Мстиславский Сергей. Крыша мира

   Я поспешил сгладить свою оплошность:
   - Человек падок на соблазн. К тому же я жду припадка, как обычно, только с четырех часов дня.
   - С четырех часов? Как же быть... На это время бек надеялся видеть вас у себя на обеде.
   - Желание видеть бека превозможет болезнь: я найду в себе силы продержаться в седле, пока мы будем подыматься в родовое гнездо... кальмургов Гиссара... Подъем на холмы не так крут. Притом мы не можем откладывать свидания. Не позже как послезавтра я рассчитываю выехать из Каратага, таксыр.
   Татарин поднял на меня острые, испытующие глаза, словно соображая.
   - Отчего бы вам не отдохнуть в Каратаге, у нас? Здесь сады прохладно и тихо. Местность здоровая. А для облегчения ваших работ мы примем все меры.
   - Спасибо, но я достаточно уже работал в Гиссаре: времени мало, а болезнь вынуждает меня к малым переходам.
   Рахметулла встал.
   - Если так, извините меня, мне придется немедля отдать некоторые распоряжения. Мы не ждали столь скорого вашего отлета.
   Он вышел, бесшумно ступая по мягкому ковру.
   - Жаль уезжать, - сладко потянулся Жорж, закидывая руки под голову. Смотри - виноград какой. Из-за него одного стоило бы остаться. И задирали Рахметуллу вы, по-моему, зря. Может быть, ему на пользу пошла прошлогодняя переделка: на прием, во всяком случае, пожаловаться нельзя. Ты-то чего расхрабрился, Гассанка?
   - А мне что? Говорю или молчу - судьба у меня одна: отвечать не мне, а таксыру. Говорил я, а слушал он тебя. Разве не верно? И сказку не мне он сочинил, а тебе - сколько я ни старался.
   Мы рассмеялись.
   - Умная ты все-таки бестия! А от третьей сказки нам во всяком случае не уйти, Жорж.
   - Черт вас знает! Пожалуй, что и так. А зачем ты ему наплел про малярию?
   - Болезнь удобная: в любой момент можно сослаться на пароксизм. На въезде она меня уже выручала... - Я напомнил об избегнутом рукопожатии.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Третий час. Мы все еще нежимся на шелковых подушках: все равно работать в Каратаге не будем.
   Джевачи, уже в парадном одеянии своем, при сумке и сабле, быстро вошел, не без кокетства обмахиваясь платком. Он таинственно наклонился ко мне.
   - Радость тебе будет, таксыр. Большая радость.
   - Какая радость?
   - Сейчас идет Рахметулла - он сам скажет.
   - Не утерпел, джевачи, - добродушно смеется появившийся следом, все еще по-домашнему, Рахметулла. - Бек в знак радости вашему приезду прислал вам в подарок коня: он знает - нет лучшего подарка лихому наезднику. Потрудитесь выйти во двор - выбрать: четырех коней на выбор прислал бек.
   Гассанка не удержался - захлопал в ладоши. Мы, соблюдая степенность, медленно вышли вслед за Рахметуллой.
   На внутреннем - конюшенном, обломками плит и крупным булыжником выложенном тесном дворе, где на приколах стояли, закрытые с головою попонами, кони Рахметуллы, у каменной высокой террасы конюхи держали под уздцы четырех незаседланных лошадей. Три - почти одинаковой, вороной масти, откормленные и тяжелые, того типа, который так любят для выездов своих именитые горожане Бухары: ровны на ходу, спокойны, крепки, как паровозы. Четвертый - золотистый аргамак с черной гривой и редким породистым хвостом. Он один, беспокойно переступая тонкими, сухими ногами, чуть тронутыми чернью по золоту у самых копыт, раздувал, косясь, нервные, трепещущие ноздри.
   Я не колебался ни секунды: конечно, вот этот!
   Рахметулла одобрительно кивнул головою:
   - Спросите бека: я сразу же сказал, на ком вы остановите выбор.
   - Трудное дело! - фыркнул Гассан, от радости переминаясь с ноги на ногу (и вправду: уж очень хорош был конь). - Разве таксыр поедет на корове!
   И он презрительно махнул в сторону вороных.
   - Ваше здоровье не помешает вам быть у бека?
   - Нет.
   - Гей, заседлать коня седлом таксыра. Как назовете вы его? Он до сих пор "не крещен".
   - Такому коню имя придумывать не надо: Ариман.
   Улыбка скривила губы Рахметуллы.
   - Лучшего имени не выбрать было и по гадальной книге.
   Пока заседлывали Аримана (по этикету я обязательно должен был приехать к бекскому двору на подаренным коне), мы вернулись во внутренний покой надеть кителя, пристегнуть шпоры. Гассан почесывал затылок.
   - А тура-Джорджа, пожалуй, и прав - на мировую тянет татарин. Эдакого коня! На таком выезжай на любую бангу, даже если тебе оторвут руку - от чего храни Аллах. Я отнял бы на нем козла у самого святого Алия, если бы он был на свете...
   - Молчи, Гассан, - оскалился Саллаэддин, - я тебе морду побью!
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Через полчаса - посланный: бек ожидает гостей.
   Вышли опять во внутренний двор. Лошадей, для посадки, подвели вплотную к террасе, так что садиться пришлось прямо с камня, без стремян: ленчик седла - на уровне кладки. Я спрыгнул на круп - и только в этот момент бросилось в глаза: Аримана держат под уздцы четверо, глаза замотаны попоной. Но спросить, сказать - было поздно: едва я коснулся седла, конь вздыбился, одним взмахом головы разметав конюхов, и, оступаясь на скользких плитах, шарахнулся на середину двора. На звонкий перестук копыт жеребцы загорячились на приколах; ближайший, приложив уши, ударил.
   Я еле усидел. Невзятые стремена били по бокам коня, горяча его еще больше. Правый повод вырвался из рук еще при первом броске Аримана: одним левым - я управиться не мог. Конь метался по двору, дыбясь и взметывая задом. Вся мысль в одном: поймать повод! Но он не давался. Сорваться сейчас на камни двора - верное увечье или смерть...
   Жеребец Рахметуллы - огромный, тяжелый - первым сбил попону и сорвал прикол. Приткул голову, оскалил зубы и, скребя копытом о камень, медленно пошел на Аримана. Ариман остановился как вкопанный, готовясь к бою, бешено встряхивая годовой. Я осторожно пригнулся и схватил змеившийся по воздуху ремень. Тяжесть с плеч... Теперь поспорим!
   Я укоротил поводья и осмотрелся. Терраса запружена народом. Блестит золотокованый пояс Рахметуллы. Мелькнула чалма Гассана, белый шлем Жоржа. Ариман рвет поводья новым отчаянным броском. Жеребец Рахметуллы - ближе, оскалом огромной морды.
   - Ворота! Живо!
   Гассан, три-четыре конюха бросаются к тяжелым засовам. Ноги уже в стременах. Кто-то хватает под уздцы лошадь татарина. Шпоры Ариману, с разгона, до крови... Повод... Пригнувшись, проношусь под узкою аркою ворот. Замелькали навесы, калитки, арбы... Прохожие прижимаются к заборам... Счастье, что сегодня не базарный день - мало народу на улицах...
   Безумной скачкой миную мечеть, казарму артиллеристов, водоем... Башня у въезда... Караул рассыпается в стороны... Мимо, по скату вниз, крутым прыжком через придорожную канаву, в поле... Шпоры, шпоры... Ветер свистит в ушах. Из-под ремней уздечки, из-под потника, с удил - белая, хлопьями, пена...
   Резким поворотом бросаю коня на ближайший холм. Закинулся. Шпоры опять... Вверх по косогору, полным махом. На полускате Ариман сбавил ход. Я огладил крутую, почерневшую от пота шею. Конь фыркнул, мотнул головою, приложил уши и пошел дальше уже на легком поводу. Шагом... Подружимся!
   На обратном пути, у городских ворот, меня встретили Гассан, Салла, джевачи, Жорж, выехавшие следом. Ариман закинулся было снова. Но на этот раз я легко управился с ним.
   Не заезжая во дворец Рахметуллы, мы двинулись к цитадели - резиденции бека. Рахметулла со свитой примкнул к нам на базарной площади, на которой развернутым фронтом выстроен был городской гарнизон, батальон пехоты, два взвода артиллерии. Трубы и барабаны, вперебой, заиграли национальный бухарский гимн.
   Он мертвеца способен развеселить - гимн этот, в котором такты российского "Боже, царя" перемежаются с шансонеткой, полюбившейся и свое время эмиру паче всякого Глинки и Вагнера:
   Маргарита, бойся увлеченья,
   Маргарита, знай - любовь мученье...
   Старательно выдувают, выкатив глаза, потные сарбазы... и ухает, как толстяк на купанье, огромный глухой турецкий барабан.
   Подскакивает ординарец:
   - Как кричать солдатам, когда я буду здороваться с ними: ваше пыство или ваше родие?
   Командные слова в бухарском уставе русские.
   Жорж смеется.
   - Кричите "пыство", мы - студенты, у нас никакого чина нет.
   - Даже никакой чин? Ого-го! - удивился ординарец и мчится докладывать.
   У командующего парадом бухарского полковника сразу подгибаются коленки. Он вынимает шашку, опять вкладывает ее, дважды поворачивается на месте, поднимает было ногу в сафьяновом сапоге, но тотчас удерживает ее, выталкивает вперед ближайшего офицера и кричит гнусаво и тонко:
   - На цириминальной марше!
   Заклубилась пыль... Воют трубы, глуша подпискивание флейт... Ариман, выставив ногу, почесывает о колено морду: он совершенно спокоен. Я распустил повода.
   - Здорово, молодцы!
   Я кричу "под генерала Драгомирова": в детстве большое он на меня произвел впечатление на параде. Непочтительно фыркает за спиной Жорж.
   - Здравий желай, ваше - пыство!
   Ряды заворачивают. Офицеры от шеренги подходят к нашей группе. Полковник пухлыми ладонями принимает мою протянутую руку.
   - Будете смотреть ученье? - спрашивает джевачи.
   У полковника в глазах прыгает застылый испуг. Шутка ли - без никакого чина!
   - Нет. - Мы благодарим. Мы обращаемся к столпившимся офицерам с коротким приветственным словом. Полковник снова жмет руку радостно и крепко, до пота.
   - На-краул!
   Мы проезжаем дальше. Жеребец Рахметуллы - тяжелой поступью, голова в голову с Ариманом. Татарин молчит; и только у порога бекского дворца, когда я спешился и Ариман снова вздыбился в руках подхвативших его, толпою, конюхов, он сказал тихо, рядом со мною подымаясь по ступеням:
   - Большое счастье, что у вас не было сегодня в обычное время припадка лихорадки!
   - Припадка? - Я только сейчас вспомнил и искренно засмеялся. - Испуг излечил меня, Рахметулла. И потом: ведь малярия моя была вы, кажется, не поняли меня тогда - в сказке...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Обратный путь из цитадели прошел без приключений. Правда, Ариман опять не дал садиться и разбросал, как во дворе Рахметуллы, конюхов, но успокоился тотчас, как только я утвердился в седле, и шел до самого дома ровной ходой, подхватив лишь один раз, когда я вздумал закурить папиросу.
   У самых ворот догоняет Саллаэддин.
   - Когда будешь слезать - не давай конюхам держать коня; на ходу я смотрел: он подкован на три ноги.
   - Ну, так что же?
   Салла усмехнулся:
   - Четвертую не дал, значит, ковать; должно быть, раньше был на нее закован...
   - Я все-таки ничего не понимаю.
   - Э, какой ты, таксыр! Когда лошадь закуешь, она долго потом не дается ковать. Такому коню, если его ковать, закрывают глаза и крепко-крепко держат, много-много людей держат, не то - убьет кузнеца. Так и твой конь. Когда много держат - думает: ковать будут - бьет. А так - он не должен бить. Конь без пороков: я осматривал...
   Похоже на правду. Салла - знаток: барышничает лошадьми.
   Подъехав к террасе, приказываю конюхам отойти, слезаю. Ариман делает вольт на месте, толкает лбом в плечо, легонько. Берусь за луку, сажусь: стоит смирно. Соскакиваю, приказываю конюхам взять: подбегают четверо бьет. Все, стало быть, в порядке. Будем ездить.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Гассан за вечерним чаем уверяет, будто слышал сам, как секретарь Рахметуллы сказал, когда Ариман - тогда, во дворе - в первый раз взвился: "Ставлю десять золотых против пустой тыквы - он разобьет себе затылок!"
   На что Рахметулла ответил: "Я не сто - тысячу золотых прозакладываю".
   Жаль, некому было поддержать за меня заклад.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Рахметулла вечером не заходил.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Наутро Саллаэддин спрашивает:
   - Будешь еще Рахметуллу дразнить? Видишь, первый раз хорошо вышло: какого себе коня выездил!
   - И ты туда же, колченогий, - смеется Жорж. - Я тебе дам подзуживать: вот пожалуюсь на тебя джевачи.
   К джевачи у Саллы особое почтение; как же: сумка, сабля, фирман. Главное - ни за что не платит: все на эмиров счет.
   - Э, джевачи сам будет рад: нашим всем интересно. Думай скорее: Рахметулла идет.
   - Рахим! Отчего не обновлен дастархан?
   Голос строгий, хозяйский. Рахим припадает к полу.
   - Виноград снимают, милостивейший таксыр. Вчера особливо хвалили виноград великие гости.
   - Чем же мне занять вас сегодня?
   - Я хотел бы посмотреть ваши зинданы, Рахметулла.
   - Мои зинданы? - Рахметулла смотрит мне прямо в глаза: вспыхнули в зрачках огоньки и погасли, затаились опять.
   - Да. О них рассказывают такие ужасы.
   - Вас беспокоит судьба воров и убийц?
   - Непойманных больше, чем пойманных, дорогой хозяин. Но я уже второй раз во владениях эмира и ни разу не видал еще бухарской тюрьмы. А ваши здешние тюрьмы, говорят, образцовы.
   - Мы не показываем тюрем, - хмуро говорит Рахметулла. - Тюрьму нельзя осматривать. Она - преддверие могилы: так мы судим. Из наших зинданов если и выходят, то только на казнь.
   - Тем сильнее мое желание: дайте же мне побыть в преддверии могилы, Рахметулла.
   Татарин помолчал, словно раздумывая.
   - Хорошо. Я доложу о вашем желании беку.
   - Лишнее беспокойство, Рахметулла. Вы читали фирман, там сказано ясно: показать все, что пожелает...
   - Даже если бы вы пожелали посетить гарем Каршинского дворца? Советую использовать для этой цели фирман: наследник престола, молодой Каршинский бек, окружен красавицами.
   - Красота, открытая приказом? Вы шутите зло, Рахметулла!
   - После полудня Рахим проведет вас к тюрьме, - отрывисто бросил татарин. - А к вечеру не выехать ли вам на ястребиную охоту? Фазаны не перевелись еще в окрестностях Каратага. Вы, помнится, любите этот спорт?
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Ехать пришлось недалеко: зинданы, числом три, расположены на северной окраине Каратага, на пустыре. Кругом жилья нет.
   - А у нас на Западе главные тюрьмы строят посреди города: чтобы труднее было убежать...
   Рахим улыбнулся:
   - Из зиндана нельзя убежать, таксыр. Мы даже не сторожим зинданов: охрана живет около, на тот только случай, если бы вздумал кто отбить заключенных... А сами они... Зачем говорить - сам увидишь.
   Невысокая полуразвалившаяся ограда. По сторонам покривившихся дряблых ворот два небольших домика. Здесь живут стражники. С десяток их, вооружившись тяжелыми длинными коваными копьями, двинулись с нами. Смотритель, глухой, с провалившимся носом старик, вытащил из сторожки гремучую связку ключей и повел нас к невысоким, как подлинные могильные насыпи, холмикам: бухарские тюрьмы подземны. Миновав первые два, мы остановились у чугунного огромного круга, закрывавшего вход в третий зиндан; он был заперт висячим замком с человечью голову размером.
   - Почему ты хочешь показать нам этот, а не первые два?
   - Приказ Рахметуллы, - прошамкал смотритель.
   - Мы покажем все три, если пожелаешь, - быстро перебил его Рахим. Твоя воля, таксыр. Прикажи - мы откроем и те. Но этот главный.
   - Почему главный?
   - Здесь главные преступники Гиссара: вся шайка Кара-батыя, киргиза с Алая; больше ста душ вырезал, еле поймали; не люди - звери; потом фальшивомонетчики; один - оскорбитель веры...
   - Чем оскорбил?
   - Муллу взял за бороду, таксыр.
   Замок тем временем сняли. Караульные и приехавшие с нами джигиты Рахметуллы, оттеснив Гассана, Саллу и джевачи, подымали у самых моих ног литую тяжелую крышку.
   - Чем же они дышат там?
   - А вот видишь - ходы для воздуха, таксыр.
   В самом деле: по сторонам крышки круглели три отверстия с кулак величиной.
   Плита приподнялась, взвизгнув ржавыми петлями.
   Из черного раскрывшегося жерла пахнуло нестерпимо тошным, стоячим запахом - гнилья, плесени, человеческого кала и давленых клопов.
   Я невольно отшатнулся, но сильный толчок в спину сбросил меня вниз. И в тот же миг грузным гулом ударила, захлопнувшись вновь, чугунная крышка.
   Я скатился в груду копошащихся тел. Гниль перехватила дыхание. Под самым ухом скрипуче волоклась, стуча звеньями, цепь. Кто-то схватил меня за плечи. По лицу скользнула шершавая, заскорузлая ладонь.
   - Здесь! - крикнул хрипло гортанный голос. - Здесь! Торопись, Кара-батый.
   - Держи крепче, - отозвался из темноты второй, близко, совсем надо мною. - Да ударь его на всякий случай по виску накандальником.
   - Бей сам, - ответил державший меня. - Сговор с тобой - мне ничего не обещано.
   Я рванулся и упал, увлекая тяжелое, навалившееся на меня тело. Гремя, поволоклась за нами цепь. С коротким ругательством кто-то, подбитый ею, рухнул на нас, запутав мне лицо зловонными липкими лохмотьями бешмета. Под моей рукой что-то прогнулось и хрустнуло. Ребра!.. Пальцы ушли в вязкую смрадную массу.
   - Посторонись, сволочь! И трижды сорок раз сволочь! - кричал в надрыв голос Кара-батыя. - Свалялись в кучу, гады!.. Я не могу ногою переступить! Вы слышали приказ: по стенкам!..
   Наверху загрохотало. Косой луч света ударил в прощель вновь раскрывавшегося отверстия... Рахим с саблей в руке соскочил на дно зиндана.
   - Кто убил? - крикнул он диким, неистовым вскриком.
   Зиндан стих. Сразу.
   - Копейщики!
   Десяток стальных жал соскользнуло в жерло, нависая над нашими головами.
   - Кара-батый, - глухо прошелестело от стен. - Кара-батый... Отвечай же, Кара-батый... К тебе слово...
   В двух шагах от меня (я лежал не шевелясь) отделился от клубка перепутавшихся тел приземистый широкоплечий киргиз. Он протянул Рахиму свободные от цепей руки и произнес чуть дрогнувшим голосом:
   - Я не виноват, таксыр. Уллуг-хан передернул цепь и свалил всех в одну кучу: разве в потемках найдешь сразу из ста блох ту, на которую тебе укажут при свете? Ты поторопился отвалить кры...
   Дзиг!.. Неожиданно и быстро Рахим взмахнул саблей. Киргиз упал, без звука, ничком.
   - Нашли вы его? - донесся сверху голос Жоржа; сразу я не узнал его. Да пустите же, вам говорят: я посмотрю сам.
   Державший меня человек разжал руки, как только подняли крышку. Он лежал сейчас недвижно, как мертвый. Я сбросил с лица лохмотья второго соседа и встал на ноги.
   - Храни, Аллах! Ты жив, ты не ранен, таксыр... - шагнул ко мне Рахим.
   Я покачал головой: за голос свой я не мог еще поручиться.
   - Вот он где, Уллуг-хан! - нагнулся внезапно Рахим. - Не спрячешься, падаль! Твой путь - за Кара-батыем!
   Он взмахнул клинком. Я остановил руку:
   - Не торопись, Рахим-бай! Мы еще поговорим с Уллуг-ханом. Прикажи лучше дать огня: раз уж я здесь, я осмотрю зиндан изнутри.
   - Ради Аллаха, подымайся скорее, таксыр. Подумать только: упасть к этому зверью, из которых каждый готов выпить кровь собственной матери.
   - Огня, Рахим! Не заставляй меня приказывать дважды.
   Рахим дал знак. Фонарь был, очевидно, наготове: его спустили мгновенно. Внутренность тюрьмы осветилась.
   Мы стояли на дне обширной, конусом сужавшейся вверх, глубокой ямы. Пол и стены облицованы были скользким заплесневелым плитняком, так что подняться по наклонной стене к выходу действительно не было никакой возможности. На аршин от пола в плиты стены вделаны два огромных кольца; от кольца к кольцу - толстая - звено в три пальца - цепь, извивами своими загромождавшая пол подземелья. К звеньям ее обручами, запаянными на пояс, прикованы, тесно, вплотную друг к другу, люди; каждое движение тянет за собою по цепи всех остальных. На руках - кандалы, подтянутые к той же цепи, так что поднять руку можно на уровень рта - не дальше; на ногах колодки или кандалы. Пол густо покрыт испражнениями; на стенах, на кучах кала, на полуистлевшей от сырости одежде заключенных - кучами ползают насекомые. Особенно много клопов: стены местами рыжели огромными квадратами, сплошь покрытыми ими.
   В зиндане было тридцать три тела; из них двое - в самой середине цепи - полуразложились уже. Из-под серой, гнойной кожи, из пустых глазниц точились черви. Одному из них я продавил, падая, грудную клетку.
   - Давно умерли эти?
   - Вторую неделю. Отсюда никогда не убирают тел.
   - Вас кормят?
   - Вот котел: два раза в день в него наливают воду. В полдень... во славу солнца!..
   Ядом брызнуло слово...
   - Молчи, фальшивомонетчик!.. Спускают котел с похлебкою. Если родственники присылают съестное - передают на конце копья, сколько острие удержит. Остальное идет страже...
   - Мухаммад и Алий, заступники праведных! - надрывается Рахим. - Идем скорее, таксыр. Ты ведь покрыт нечистью, от укусов ее - дурная делается болезнь. Гей, вы, там, спускайте же лестницу!
   Уллуг-хан внезапно припал головою к моему сапогу:
   - Таксыр, спаси! Ты разумеешь узбекскую речь... ты слышал, что говорил Кара-батый! Рахметулла прикажет убить меня, как убили уже Кара-батыя. Сохрани мне жизнь, таксыр! Здесь и так живут недолго.
   Жизнь! В этом зиндане...
   - Молчи, гад! - рванулся к нему Рахим.
   Я отстранил его снова:
   - Не волнуйся так, друг. Хозяин будет недоволен тобою.
   - Да что вы там? - нетерпеливо крикнул, нагнувшись над отверстием, Жорж. - Знал бы я - я бы тоже спустился. Подымайся, довольно!
   - Не бойся! Я заступник за твою судьбу, Уллуг-хан!..
   Я пропустил Рахима, несмотря на его настояния, вперед и поднялся на поверхность.
   - Ты что же не прыгнул за мною, Гассанка? - попрекнул я джигита. И тотчас пожалел о словах - он был как потерянный.
   - Я испугался, таксыр, - ответил он просто. - Подлинно не преддверие это к могиле, но самая могила. Тут - молитва нужна, не клинок.
   - Молитва? Ты что же, станешь богомольцем, Гассан-бай?
   Он встряхнул головой, словно очнувшись, и осклабился:
   - Ну - нет! Молитва - она от страху. Не всегда же я буду пугаться. И разве можно, чтобы я напугался на всю жизнь?
   - В баню, сейчас же милостивейший таксыр, - хлопотал Рахим. - Я послал уже конного с приказом очистить городские бани к твоему посещению. Смотри, они расползаются по всей твоей одежде, тюремные гниды.
   Платье, в самом деле, кишело насекомыми. И на лице - липкий след бешмета... мертвеца, которому пошла вторая неделя.
   - Едем... только скорее, Рахим. И не тревожь пока Рахметуллу докладом о случайном моем падении. Едем с нами.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   В восточных банях счету времени нет. Каратагские бани меньше бухарских или даже шахрисабских, и все же мы насчитали в них девять зал: "девять степеней" жары - от прохладного еще, едва-едва прогретого покоя до насыщенной влажным, жарким, еле терпимым паром сводчатой последней купальни. Повышение температуры из зала в зал идет последовательно и строго. В каждой зале свои специальные банщики. Ибо главное в восточной бане не мытье, а массаж. Но массаж согласуется здесь с температурой: в иных отделениях поэтому банщики чуть-чуть поглаживают руки и ноги купающимся, а в иных - не только жестко рубят ребрами ладоней мышцы, но мнут спину мягкими, скользящими ударами умащенных оливковым маслом ступней.
   Нас провели последовательно через все девять ступеней жара. И пока, изнеможенные, мы отдыхали в обширном и прохладном покое - обычном клубе каратагцев - на шелковых низких диванах, мое белье и верхнее платье вываривали здесь же, в особом отделении бань, в котле, высушили на пару и даже сумели прогладить. Эта процедура немало, впрочем, задержала нас: мы потеряли счет маленьким - в пол-ладони - тарелочкам мороженого, которое уничтожали мы вперемежку с поданным на горном льду виноградом и ломтиками дынь.
   - Что же платье? Нельзя ли поскорее, Рахим? Время идет. Не могу же я уехать голым!
   - Сейчас, сейчас будет готово, таксыр!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Все же лишь к шести часам вернулись мы во дворец Рахметуллы.
   Он сам встретил нас на пороге.
   - Ужасный поистине случай! И мы, конечно, кругом виноваты! Воздух в зиндане действительно тяжел: даже у более крепкого, чем вы, могла закружиться голова... Это надо было предвидеть. И эти жалкие трусы караульные!.. Ведь они, оказывается, разбежались со страху, когда вы упали, и бросили крышку. И как еще вашему товарищу, джевачи и джигитам удалось найти закрепу и поднять снова плиту: ведь она защелкивается особым способом. Слава Рахиму! Он вовремя спас вас от взнесенной над вами руки Кара-батыя; вы видели его? редкостный киргизский зверь... Но хорошо все, что хорошо кончается. Я приказал забить караульных в колодки на десять суток; распоряжением бека вашим джигитам, таксыр, пожалованы почетные халаты и по сто теньга; джевачи - четыре халата и серебряный пояс. Получил награду и Рахим. Позвольте же от имени бека и моего еще раз выразить вам радость по поводу счастливого избавления от опасности, и - идемте обедать. Жаль, что у нас нет вина: для такого случая я нарушил бы мусульманский обычай.
   - Благодарю за дружеские чувства - и бека, и вас, Рахметулла. Рахим, я свидетельствую, сполна заслужил вашу награду. Правы вы и в том, что моего падения, в сущности, даже и надо было ожидать: вы так выразились, кажется? Я ходатайствовал бы только об освобождении караульных: по убеждению моему, на них вины нет.
   Рахметулла наклонил голову.
   - Мирза-Ибрагим, - обратился он к секретарю, - отправь немедля джигита к начальнику крепостной охраны: пусть снимет колодки со стражей зиндана. Скажи: по заступничеству высокого гостя.
   Секретарь вышел.
   - И еще просьба, Рахметулла. Пошлите за старшим казием города. Вместе с Джафар-беем, который представляет здесь особу эмира, он опросит Уллуг-хана и других затворников зиндана. Они договорят мне - и будущему суду - то, чего не договорил под саблей Рахима Кара-батый. Джафар-бей, подкрепите именем эмира мое требование о вызове казия.
   - Я вызвал доезжачего и гончих, - ответил, улыбаясь, татарин. - И думаю, что этот выбор удачнее вашего: вы затравите сегодня вечером не одного фазана, - я сам отберу вам самого злобного ястреба изо всей моей охоты. А поскачете вы на лучшем коне бекской конюшни: тихоходом после него покажется вам ваш Ариман. Джафарбей, я уверен, рад будет размять с вами плечи в скачке по камышам, вместо того чтобы опрашивать разное отребье! Спрячьте же свой фирман, джевачи: мне ведомы ваши полномочия, но казию и вам - нечего делать в зиндане Кара-батыя.