

не желали двигаться для другого.
- Сто семьдесят и семьдесят четыре, - распевал молодой человек,
исполнявший функции маркера. В игре до двухсот пятидесяти это было огромное
преимущество. Кловис видел, как румянец волнения исчезает с лица Диллота и
мраморная бледность занимает его место.
- Сколько ты поставил? - прошептал Кловис. Тот в ответ произнес сумму,
едва шевеля сухими, дрожащими губами. Она оказалась гораздо больше, чем он
или кто-то из его знакомых мог заплатить; он сделал как раз то, что
собирался сделать. Он поторопился.
- Двести шесть и девяносто восемь.
Рекс слышал, что где-то в зале часы пробили десять, потом другие где-то
еще, и еще, и еще; дом, казалось, наполнился боем часов. Потом совсем далеко
загремели напольные часы.
Через час все они пробьют одиннадцать, и он будет слушать их -
опозоренный изгой, неспособный даже частично оплатить проигранное пари.
- Двести восемнадцать и сто три.
Игра была почти что кончена. И с Рексом почти все было кончено. Он
отчаянно молил, чтобы рухнул потолок, чтобы загорелся дом, чтобы произошло
какое-нибудь событие, которое положит конец этому ужасное верчению туда-сюда
красных и белых шаров из слоновой кости, которые толкали его все ближе и
ближе к гибели.
- Двести двадцать восемь, сто семь.
Рекс открыл свой портсигар; там было пусто. Это по крайней мере давало
ему предлог выйти из комнаты, чтобы снова запастись сигаретами; он спасался
от затянувшейся пытки: созерцания этой безнадежной игры, шедшей к печальному
финалу. Он вышел из круга поглощенных игрой наблюдателей и по короткой
лестнице направился к длинному, тихому коридору спален, где на каждой двери
висел маленький квадратик с именем гостя. В тишине, которая царила в этой
части дома, он все еще мог расслышать ненавистный перестук шаров; если бы он
выждал еще несколько минут, он услышал бы краткие аплодисменты и гул
поздравлений, возвещавшие о победе Стриннита. Но его напряженное внимание
было отвлечено другим звуком, агрессивным, вызывающим гнев дыханием того,
кто почивает тяжелым послеобеденным сном. Звук доносился из комнаты у самого
его локтя; карточка на двери гласила: "Миссис Тандлфорд". Дверь была слегка
приоткрыта; Рекс подтолкнул ее, отворил на дюйм или два и заглянул внутрь.
Великая и ужасная Тереза заснула над иллюстрированным путеводителем по
художественным галереям Флоренции; возле нее, в опасной близости от края
стола, возвышалась настольная лампа. Если бы Судьба была хоть чуточку добра
к нему, подумал Рекс с горечью, спящая бы столкнула эту лампу и предоставила
бы гостям возможность заняться чем-то, далеким от бильярдных партий.
Бывают случаи, когда Судьбу следует брать в свои руки.
Вот Рекс и взял лампу.
- Двести тридцать семь и сто пятнадцать.
Стриннит был у стола, и положение шаров давало ему удачную позицию; у
него был выбор между двумя довольно легкими ударами, выбор, который он никак
не мог сделать. Внезапный ураган воплей и стук спотыкающихся ног обратил
общее внимание к двери. Малыш Диллот ворвался в комнату, неся на руках
кричащую и несколько разоблаченную Терезу Тандлфорд; ее одежда не была,
конечно, охвачена огнем, как впоследствии объявляли самые легковозбудимые
участники вечеринки, но края ее юбки и часть нарядной скатерти, в которую
она была торопливо завернута, озарялись мерцающими, нерешительными
отблесками. Рекс бросил свою сопротивляющуюся ношу на бильярдный стол, и как
только всеобщее оцепенение миновало, тушение искр ковриками и подушками и
разбрызгивание на них воды из сифонов с содовой поглотило всю энергию
собравшегося общества.
- Какая удача, что я проходил мимо, когда это случилось, - произнес,
переводя дух, Рекс, - кому-то лучше бы позаботиться о комнате; мне кажется,
там ковер загорелся.
Фактически быстрота и энергия спасателя предотвратили значительный
ущерб - и жертве, и помещению. Бильярдный стол пострадал сильнее всего, и
его пришлось отправить в ремонт. Возможно, это было не лучшее место, чтобы
разыгрывать сцену спасения; но, как заметил Кловис, когда кто-то мчится
вперед с пылающей женщиной в руках, он не может остановиться и подумать,
куда же именно собирается ее положить.

БЫК

Том Йоркфилд всегда смотрел на своего единокровного брата, Лоренса, с
ленивой инстинктивной ненавистью, ослабевшей с годами и превратившейся в
терпимость и безразличие. Не было никаких существенных реальных причин,
чтобы испытывать к нему ненависть; он был всего лишь кровным родственником,
с которым у Тома не было никаких общих вкусов или интересов; в то же время
не было и поводов для ссоры. Лоренс покинул ферму в ранней юности и жил в
течение нескольких лет на маленькое наследство, оставленное ему матерью; он
избрал своей профессией живопись, и как говорили, достиг в этом деле
неплохих успехов, достаточно значительных, во всяком случае, чтобы
поддерживать и тело, и душу. Он специализировался в анималистике и достиг
успеха, когда на его картины установился устойчивый спрос в определенных
кругах. Том испытывал успокоительную уверенность в собственном
превосходстве, когда противопоставлял свое положение положению единокровного
брата; Лоренс был дешевым маляром, только и всего, хотя люди могли добиться
большей важности, именуя его художником-анималистом; Том был фермером, не
очень крупным, это правда, но ферма Хелсери принадлежала семье уже несколько
поколений и поэтому приобрела высокую репутацию. Том старался, распоряжаясь
небольшим капиталом, поддерживать и улучшать породу в своем маленьком стаде
рогатого скота, и он вывел быка, который значительно превосходил по всем
параметрам тех животных, которых выставили соседи Тома. Животное не
произвело бы сенсации на серьезных выставках рогатого скота, но это было
энергичное, красивое и здоровое молодое животное, которым пожелал бы владеть
любой практичный фермер. В "Голове Короля" в дни ярмарки Волшебника Кловера
обсуждали много и громко, и Йоркфилд обыкновенно заявлял, что не расстанется
с быком и за сотню фунтов; сотня фунтов - это большие деньги для маленького
сельского хозяйства, и вероятно, любая сумма свыше восьмидесяти фунтов
соблазнила бы счастливого владельца.
Именно поэтому с особенным удовольствием Том воспользовался удачным
случаем: в одно из редких посещений фермы Лоренсом он отвел брата в сарай,
где в уединении пребывал Волшебник Кловера - соломенный вдовец травоядного
гарема. Том почувствовал, что старая ненависть к сводному брату отчасти
вернулась; художник становился все более вялым, одевался совсем уж
неподобающе и к тому же пытался взять в разговоре слегка покровительственный
тон. Он не заметил прекрасного урожая картофеля, но с восторгом рассматривал
заросли сорняков с желтыми цветами, которые находились в углу у ворот и
сильно раздражали владельца, следившего за прополкой всех фермерских угодий.
Потом, вместо того чтобы подобающим образом оценить стадо жирных черных
ягнят, он просто закричал от восхищения, красноречиво описывая оттенки
листвы в дубовой роще на далеком холме. Но теперь он собрался осмотреть
величайшую гордость и славу Хелсери; он мог проявить сдержанность в похвалах
и скупость по части поздравлений, но ему придется увидеть и подтвердить
множество совершенств этого устрашающего животного. Несколько недель назад,
во время деловой поездки в Таунтон, Том получил от сводного брата
приглашение посетить студию в этом городе, где Лоренс показывал одну из
своих картин, большой холст, представляющий быка, стоящего по колено в грязи
на какой-то болотистой поверхности; он был хорош в своем роде, без сомнения,
и Лоренс казался необычно доволен этим произведением. "Лучшая вещь, которую
я создал", повторил он много раз, и Том великодушно согласился, что животное
весьма жизнеподобно. Теперь человек красок должен был увидеть подлинную
картину, живой образ силы и привлекательности, пиршество для глаз, картину,
на которой поза и действие с каждой минутой менялись, а не оставались
неизменными, ограниченными четырьмя стенками рамы. Том отворил крепкую,
сбитую из дерева дверь и шагнул впереди гостя в усыпанное соломой стойло.
- А он спокойный? - спросил художник, когда молодой бык с вьющейся
красной гривой вопросительно уставился на гостей.
- Временами он бывает игрив, - сказал Том, оставив единокровного брата
в сомнениях, имели ли представления быка об играх сходство с
кошками-мышками. Лоренс сделал парочку небрежных замечаний о внешности
животного, задал вопросы о его возрасте и тому подобных деталях; потом он
прохладно перевел разговор в другое русло.
- Помнишь картину, которую я показывал в Таунтоне? - спросил он.
- Да, - фыркнул Том, - белый бык, стоящий посреди какой-то слякоти. Не
слишком увлекайся этими херфордами; здоровые скоты, но в них не так уж много
жизни. Осмелюсь сказать, что их рисовать гораздо легче; взгляни, этот малыш
все время движется, не так ли, Волшебник?
- Я продал ту картину, - сказал Лоренс с немалым самодовольством в
голосе.
- Продал? - переспросил Том. - Рад это слышать, разумеется. Надеюсь, ты
доволен тем, что за нее получил.
- Я получил за нее три сотни фунтов, - сказал Лоренс.
Том повернулся к нему с медленно возрастающей ненавистью. Три сотни
фунтов! При самых благоприятных рыночных условиях, которые он мог себе
вообразить, чудесный Волшебник едва ли принесет ему сотню. Но за кусок
лакированного холста, раскрашенного его единокровным братом, заплатили втрое
большую сумму. Это было жестокое оскорбление, которое достигло цели на все
сто, потому что подчеркнуло триумф покровительственного, самодовольного
Лоренса.
Молодой фермер хотел поставить своего родственника на место и сбить с
него спесь, показывая жемчужину своей сокровищницы. А теперь они поменялись
местами, и его драгоценное животное показалось дешевым и незначительным по
сравнению с ценой, которую заплатили за простую картину.
Это была чудовищная несправедливость; живопись всегда была только
ловкой подделкой кусочка жизни, в то время как Волшебник был реальностью,
монархом своего маленького мира, индивидуальностью в сельской глубинке. Даже
после того, как он умрет, он еще сохранит часть индивидуальности; его
потомки заполонят луга, долины, склоны и пастбища, они будут в стойлах,
хлевах и загонах, их чудесные рыжие гривы будут оживлять пейзаж и
переполнять рынок; люди будут обращать внимание на многообещающих телок или
массивных самцов и говорить: "Ага, эти - из потомства доброго старого
Волшебника Кловера". Все это время картина висела бы себе, безжизненная и
неизменная, покрытая пылью и лаком, оставаясь движимым имуществом, которое
лишится всякого смысла, если развернуть холст к стене. Эти мысли сердито
сменяли друг друга в мозгу Тома Йоркфилда, но он не мог облечь их в слова.
Когда он выразил вслух свои чувства, то поставил вопрос прямо и резко.
- Некоторые слабовольные дураки могут выбросить три сотни фунтов за
высохшие краски; не могу сказать, что я завидую их вкусу. Я предпочел бы
иметь реальную вещь, а не ее изображение.
Он указал на молодого быка, который поочередно смотрел на них,
приподнимая нос и время от времени опуская рога полу-игривым,
полу-нетерпеливым движением головы.
Лоренс рассмеялся с раздражающим, снисходительным удовольствием.
- Я не думаю, что покупатели моих красок, как ты это называешь, должны
волноваться насчет того, что выбросили деньги на ветер. Пока я добиваюсь все
большей известности и признания, мои картины будут расти в цене. Та работа,
вероятно, будет оценена в четыре сотни на торгах лет через пять или шесть;
картины - не самое плохое вложение денег, если знать достаточно, чтобы
выбирать работы правильных авторов. А ведь ты не можешь сказать, что твой
драгоценный бык будет расти в цене, если ты дольше будешь держать его. Ему
отпущен небольшой срок, а затем, если ты будешь и дальше держать его, цена
упадет - до нескольких шиллингов за копыта и шкуру; возможно, в тот же день
моего быка приобретет за серьезную сумму какая-нибудь солидная картинная
галерея.
Это было уже чересчур. Объединенная сила правды, клеветы и оскорбления
оказалась слишком велика, и сдержанность покинула Тома Йоркфилда. В правой
руке он сжал полезную дубовую палку, а левой ухватился за свободный воротник
канареечной шелковой рубашки Лоренса.
Лоренс не был борцом; опасение физического насилия лишило его
равновесия точно так же, как непреодолимое негодование лишило равновесия
Тома, и так уж случилось, что Волшебник Кловера был поражен беспрецедентным
зрелищем человека, который перескакивает через ограду с жалобными криками,
как курица, которая борется за место у кормушки. В это мгновение абсолютного
счастья бык попытался перебросить Лоренса над левым плечом, пнуть его по
ребрам во время полета и бухнуться на него сверху, когда он достигнет земли.
Только энергичное вмешательство Тома побудило Волшебника отменить последний
пункт программы.
Том преданно и нежно заботился о сводном брате до полного излечения от
повреждений, которые оказались не слишком серьезны: вывихнутое плечо, пара
сломанных ребер и легкое нервное истощение. В конце концов, у молодого
фермера больше не было повода злиться; быка Лоренса могли продать за три
сотни или за шесть сотен, им могли восхищаться тысячи людей в больших
картинных галереях, но он никогда не сможет перебросить человека через себя
и ударить его по ребрам прежде, чем человек упадет с другой стороны. Это
было замечательное достижение Волшебника Кловера, которое никогда не
забылось.
***
Лоренс по-прежнему остается популярным художником-анималистом, но его
персонажи - всегда котята, оленята или ягнята, но никогда быки.

MОРЛВИРА

"Олимпийская Империя Игрушек" заняла огромный фасад на респектабельной
улице в Вест-Энде. Название "Империя Игрушек" оказалось очень подходящим,
потому что никто, прочитав его, не мог и помыслить о знакомом и уютном
игрушечном магазине. Холодный блеск и суровая сложность - вот что источали
образцы, выставленные в больших окнах здания; это были такие игрушки,
которые усталый продавец с объяснениями показывает в рождественские дни
возбужденным родителям и измученным, тихим детям. Игрушки-животные казались
скорее моделями из курса естествознания, а не удобными, дружелюбными
спутниками, которых можно было, в определенном возрасте, взять с собой в
постель или контрабандой пронести в ванную. Механические игрушки постоянно
делали вещи, которых будущие хозяева потребовали бы не больше полудюжины раз
за все время существования; это было милосердное указание, что в любой
нормальной детской срок службы таких игрушек будет очень короток.
Среди элегантно одетых кукол, которые заполняли целую секцию в окне,
виднелась огромная леди в роскошном платье, окруженная персикового цвета
бархатом, продуманно украшенная аксессуарами из леопардовой кожи, если можно
использовать такое удобное общее слово в описании запутанного женского
туалета.
Она не испытывала недостатка ни в каких новинках, изображенных на
модных страницах - на самом деле, как считали многие, у нее было нечто, чего
нет у средних женщин из модных журналов; вместо пустого и невыразительного
лоска на ее лице отражался характер. Следовало признать, что это был дурной
характер, холодный, враждебный, жестокий; одна бровь была зловеще опущена, а
в углах рта скрывалась беспощадная твердость. Ее можно было представить
героиней многих историй - историй, в которых окажутся на первом плане
недостойные амбиции, жажда денег и полное отсутствие всяческих приличий.
Фактически, она не испытывала недостатка и в судьях и биографах даже на
этой, витринной стадии своей карьеры. Эммелин, десяти лет, и Берт, семи лет,
задержались по пути от грязной глухой улицы к населенным лебедями прудам
Cент-Джеймс-парка, критически исследовали куклу в роскошном платье и не
слишком спокойно отнеслись к особенностям ее характера. Конечно, существует
скрытая вражда между дурно одетыми по нужде и разодетыми без нужды, но
легкая доброта и чувство товарищества со стороны последних часто
сталкивается с чувством восхищенной преданности первых; если бы леди в
бархате персикового цвета и в леопардовой коже была, в дополнение ко всему
усложненному окружению, еще и мила, тогда Эммелин по крайней мере могла бы
зауважать и даже полюбить ее. Но теперь она создала этой леди ужасную
репутацию, основанную прежде всего на знании о развращенности знати,
полученном из разговоров читателей популярных романов; Берт добавил
несколько ужасных деталей из своих ограниченных запасов воображения.
- Она - очень плохая, вот эта, - объявила Эммелин после долгого
недружелюбного обзора, - ее муж ее ненавидит.
- Он бьет ее, - сказал Берт с энтузиазмом.
- Не-а, не бьет, потому что он мертв; она отравила его медленно и
постепенно, так, чтобы никто ничего не узнал. Теперь она хочет жениться на
лорде, у которого кучи денег. У него уже есть жена, но она собирается и ее
отравить.
- Она - плохая, - сказал Берт с возрастающей враждебностью.
- Ее мать ненавидит ее и боится ее, потому что она остра на язык;
всегда говорит серкезмы, она-то. Она еще и жадная; если есть рыба, она съест
свою долю и долю своей маленькой дочки, хотя маленькая девочка - просто
чудо.
- У нее был когда-то маленький мальчик, - сказал Берт, - но она
столкнула его в воду, когда никто не глядел.
- Нет, она не толкала, - сказала Эммелин, - она отправила его далеко, к
бедным людям, так что ее муж не знал, где он. А они думали, что он, муж,
жестокий.
- Как ее звать? - спросил Берт, думая, что настало время обозначить
столь интересную индивидуальность.
- Звать? - сказала Эммелин, задумавшись. - Ее зовут Морлвира. - Таким
было, насколько она могла припомнить, имя авантюристки, которая фигурировала
в кинодраме. На мгновение воцарилась тишина, пока дети обдумывали скрытые в
этом имени возможности.
- Эта одежда, которая на ней надета, за нее не платили и никогда не
заплатят, - сказала Эммелин, - она думает, что заставит богатого лорда
заплатить, но он не будет. Он дал ей брульянты, которые стоят сотни фунтов.
- Он не станет платить за одежду, - убежденно сказал Берт.
Очевидно, был какой-то предел добродушию и слабохарактерности богатых
лордов.
В эту минуту у входа в торговый центр остановился моторный экипаж со
слугами в ливреях; оттуда вышла массивная леди, говорившая резковато и
весьма поспешно, ее сопровождал медлительный и надутый маленький мальчик, у
которого на лице выражалась черная меланхолия, а на теле красовался белый
матросский костюмчик. Леди продолжала спор, который, вероятно, начался еще
на Портмен-сквер.
- Теперь, Виктор, ты должен пойти и купить хорошую куклу для твоей
кузины Берты. Она подарила тебе чудесную коробку солдатиков на день
рождения, и ты должен сделать ей подарок в ее праздник.
- Берта - жирная маленькая дура, - произнес Виктор голосом, столь же
громким, как у его матери, и еще более убежденным.
- Виктор, нельзя так говорить. Берта - не дура, и она совсем не
толстая. Ты должен пойти и выбрать для нее куклу.
Пара вошла в магазин, исчезнув из поля зрения двух уличных детишек.
- Надо же, какой он злой! - воскликнула Эммелин, но и она, и Берт были
склонны принять сторону Виктора против отсутствующей Берты, которая была,
несомненно, такой жирной и глупой, как он ее описал.
- Я хочу посмотреть куклы, - сказала мать Виктора ближайшему продавцу.
- Это для маленькой девочки одиннадцати лет.
- Для жирной маленькой девочки одиннадцати лет, - добавил Виктор в
качестве информации к размышлению.
- Виктор, если ты будешь говорить такие грубости о кузине, то ляжешь
спать, как только мы доберемся домой, и не получишь никакого чая.
- Вот одна из самых новых моделей, которые у нас есть, - сказал
продавец, снимая фигурку в бархате персикового цвета с оконной витрины. -
Леопардовый убор и меховая накидка по самой последней моде. Вы не найдете
ничего новее этого. Эксклюзивный дизайн!
- Гляди! - прошептала Эммелин снаружи. - Они пришли и взяли Морлвиру.
В ее сознании смешались волнение и ощущение какой-то тяжелой утраты; ей
так хотелось еще чуть-чуть поглядеть на это воплощение разодетой
развращенности.
- Я вижу, она садится в экипаж, чтобы выйти за богатого лорда, -
заключил Берт.
- Ничего ей не добиться, - сказала Эммелин неопределенно.
Внутри магазина приобретение куклы несколько застопорилось.
- Это красивая кукла, и Берта будет очарована ею, - громко утверждала
мать Виктора.
- Ну и очень хорошо, - сказал Виктор надувшись. - Тебе не нужно убирать
ее в коробку и ждать целый час, пока ее упакуют. Я возьму ее как она есть, и
мы можем поехать на Манчестер-Сквер, отдать куклу Берте и покончить с этим.
И мне не надо будет писать на карточке: "Дорогой Берте с любовью от
Виктора".
- Замечательно, - сказала его мать. - Мы можем заехать на
Манчестер-Сквер по пути домой. Ты должен пожелать ей всего наилучшего и
отдать ей куклу.
- Я не дам этой маленькой грязнуле целовать меня, - предупредил Виктор.
Его мать ничего не сказала; Виктор не был и вполовину так противен, как
она ожидала. Когда он хотел, он мог быть ужасно непослушным.
Эммелин и Берт только что отошли от окна, когда Морлвира появилась
снаружи, ее очень осторожно нес Виктор. Зловещее торжество, казалось,
запечатлелось на ее суровом, холодном лице. Что касается Виктора, какая-то
презрительная ясность сменила предшествующее уныние; он, очевидно, принял
свое поражение с высокомерным достоинством.
Высокая леди дала указания лакею и устроилась в экипаже. Маленькая
фигурка в белом костюмчике моряка вскарабкалась вслед за ней, все еще
тщательно удерживая изящно одетую куклу.
Автомобиль должен быть дать задний ход, отъезжая.
Очень незаметно, очень ловко и безжалостно Виктор выпустил Морлвиру из
рук, чтобы она упала на дорогу точно за катящимся назад колесом. С мягким,
приятно звучащим хрустом автомобиль проехал по распростертой фигурке, потом
двинулся вперед, и хруст повторился. Экипаж отъехал, а Берт и Эммелин
стояли, в испуганном восхищении рассматривая жалкую кучку измазанного маслом
бархата, опилок и леопардовой кожи - все, что осталось от ненавистной
Морлвиры. Они испустили пронзительный восторженный вопль и помчались, дрожа,
подальше от сцены так скоро разыгранной трагедии.
В тот же день, когда они были увлечены преследованием птиц на берегу
пруда в Cент-Джеймс-парке, Эммелин торжественно сообщила Берту:
- Я тут думала. Ты знаешь, кто это был? Он был тот самый маленький
мальчик, которого она отослала жить к бедным людям. Он вернулся и сделал
это.

САД ПО СЛУЧАЮ...

- Не говорите со мной о городских садах, - потребовала Элеонора Рапсли.
- Это означает, конечно, что я хочу, чтобы вы слушали меня в течение часа,
пока я говорю именно об этом. "Какой милый у вас сад", говорили нам люди,
когда мы только переехали сюда. Полагаю, они имели в виду, что у нас есть
прекрасный участок для сада.
- На самом деле именно размер никуда не годился; слишком много места,
чтобы позабыть о нем и сделать частью двора, и слишком мало, чтобы держать
там жирафов. Видите ли, если б мы могли держать там жирафов, северных оленей
или еще какую-нибудь живность, мы объясняли бы полное отсутствие
растительности, ссылаясь на садовую фауну: "Нельзя держать вместе вапити и
тюльпаны Дарвина, знаете ли, поэтому мы не посадили в прошлом году ни единой
луковицы". Но у нас нет вапити, а тюльпаны не могут пережить того, что все
соседские кошки держат совет посреди цветочных клумб. Эта прискорбная полоса
земли, которую мы хотели сделать границей между геранью и таволгой,
используется кошачьим съездом в качестве партийной границы. Разногласия
между партиями случаются очень часто, гораздо чаще, чем расцветает герань. Я
не склонна обвинять обыкновенных котов, но у нас в саду, кажется, проводится
конгресс котов-вегетарианцев; я называю их вегетарианцами, дорогая, потому
что они уничтожают чудесную рассаду, но не трогают воробьев. Взрослых
воробьев в субботу было столько же, сколько и в понедельник, не говоря уже о
появившихся в саду неоперившихся птенцах.
- Кажется, существенное расхождение во мнениях между воробьями и
Провидением произошло уже в начале времен, когда решалось, как лучше
выглядит крокус: в вертикальном положении с корнями в земле или в
горизонтальном с аккуратно отделенным стеблем. За воробьями всегда остается
последнее слово, по крайней мере, в нашем саду. Я думаю, Провидение с самого
начала намеревалось принять исправительный акт, или как он там называется,
создав более спокойных воробьев или менее уязвимый крокус. Самое
утешительное в нашем саду - то, что его не видно ни из гостиной, ни из
курительной; так что если гости не обедают и не завтракают с нами, они не
могут заметить печальное состояние нашего участка. Вот почему я так
разозлилась на Гвенду Поттингтон, которая буквально напросилась ко мне на
ланч в следующую среду; она услышала, как я приглашаю барышню Поулкот на
ланч, если она отправится по магазинам, и конечно, Гвенда тут же спросила,
может ли и она прийти. Она явится только для того, чтобы поиздеваться над