Страница:
Она оставалась с ним потому, что люди определенного типа, рожденные
для борьбы и нуждающиеся в доверии близких как в необходимом оружии --
художники, политики, выдающиеся деятели, -- испытывают потребность в
ежедневной дозе преданности и преклонения. Предпочтение, превознесение,
преклонение -- зсе эти близкие друг другу понятия содержат особый (витамин
-- "ПР", без него воля у них слабеет. Наше тело нуждается в кальции,
фосфоре; наш дух -- в ободрении и почете. Тело расцветает на солнце, дух --
в лучах любви.
Однообразие? Да, оно, без сомнения, порою утом
ляет. Я более чем уверен, что Гюго не прочел все двадцать тысяч писем
Жюльетты. Можно с легкостью вообразить один из "триумфальных дней" поэта,
когда, охваченный вдохновением, торопясь поскорее засесть за работу, он с
утра распечатывал нехитрое письмецо споен возлюбленной, быстро пробегал его,
убеждался, что это не более чем обычный набор излияний, прочитывал
заключительные строки: "Увы! Я люблю тебя больше, чем когда-либо, люблю, как
в первый вечер" -- и равнодушно складывал послание в ларец, в стопку ему
подобных. Бывало и так, что, влюбленный в другую, Гюго искал среди писем
конверт, надписанный отнюдь не рукою Жюльетты, а ее письма оставались
нераспечатанными.
Но наступали и такие дни, когда попавший в опалу поэт находился в
опасности, когда его переполняло отвращение ко всему на свете, когда против
его произведений строились козни, а он сам подвергался преследованиям.
Тогда тщеславные "охотницы на львов" искали себе другую добычу и только одна
Жюльетта неизменно оказывалась в пустыне или в изгнании рядом со своим
поэтом; тогда ее ежедневные письма и нежные признания помогали израненному и
затравленному льву вновь обрести силу. В такие минуты именно для Жюльетты
писал Виктор Гюго стихи, в которых после стольких лет старался определить,
чем сделалась их любовь:
Два сердца любящих теперь слились в одно.
Воспоминания сплотили нас давно,
Отныне нам не жить отдельно друг от друга.
(Ведь так, Жюльетта, так?) О, милая подруга,
И вечера покой, и луч веселый дня,
И дружба, и любовь -- ты все, все для меня!
Не кажется ли вам, что для того, чтобы в старости получать подобные
стихи, стоило поклоняться поэту в молодости? Дорогая, тотчас же напишите мне
трогательное послание, полное поклонения, а я обещаю сочинить сонет к
вашему юбилею. Прощайте.
Любите ли вы пародии, сударыня? Сам я всегда считал, что пародия --
весьма изощренная форма критики. Так вот, на этой неделе мне представился
случай самому сочинить одну пародию или скорее подражание. Соискателям на
степень бакалавра предложили такую тему: "Напишите в манере Лабрюйера
портрет делового человека наших дней". Одна газета обратилась к нескольким
писателям с просьбой также попробовать свои силы. Вот моя письменная
работа.
Для Пеиратеса(1) не существует ничего, кроме дел;
он буквально лопается от богатства, его предприятия заполонили всю
планету. "Пейратес, вам принадлежат все сахарные заводы королевства. Не пора
ли остановиться?" -- "Вы просто бредите, -- отвечает он, -- могу ли я
перенести, чтобы кто-то другой поставлял мне сахарный тростник и таким
способом обогащался? Мне нужна собственная плантация на островах". -- "Она у
вас уже есть, Пейратес, удовлетворены ли вы теперь?" -- "А эти хлопковые
поля?" -- возражает он. -- "Вы и их только что приобрели; теперь-то вы
остановитесь?" -- "Как? -- спрашивает он. -- Должен же я построить ткацкие
фабрики для переработки всего этого хлопка". -- "Есть и фабрики. Наступило
ли для вас наконец время отдыха?" -- "Обождите, -- отвечает Пейратес, --
такой-то финансист снимает с моих доходов сливки. Это возмутительно". --
"Станьте сами банкиром". -- "Один завод продает мне грузовики, другой --
нужные мне станки; это меня бесит", -- "Производите их сами". -- "Мои
грузовики потребляют много бензина". -- "Бурите нефтяные скважины,
Пейратес... Ну, вот вы и владеете целой сетью промышленных и
сельскохозяйственных предприятий, они прекрасно дополняют друг друга. Вы
больше ни от кого не зависите. Начнете ли вы наконец наслаждаться жизнью?"
-----------------
(1)Пират (греч.).
Он об этом и нс помышляет. Ему незнакомы ни простые человеческие
желания, ни радости. Каждое утро он встает на заре, склоняется над тщательно
составленными ведомостями и видит, как растут его миллионные доходы, но
счастье вкушают другие. "В чем же ваша отрада, Пейратес? Свою жену вы
принесли в жертву делам, и она уже давно превратилась в забитую старуху,
опутанную жемчужными ожерельями; ваши дети не интересуются теми
хлопотливыми начинаниями, которые им предстоит продолжить после вас, а
ростовщики между тем уже начеку; сумасбродства ваших отпрысков привели бы
вас в отчаяние, если бы ваше безразличие к ним не было сильнее вашей
ярости; у вас нет ни одного свободного вечера, чтобы побыть с любовницей,
которая вам так дорого стоит; и какие могут быть у вас друзья, если вы
выносите одних только льстецов и прихлебателей?
Расслабиться? Отдохнуть? Вы отказываете себе, Пейратес, в том, что
имеют последние бедняки. "Non otium sed negotium"(1) -- для вас это не
просто изречение, а закон. В каждой комнате вашего загородного дома стоят
телефонные аппараты, вплоть до закраины бассейна, в который домашний врач
велит вам погружать время от времени ваше изнуренное тело. У вас столько
денег, что вы постоянно в тревоге из-за возможного падения денежного курса
или обесценивания валюты. Когда-то вы любили чтение и музыку; вы и к ним
утратили вкус. У вас теперь лучший в мире повар, а вы с грустью вспоминаете
о супе из капусты, который варила в деревне ваша бедная матушка. Продолжайте
же, Пейратес, свое дело, получайте от него удовольствие. Сооружайте порты,
финансируйте новые авиационные линии, стройте радиостанции и атомные
реакторы. Успехи науки, по счастью, дают вам новые возможности убивать
себя столь суетными занятиями. А если вам случайно недостаточно собственных
забот, к вашим услугам дела государственные. Вы изрядно поднаторели в
искусстве управления и охотно утверждаете, что дела в стране пошли бы
лучше, если бы у кормила власти стояли такие люди, как вы. Видимо, под этим
надо понимать, Пейратес, что страною следует управлять таким образом, чтобы
это увеличило ваши богатства?"
--------------------------------------------------
(1)Здесь: "Никакого безделья -- только дело" (лат.).
И все же Пейратес стареет, и я впервые вижу его почти довольным. Дело в
том, что ему пришла в голову гениальная мысль. Для того чтобы частично
избавить своих детей, которых он, кстати, терпеть не может, от издержек,
связанных с вводом в наследство, он приобрел на имя одного из своих
служащих нотариальную контору, а тот обязался возвращать полученные
гонорары семье Пейратеса. Вот одна из самых блестящих махинаций нашего
героя, и он радуется тому, что успел ее завершить, ибо он подписывал
необходимые бумаги, уже расставаясь с жизнью. Нынче утром я узнал, что он
умер.
Но жил ли Пейратес вообще? Он делал дела. А это совсем другое.
Сочинение это было прочитано преподавателем, не знавшим имен
соискателей. Мне выставили балл "18", querida, и гордости моей нет границ.
Прощайте.
Американские социологи обожают статистику и верят в различные опросы.
Это, видимо, связано с тем, что в их стране к этому относятся серьезно.
Каждый изо всех сил старается правдиво ответить на поставленные вопросы.
Вот почему таким социологам трудно понять, что во Франции люди большей
частью не любят (несмотря на все гарантии того, что их ответы останутся
анонимными) говорить о своих личных проблемах, так что в нашей стране
ответы на такого рода анкеты являются уклончивыми или даже неверными.
Один молодой американец, ревностный поклонник подобных опросов, пришел
вчера повидать меня и заявил:
-- Я занят научными изысканиями о влиянии, которым пользуются женщины
во Франции. В своих книгах вы часто говорили о важной роли, которую играли в
истории вашей страны различные салоны. Я прочел работы о госпоже Дюдеффан, о
госпоже Рекамье, о госпоже де Луан, и о госпоже Арман де Кайаве*. Полагаете
ли вы, что и до сих пор существуют столь могущественные женщины, способные
повлиять, к примеру, на исход выборов во Французскую академию или выдвинуть
человека на пост премьер-министра?
-- Вы затронули две совершенно разные проблемы, -- ответил я. -- Нет,
ни одна женщина в наше время не могла бы повлиять на исход выборов во
Французскую академию. Прежде всего, я не вижу ни одной женщины, у которой
были бы друзья во всех группировках, из которых состоит Академия. На
набережной Копти заседает определенное число независимых академиков,
предпочитающих уединение: они никогда не посещают салонов, не обедают в
гостях, сами никого у себя не принимают и, таким образом, действительно
недоступны. Как же может кто-либо повлиять на их мнение перед выборами в
Академию?
-- Стало быть, ныне нет уже больше таких женщин, как госпожа Рекамье?
-- Госпожа Рекамье могла заполучить один голос, быть может, два или
три, да и то не наверняка. Разумеется, женщина может заручиться обещанием,
но не повлиять на исход голосования!.. Что касается поста премьер-министра,
то кандидату на эту должность нужно получить триста двенадцать голосов! Что
же тут, черт побери, может сделать одна женщина? Самое большее, на что она
способна, если она ловка и смышлена, -- это взять на себя роль
катализатора: устроить встречу руководителей противоборствующих группировок
депутатов, устранить недоразумения. Однако это будет скорее подготовка
успеха, но не сам успех. Она, пожалуй, создаст благоприятную атмосферу, ну а
дальнейшее от нее не зависит.
-- И тем не менее, -- возразил он, -- во Франции все еще говорят об
эгериях.
-- Эгерией звали нимфу, вдохновлявшую Нуму Помпилия* -- сказал я. -- Он
утверждал, будто встречается с нею в священном лесу и она дает ему советы о
том, какую ему проводить политику. Мудрая тактика, способная снискать
доверие суеверного народа; однако эгерия не более чем миф... Как была
мифом, так и осталась. Заметьте, однако, разницу: я не думаю, что женщина
может проложить мужчине путь к власти, но допускаю, что она порою делает его
достойным этой власти. Во Франции многие из наших будущих государственных
деятелей приезжают в столицу из своего захолустья неотесанными. Они умны,
красноречивы, но лишены изящных манер, искусства вести беседу, а ведь это
необходимо для того, чтобы завоевать Париж. И прекрасно, если над ними
возьмет опеку женщина, которая то ли из любви, то ли из честолюбия захочет
их образовать. Актриса, светская дама или просто просвещенная женщина
отшлифует эти необработанные алмазы. Она откроет провинциалу тайны Парижа и
скрытые пружины различных слоев общества. Это не ново. Перечитайте Бальзака
и обратите внимание на восхитительную жизненную программу, которую
набрасывает в романе "Лилия долины"* госпожа де Морсоф для своего юного
любовника.
-- Значит, вы допускаете, что эгерия в бальзаковском смысле все еще
существует?
-- Она будет существовать до тех пор, пока на свете не переведутся
женщины, мужчины и правительства.
Не так ли, querida? Вы знаете это лучше кого бы то ни было. Прощайте.
Первая любовь на всю жизнь оставляет след в душе мужчины. Если это была
счастливая пора, если женщина или девушка, которая впервые пробудила
чувства юноши, ответила ему взаимностью и ни разу не дала ему повода
усомниться в ее чувствах, атмосфера доверия и душевного покоя всегда будет
сопутствовать ему. Если же в тот первый раз, когда он желал безоглядно
довериться, его оттолкнули и предали, рана так никогда и не затянется
полностью, а нравственное здоровье, пошатнувшись, долго не восстановится.
Нельзя сказать, что последствия таких разочарований всегда одинаковы.
Любовь -- это недуг, симптомы которого каждый раз проявляются по-разному.
Байрон, которого Мэри Энн Чаворт презирала за его увечье, превратился в
донжуана и заставлял всех остальных женщин расплачиваться за жестокосердие
первой. Диккенс, отвергнутый за бедность Марией Биднелл, сделался властным,
ворчливым, вечно недовольным мужем. И тому, и другому первая неудача
помешала найти свое счастье.
Очень часто мужчина, несчастливый в первой любви, всю свою жизнь грезит
о женщине поэтической и нежной, по-девически чистой и по-матерински доброй,
дружелюбной и чувственной, все понимающей и послушной. В постоянной погоне
за сильфидой он идет от увлечения к увлечению. Вместо того чтобы иметь дело
с земными женщинами -- пусть несовершенными и непростыми, но женщинами во
плоти, он, как выражались романтические поэты, ищет ангела, а сам
уподобляется зверю.
Бывает, что молодой человек, разочаровавшись в своих сверстницах,
сближается с сорокалетней женщиной. Неуловимая доля материнской нежности,
окрашивающая ее чувство, вселяет в него уверенность в ее неизменной
нежности к нему. К тому же, сознавая, что она старше и что старость уже не
за горами, она приложит все силы, чтобы удержать своего юного
возлюбленного. Бальзак, вступивший в молодости в любовную связь с
женщиной, которая была гораздо старше его, на всю жизнь сохранил веру в себя
и несколько наивное бахвальство -- качества, сослужившие ему службу в
трудных жизненных битвах. Прибавьте к этому, что женщина лет тридцати пяти
или сорока будет более надежным проводником в жизни, чем молоденькая
девушка, ничего не знающая о трудностях, возникающих на жизненном пути. Но в
таких союзах чем дальше, тем труднее сохранять и поддерживать равновесие.
Наиболее же благоприятным для счастья является союз мужчины и женщины
приблизительно одного возраста (мужчина может быть немного старше),
безоглядно преданных друг другу, относящихся к своей любви предельно
честно, стремящихся во что бы то ни стало сберечь взаимопонимание. Пронести
первую любовь через всю жизнь -- что может быть прекрасней! Для этого
девушки должны отказаться от удовольствия заигрывать с другими мужчинами,
что, разумеется, нелегко. Быть может, рассказ о злоключениях Байрона
объяснит им, какие опасности таятся в легкомысленном и на первый взгляд
безобидном кокетстве. Какая страшная ответственность, сударыня, быть первой
любовью талантливого человека. Да и любого человека вообще. Прощайте.
Как мне мила деревня! Ее покой. И эта тишина. Уверенность, что долгий
летний день не будет безжалостно искромсан ни телефоном, ни посетителями.
Вот оно. Вновь Обретенное время. В городах мы без сожаления расточаем свои
немногие -- бесценные и неповторимые -- дни; мы упускаем из виду, что наша
жизнь -- всего лишь миг и этот краткий миг необходимо сделать как можно
более прекрасным и совершенным. Под этим кедром, под вековыми липами, перед
картиной непрестанной жатвы, по вечерам под звездным небом минуты наконец
обретают значение.
Наши друзья? Пластинки и книги. Они удивительно дополняют друг друга.
Вчера, прежде чем приступить к заказанному мне предисловию, я перечитал
"Крейцерову сонату" Толстого. Это необыкновенная, огнедышащая повесть,
написанная под влиянием конфликта между темпераментом фавна, постоянной
жаждой обладания женским телом и суровой моралью, требующей воздержания.
Эпиграф -- слова из Евангелия от Матфея: "А я говорю вам, что всякий, кто
смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце
своем". Да, подтверждает Толстой, даже если женщина эта -- его собственная
жена: "самый худший разврат -- это разврат супружеский". Мы прикрываем,
прибавляет он, флером поэзии животную сторону плотской любви; мы свиньи, а
не поэты; и хорошо, чтобы мы это знали. В особенности он обрушивается на
эротическое влияние, которое оказывает на нас музыка.
"Музыка... -- говорит герой книги, -- только раздражение, а того, что
надо делать в этом раздражении, -- нет... Ведь тот, кто писал хоть бы
Крейцерову сонату, -- Бетховен, -- ведь он знал, почему он находился в
таком состоянии, -- это состояние привело его к известным поступкам, и
потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого...
А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту
Крейцерову сонату... разве можно играть в гостиной среди декольтированных
дам?.. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии,
чувства... не может не действовать губительно..."(1) Вечный муж,
произносящий эти слова, предчувствует, что его жена раньше или позже
окажется в объятиях скрипача, пробуждающего в ней такие ощущения. Это и в
самом деле случается, и свирепый муж, точно разъяренный зверь, убивает жену.
"Великолепная книга, -- подумал я, заканчивая чтение. -- Скорее, крик
души, а не повествование. Поэма неистовая, как "Гнев Самсона"*. Но верно ли
все это? Так ли уж виновата музыка? Я горячо люблю Бетховена (наперекор всем
тем, кто ныне, следуя моде, упрекает его в том, будто он повторяется), но я
никогда не находил его музыку чувственной. Скорее нежной, умиротворяющей,
вселяющей мужество; порою могучей и величественной, как в "Оде радости"*,
порою соболезнующей и дружелюбной, как в анданте из Симфонии до минор..."*
В нашем загородном доме имеются пластинки с Крейцеровой сонатой в
исполнении Иегуди Менухина и его сестры*. "Убедимся сами", -- решил я, и мы
отдали вечер Бетховену.
Толстой ошибался. Соната эта не сладострастная и губительная, но
величественная и божественная. Иногда она будит во мне воспоминание о
неземном, ангельском хоре, который властно звучит в "Реквиеме" Форе*.
Спускалась ночь. Мы слушали в темноте прозрачные звуки, внимая дуэту брата
и сестры. Это был дивный вечер. Такой вечер может подарить только деревня.
Прощайте.
--------------------------
(1)Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. Т. 12. М.: Гослитиздат, 1953. С.
61-62.
Необычайная тишина объемлет бескрайний простор -- опаленные солнцем
луга и уснувшее посреди долины, окутанное туманом селение. Этим утром я
приступаю к новой книге. Вы скажете, что вам до этого дела нет и что
напрасно я полагаю, будто о столь незначительном событии следует возвещать
urbi et orbi(1). Признаю, что оно не имеет мирового значения, и я говорю вам
об этом только для того, чтобы извлечь урок, полезный для вас, для меня, для
каждого из нас.
Писать книги нелегко, но, пожалуй, еще труднее выбрать тему. Перед
автором романов или биографий маячит множество сюжетов. "Жизнь Жорж Санд"*?
Заманчивая тема. Но кто только за нее не брался. Какой-нибудь малоизвестный
герой? "Есть очень немного людей, -- написал мне американский издатель, --
чья жизнь занимает наших читателей. Это жизнь Христа, Наполеона, Линкольна,
Марии Антуанетты и еще двух или трех исторических фигур..." Разумеется,
любую тему можно осветить по-новому, оригинально трактуя ее или привлекая
доселе неизвестные материалы. Но если до вас тема эта уже вызывала интерес у
сотни исследователей, вы будете погребены под грудой ста тей и книг; если
же, напротив, тема никем еще не разработана, вы утонете в океане
неопубликованных и труднообъяснимых документов.
---------------------
(1)Городу и миру (лат.).
Словом, когда писатель только-только приступает к работе над книгой,
ему кажется, что написать ее невозможно. Это одинаково верно и для романа, и
для биографии. "Описать эту историю? Да, но она чересчур напоминает мою
собственную жизнь... Тогда ту? Но огорчатся друзья, которые узнают в ней
себя... Может, эту? Нет, слишком незначительна... А может, ту? Уж очень
запутанная..." Тут есть только одно средство: начать. Ален говаривал:
"Нельзя просто хотеть, надо делать. Как только человека бросают в житейское
море -- а это неизбежно, -- он начинает там плавать". Руль может действовать
лишь тогда, когда лодка спущена на воду. Не научишься писать, пока не
возьмешься за перо. В этом деле, как и во всяком ином, нужно по кратком
размышлении кинуться в воду. Не то просомневаешься всю свою жизнь. Я знал
немало людей несомненно талантливых -- они до самой смерти оставались на
берегу и все вопрошали себя: "Хватит ли у меня сил?"
Силы непременно найдутся, если неустанно к чему-то стремиться. Ибо
следующий шаг -- это упорство. Нужно дать себе клятву завершить начатое.
Решение написать книгу в тысячу страниц поначалу кажется неодолимым. А
ведь достаточно писать ежедневно по три страницы в течение года, и вы ее
закончите. Задумав книгу "Жизнь Виктора Гюго"*, я дал себе слово прочесть
его произведения и все труды о его творчестве. Это долгий труд, но это будет
сделано. Недопустимым промахом было бы остановиться на полпути и сказать
себе: "Нет, это уж чересчур! Поищу-ка тему полегче". Может ли альпинист,
достигший, вырубая ступени во льду, середины отвесной стены, вдруг повернуть
вспять? Спасение для него только в мужестве. Это применимо ко всякому
деянию, в частности к писательскому ремеслу.
-- Но у меня, -- скажете вы мне, -- нет никакого желания писать.
Допустим, но ведь в чем-то вам хочется добиться успеха: в спорте,
садоводстве, живописи, секретарской работе, кройке и шитье -- уж не знаю, в
чем еще? Рецепт всегда один: приступайте к делу, какой бы неуклюжей вы себя
ни чувствовали, проявляйте настойчивость. Вы с изумлением убедитесь, что
опыт, точно по волшебству, пришел к вам. Еще шесть месяцев тому назад вы с
трудом управляли машиной на шоссе, сегодня вы искусно лавируете между
грузовиками и такси на парижских улицах. Я вновь обращаюсь к великому
Алену: "Лень заключается в беспрестанном взвешивании всех "за" и "против",
ибо, пока раздумываешь, все возможности представляются равноценными...
Нужно уметь ошибаться, падать и не удивляться при этом".
Не удивлюсь и я, увидев, что "Гюго" окажется для меня скалистой кручей.
Я падаю, но все же продолжаю восхождение. Прощайте.
Есть, сударыня, три разновидности пожилых супружеских пар. Начнем с
худшей -- с четы супругов, уставших друг от друга. Сорок лет супружеской
жизни не сблизили их. У них было немного общего, когда они поженились,
теперь же им буквально не о чем говорить. Таких супругов нетрудно узнать,
видя, как они молча сидят за столиком в ресторане и даже ни разу не
улыбнутся друг другу. Каждый игнорирует другого, хорошо еще, если между
ними нет открытой вражды. Почему же они вместе? По привычке, из уважения к
правилам приличия, из некоего семейного конформизма, из невозможности
подыскать раздельные квартиры, из неумения жить самостоятельно. Это жалкие
супружеские пары.
Вторая разновидность несколько лучше. Ее образуют мужья и жены,
которые не питают (или больше не питают) друг к другу настоящей любви, но
остаются верными друзьями. Долгие годы мирного сосуществования убедили
каждого из них, что, хотя партнера и не назовешь ни нежным, ни обаятельным,
он обладает другими важными качествами. На него можно положиться, у него
покладистый характер, все эти годы он прощал чужие грехи и умел сделать так,
чтобы прощали его собственные. Пары такого рода иногда объединяют
совместно достигнутые успехи, любовь к детям и внукам. Присутствие близкого
человека спасает таких супругов от одиночества, прочные узы связывают их с
окружающим миром.
Третья, достойная восхищения разновидность -- это счастливые пожилые
супруги. Самое трудное в браке -- уметь перейти от любви к дружбе, не
жертвуя при этом любовью. Тут нет ничего невозможного. Жаркое пламя желания
иногда долго не угасает, но у супругов, по-настоящему любящих друг друга,
"эта чудесная шелковая ткань с роскошными цветными узорами подбита другою,
более простой, но такого чистого и редкостного тона, что хочется
предпочесть изнанку лицевой стороне". В таком супружестве царит взаимное
доверие, тем более полное, что оно зиждется на доскональном знании спутника
жизни и такой прочной привязанности, что она позволяет заранее угадывать
все душевные движения любимого существа.
Таким супругам скука не страшна. Муж предпочитает общество жены
обществу более молодой и красивой женщины; и это обоюдно. Почему? Потому
что каждый из них настолько хорошо знает, что именно может заинтересовать
другого, потому что у обоих вкусы настолько совпадают, что беседа между ними
никогда не замирает. Прогулка вдвоем ныне для них так же дорога, как в свое
время им были дороги часы любовных свиданий, этих прелюдий к их свадебному
маршу. Каждый знает, что другой не только поймет его, но заранее обо всем
догадается. В одно и то же время оба думают об одних и тех же вещах. Каждый
просто физически страдает из-за нравственных переживаний другого.
Какое чудо встретить мужчину (или женщину), который ни разу в жизни не
разочаровал и не обманул вас!
Когда пожилая супружеская пара преодолевает, не потерпев при этом
крушения, море, вспененное демо
ном полудня, она вступает в тихую гавань, где царит блаженный покой.
Нет ничего чудеснее безмятежности этих брачных союзов. И лишь мысль о
смерти омрачает гармонию любви. В страстной привязанности друг к другу
заложен высокий смысл, но она чревата опасностью, ибо, когда речь идет о
жизни дорогого нам существа, все ставится на карту. А ведь человек так
хрупок! Но даже смерть бессильна перед большой любовью. Сладостным
для борьбы и нуждающиеся в доверии близких как в необходимом оружии --
художники, политики, выдающиеся деятели, -- испытывают потребность в
ежедневной дозе преданности и преклонения. Предпочтение, превознесение,
преклонение -- зсе эти близкие друг другу понятия содержат особый (витамин
-- "ПР", без него воля у них слабеет. Наше тело нуждается в кальции,
фосфоре; наш дух -- в ободрении и почете. Тело расцветает на солнце, дух --
в лучах любви.
Однообразие? Да, оно, без сомнения, порою утом
ляет. Я более чем уверен, что Гюго не прочел все двадцать тысяч писем
Жюльетты. Можно с легкостью вообразить один из "триумфальных дней" поэта,
когда, охваченный вдохновением, торопясь поскорее засесть за работу, он с
утра распечатывал нехитрое письмецо споен возлюбленной, быстро пробегал его,
убеждался, что это не более чем обычный набор излияний, прочитывал
заключительные строки: "Увы! Я люблю тебя больше, чем когда-либо, люблю, как
в первый вечер" -- и равнодушно складывал послание в ларец, в стопку ему
подобных. Бывало и так, что, влюбленный в другую, Гюго искал среди писем
конверт, надписанный отнюдь не рукою Жюльетты, а ее письма оставались
нераспечатанными.
Но наступали и такие дни, когда попавший в опалу поэт находился в
опасности, когда его переполняло отвращение ко всему на свете, когда против
его произведений строились козни, а он сам подвергался преследованиям.
Тогда тщеславные "охотницы на львов" искали себе другую добычу и только одна
Жюльетта неизменно оказывалась в пустыне или в изгнании рядом со своим
поэтом; тогда ее ежедневные письма и нежные признания помогали израненному и
затравленному льву вновь обрести силу. В такие минуты именно для Жюльетты
писал Виктор Гюго стихи, в которых после стольких лет старался определить,
чем сделалась их любовь:
Два сердца любящих теперь слились в одно.
Воспоминания сплотили нас давно,
Отныне нам не жить отдельно друг от друга.
(Ведь так, Жюльетта, так?) О, милая подруга,
И вечера покой, и луч веселый дня,
И дружба, и любовь -- ты все, все для меня!
Не кажется ли вам, что для того, чтобы в старости получать подобные
стихи, стоило поклоняться поэту в молодости? Дорогая, тотчас же напишите мне
трогательное послание, полное поклонения, а я обещаю сочинить сонет к
вашему юбилею. Прощайте.
Любите ли вы пародии, сударыня? Сам я всегда считал, что пародия --
весьма изощренная форма критики. Так вот, на этой неделе мне представился
случай самому сочинить одну пародию или скорее подражание. Соискателям на
степень бакалавра предложили такую тему: "Напишите в манере Лабрюйера
портрет делового человека наших дней". Одна газета обратилась к нескольким
писателям с просьбой также попробовать свои силы. Вот моя письменная
работа.
Для Пеиратеса(1) не существует ничего, кроме дел;
он буквально лопается от богатства, его предприятия заполонили всю
планету. "Пейратес, вам принадлежат все сахарные заводы королевства. Не пора
ли остановиться?" -- "Вы просто бредите, -- отвечает он, -- могу ли я
перенести, чтобы кто-то другой поставлял мне сахарный тростник и таким
способом обогащался? Мне нужна собственная плантация на островах". -- "Она у
вас уже есть, Пейратес, удовлетворены ли вы теперь?" -- "А эти хлопковые
поля?" -- возражает он. -- "Вы и их только что приобрели; теперь-то вы
остановитесь?" -- "Как? -- спрашивает он. -- Должен же я построить ткацкие
фабрики для переработки всего этого хлопка". -- "Есть и фабрики. Наступило
ли для вас наконец время отдыха?" -- "Обождите, -- отвечает Пейратес, --
такой-то финансист снимает с моих доходов сливки. Это возмутительно". --
"Станьте сами банкиром". -- "Один завод продает мне грузовики, другой --
нужные мне станки; это меня бесит", -- "Производите их сами". -- "Мои
грузовики потребляют много бензина". -- "Бурите нефтяные скважины,
Пейратес... Ну, вот вы и владеете целой сетью промышленных и
сельскохозяйственных предприятий, они прекрасно дополняют друг друга. Вы
больше ни от кого не зависите. Начнете ли вы наконец наслаждаться жизнью?"
-----------------
(1)Пират (греч.).
Он об этом и нс помышляет. Ему незнакомы ни простые человеческие
желания, ни радости. Каждое утро он встает на заре, склоняется над тщательно
составленными ведомостями и видит, как растут его миллионные доходы, но
счастье вкушают другие. "В чем же ваша отрада, Пейратес? Свою жену вы
принесли в жертву делам, и она уже давно превратилась в забитую старуху,
опутанную жемчужными ожерельями; ваши дети не интересуются теми
хлопотливыми начинаниями, которые им предстоит продолжить после вас, а
ростовщики между тем уже начеку; сумасбродства ваших отпрысков привели бы
вас в отчаяние, если бы ваше безразличие к ним не было сильнее вашей
ярости; у вас нет ни одного свободного вечера, чтобы побыть с любовницей,
которая вам так дорого стоит; и какие могут быть у вас друзья, если вы
выносите одних только льстецов и прихлебателей?
Расслабиться? Отдохнуть? Вы отказываете себе, Пейратес, в том, что
имеют последние бедняки. "Non otium sed negotium"(1) -- для вас это не
просто изречение, а закон. В каждой комнате вашего загородного дома стоят
телефонные аппараты, вплоть до закраины бассейна, в который домашний врач
велит вам погружать время от времени ваше изнуренное тело. У вас столько
денег, что вы постоянно в тревоге из-за возможного падения денежного курса
или обесценивания валюты. Когда-то вы любили чтение и музыку; вы и к ним
утратили вкус. У вас теперь лучший в мире повар, а вы с грустью вспоминаете
о супе из капусты, который варила в деревне ваша бедная матушка. Продолжайте
же, Пейратес, свое дело, получайте от него удовольствие. Сооружайте порты,
финансируйте новые авиационные линии, стройте радиостанции и атомные
реакторы. Успехи науки, по счастью, дают вам новые возможности убивать
себя столь суетными занятиями. А если вам случайно недостаточно собственных
забот, к вашим услугам дела государственные. Вы изрядно поднаторели в
искусстве управления и охотно утверждаете, что дела в стране пошли бы
лучше, если бы у кормила власти стояли такие люди, как вы. Видимо, под этим
надо понимать, Пейратес, что страною следует управлять таким образом, чтобы
это увеличило ваши богатства?"
--------------------------------------------------
(1)Здесь: "Никакого безделья -- только дело" (лат.).
И все же Пейратес стареет, и я впервые вижу его почти довольным. Дело в
том, что ему пришла в голову гениальная мысль. Для того чтобы частично
избавить своих детей, которых он, кстати, терпеть не может, от издержек,
связанных с вводом в наследство, он приобрел на имя одного из своих
служащих нотариальную контору, а тот обязался возвращать полученные
гонорары семье Пейратеса. Вот одна из самых блестящих махинаций нашего
героя, и он радуется тому, что успел ее завершить, ибо он подписывал
необходимые бумаги, уже расставаясь с жизнью. Нынче утром я узнал, что он
умер.
Но жил ли Пейратес вообще? Он делал дела. А это совсем другое.
Сочинение это было прочитано преподавателем, не знавшим имен
соискателей. Мне выставили балл "18", querida, и гордости моей нет границ.
Прощайте.
Американские социологи обожают статистику и верят в различные опросы.
Это, видимо, связано с тем, что в их стране к этому относятся серьезно.
Каждый изо всех сил старается правдиво ответить на поставленные вопросы.
Вот почему таким социологам трудно понять, что во Франции люди большей
частью не любят (несмотря на все гарантии того, что их ответы останутся
анонимными) говорить о своих личных проблемах, так что в нашей стране
ответы на такого рода анкеты являются уклончивыми или даже неверными.
Один молодой американец, ревностный поклонник подобных опросов, пришел
вчера повидать меня и заявил:
-- Я занят научными изысканиями о влиянии, которым пользуются женщины
во Франции. В своих книгах вы часто говорили о важной роли, которую играли в
истории вашей страны различные салоны. Я прочел работы о госпоже Дюдеффан, о
госпоже Рекамье, о госпоже де Луан, и о госпоже Арман де Кайаве*. Полагаете
ли вы, что и до сих пор существуют столь могущественные женщины, способные
повлиять, к примеру, на исход выборов во Французскую академию или выдвинуть
человека на пост премьер-министра?
-- Вы затронули две совершенно разные проблемы, -- ответил я. -- Нет,
ни одна женщина в наше время не могла бы повлиять на исход выборов во
Французскую академию. Прежде всего, я не вижу ни одной женщины, у которой
были бы друзья во всех группировках, из которых состоит Академия. На
набережной Копти заседает определенное число независимых академиков,
предпочитающих уединение: они никогда не посещают салонов, не обедают в
гостях, сами никого у себя не принимают и, таким образом, действительно
недоступны. Как же может кто-либо повлиять на их мнение перед выборами в
Академию?
-- Стало быть, ныне нет уже больше таких женщин, как госпожа Рекамье?
-- Госпожа Рекамье могла заполучить один голос, быть может, два или
три, да и то не наверняка. Разумеется, женщина может заручиться обещанием,
но не повлиять на исход голосования!.. Что касается поста премьер-министра,
то кандидату на эту должность нужно получить триста двенадцать голосов! Что
же тут, черт побери, может сделать одна женщина? Самое большее, на что она
способна, если она ловка и смышлена, -- это взять на себя роль
катализатора: устроить встречу руководителей противоборствующих группировок
депутатов, устранить недоразумения. Однако это будет скорее подготовка
успеха, но не сам успех. Она, пожалуй, создаст благоприятную атмосферу, ну а
дальнейшее от нее не зависит.
-- И тем не менее, -- возразил он, -- во Франции все еще говорят об
эгериях.
-- Эгерией звали нимфу, вдохновлявшую Нуму Помпилия* -- сказал я. -- Он
утверждал, будто встречается с нею в священном лесу и она дает ему советы о
том, какую ему проводить политику. Мудрая тактика, способная снискать
доверие суеверного народа; однако эгерия не более чем миф... Как была
мифом, так и осталась. Заметьте, однако, разницу: я не думаю, что женщина
может проложить мужчине путь к власти, но допускаю, что она порою делает его
достойным этой власти. Во Франции многие из наших будущих государственных
деятелей приезжают в столицу из своего захолустья неотесанными. Они умны,
красноречивы, но лишены изящных манер, искусства вести беседу, а ведь это
необходимо для того, чтобы завоевать Париж. И прекрасно, если над ними
возьмет опеку женщина, которая то ли из любви, то ли из честолюбия захочет
их образовать. Актриса, светская дама или просто просвещенная женщина
отшлифует эти необработанные алмазы. Она откроет провинциалу тайны Парижа и
скрытые пружины различных слоев общества. Это не ново. Перечитайте Бальзака
и обратите внимание на восхитительную жизненную программу, которую
набрасывает в романе "Лилия долины"* госпожа де Морсоф для своего юного
любовника.
-- Значит, вы допускаете, что эгерия в бальзаковском смысле все еще
существует?
-- Она будет существовать до тех пор, пока на свете не переведутся
женщины, мужчины и правительства.
Не так ли, querida? Вы знаете это лучше кого бы то ни было. Прощайте.
Первая любовь на всю жизнь оставляет след в душе мужчины. Если это была
счастливая пора, если женщина или девушка, которая впервые пробудила
чувства юноши, ответила ему взаимностью и ни разу не дала ему повода
усомниться в ее чувствах, атмосфера доверия и душевного покоя всегда будет
сопутствовать ему. Если же в тот первый раз, когда он желал безоглядно
довериться, его оттолкнули и предали, рана так никогда и не затянется
полностью, а нравственное здоровье, пошатнувшись, долго не восстановится.
Нельзя сказать, что последствия таких разочарований всегда одинаковы.
Любовь -- это недуг, симптомы которого каждый раз проявляются по-разному.
Байрон, которого Мэри Энн Чаворт презирала за его увечье, превратился в
донжуана и заставлял всех остальных женщин расплачиваться за жестокосердие
первой. Диккенс, отвергнутый за бедность Марией Биднелл, сделался властным,
ворчливым, вечно недовольным мужем. И тому, и другому первая неудача
помешала найти свое счастье.
Очень часто мужчина, несчастливый в первой любви, всю свою жизнь грезит
о женщине поэтической и нежной, по-девически чистой и по-матерински доброй,
дружелюбной и чувственной, все понимающей и послушной. В постоянной погоне
за сильфидой он идет от увлечения к увлечению. Вместо того чтобы иметь дело
с земными женщинами -- пусть несовершенными и непростыми, но женщинами во
плоти, он, как выражались романтические поэты, ищет ангела, а сам
уподобляется зверю.
Бывает, что молодой человек, разочаровавшись в своих сверстницах,
сближается с сорокалетней женщиной. Неуловимая доля материнской нежности,
окрашивающая ее чувство, вселяет в него уверенность в ее неизменной
нежности к нему. К тому же, сознавая, что она старше и что старость уже не
за горами, она приложит все силы, чтобы удержать своего юного
возлюбленного. Бальзак, вступивший в молодости в любовную связь с
женщиной, которая была гораздо старше его, на всю жизнь сохранил веру в себя
и несколько наивное бахвальство -- качества, сослужившие ему службу в
трудных жизненных битвах. Прибавьте к этому, что женщина лет тридцати пяти
или сорока будет более надежным проводником в жизни, чем молоденькая
девушка, ничего не знающая о трудностях, возникающих на жизненном пути. Но в
таких союзах чем дальше, тем труднее сохранять и поддерживать равновесие.
Наиболее же благоприятным для счастья является союз мужчины и женщины
приблизительно одного возраста (мужчина может быть немного старше),
безоглядно преданных друг другу, относящихся к своей любви предельно
честно, стремящихся во что бы то ни стало сберечь взаимопонимание. Пронести
первую любовь через всю жизнь -- что может быть прекрасней! Для этого
девушки должны отказаться от удовольствия заигрывать с другими мужчинами,
что, разумеется, нелегко. Быть может, рассказ о злоключениях Байрона
объяснит им, какие опасности таятся в легкомысленном и на первый взгляд
безобидном кокетстве. Какая страшная ответственность, сударыня, быть первой
любовью талантливого человека. Да и любого человека вообще. Прощайте.
Как мне мила деревня! Ее покой. И эта тишина. Уверенность, что долгий
летний день не будет безжалостно искромсан ни телефоном, ни посетителями.
Вот оно. Вновь Обретенное время. В городах мы без сожаления расточаем свои
немногие -- бесценные и неповторимые -- дни; мы упускаем из виду, что наша
жизнь -- всего лишь миг и этот краткий миг необходимо сделать как можно
более прекрасным и совершенным. Под этим кедром, под вековыми липами, перед
картиной непрестанной жатвы, по вечерам под звездным небом минуты наконец
обретают значение.
Наши друзья? Пластинки и книги. Они удивительно дополняют друг друга.
Вчера, прежде чем приступить к заказанному мне предисловию, я перечитал
"Крейцерову сонату" Толстого. Это необыкновенная, огнедышащая повесть,
написанная под влиянием конфликта между темпераментом фавна, постоянной
жаждой обладания женским телом и суровой моралью, требующей воздержания.
Эпиграф -- слова из Евангелия от Матфея: "А я говорю вам, что всякий, кто
смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце
своем". Да, подтверждает Толстой, даже если женщина эта -- его собственная
жена: "самый худший разврат -- это разврат супружеский". Мы прикрываем,
прибавляет он, флером поэзии животную сторону плотской любви; мы свиньи, а
не поэты; и хорошо, чтобы мы это знали. В особенности он обрушивается на
эротическое влияние, которое оказывает на нас музыка.
"Музыка... -- говорит герой книги, -- только раздражение, а того, что
надо делать в этом раздражении, -- нет... Ведь тот, кто писал хоть бы
Крейцерову сонату, -- Бетховен, -- ведь он знал, почему он находился в
таком состоянии, -- это состояние привело его к известным поступкам, и
потому для него это состояние имело смысл, для меня же никакого...
А то страшное средство в руках кого попало. Например, хоть бы эту
Крейцерову сонату... разве можно играть в гостиной среди декольтированных
дам?.. А то несоответственное ни месту, ни времени вызывание энергии,
чувства... не может не действовать губительно..."(1) Вечный муж,
произносящий эти слова, предчувствует, что его жена раньше или позже
окажется в объятиях скрипача, пробуждающего в ней такие ощущения. Это и в
самом деле случается, и свирепый муж, точно разъяренный зверь, убивает жену.
"Великолепная книга, -- подумал я, заканчивая чтение. -- Скорее, крик
души, а не повествование. Поэма неистовая, как "Гнев Самсона"*. Но верно ли
все это? Так ли уж виновата музыка? Я горячо люблю Бетховена (наперекор всем
тем, кто ныне, следуя моде, упрекает его в том, будто он повторяется), но я
никогда не находил его музыку чувственной. Скорее нежной, умиротворяющей,
вселяющей мужество; порою могучей и величественной, как в "Оде радости"*,
порою соболезнующей и дружелюбной, как в анданте из Симфонии до минор..."*
В нашем загородном доме имеются пластинки с Крейцеровой сонатой в
исполнении Иегуди Менухина и его сестры*. "Убедимся сами", -- решил я, и мы
отдали вечер Бетховену.
Толстой ошибался. Соната эта не сладострастная и губительная, но
величественная и божественная. Иногда она будит во мне воспоминание о
неземном, ангельском хоре, который властно звучит в "Реквиеме" Форе*.
Спускалась ночь. Мы слушали в темноте прозрачные звуки, внимая дуэту брата
и сестры. Это был дивный вечер. Такой вечер может подарить только деревня.
Прощайте.
--------------------------
(1)Толстой Л. Н. Собр. соч.: В 14 т. Т. 12. М.: Гослитиздат, 1953. С.
61-62.
Необычайная тишина объемлет бескрайний простор -- опаленные солнцем
луга и уснувшее посреди долины, окутанное туманом селение. Этим утром я
приступаю к новой книге. Вы скажете, что вам до этого дела нет и что
напрасно я полагаю, будто о столь незначительном событии следует возвещать
urbi et orbi(1). Признаю, что оно не имеет мирового значения, и я говорю вам
об этом только для того, чтобы извлечь урок, полезный для вас, для меня, для
каждого из нас.
Писать книги нелегко, но, пожалуй, еще труднее выбрать тему. Перед
автором романов или биографий маячит множество сюжетов. "Жизнь Жорж Санд"*?
Заманчивая тема. Но кто только за нее не брался. Какой-нибудь малоизвестный
герой? "Есть очень немного людей, -- написал мне американский издатель, --
чья жизнь занимает наших читателей. Это жизнь Христа, Наполеона, Линкольна,
Марии Антуанетты и еще двух или трех исторических фигур..." Разумеется,
любую тему можно осветить по-новому, оригинально трактуя ее или привлекая
доселе неизвестные материалы. Но если до вас тема эта уже вызывала интерес у
сотни исследователей, вы будете погребены под грудой ста тей и книг; если
же, напротив, тема никем еще не разработана, вы утонете в океане
неопубликованных и труднообъяснимых документов.
---------------------
(1)Городу и миру (лат.).
Словом, когда писатель только-только приступает к работе над книгой,
ему кажется, что написать ее невозможно. Это одинаково верно и для романа, и
для биографии. "Описать эту историю? Да, но она чересчур напоминает мою
собственную жизнь... Тогда ту? Но огорчатся друзья, которые узнают в ней
себя... Может, эту? Нет, слишком незначительна... А может, ту? Уж очень
запутанная..." Тут есть только одно средство: начать. Ален говаривал:
"Нельзя просто хотеть, надо делать. Как только человека бросают в житейское
море -- а это неизбежно, -- он начинает там плавать". Руль может действовать
лишь тогда, когда лодка спущена на воду. Не научишься писать, пока не
возьмешься за перо. В этом деле, как и во всяком ином, нужно по кратком
размышлении кинуться в воду. Не то просомневаешься всю свою жизнь. Я знал
немало людей несомненно талантливых -- они до самой смерти оставались на
берегу и все вопрошали себя: "Хватит ли у меня сил?"
Силы непременно найдутся, если неустанно к чему-то стремиться. Ибо
следующий шаг -- это упорство. Нужно дать себе клятву завершить начатое.
Решение написать книгу в тысячу страниц поначалу кажется неодолимым. А
ведь достаточно писать ежедневно по три страницы в течение года, и вы ее
закончите. Задумав книгу "Жизнь Виктора Гюго"*, я дал себе слово прочесть
его произведения и все труды о его творчестве. Это долгий труд, но это будет
сделано. Недопустимым промахом было бы остановиться на полпути и сказать
себе: "Нет, это уж чересчур! Поищу-ка тему полегче". Может ли альпинист,
достигший, вырубая ступени во льду, середины отвесной стены, вдруг повернуть
вспять? Спасение для него только в мужестве. Это применимо ко всякому
деянию, в частности к писательскому ремеслу.
-- Но у меня, -- скажете вы мне, -- нет никакого желания писать.
Допустим, но ведь в чем-то вам хочется добиться успеха: в спорте,
садоводстве, живописи, секретарской работе, кройке и шитье -- уж не знаю, в
чем еще? Рецепт всегда один: приступайте к делу, какой бы неуклюжей вы себя
ни чувствовали, проявляйте настойчивость. Вы с изумлением убедитесь, что
опыт, точно по волшебству, пришел к вам. Еще шесть месяцев тому назад вы с
трудом управляли машиной на шоссе, сегодня вы искусно лавируете между
грузовиками и такси на парижских улицах. Я вновь обращаюсь к великому
Алену: "Лень заключается в беспрестанном взвешивании всех "за" и "против",
ибо, пока раздумываешь, все возможности представляются равноценными...
Нужно уметь ошибаться, падать и не удивляться при этом".
Не удивлюсь и я, увидев, что "Гюго" окажется для меня скалистой кручей.
Я падаю, но все же продолжаю восхождение. Прощайте.
Есть, сударыня, три разновидности пожилых супружеских пар. Начнем с
худшей -- с четы супругов, уставших друг от друга. Сорок лет супружеской
жизни не сблизили их. У них было немного общего, когда они поженились,
теперь же им буквально не о чем говорить. Таких супругов нетрудно узнать,
видя, как они молча сидят за столиком в ресторане и даже ни разу не
улыбнутся друг другу. Каждый игнорирует другого, хорошо еще, если между
ними нет открытой вражды. Почему же они вместе? По привычке, из уважения к
правилам приличия, из некоего семейного конформизма, из невозможности
подыскать раздельные квартиры, из неумения жить самостоятельно. Это жалкие
супружеские пары.
Вторая разновидность несколько лучше. Ее образуют мужья и жены,
которые не питают (или больше не питают) друг к другу настоящей любви, но
остаются верными друзьями. Долгие годы мирного сосуществования убедили
каждого из них, что, хотя партнера и не назовешь ни нежным, ни обаятельным,
он обладает другими важными качествами. На него можно положиться, у него
покладистый характер, все эти годы он прощал чужие грехи и умел сделать так,
чтобы прощали его собственные. Пары такого рода иногда объединяют
совместно достигнутые успехи, любовь к детям и внукам. Присутствие близкого
человека спасает таких супругов от одиночества, прочные узы связывают их с
окружающим миром.
Третья, достойная восхищения разновидность -- это счастливые пожилые
супруги. Самое трудное в браке -- уметь перейти от любви к дружбе, не
жертвуя при этом любовью. Тут нет ничего невозможного. Жаркое пламя желания
иногда долго не угасает, но у супругов, по-настоящему любящих друг друга,
"эта чудесная шелковая ткань с роскошными цветными узорами подбита другою,
более простой, но такого чистого и редкостного тона, что хочется
предпочесть изнанку лицевой стороне". В таком супружестве царит взаимное
доверие, тем более полное, что оно зиждется на доскональном знании спутника
жизни и такой прочной привязанности, что она позволяет заранее угадывать
все душевные движения любимого существа.
Таким супругам скука не страшна. Муж предпочитает общество жены
обществу более молодой и красивой женщины; и это обоюдно. Почему? Потому
что каждый из них настолько хорошо знает, что именно может заинтересовать
другого, потому что у обоих вкусы настолько совпадают, что беседа между ними
никогда не замирает. Прогулка вдвоем ныне для них так же дорога, как в свое
время им были дороги часы любовных свиданий, этих прелюдий к их свадебному
маршу. Каждый знает, что другой не только поймет его, но заранее обо всем
догадается. В одно и то же время оба думают об одних и тех же вещах. Каждый
просто физически страдает из-за нравственных переживаний другого.
Какое чудо встретить мужчину (или женщину), который ни разу в жизни не
разочаровал и не обманул вас!
Когда пожилая супружеская пара преодолевает, не потерпев при этом
крушения, море, вспененное демо
ном полудня, она вступает в тихую гавань, где царит блаженный покой.
Нет ничего чудеснее безмятежности этих брачных союзов. И лишь мысль о
смерти омрачает гармонию любви. В страстной привязанности друг к другу
заложен высокий смысл, но она чревата опасностью, ибо, когда речь идет о
жизни дорогого нам существа, все ставится на карту. А ведь человек так
хрупок! Но даже смерть бессильна перед большой любовью. Сладостным