Мстиславский Сергей. Крыша мира

   - Перебить всех тигров!
   - Ты сказал, тура-шамол! - спокойно кивнул головой Белый князь. Именно, без остатка, в с е х. Но безумие такой мысли очевидно: народ отгонит такую мысль сам: на это у него хватит природного разума: в таких пределах - рассуждает и ишак. Пусть тигр создан человеком. Но, воистину (и в этом глубокая мудрость дедовского предания о тигре), то, что человек создал, над тем не волен уже и сам бог.
   - А ты веришь в бога, таксыр?
   Ахметулла сузил зрачки.
   - Спроси об этом муллу главной мечети. А сам о себе я скажу - словами арабской песни... ты ведь разумеешь по-арабски, таксыр?.. Но поскольку от дел правления мы перешли к вопросам духовным (он хлопнул в ладоши - в тотчас распахнувшуюся дверь вошла челядь), - уместно продолжить беседу за трапезой.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Когда, закончив ужин, мы приняли из рук прислужников чашки ароматного чая, я напомнил о песне.
   - Мы ведь арабского рода - корень наш от пустыни. Оттуда привезли мы и песни. Пустыня за Кызыл-су - владение наше - не дает нам уснуть: мы вспоминаем родину. И о себе - я люблю думать словами Шанфара, самого одинокого из певцов Геджаса:
   Я не истомленный жаждой, что пасет свое стадо поздно вечером: верблюжата у него плохо накормлены, хотя у верблюдиц и не перевязано вымя.
   Я не слабосильный трус, что сидит при жене неотрывно, выспрашивая ее о своем деле - как ему поступить.
   И не припавший к земле страус, сердце которого, точно жаворонок, то взлетит вверх, то опустится низко.
   И не любезник, прячущийся от дел, утром и вечером расхаживающий умащенным и насурмленным.
   Я не бездельник, у которого зло раньше добра, неумелый, что вскакивает безоружным, если ты его испугаешь.
   Я не страшусь темноты, когда на пути перепуганной, мчащейся наугад встает бездорожная грозная.
   Когда кремнистые камни встречают мои копыта, - они разлетаются в прах, отметая искры...
   Не в одну зло несущую ночь, когда имущий сжигает свой лук и стрелы, которыми он запасен.
   Я шел во мраке, и спутниками мне были холод, голод, страх и дрожь.
   Я вдовил жен и сиротил детей и вернулся, как начал, а ночь была еще темнее.
   И наутро в аль-Гумейса были две толпы: одну расспрашивали, а другая спрашивала про меня.
   Они говорили: "Ночью заворчали наши собаки; и мы сказали: рыщет волк или подкралась гиена".
   Но звук пронесся и замер, и они задремали; и мы сказали так: вспугнули, наверно, ката или вспугнули сокола.
   Если он был из джиннов, то великую беду натворил, придя ночью, а если он был человеком... Но ведь подобных дел - не сотворит человек.
   Он замолчал, призакрыв глаза, словно утомленный.
   - Мы знаем эту песню: френгский ученый записал ее давно уже в свою книгу. Прекрасная и гордая песня. Но звучит странно в роскоши твоего дворца. Тебе ли, человеку государства, исчисляющему налог, - петь эту песню?
   Ахметулла засмеялся - в первый раз за наше с ним знакомство.
   - Изречение Сирри-эл-Сакаты: "Самый сильный - тот, кто побеждает свою страсть; самый слабый - кто ей поддается". О Сирри рассказывают: во время отшельничьего его подвига дочь принесла ему кружку для охлаждения воды. Сирри задремал, и ему приснилась прекраснейшая гурия. Он спросил: "Кому ты предназначена?" - "Тому, кто пьет воду не охлажденной". Проснувшись, он разбил кружку вдребезги. Во дворце - искушении больше: поэтому место сильному - во дворце.
   Жорж почесал подбородок.
   - Победить страсть, чтобы овладеть гурией! Одно - стоит другого.
   - Закон рая, - беззаботно сказал, расправляя плечи, Ахметулла. - Ты читал Коран, таксыр?
   - Сура сорок восьмая: "По пяти сотен гурий каждому будет дано..."
   - Ты мог бы выдержать состязание в богословии с Бишр-абу-Насром! весело кивнул мне князь. - Дозволь же закончить сегодняшний скромный ужин - чашей вина. Ты свободен от мусульманского запрета, государь мой вихрь. И для тебя - только для тебя - приказал я изготовить этот напиток!
   Он дал знак. Тихо позванивая оружием, высокий рыжебородый туземец поднес мне, на серебряном блюдце, тяжелую кованую чашу.
   - Наш славянский обычай таков: мы не потчуем гостя тем, что для нас самих запретно. Если вино - порок, зачем ты предлагаешь его мне? Если же правда, что еще со времен Соуджа, вашего пращура, не чужд бальджуанской знати обычай веселого пира, - разделим чашу. Один - я не буду пить.
   - Ваш обычай мудр, быть может - он лучше нашего. Но каждый блюдет свое. Пей, государь мой вихрь, и да приснится тебе сегодня прелестнейшая из гурий.
   Рыжебородый, по знаку Ахметуллы, вторично поднес к моей руке тяжелую чашу. Я принял ее. Ахметулла ленивым движением потянул с дастархана янтарную кисть винограда.
   - Чудесное вино, - сказал я, поднося к губам чашу. - Его запах прян и остр; оно гуще крови; еще не прикоснувшись, я ощущаю его аромат. Напиток редкостен. Но силен тот, кто преодолевает соблазн, как сказал Сирри. Я хочу быть сильным, я отставляю чашу, таксыр.
   - Сирри говорил еще: мгновение не повторится, - пристально глядя на меня, промолвил Ахметулла.
   - Я удержу его, - ответил я, не отводя взгляда. - Ты поймешь любознательность путника. Я исследую состав напитка, чтобы в свое время почествовать им высокого гостя, когда он, в дружеской беседе, склонится к моему столу.
   Ахметулла потянулся, томно оправляя под локтем шелковые подушки.
   - Ты так решил, государь мой вихрь?
   - Да, князь. Разве мне нужно говорить дважды?
   Он повел бровями. Челядь, склонившись, вышла.
   - А ты, Гассан-бай? Разве ты не слышал? Тебя зовут.
   Гассан склонился в свою очередь. Когда он выходил, за дверью - мне показалось - блеснула сталь.
   Ахметулла продолжал есть виноград, плавным движением тонких, хенной оттененных пальцев обрывая ягоды.
   - Как ты узнал, что чаша отравлена?
   - Я опознал рыжебородого. Я видел его у зиндана Рахметуллы: я памятлив на лица.
   Привстав, он протянул мне руку.
   - Разве я не говорил тебе, что ты - наш. Твой спутник - пусть он простит мне - лежал бы уже ничком на ковре.
   - За то, что поверил твоему гостеприимству?
   - Вопрос, недостойный тебя, - брезгливо сдвинул Ахметулла тонкие рисованные брови. - Разве я мог отказать Рахметулле? В таких услугах князья не отказывают друг другу.
   - "Закон тигров... вечный закон".
   - Истинно. И скажи мне, открытый разумом: если бы ты выпил чашу, - не был бы тем самым оправдан Рахметулла? Тебя ведь не случай спас. Ты - н е м о г  выпить. Ты знаешь это, как знаю я.
   Он неожиданно звонко рассмеялся, сверкнув белыми, как слоновая кость, зубами.
   - Ведь правда: в Бальджуане есть чему поучиться правителю! Гей, коня, Джура-бай! Мы едем.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Жорж писал до позднего часа: озлобленно. Ночью он разбудил меня.
   - Что ты?
   - Пойдем утром в Бугай на тигров.
   Я сбросил одеяло. Это - мысль!
   - Надо разбить суеверие, - взволнованно шептал Жорж. - Нельзя так, недопустимо! Ведь это - в десять раз хуже, чем у Рахметуллы. И эта белая гадина...
   - Он прав в одном: если уж бить - то  в с е х  тигров. Если уцелеет хоть один, - все сойдет на нет: слишком живуча порода.
   Жорж болезненно сморщился:
   - Опять крайность! Духовный максимализм. Тут не в физическом истреблении дело, а в предрассудке, в суеверии. По нем надо бить.
   - Нет, одного этого мало: именно - ф и з и ч е с к и  истребить!
   - Всех?
   - Тигров? Тех? До последнего. А в Бугай все-таки пойдем. Буди Гассанку.
   Но Гассан уперся:
   - Гостеприимен Бальджуан. Да и не найдем мы тигров в Бугае: на версты камыши, озера и топи. Не скрадешь зверя: мы ведь и повадок его не знаем. Только с бальджуанцами поссоримся, обидим хозяев.
   Так и бросили, до утра. А к утру Жорж раздумал. Когда я на заре потянул его за ногу: "Ну что же, идем?" - он отвернулся к стене и пробормотал, кутаясь в шелковое надушенное одеяло:
   - Авантюра!
   Я бросил его и вернулся к себе.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Широкая, в камыше пробитая, тропа: к водопою; лазурится сквозь зеленые жесткие просветы тихая гладь заводи. Хрустнул в стороне камыш. Осторожно раздвинув стебли, мы сошли с Гассаном в топь. Ноги вязнут по колено. Кругом по болоту, опять без шума, к тропе, саженях в десяти ниже. Затаились. Ждем. Вихорятся, обсыпаясь, метелки камышей. И вдруг дрогнули, закачались. Трещат стебли, ломится зеленая стена. Он идет, не скрываясь, хозяином: от кого ему скрываться, здесь, на Бугае? Идет, лениво постукивая по сытым бокам пестрым упругим хвостом. Близко. Вздрогнул. Поднял голову, потянул ноздрями. Желтые круглые глаза потемнели, тяжелой складкой опала черная, в морщинах губа, обнажая огромные клыки. Припал на передние лапы. Я нажал на спуск. Брызнула в лицо илистая глина. Щелкнул затвором, сменил патрон. Нет... Гассан, как безумный, плясал вокруг распластанного поперек тропы тела. С выстрела! Чуда нет: ведь не дальше шести шагов. От тела шел еще пар, когда мы сдирали шкуру...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Мы поднялись поздно и долго засиделись за утренним чаем. Только к дневному намазу стали собирать инструменты, сменили в фотографической камере пленки. Решили проехать к южному кварталу. Там осело несколько семейств афганских цыган-люли: негрского, уверяют, корня. Одного из них я видел случайно на базаре: действительно, если это не негры, то, во всяком случае, - негроиды.
   Пока седлали, из-за высокого тына донесся нарастающий гул. Явственно - приближалась толпа: хлест бьющих камень босых подошв, взлаивание дервишей и вскрики. Джигиты перестали седлать, прислушиваясь. Грузно качая неподпоясанный обвислый живот, выскочил, в затрапезном халате, домоправитель. Челядь спешно приперла ворота. Вскрики и гул подкатывались к самому дому.
   - Смерть урусам, погубителям Бальджуана!
   - Ого! Гассан, Салла!
   Но Гассан, бегом, уже вынес наши винтовки.
   По воротам частым тяжелым градом застучали камни. Домовая челядь растерянно металась по двору. Быстро осмотревшись, мы с Жоржем отбежали к особняком стоявшему - насупротив главного здания - крылу дворца. Один вход, одна лестница: отбиваться будет легко.
   На верхней ступени, у двери, прижавшись боком к стене, - старый, морщинами изрезанный, безусый, безбородый монгол. Трясясь дряблою кожей, он вытащил из-за пояса кривой тусклый ятаган. Я ударил его дулом ружья под колено. Старик охнул и сел. Дверь была приперта туземным, затейливо резаным замком. Через тын пестрой бурливой волной уже перебрасывались кричащие люди. Медлить было нельзя. Я нажал коленом, - одна из створок треснула. В полутьме раскрывшейся затаенной комнаты мелькнуло обнаженное женское тело. У входа - слева - огромный низкий диван. Мы завалили им полуразломленную дверь и припали к вырезам прикрытых ставень.
   Двор кишел людьми. Камни, ножи, палки - толпа случайная, с базара. Домоправитель беспомощно мотался в тесном кольце наступавших на него туземцев. Ему в упор что-то кричал рыжебородый.
   Взять на мушку?
   Чья-то рука тихо легла мне на плечо. Обернулся. Придерживая на груди наскоро наброшенный широкий халат, улыбаясь подведенными глазами, за мной стояла женщина. Да... ведь мы - на женской половине!
   - Отойди от окна. Они не войдут сюда: евнух опять стоит на страже у входа. Иди же скорее, фаранги. Я смотрела на тебя каждый раз, когда ты садился в седло во дворе. Ты - красавец...
   Она разжала руки. Под шелковой тканью - жадное, жаркое дрогнуло тело.
   Их было несколько там, в глубине, таких же, как эта, полуобнаженных.
   - Смерть урусам, оскорбителям веры!
   Народ прибывал: на той стороне с треском распахивались ставни. Дом обыскивали. Куда девались Гассан и Салла?
   В соседней комнате - медленно и зазывно пропели струны дутора.
   - Брось мултук, палавон. Идем. Я говорю тебе - опасности нет. Пусть воют. Мне имя - Сулайя. Красивее меня нет женщины в долине Великой реки от самой Крыши Мира.
   Я отвел смуглую, жасмином пахнущую руку.
   - Оставь!
   - Сарбазы! - крикнул от прорези соседнего окна Жорж.
   Ударом прорезался сквозь гул сигнал рожка. Толпа расхлестнулась. Во двор, шестеро в ряд, отбивая шаг, входила бекская рота; у правофланговых не было пушистых помпонов в дулах настороженных ружей. Рота шла с примкнутыми штыками.
   - Очистить двор!
   Шеренги разомкнулись, топоча. Снова прокричал, глуша напев дутора, военный рожок.
   - На площадь, к мечети! Амиро-Сафид будет говорить! Слышите: великие барабаны!..
   Над городом ударили плавным медным голосом колокола.
   - Амиро-Сафид!.. Гей, выбирайся из дому! Урусы - во дворце Ахметуллы. Его бирючи кричат об этом по всем улицам. С амвона Алаи-Уруг объявит он решение бека об урусах... Скорей! Гони! Он уже в мечети!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Двор быстро пустел. Солдаты, пересмеиваясь, занимали входы. Из-под навеса, по ту сторону, где мешки с ячменем, выскользнули Саллаэддин и Гассан. Они подошли к офицерам.
   - Время! Идем, Жорж.
   - Да стой же. Неужто я напрасно зажгла курильницы?
   Дурманящий дым стлался над яркими - даже в полутьме - коврами. В соседней зале по-прежнему томились, плакали струны. В прорези арок полуобнаженные женские тени над алыми огнями разожженных углей...
   - Ударь в бубен, Нарда, - ты мастерица плясать!.. Уходишь?.. Так будь же ты проклят - вор единственного часа!
   Монгол у двери посторонился, осклабясь. Ятаган по-прежнему тускло блестел за поясом. Старик подергал обрубком языка, широко раскрыв нестарчески-крепкие челюсти.
   - А-ара!
   - Откуда ты, таксыр? - бросился к нам Гассан, едва мы выскользнули из-под навеса одинокой каменной лестницы.
   Два офицера, бродившие, запинаясь высокими каблуками сапог, по неровному плитняку двора, перед разломившейся шеренгой взвода, - подтянули кушаки. Пошептались. Старший подошел, приложив к барашковой круглой шапке с эмирской звездой - проросшую шерстью распяленную ладонь.
   - Благословение Аллаха на вас, высокий таксыр. Бек выслал нас на охрану, дабы народ не истребил вас за ваше богоотступничество.
   В открытые ворота махнул рукою часовой:
   - Бунчук Амиро-Сафида!
   Офицеры вприпрыжку уже бежали к быстро ровнявшемуся фронту.
   - На краул!
   Медленно въехал, окруженный телохранителями, Ахметулла: на белом коне, в серебряном парчовом халате. Он легко сошел с седла; поводья перехватил Гассан. В рядах свиты был и наш джевачи.
   - Вы, как в сказке, накрылись шапкою-невидимкой, - улыбаясь заговорил он, пока, следуя за ним, мы поднимались по ступеням во внутренние покои. У рыжебородого чутье, но и он не открыл вас. Кому из моих людей (это ведь мой дворец - дворец моих женщин) дать награду за то, что вы были укрыты от ишачьего набега? В крупном стаде - опасен даже ишак!
   - Я ничего не понимаю в случившемся, князь.
   - Игра Рахметуллы, - небрежно отвечал бальджуанец, опускаясь на подушки. Слуги спешно сменяли смятый, разбросанный дастархан. Рыжебородый поднял народ, заверив клятвою, что вы сегодня на заре убили в Бугае тигра - и тем обрекли Бальджуан. Триста коров выгнали бальджуанцы к Бугаю на умилостивление князей камыша. Но жертва была бы не полна, если бы жертвенник не окропили вашей кровью - не правда ли?
   - Неужели так легковерны бальджуанцы?
   - Народ видел поутру твоего коня на водопое: он был накрыт тигровой шкурой. Ему не надо было верить: он видел сам.
   - Но ты разубедил народ? Ты ведь знаешь, что сегодня утром я не отлучался из дворца?
   - Ты слишком быстр на вопросы. Подумав, ты ответил бы сам. Конечно же, я ответил народу: "Фаранги, по незнанию своему, навели на Бальджуан беду. Но на трое суток, постясь, станет сам Амиро-Сафид на молитву. Бальджуан может по-прежнему жить беспечно. Тигры останутся на Бугае". Ты думаешь, слабее станет после этого наша власть?
   - Да, но нам закрыт с этого часа доступ к бальджуанцам.
   - Зачем они вам? - прищурился Ахметулла. - Народ всюду одинаков. И, я не скрою, ваши вопросы волнуют наших добрых ишачков. Уже пошли слухи о задуманном эмиром налоге: вы ведь записывали, сколько собрано богары? Вам лучше уехать. То же думает и ваш джевачи. Сегодня - он удостоверит - нам удалось отстоять вас, спешно выслав на вашу защиту сарбазов. Но как остеречь вас от случайного удара - где-нибудь на улице или в переходах дворца. Нет, по искренней дружбе, вам лучше уехать... Ваш путь теперь к керкам или на север?
   - На восток. Мы хотим пройти Дарвазом на Рошан и Шугнаи, к Крыше Мира.
   - Туда путь через Каратегин: подымитесь на север. Восточными путями вы не пройдете. Народ говорит: там дивья застава. Это сказка, конечно, но путей там действительно нет.
   - Но ведь живут же там люди?
   Ахметулла пожал плечами.
   - Если это называть людьми! Впрочем, в Кала-и-Хумбе есть даже бек... Из тамошних голодранцев. Ваша воля: хотите - идите в Кала-и-Хумб. Я прикажу дать проводников. И сам провожу вас до заставы... на случай, если еще что-нибудь придумал рыжебородый. За городскою чертой забудьте о нем: на востоке у Рахметуллы нет ни друзей, ни рабов.
   - Почему?
   Амиро-Сафид, смеясь, погладил бороду.
   - Я уже сказал тебе: там дивья застава. Да, когда будешь в Гарме (потому что - хочешь не хочешь - твой путь будет на север в Каратегин - ты не пройдешь востоком) - кланяйся старому беку: мы - родичи. Ну, что же? Седлай коней походной седловкой, Гассан-бай! Путь будет трудный.
   * * *
   На выезде нас конвоировали сарбазы. Лавки были заперты, базар пуст. Редкие прохожие злобно провожали нас глазами. У порубежной башни мы трижды обнялись с Ахметуллой, накрест меняя руки.
   Г л а в а  XI.
   ДИВЬЯ ЗАСТАВА
   От Бальджуана мы двинулись на юго-восток. За первым же перевалом закрылись тучные пашни. Местность скудная, безводная. Горцы угрюмы. Нищета. Поселения - редки. Тропа трудна. День за день - глуше и мрачнее горы. Изголодавшиеся джигиты глухо роптали. Джафар-бей все чаще хватался за бок, уверяя, что у него сместилась печень:
   - Аллах мне свидетель, бьется в правом боку! Как больному угнаться за тура-шамолом!
   Я отмалчиваюсь, но он снова догоняет меня. Не говорит - поет...
   - Вернемся, таксыр. Уже снег ложится на перевалы: скоро через них не будет пути ни конному, ни пешему. Птица не перелетит, так жгуч ледяной воздух вершин в зимние месяцы. Каменист и крут путь к Крыше Мира. И скучен, таксыр! Обрывы и скалы, орлы и дикие звери... Дикие звери и дикие люди: пустыня! В ущелья эти не заходят даже сборщики податей, - а ты знаешь, милостивый таксыр, каково рвение наших сборщиков: они найдут теньгу в шве одежды самого ободранного дервиша, да будет трижды благословен Аллах. Послушайся знания Джафара: вернемся в долину, где есть и плов, и виноград, и ястреба, с которыми ты так любишь охотиться, и простор для байги. И солнце греет ласково - не так, как в этих проклятых да будет нам заступником Мухаммад - каменных ямах, пригодных лишь на то, чтобы кровавить ноги лошадям и людям. Поверь, по той дороге, по которой ты правишь путь, еще не ходил ни один фаранги.
   - Что мне до других! У меня свой путь, Джафар.
   Еще последний довод бросает, изнывая, джевачи:
   - Берегись, таксыр. Ты слышал: недобрые духи живут в ущельях, что ведут к Кала-и-Хумбу... Страшные дивы гнездятся в расселинах... И в самом Кала-и-Хумбе...
   - Ты расскажешь мне о них на привале, друг. Любо послушать сказку на отдыхе. А сейчас следи за конем: начинаются кручи. Сорвешься под откос безо всякого дива!..
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Пропадает меж осыпи тропа. Скользят на скатанных камнях конские копыта; упираются лошади - слишком крут подъем. Приходится спешиться: в поводу охотнее идет по каменному бездорожью лошадь.
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   Четыре дня шли мы по ущельям, перебрасываясь по временам через невысокие, но крутые хребты. Поселков не было - не было вообще признаков людского жилья. На пятый - в самый полдень - зачернел с зубчатого гребня, засекая горизонт темною крутою чертою, глубокий провал: мы подходили к Пянджу.
   Зачуяв воду, просят повода лошади. Мы идем крупным шагом. Обогнули последний увал - и осадили коней: перед нами, в котловине, сдавленной с трех сторон огромными скалистыми кряжами, лежал изумрудным щитом Кала-и-Хумб. Из зеленого моря - вздымался над самым Пянджем утес, венчанный цитаделью.
   - Воистину - Ирям, райский сад! - шепчет Гассан, жадно раскрыв глаза. - Сколько времени не видали мы зеленой листвы, таксыр! Не лжет молва о кала-и-хумбском саде. Райский сад - нет другого имени...
   Даже Джафар оживился. Правда - по другой причине: в городе есть бек будет прием, будет угощение. Хоть немного отдохнем от походной жизни этих двух недель, от ночевок у костра, под холодной дымкой снеговеющих уже горных вершин.
   Один из джигитов, рискуя сломать шею, поскакал по осыпи вперед предупредить о нашем приезде: позор будет беку, если не успеет встретить по чину гостей. Мы замедлили ход, чтобы дать время изготовиться к встрече.
   Но бек уже знал. Кала-и-Хумб увидел нас, еще когда мы стояли на перевале. В полуверсте от садов спешились с разубранных коней чиновники Кала-и-Хумба. Мы обменялись обычными приветствиями, но отказались принять дастархан при дороге: хотелось скорее в город, в зелень, под ветви деревьев, которых мы не видели с самого Бальджуана. Да и то - какая там зелень! Камыш...
   . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
   По узкой безлюдной улочке, сквозь строй высоких оград, сложенных из плитняка или огромных глыб, перепаянных закаменелою глиною, двинулись мы к цитадели... Встреча, теснясь, заскакала вперед, вытянулась пестрою цепью. Я ехал за Джафаром, впереди Жоржа.
   Стена к стене змеилась улица, квартал за кварталом. По-прежнему было безлюдно. Низко нависали над головой тяжелые ветви карагачей и раскидистых чинар. Душный волнующий запах крался сквозь камень застылых плит. Ариман все чаще встряхивал нетерпеливо гривой - как на трудном переходе. Минуя очередной перекресток, он закинулся: на земле, замуравленные краем в стену, лежали две огромные, из цельного порфира иссеченные чаши. Безотчетно - я натянул повод и свернул влево, в проулок, мимо отметивших его чаш.
   - Куда ты? - изумленно крикнул Жорж, останавливаясь.
   Я махнул ему рукой:
   - Сейчас догоню, - и дал Ариману шпоры.
   Доскакав до поворота - остановился. Тишина такая, как бывает только в горах: когда слышно, как камни дышат, как смотрится ящерица в ручей. Вправо, влево, впереди - крутым изворотом - те же насупленные, морщинистые, глухо молчащие стены. Затвор! Я оттолкнул коня к ближайшей ограде и, поднявшись на стременах, перегнулся через нее.
   Сад, весь в цветах. Поздних, ярких знойной яркостью осени. Странных цветах: нет у нас на севере таких тяжелых никнущих чашечек, таких твердых, как камыш, стеблей. Целое стадо павлинов, раскидывая усмешкой радужные свои перья, медленно шло ко мне по зеленой лужайке. А среди них, в белой шелковой рубахе, открывавшей руки, плечи, высокую строгую грудь, - вся как пена морская, белая, статная, в черном венце до пояса струящихся кудрявых волос, - стояла женщина. Женщина? Или в самом деле еще не умерла на земле сказка?!
   Увидела. Быстрее мысли я ссек, взмахом охотничьего ножа, нависшую надо мной душистую ветку - и бросил ее под ноги женщине. Но едва взблеснул - двумя лезвиями - над оградой - прямой широкий клинок, женщина вздрогнула, протянула руки и вся рванулась вперед с коротким звучным вскриком:
   - Искандер!
   Взбросив колено на седло, я готов был уже спрыгнуть в сад. Но в ту же минуту послышался быстрый топ мчащейся лошади и отчаянный вскрик Гассана:
   - Таксыр, что ты делаешь?
   Белая женщина, как тень, скользнула в цветочную завесу. По-прежнему переливались на солнце, рвавшемся сквозь листву, павлиньи хвосты.
   Гассан, стоя на стременах, задыхаясь следил за нею потемневшим застылым взглядом.
   - Ты играешь своей и нашими головами, таксыр! Там на дороге все остановились. Помощник бека выехал навстречу - а тебя нет. Если ты замедлишь, через минуту здесь будет три десятка всадников. Что ты им скажешь, таксыр? Скорее, скорее, ради Аллаха!
   Я повернул Аримана. Мы вихрем вынеслись на улицу. В конце ее, у базарной площади, глухо шумела толпа. Когда мы подскакали, Жорж сумрачно покачал головой, Джафар казался сильно расстроенным. Лишь заместитель бека, приземистый, седобородый, плотный, в малиновом шелковом халате, перетянутом широчайшим поясом с серебряными огромными бляхами, был непроницаемо спокоен. Он и виду не подавал, что беку, лицо которого представлял он на торжестве встречи, нанесена обида - заставившим его дожидаться молодым фаранги. Непроницаемо спокойно выслушал он объяснения Гассана о порвавшемся будто бы стременном ремне. И непроницаемо спокойно рассыпал перед нами сложную вязь напыщенного привета.
   "Почему - Искандер? - думал я, с усилием следя за извивами его цветистой речи. - Откуда могла взяться такая женщина - белокожая, черноокая - среди этих, - я оглянулся вокруг на переполненный людьми базар, чтоб проверить себя, - низкорослых, темно-бронзовых, до глаз заросших волосами - рыжими, русыми, только не черными - людей? И почему она так вздрогнула, когда увидела мой нож?"
   Заместитель бека кончил. Довольно бессвязно ответил я на приветствие, чуть не забыв осведомиться, в заключенье, о здоровье бека.