Когда я проснулся на другой день, я знал, что мне делать. Я только опасался, как бы на моем пути не встали какие-нибудь непредвиденные обстоятельства.
Я вышел из дому раньше, рассчитывая, при удаче, застать Дорис одну. Дело было как-никак деликатное.
Уже поднявшись на мой этаж, а затем ступив в коридор служебного помещения, я остановился, пораженный мыслью: что, если, погубив соперника, я погублю и себя?
От этой мысли меня бросило в жар! Посмотрел на часы: до работы оставалось еще двадцать минут.
Я вернулся в фойе, когда над дверью дальнего лифта зажглась белая стрелка, показывающая наверх. Еще через момент дверь лифта открылась, но никто не вышел, хотя чувство подсказало мне, что там кто-то есть. Я подошел к контрольным кнопкам на стене и надавил на красную – вниз. В ту же секунду дверь лифта стала закрываться; внутри послышалось шевеление, и оттуда поспешно выскочили сперва Дорис, а за ней Эд Хубер.
Вид их недвусмысленно говорил о том, что у них там происходила любовная сценка.
Заметив меня, оба смутились. Первым оправился Эд.
– А мы думали, что это пятый, – пробормотал он. – А вы куда?
– За папиросами… – тоже растерянно отвечал я и ступил в лифт. Эд преувеличенно любезно придержал дверь и даже попытался сострить:
– Счастливого уик-энда!
Улица не отрезвила меня. Стеклянный колпак снова опрокинулся надо мной, не пропуская воздуха и звуков. Автомобили бесшумно неслись навстречу, беззвучно двигались рты у прохожих, а в небе неподвижно нависли огромные крылья пассажирского самолета.
Все это, естественно, меня сейчас не занимало.
Какое им всем до меня дело, что им до того, что все мое существо содрогается от ревности! Узнай они – что меня волнует, они бы хохотали, потому что в их глазах я не более чем кофейник, извергающий горячую сырость.
А я ничем не могу отплатить им за равнодушие, разве что притворным презрением, от которого они и не почешутся, потому что в том и сила равнодушия, что оно стирает различие между страдающим существом и кофейником.
Не такого оружия желал я себе; чего бы я сейчас не дал, чтобы стать жестоким, научиться ненавидеть. Но именно на это я и не был способен – это я отлично сознавал – и от этого еще больше дергался в своем колпаке, как бьется о стенку муха, накрытая стаканом.
Сам того не замечая, я двинулся обратно и, пройдя несколько кварталов, повернул направо. Пересекая улицу, я неожиданно испытал странное ощущение – будто какая-то невидимая сила отрывает меня от земли. Это было нечто близкое к состоянию невесомости, какое я испытывал в детстве, поднимаясь на качелях до самого верха.
Длилось это недолго – момент-другой. Ступив на тротуар, я огляделся кругом: я стоял на углу 7-й авеню и… 52-й улицы!
Нет, я не вздрогнул, даже не удивился. Жизнь ведь только и примечательна своими загадками, хотя некоторые из них и оборачиваются шуткой. Я нащупал в кармане спрятанный конверт и улыбнулся.
Только на третье утро мне удалось застать Дорис одну.
Она даже выпрямилась от неожиданности, когда я остановился в дверях; время было раннее, а дружеского визита с моей стороны она меньше всего ожидала. Она хотела было что-то сказать, наверное, огорошить меня охолаживающим «Что вам угодно?» или «Чем могу быть вам полезна?», но, видно, раздумала и, откинувшись в кресле, выжидающе молчала.
На ней было платье с приподнятыми плечами, с талией, обозначавшейся чуть выше обычного. Этот детский стиль был, казалось, в полном противоречии с ее ростом, но именно в этом контрасте и таилось очарование. Из-под густых, спадавших на лоб волос выбивались тонкие светлые пряди, прилаженные с той безукоризненной небрежностью, какой позавидует любой дамский парикмахер.
С минуту я смотрел на нее с плохо скрытым восхищением. Она это заметила, выражение ее лица смягчилось.
– Доброе утро! – сказала она почти приветливо. – Что нового?
– Мне нужно с вами поговорить, – отвечал я. Улыбка сошла с ее лица.
– О чем?
– Это я вам потом объясню; это очень личное дело.
– Можете говорить сейчас, нас никто не слышит.
– Здесь нельзя. Это – серьезный разговор, – настаивал я.
– Я не вижу причины… – уже с раздражением начала она, но я не дал ей докончить.
– Не беспокойтесь, – сказал я, – я не собираюсь донимать вас излияниями. – Я подался ближе к Дорис и тихо, но внушительно добавил: – Это. необходимо, для вас необходимо!
Моя настойчивость поколебала ее.
– Но о чем, что за таинственность?
– Давайте где-нибудь встретимся, тогда и потолкуем.
Дорис немного помолчала, обдумывая.
– Хорошо… – сказала она, – но где?
– Да хотя бы в ресторане напротив! Когда? После работы. – Я сказал это без особой уверенности, потому что не ожидал столь быстрого успеха. – Да, – продолжал я, смелея, – после работы, к ужину.
– Хорошо…
– Я буду вас ждать к шести.
– Я приду, – отвечала она.
Но мне и этого было мало.
– Как у вас здесь темно! Почему вы прячетесь от света? – сказал я полушутя-полусерьезно и, подойдя к окну, поднял шторы.
В половине шестого я был в ресторане. В помещении было людно. Столика за три от меня расселась большая семья с тремя детьми, которые, должен отметить, вели себя капризно и шумно. Детская разнузданность всегда мне претила, но сейчас я был признателен этим непоседам, потому что раздражение, которое они во мне вызывали, отвлекало меня от тревожных мыслей.
Для храбрости я выпил коктейль и уже принялся за второй, когда увидел Дорис. Она вошла в помещение и остановилась в нерешительности. Затем осмотрелась и, заметив меня, направилась к моему столику. Выражение ее лица, взгляды, которые она бросала исподлобья по сторонам, – все это наводило на мысль, что пришла она сюда без охоты.
– Хэлло! – сухо приветствовала она меня и уселась напротив.
Я выдержал короткую паузу и ответил с притворной непринужденностью:
– Добрый вечер! Как вы себя чувствуете?
– Что вы хотели мне сказать? – отрывисто спросила она.
– Я хотел сказать, что для начала неплохо было бы поужинать.
– Я не голодна… вы… – Но я не дал ей закончить. Я сказал:
– Тогда хоть выпейте что-нибудь! – Я жестом подозвал вейтершу. – Принесите «Манхэттен» для леди! – попросил я.
Я тут же почувствовал, что балансирую над пропастью. Поэтому поторопился добавить:
– Не беспокойтесь, я все скажу, и тогда вы поймете, что пришли не зря. Но и мне не легко выложить все это сразу. Я ведь тоже человек, а не машина.
В этот момент вейтерша поставила перед Дорис стакан с напитком. Она пожала плечами и медленно отпила половину. Я последовал ее примеру.
Через минуту наши стаканы пустовали. Дорис отставила свой.
– Я вас слушаю, – сказала она.
Больше оттягивать я не мог.
– Хорошо, – начал я, – тогда слушайте: человек, которому удалось завоевать ваше расположение, совсем не то, за что вы его принимаете.
По выражению ее лица я видел, что она догадалась, о ком идет речь.
– Так вот, – продолжал я, – этот субъект женат и у него двое детей.
Дорис побледнела и вытянулась вверх.
– Это неправда! – прошептала она.
– Вот вам доказательства! – Я вынул из кармана конверт и положил перед ней.
– Что это?
– Взгляните сами!
Дрожащими руками Дорис извлекла из конверта бумаги. Нервно, скачками, просмотрела одну, другую.
– Этого не может быть, здесь какое-то недоразумение… – бормотала она, снова и снова принимаясь за бумаги.
А я, пользуясь тем, что она забыла о моем присутствии, не отрывал от нее глаз. В ее'угловатых движениях сквозила растерянность. Никогда еще она не была мне такой близкой, нуждающейся в сочувствии. Чтобы не поддаться слабости, я, напрягшись и медленно отчеканивая слова, сказал:
– Это правда, не обманывайте себя! Поверьте, лучше смириться с тем, чему вы не в силах помешать…
Я видел, что половина из услышанного вообще не доходит до нее, и все же ощущал, что мои слова приобретают над ней все большую власть.
Я подозвал вейтершу.
– Принесите нам еще по одному! – попросил я с нарочитой отчетливостью. Дорис не протестовала. Она молчала, теребя злополучный конверт.
Тогда я сказал:
– Забудьте его! Это будет лучшее, что вы можете сделать!
– Вам легко судить со стороны.
– Это я-то сторона? – воскликнул я, пораженный ее женским эгоизмом. – Неужели вам ни разу не приходило в голову, что я… что я тоже могу быть несчастным?
– Я вас не понимаю.
– Сейчас поймете. Помните наш недавний разговор у вас в офисе?
– Я не хочу больше об этом!
– Это от нас уже не зависит.
Дорис встревоженно посмотрела на меня.
– Вы, кажется, выпили лишнее?
– Не беспокойтесь, иногда нелишне выпить лишнее. По крайней мере, вы не станете сомневаться в моей искренности.
Мое заявление отнюдь не успокоило ее. Она взялась за сумочку.
– Я пойду, мне пора!
Но я не обратил внимания на ее угрозу.
– Так вот что я вам хотел сказать, – продолжал я. – У нас с вами много общего. Мы ведь варимся в одном котле, хотя и попали туда с разных концов. Вы красивы, но вы – исключение. Вы знаете, что делает вас такой? Не говорите, я скажу за вас…
– Не надо! – как стон вырвалось у нее.
– Непременно надо, – горячо возразил я. – Слушайте, Дорис: мир устроен странным, непонятным образом, он полон страха и предрассудков. Так было раньше, так остается и поныне, а то, что мы принимаем за улучшения, в действительности лишь замена старых заблуждений новыми. И потому, что удивительного в том, что на высокую женщину, будь она трижды красавица, мужчины смотрят настороженно и отчужденно. Больше всего они боятся показаться смешными рядом с ней.
О, в этом кроется трусливое лицемерие, дрянное лицемерие, потому что все это только и имеет силу на виду, при свете. Опустите шторы, потушите свет, и этот сброд униженно поползет за вами, моля о вашей благосклонности…
Уже выбрасывая из себя последние слова, я услышал ее возмущенный шепот:
– Вы… сумасшедший… садист! Вам доставляет удовольствие меня мучить; вы затем только и позвали меня… Вы… злой… – Она запнулась.
– Договаривайте уж: коротыш! Это вы хотели сказать? Так я это и без вас знаю, с каждым днем все лучше знаю, а теперь, как вы подтвердили…
– Ничего я не подтверждала!
– Э, чего там церемониться! Не подтвердили, так подумали!
Дорис молчала, прерывисто дыша; ноздри у нее вздрагивали, бледность заливала лицо, и среди этой восковой бледности ярко и мучительно мерцали из-под длинных ресниц широко раскрытые глаза.
– Боже мой!… – еле слышно прошептала она и опустила голову на руки.
Да что же это такое?! Да какую нужно было иметь волю, какую выдержку, чтобы не вскочить и не броситься к ней! В эту минуту я был готов на все, на самый великодушный поступок – вплоть до признания, что я намеренно искал искажений и преувеличений! Как мало мне было нужно взамен: одного сочувственного взгляда, слабого намека, что мой поступок будет правильно понят!
Но этого как раз и не случилось! Меньше всего она думала обо мне. Эта мысль меня и охладила. Я ощутил, как какое-то желчное чувство захлестывает меня. Я сказал холодно:
– Вы вот все о себе. А подумали ли вы – каково мне? Ведь вы знаете, что я не глуп, да и уродом меня не назовешь, но из-за моего роста вы никогда не согласитесь выйти со мной…
– Прекратите этот разговор сию минуту, слышите! – прошептала она с возрастающим нетерпением и опять оглянулась по сторонам.
Но я пропустил ее слова мимо ушей; я должен был ей все сказать, все.
– Я люблю вас, – задыхаясь, продолжал я. – Знаю, что смешон рядом с вами, и все же я отдал бы полжизни за право быть с вами, возле вас… – Речь моя стала сбивчивой, красные круги дрожали перед глазами. Я сильно перегнулся через стол и прошептал: – Как я люблю вас, Дорис!
На секунду я заметил в ней волнение: ее ресницы дрогнули и чуть опустились, словно что-то пряча. Но в следующий момент она оправилась; в глазах ее мелькнул испуг, она отпрянула от меня и поднялась.
– Мне пора, прощайте!
Я вскочил вслед за ней и даже попытался схватить ее за руку.
– Не уходите! – почти закричал я. При этом я сделал неловкий жест и перевернул ее стакан; содержимое плеснуло ей на платье.
Все последующее плохо поддается описанию. Кажется, она застыла в отчаянии, потом медленно опустилась, некоторое время сидела молча, а затем стала смеяться – сперва мелким нервным смешком, потом громче. Из-за соседних столиков на нас уже смотрели с любопытством.
Напрягшись из последних сил, я подозвал вейтершу и, всунув ей двадцатидолларовый билет, только и мог выговорить:
– Маленький инцидент!… Проведите леди и помогите ей привести платье в порядок!
Дождавшись, когда высокая фигура Дорис скрылась за перегородкой, я вскочил и бросился к выходу.
ГЛАВА 7
Я вышел из дому раньше, рассчитывая, при удаче, застать Дорис одну. Дело было как-никак деликатное.
Уже поднявшись на мой этаж, а затем ступив в коридор служебного помещения, я остановился, пораженный мыслью: что, если, погубив соперника, я погублю и себя?
От этой мысли меня бросило в жар! Посмотрел на часы: до работы оставалось еще двадцать минут.
Я вернулся в фойе, когда над дверью дальнего лифта зажглась белая стрелка, показывающая наверх. Еще через момент дверь лифта открылась, но никто не вышел, хотя чувство подсказало мне, что там кто-то есть. Я подошел к контрольным кнопкам на стене и надавил на красную – вниз. В ту же секунду дверь лифта стала закрываться; внутри послышалось шевеление, и оттуда поспешно выскочили сперва Дорис, а за ней Эд Хубер.
Вид их недвусмысленно говорил о том, что у них там происходила любовная сценка.
Заметив меня, оба смутились. Первым оправился Эд.
– А мы думали, что это пятый, – пробормотал он. – А вы куда?
– За папиросами… – тоже растерянно отвечал я и ступил в лифт. Эд преувеличенно любезно придержал дверь и даже попытался сострить:
– Счастливого уик-энда!
Улица не отрезвила меня. Стеклянный колпак снова опрокинулся надо мной, не пропуская воздуха и звуков. Автомобили бесшумно неслись навстречу, беззвучно двигались рты у прохожих, а в небе неподвижно нависли огромные крылья пассажирского самолета.
Все это, естественно, меня сейчас не занимало.
Какое им всем до меня дело, что им до того, что все мое существо содрогается от ревности! Узнай они – что меня волнует, они бы хохотали, потому что в их глазах я не более чем кофейник, извергающий горячую сырость.
А я ничем не могу отплатить им за равнодушие, разве что притворным презрением, от которого они и не почешутся, потому что в том и сила равнодушия, что оно стирает различие между страдающим существом и кофейником.
Не такого оружия желал я себе; чего бы я сейчас не дал, чтобы стать жестоким, научиться ненавидеть. Но именно на это я и не был способен – это я отлично сознавал – и от этого еще больше дергался в своем колпаке, как бьется о стенку муха, накрытая стаканом.
Сам того не замечая, я двинулся обратно и, пройдя несколько кварталов, повернул направо. Пересекая улицу, я неожиданно испытал странное ощущение – будто какая-то невидимая сила отрывает меня от земли. Это было нечто близкое к состоянию невесомости, какое я испытывал в детстве, поднимаясь на качелях до самого верха.
Длилось это недолго – момент-другой. Ступив на тротуар, я огляделся кругом: я стоял на углу 7-й авеню и… 52-й улицы!
Нет, я не вздрогнул, даже не удивился. Жизнь ведь только и примечательна своими загадками, хотя некоторые из них и оборачиваются шуткой. Я нащупал в кармане спрятанный конверт и улыбнулся.
Только на третье утро мне удалось застать Дорис одну.
Она даже выпрямилась от неожиданности, когда я остановился в дверях; время было раннее, а дружеского визита с моей стороны она меньше всего ожидала. Она хотела было что-то сказать, наверное, огорошить меня охолаживающим «Что вам угодно?» или «Чем могу быть вам полезна?», но, видно, раздумала и, откинувшись в кресле, выжидающе молчала.
На ней было платье с приподнятыми плечами, с талией, обозначавшейся чуть выше обычного. Этот детский стиль был, казалось, в полном противоречии с ее ростом, но именно в этом контрасте и таилось очарование. Из-под густых, спадавших на лоб волос выбивались тонкие светлые пряди, прилаженные с той безукоризненной небрежностью, какой позавидует любой дамский парикмахер.
С минуту я смотрел на нее с плохо скрытым восхищением. Она это заметила, выражение ее лица смягчилось.
– Доброе утро! – сказала она почти приветливо. – Что нового?
– Мне нужно с вами поговорить, – отвечал я. Улыбка сошла с ее лица.
– О чем?
– Это я вам потом объясню; это очень личное дело.
– Можете говорить сейчас, нас никто не слышит.
– Здесь нельзя. Это – серьезный разговор, – настаивал я.
– Я не вижу причины… – уже с раздражением начала она, но я не дал ей докончить.
– Не беспокойтесь, – сказал я, – я не собираюсь донимать вас излияниями. – Я подался ближе к Дорис и тихо, но внушительно добавил: – Это. необходимо, для вас необходимо!
Моя настойчивость поколебала ее.
– Но о чем, что за таинственность?
– Давайте где-нибудь встретимся, тогда и потолкуем.
Дорис немного помолчала, обдумывая.
– Хорошо… – сказала она, – но где?
– Да хотя бы в ресторане напротив! Когда? После работы. – Я сказал это без особой уверенности, потому что не ожидал столь быстрого успеха. – Да, – продолжал я, смелея, – после работы, к ужину.
– Хорошо…
– Я буду вас ждать к шести.
– Я приду, – отвечала она.
Но мне и этого было мало.
– Как у вас здесь темно! Почему вы прячетесь от света? – сказал я полушутя-полусерьезно и, подойдя к окну, поднял шторы.
***
В половине шестого я был в ресторане. В помещении было людно. Столика за три от меня расселась большая семья с тремя детьми, которые, должен отметить, вели себя капризно и шумно. Детская разнузданность всегда мне претила, но сейчас я был признателен этим непоседам, потому что раздражение, которое они во мне вызывали, отвлекало меня от тревожных мыслей.
Для храбрости я выпил коктейль и уже принялся за второй, когда увидел Дорис. Она вошла в помещение и остановилась в нерешительности. Затем осмотрелась и, заметив меня, направилась к моему столику. Выражение ее лица, взгляды, которые она бросала исподлобья по сторонам, – все это наводило на мысль, что пришла она сюда без охоты.
– Хэлло! – сухо приветствовала она меня и уселась напротив.
Я выдержал короткую паузу и ответил с притворной непринужденностью:
– Добрый вечер! Как вы себя чувствуете?
– Что вы хотели мне сказать? – отрывисто спросила она.
– Я хотел сказать, что для начала неплохо было бы поужинать.
– Я не голодна… вы… – Но я не дал ей закончить. Я сказал:
– Тогда хоть выпейте что-нибудь! – Я жестом подозвал вейтершу. – Принесите «Манхэттен» для леди! – попросил я.
Я тут же почувствовал, что балансирую над пропастью. Поэтому поторопился добавить:
– Не беспокойтесь, я все скажу, и тогда вы поймете, что пришли не зря. Но и мне не легко выложить все это сразу. Я ведь тоже человек, а не машина.
В этот момент вейтерша поставила перед Дорис стакан с напитком. Она пожала плечами и медленно отпила половину. Я последовал ее примеру.
Через минуту наши стаканы пустовали. Дорис отставила свой.
– Я вас слушаю, – сказала она.
Больше оттягивать я не мог.
– Хорошо, – начал я, – тогда слушайте: человек, которому удалось завоевать ваше расположение, совсем не то, за что вы его принимаете.
По выражению ее лица я видел, что она догадалась, о ком идет речь.
– Так вот, – продолжал я, – этот субъект женат и у него двое детей.
Дорис побледнела и вытянулась вверх.
– Это неправда! – прошептала она.
– Вот вам доказательства! – Я вынул из кармана конверт и положил перед ней.
– Что это?
– Взгляните сами!
Дрожащими руками Дорис извлекла из конверта бумаги. Нервно, скачками, просмотрела одну, другую.
– Этого не может быть, здесь какое-то недоразумение… – бормотала она, снова и снова принимаясь за бумаги.
А я, пользуясь тем, что она забыла о моем присутствии, не отрывал от нее глаз. В ее'угловатых движениях сквозила растерянность. Никогда еще она не была мне такой близкой, нуждающейся в сочувствии. Чтобы не поддаться слабости, я, напрягшись и медленно отчеканивая слова, сказал:
– Это правда, не обманывайте себя! Поверьте, лучше смириться с тем, чему вы не в силах помешать…
Я видел, что половина из услышанного вообще не доходит до нее, и все же ощущал, что мои слова приобретают над ней все большую власть.
Я подозвал вейтершу.
– Принесите нам еще по одному! – попросил я с нарочитой отчетливостью. Дорис не протестовала. Она молчала, теребя злополучный конверт.
Тогда я сказал:
– Забудьте его! Это будет лучшее, что вы можете сделать!
– Вам легко судить со стороны.
– Это я-то сторона? – воскликнул я, пораженный ее женским эгоизмом. – Неужели вам ни разу не приходило в голову, что я… что я тоже могу быть несчастным?
– Я вас не понимаю.
– Сейчас поймете. Помните наш недавний разговор у вас в офисе?
– Я не хочу больше об этом!
– Это от нас уже не зависит.
Дорис встревоженно посмотрела на меня.
– Вы, кажется, выпили лишнее?
– Не беспокойтесь, иногда нелишне выпить лишнее. По крайней мере, вы не станете сомневаться в моей искренности.
Мое заявление отнюдь не успокоило ее. Она взялась за сумочку.
– Я пойду, мне пора!
Но я не обратил внимания на ее угрозу.
– Так вот что я вам хотел сказать, – продолжал я. – У нас с вами много общего. Мы ведь варимся в одном котле, хотя и попали туда с разных концов. Вы красивы, но вы – исключение. Вы знаете, что делает вас такой? Не говорите, я скажу за вас…
– Не надо! – как стон вырвалось у нее.
– Непременно надо, – горячо возразил я. – Слушайте, Дорис: мир устроен странным, непонятным образом, он полон страха и предрассудков. Так было раньше, так остается и поныне, а то, что мы принимаем за улучшения, в действительности лишь замена старых заблуждений новыми. И потому, что удивительного в том, что на высокую женщину, будь она трижды красавица, мужчины смотрят настороженно и отчужденно. Больше всего они боятся показаться смешными рядом с ней.
О, в этом кроется трусливое лицемерие, дрянное лицемерие, потому что все это только и имеет силу на виду, при свете. Опустите шторы, потушите свет, и этот сброд униженно поползет за вами, моля о вашей благосклонности…
Уже выбрасывая из себя последние слова, я услышал ее возмущенный шепот:
– Вы… сумасшедший… садист! Вам доставляет удовольствие меня мучить; вы затем только и позвали меня… Вы… злой… – Она запнулась.
– Договаривайте уж: коротыш! Это вы хотели сказать? Так я это и без вас знаю, с каждым днем все лучше знаю, а теперь, как вы подтвердили…
– Ничего я не подтверждала!
– Э, чего там церемониться! Не подтвердили, так подумали!
Дорис молчала, прерывисто дыша; ноздри у нее вздрагивали, бледность заливала лицо, и среди этой восковой бледности ярко и мучительно мерцали из-под длинных ресниц широко раскрытые глаза.
– Боже мой!… – еле слышно прошептала она и опустила голову на руки.
Да что же это такое?! Да какую нужно было иметь волю, какую выдержку, чтобы не вскочить и не броситься к ней! В эту минуту я был готов на все, на самый великодушный поступок – вплоть до признания, что я намеренно искал искажений и преувеличений! Как мало мне было нужно взамен: одного сочувственного взгляда, слабого намека, что мой поступок будет правильно понят!
Но этого как раз и не случилось! Меньше всего она думала обо мне. Эта мысль меня и охладила. Я ощутил, как какое-то желчное чувство захлестывает меня. Я сказал холодно:
– Вы вот все о себе. А подумали ли вы – каково мне? Ведь вы знаете, что я не глуп, да и уродом меня не назовешь, но из-за моего роста вы никогда не согласитесь выйти со мной…
– Прекратите этот разговор сию минуту, слышите! – прошептала она с возрастающим нетерпением и опять оглянулась по сторонам.
Но я пропустил ее слова мимо ушей; я должен был ей все сказать, все.
– Я люблю вас, – задыхаясь, продолжал я. – Знаю, что смешон рядом с вами, и все же я отдал бы полжизни за право быть с вами, возле вас… – Речь моя стала сбивчивой, красные круги дрожали перед глазами. Я сильно перегнулся через стол и прошептал: – Как я люблю вас, Дорис!
На секунду я заметил в ней волнение: ее ресницы дрогнули и чуть опустились, словно что-то пряча. Но в следующий момент она оправилась; в глазах ее мелькнул испуг, она отпрянула от меня и поднялась.
– Мне пора, прощайте!
Я вскочил вслед за ней и даже попытался схватить ее за руку.
– Не уходите! – почти закричал я. При этом я сделал неловкий жест и перевернул ее стакан; содержимое плеснуло ей на платье.
Все последующее плохо поддается описанию. Кажется, она застыла в отчаянии, потом медленно опустилась, некоторое время сидела молча, а затем стала смеяться – сперва мелким нервным смешком, потом громче. Из-за соседних столиков на нас уже смотрели с любопытством.
Напрягшись из последних сил, я подозвал вейтершу и, всунув ей двадцатидолларовый билет, только и мог выговорить:
– Маленький инцидент!… Проведите леди и помогите ей привести платье в порядок!
Дождавшись, когда высокая фигура Дорис скрылась за перегородкой, я вскочил и бросился к выходу.
ГЛАВА 7
На другое утро я проснулся рано. Состояние мое было ужасно. Дикие образы терзали мою душу. Я даже вдуматься не смел, не смел подробно восстановить картину вчерашнего, потому что сознавал, что не выдержу испытания. И все же ощущал, что произошло нечто уродливое, такое, от чего единственное спасение – проснуться. И, движимый безрассудной надеждой, я тряс, как лошадь, головой, щипал себя, лез под ледяной душ… Напрасно! Сон не проходил, и с каждым новым самоистязанием я все больше убеждался, что это не сон, а действительность.
В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о самоубийстве. «Так бы вот и закончить эту канитель, – думал я, шагая из угла в угол и куря до одурения. – Что ждет меня впереди? Вся моя прошлая жизнь не принесла мне ничего, кроме огорчений! Буду и дальше корпеть над неразрешимыми вопросами, буду биться головой о стенку или просто ходить то взъерошенный, то подавленный, вечно фыркающий неудачник.
Мне ли бояться смерти, когда я уже труп!… Да, я не одинок в своей участи, я окружен такими же трупами, старыми и молодыми, живыми и умирающими, но все вместе и каждый в отдельности прячущими друг от друга, а еще больше от себя, тайну собственной смерти…
Так я думал, расхаживая взад и вперед по моей клетке и иногда лишь бросая взгляд на часы; вот уж восемь прошло, а я не брит, вот и девять, уже опоздал на работу… Не все ли равно!
Я позвонил на службу и сообщил Мэриан, что по нездоровью не приеду. Она сочувственно закудахтала:
– Это у вас грипп; сейчас эпидемия. И Айрин не будет, и Дорис, и Майка. Я сама едва стою на ногах и уж думала… – Дальнейших ее излияний я не расслышал, так как повесил трубку.
Значит, и она не приехала, и для нее оказалось слишком! Отдаваться дальше этим размышлениям я не мог, не рискуя свихнуться. Сейчас мне нужно было другое.
Я снял трубку и накрутил знакомый номер. Только услышав голос Салли, я почувствовал приток свежего воздуха.
– Здравствуй, Салли! – подчеркнуто спокойно приветствовал ее я. Но обмануть ее не удалось.
– Доброе утро, Алекс! Что случилось?
Дальше ломаться я не мог.
– Мне непременно нужно тебя повидать, сегодня же! – выпалил я.
– Так приезжай хоть сейчас!
– Не могу. Приезжай ты!
– Но зачем, что за спешка?
– Потом расскажу! Не спрашивай сейчас!
– Хорошо, – заторопилась Салли, – я приеду. Автобус отходит через полчаса. Где встретимся?
– Буду ждать тебя в Порт-Ауторити, у окошка информации.
– Хорошо, буду там около одиннадцати.
В условленное время я ждал ее на вокзале. Как всегда, за припадком депрессии наступила общая расслабленность, вялость чувств и какая-то телячья покорность судьбе.
Когда я увидел маленькую фигурку Салли, я даже пожалел, что потревожил ее. «Какая я скотина!» – подумал я, наблюдая растерянность этой девочки: ей никак не удавалось включиться в общий поток, стремящийся к эскалатору; малый рост и некоторая близорукость делали ее неуверенной в движениях.
Вот она оставила надежду прокатиться вниз и стала спускаться по лестнице. На момент приостановилась на площадке, оглядываясь по сторонам, щурясь… В светлом платье, сама светлая, она как солнечный зайчик застыла на сером фоне…
Я знал, что нужно сделать, чтобы доставить ей приятное: я стал смотреть в другую сторону. И не ошибся: она подошла сзади и потянула меня за рукав. Я обернулся и сделал изумленное лицо:
– Как это ты? Она смеялась.
– Это секрет. Я умею подкрадываться тихо-тихо. Я – опасная!
– Ты прелестная, Салли! Ты в этом грязном городе как светлый ангел. Где ты оставила свои крылья?
– Нигде не оставляла. Они у меня за спиной, только ты их не видишь…
Болтая таким образом, мы вышли на улицу и медленно направились к Таймс-сквер. Салли все время оглядывалась по сторонам.
– Как это ужасно! – сказала она, ежась от вида порнографических картин и в то же время не будучи в силах побороть любопытство. – Зачем ты позвал меня, Алекс?
– Об этом после. Сейчас скажи, ты не голодна?
– Не очень. А впрочем, я бы съела чего-нибудь особенного, скажем, пиццу.
– Там не присядешь. Послушай, – вспомнил я, – у меня есть дома пицца, это совсем недалеко.
– Это нельзя, – тихо ответила она.
– Почему?
– Ах, Алекс, ты знаешь – почему.
– Ладно, как хочешь! – Я махнул рукой и отвернулся.
Мы шли молча. Думаю, вид у меня был мрачный, и ей стало меня жаль.
– Алекс, – примирительно сказала она, – хорошо, поедем к тебе. – И затем, позабыв свои страхи, она весело добавила: – Только тогда уж устроим маленькое пиршество. Что у тебя есть еще дома?
И так как я не мог припомнить ничего, кроме молока и замороженных вафель, Салли стала прикидывать:
– Ветчины, немного колбасы и сыру, сардинок и… булочек, непременно свежих булочек.
Я рассмеялся:
– Ты что, голодаешь дома?
– Я этого не покупаю из-за твоего отца, ему вредно. Ведь он в последнее время живет как аскет.
Вспомнив недавнюю встречу с отцом в Майами, я невольно улыбнулся.
– Ладно, Салли, – сказал я, – мы устроим отличный завтрак. А вон, кстати, и гастрономический магазин.
Вскоре мы сидели за небольшим столиком у меня в гостиной и с аппетитом закусывали, болтая о разных новостях.
Потом Салли спохватилась:
– Алекс, я долго засиживаться не смогу. Ты хотел со мной поговорить.
– Зачем об этом сейчас? Сейчас мне хорошо. Ведь ты – мой доктор: пришла, и я опять здоров.
– Но я не останусь долго. Да и доктору полагается знать все, понимаешь, все! – И так как я продолжал хранить молчание, Салли робко спросила: – У тебя что-нибудь вышло… с ней?
Через полчаса я закончил исповедь. Я рассказал все до мельчайших подробностей: и об Эде Ху-бере, и о детективном бюро «Смит и Грэхем», и о вчерашнем происшествии. Или нет, одну маленькую подробность я все же опустил – об опрокинутом стакане. Слишком унизительной показалась мне зависимость от такой пошлой сценки.
Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.
– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.
Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.
Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.
– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.
Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:
– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.
Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.
Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.
– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.
Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:
– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…
Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.
Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:
– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.
Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.
– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.
Салли тихо прошептала:
– Это моя вина. Я не должна была приезжать.
– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!
Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…
…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще
утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.
Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.
– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.
Мне девять лет!
Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.
– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.
– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!
Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.
– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.
Мать, смеясь, ловит меня на кухне.
– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.
Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.
– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?
Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:
– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -
было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…
…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:
– Мне пора, Алекс. Уже три часа.
Но я не могу остановиться.
– Подожди, одну минуту!…
…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.
Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.
Это был отвратительный парень; лет пятнадцати, огромного роста, с глупым злым лицом, он наводил страх на всю округу… Взрослые избегали его, а мы, детвора, улепетывали, едва его завидя. Он душил кошек, травил собак, переворачивал мусорные баки; когда сталкивался с нами, отнимал или ломал игрушки, всячески над нами глумился, а то' и поколачивал.
Таков был Джо, в лапы которого попала Салли. Я стоял скованный страхом, безмолвно, наблюдая происходящее.
– Скажи же, – настаивал на чем-то мучитель, – и я тебя отпущу!
– Я… бо… юсь… – всхлипывала Салли.
– Ты опять за свое! – Свободная рука Джо ухватила девочку за волосы и рванула вниз. Бедняжка вскрикнула от боли и ужаса.
Я хотел броситься к ней на помощь, но ноги мои приросли к земле; хотел закричать, но звук не выходил из горла. Да и на улице не было ни души, и помощи ждать было неоткуда. Парализованный страхом, я бессильно наблюдал затянувшуюся агонию.
– Скажи же, глупая идиотка! Скажи только: «ударь меня!» – со зловещей ласковостью уговаривал Джо свою жертву, а сам не переставал тянуть ее за волосы.
Салли больше не всхлипывала; она странно побелела и только судорожно глотала воздух. Кукла болтала ногами в повисшей руке.
В какой-то момент у меня даже мелькнула мысль о самоубийстве. «Так бы вот и закончить эту канитель, – думал я, шагая из угла в угол и куря до одурения. – Что ждет меня впереди? Вся моя прошлая жизнь не принесла мне ничего, кроме огорчений! Буду и дальше корпеть над неразрешимыми вопросами, буду биться головой о стенку или просто ходить то взъерошенный, то подавленный, вечно фыркающий неудачник.
Мне ли бояться смерти, когда я уже труп!… Да, я не одинок в своей участи, я окружен такими же трупами, старыми и молодыми, живыми и умирающими, но все вместе и каждый в отдельности прячущими друг от друга, а еще больше от себя, тайну собственной смерти…
Так я думал, расхаживая взад и вперед по моей клетке и иногда лишь бросая взгляд на часы; вот уж восемь прошло, а я не брит, вот и девять, уже опоздал на работу… Не все ли равно!
Я позвонил на службу и сообщил Мэриан, что по нездоровью не приеду. Она сочувственно закудахтала:
– Это у вас грипп; сейчас эпидемия. И Айрин не будет, и Дорис, и Майка. Я сама едва стою на ногах и уж думала… – Дальнейших ее излияний я не расслышал, так как повесил трубку.
Значит, и она не приехала, и для нее оказалось слишком! Отдаваться дальше этим размышлениям я не мог, не рискуя свихнуться. Сейчас мне нужно было другое.
Я снял трубку и накрутил знакомый номер. Только услышав голос Салли, я почувствовал приток свежего воздуха.
– Здравствуй, Салли! – подчеркнуто спокойно приветствовал ее я. Но обмануть ее не удалось.
– Доброе утро, Алекс! Что случилось?
Дальше ломаться я не мог.
– Мне непременно нужно тебя повидать, сегодня же! – выпалил я.
– Так приезжай хоть сейчас!
– Не могу. Приезжай ты!
– Но зачем, что за спешка?
– Потом расскажу! Не спрашивай сейчас!
– Хорошо, – заторопилась Салли, – я приеду. Автобус отходит через полчаса. Где встретимся?
– Буду ждать тебя в Порт-Ауторити, у окошка информации.
– Хорошо, буду там около одиннадцати.
В условленное время я ждал ее на вокзале. Как всегда, за припадком депрессии наступила общая расслабленность, вялость чувств и какая-то телячья покорность судьбе.
Когда я увидел маленькую фигурку Салли, я даже пожалел, что потревожил ее. «Какая я скотина!» – подумал я, наблюдая растерянность этой девочки: ей никак не удавалось включиться в общий поток, стремящийся к эскалатору; малый рост и некоторая близорукость делали ее неуверенной в движениях.
Вот она оставила надежду прокатиться вниз и стала спускаться по лестнице. На момент приостановилась на площадке, оглядываясь по сторонам, щурясь… В светлом платье, сама светлая, она как солнечный зайчик застыла на сером фоне…
Я знал, что нужно сделать, чтобы доставить ей приятное: я стал смотреть в другую сторону. И не ошибся: она подошла сзади и потянула меня за рукав. Я обернулся и сделал изумленное лицо:
– Как это ты? Она смеялась.
– Это секрет. Я умею подкрадываться тихо-тихо. Я – опасная!
– Ты прелестная, Салли! Ты в этом грязном городе как светлый ангел. Где ты оставила свои крылья?
– Нигде не оставляла. Они у меня за спиной, только ты их не видишь…
Болтая таким образом, мы вышли на улицу и медленно направились к Таймс-сквер. Салли все время оглядывалась по сторонам.
– Как это ужасно! – сказала она, ежась от вида порнографических картин и в то же время не будучи в силах побороть любопытство. – Зачем ты позвал меня, Алекс?
– Об этом после. Сейчас скажи, ты не голодна?
– Не очень. А впрочем, я бы съела чего-нибудь особенного, скажем, пиццу.
– Там не присядешь. Послушай, – вспомнил я, – у меня есть дома пицца, это совсем недалеко.
– Это нельзя, – тихо ответила она.
– Почему?
– Ах, Алекс, ты знаешь – почему.
– Ладно, как хочешь! – Я махнул рукой и отвернулся.
Мы шли молча. Думаю, вид у меня был мрачный, и ей стало меня жаль.
– Алекс, – примирительно сказала она, – хорошо, поедем к тебе. – И затем, позабыв свои страхи, она весело добавила: – Только тогда уж устроим маленькое пиршество. Что у тебя есть еще дома?
И так как я не мог припомнить ничего, кроме молока и замороженных вафель, Салли стала прикидывать:
– Ветчины, немного колбасы и сыру, сардинок и… булочек, непременно свежих булочек.
Я рассмеялся:
– Ты что, голодаешь дома?
– Я этого не покупаю из-за твоего отца, ему вредно. Ведь он в последнее время живет как аскет.
Вспомнив недавнюю встречу с отцом в Майами, я невольно улыбнулся.
– Ладно, Салли, – сказал я, – мы устроим отличный завтрак. А вон, кстати, и гастрономический магазин.
Вскоре мы сидели за небольшим столиком у меня в гостиной и с аппетитом закусывали, болтая о разных новостях.
Потом Салли спохватилась:
– Алекс, я долго засиживаться не смогу. Ты хотел со мной поговорить.
– Зачем об этом сейчас? Сейчас мне хорошо. Ведь ты – мой доктор: пришла, и я опять здоров.
– Но я не останусь долго. Да и доктору полагается знать все, понимаешь, все! – И так как я продолжал хранить молчание, Салли робко спросила: – У тебя что-нибудь вышло… с ней?
Через полчаса я закончил исповедь. Я рассказал все до мельчайших подробностей: и об Эде Ху-бере, и о детективном бюро «Смит и Грэхем», и о вчерашнем происшествии. Или нет, одну маленькую подробность я все же опустил – об опрокинутом стакане. Слишком унизительной показалась мне зависимость от такой пошлой сценки.
Гостья моя слушала внимательно. Только раз о чем-то спросила и еще как-то глубоко вздохнула: Рассказывая о событиях вчерашнего вечера, я мельком взглянул на нее. Салли была бледна. Опустив голову, крепко упершись руками в стул, отчего плечи приподнялись вверх, она под градом моих признаний никла все ниже и ниже.
– Вот и все, вот и конец сказке! – с наигранной развязностью сказал я, закончив исповедь. – Теперь ты видишь, с каким уродом имеешь дело! – Я схватил стакан и, опрокинув в себя, уставился на Салли.
Она медленно, словно что-то додумывая, подняла ко мне лицо. В глазах у нее стояли боль и жалость.
Нет, не этого я ждал и даже не этого желал себе. Ведь вся моя жизнь представилась мне сейчас в таком безнадежном, таком мрачном свете, что только подтверждение моим заключениям, только осуждение могло дать мне стимул для какого-то пусть и отчаянного решения. Но жалость, сочувствие… это было неуместно, это выбивало меня из колеи, это было, наконец, так же смешно и глупо, как быть раздавленным каретой «скорой помощи!». Я не выдержал и, уронив голову на руки, безмолвно покачивался из стороны в сторону.
– Алекс, милый! – донеслось до меня как эхо.
Должно быть, я застонал, скрипнул зубами или по-иному выказал свои чувства, потому что в следующий момент ее руки мягко легли мне на плечи. Салли шептала:
– Успокойся, успокойся, бедный ты мой! – и ласково гладила меня по волосам.
Что-то прорвалось во мне. Я повернулся и, неуклюже обхватив ее, спрятал голову у нее на груди. Она не оттолкнула меня, только ладони ее неподвижно застыли у меня на шее. Я чувствовал, что она в смятении и не знает, как поступить.
Прижавшись ухом к ее маленькой груди, я ясно слышал ускоренное биение ее сердца, и этот необычный ритм вызывал во мне ответное эхо. Теплота ее тела приковывала меня, томила неясным предчувствием. Мои руки, соскользнув с ее талии, опустились ниже, потом еще ниже; теперь я обнимал ее ноги, затаенно чувствуя их расширяющуюся, мягкую округлость.
– Алекс, что ты делаешь? – расслышал я ее испуганный шепот.
Вместо ответа я поднялся и, подхватив ее на руки, понес к дивану. Она не сопротивлялась, только не переставала просить:
– Не надо, Алекс! Пожалуйста, не надо! – и смотрела на меня с детским испугом…
Когда, через час, мы пришли в себя, в спальне – куда я ее перенес – воцарилась строгая неподвижность, какая-то целомудренная тишина, и перед этой тишиной мне было стыдно за все, что произошло.
Салли лежала тихо, натянув простыню до подбородка и спрятав лицо в подушку. Я заметил, что подушка была мокра. Платье, лифчик и прочие вещи лежали в беспорядке на полу. Я бережно, почти с благоговением, поднял их и разложил на кровати. Потом подсел к Салли и сказал:
– Прости меня, я сам не знаю, как это случилось.
Она не отвечала. Я видел только один ее глаз – она лежала на боку – и этот глаз ровно, не мигая, смотрел перед собой.
– Я не хотел причинить тебе зла, – продолжал я. – Если бы я наперед знал, что это произойдет, я бы, наверное, убил себя.
Салли тихо прошептала:
– Это моя вина. Я не должна была приезжать.
– Нет, не твоя! И твой визит здесь ни при чем. Это могло случиться и у вас, и в любом другом месте!
Могло ли? Салли молчала, а я смотрел на нее не отрываясь, и чем дольше смотрел, тем яснее всплывали передо мной далекие воспоминания…
…Вот она сидит на высоком крыльце нашего дома на 9-й авеню. Душное летнее утро; город еще
утопает в мареве тумана, небо затянуто полупрозрачной серой пеленой.
Салли семь лет. Она такая же светленькая и хрупкая, как сейчас, и глаза ее смотрят так же добро и доверчиво. Она заботливо укачивает любимую куклу.
– Люси больна, – слегка шепелявит она, – Люси простудилась! – И я вижу в ее глазах тревогу.
Мне девять лет!
Я беру у нее куклу и, стараясь подражать нашему доктору, прикладываю ухо к спинке больной.
– Пустяки! К вечеру пройдет! – уверяю я.
– Люси больна, – не унимается Салли, – она не спала ночь!
Я не могу припомнить – что в таких случаях говорит доктор, но как-то должен ее утешить.
– Подожди здесь, – говорю, – я принесу тебе утенка, что мне вчера подарил Кестлер! – И я стремглав несусь наверх за игрушкой.
Мать, смеясь, ловит меня на кухне.
– Ты не выпил молока, – ворчит она и тянет меня к столу.
Мне хочется объяснить ей, что внизу ждет Салли и что у нее больна кукла, но я тут же соображаю, что взрослым не следует болтать чепухи. Я с отвращением выпиваю теплую жидкость. Мать улыбается.
– Молодец, – хвалит она, – за это получишь шоколада. Хочешь?
Вот это другой разговор! Я выхватываю у матери плитку и несусь в гостиную. Утенок – на полке; я беру его и бегу назад, ловко увертываясь от моей родительницы, которая кричит мне вслед:
– Сумасшедший! Ты себе нос расшибешь! Странно, я чувствую необъяснимую тревогу -
было ли это предчувствие? – и, прыгая через три ступеньки, мчусь вниз…
…Воспоминания прерваны голосом Салли; не той маленькой Салли, а этой, что здесь, рядом:
– Мне пора, Алекс. Уже три часа.
Но я не могу остановиться.
– Подожди, одну минуту!…
…Да, вот… я выскочил на улицу и… застыл на месте.
Салли стояла на нижней ступеньке кирпичной лестницы, а повыше, крепко держа ее за руку, сидел Грязный Джо.
Это был отвратительный парень; лет пятнадцати, огромного роста, с глупым злым лицом, он наводил страх на всю округу… Взрослые избегали его, а мы, детвора, улепетывали, едва его завидя. Он душил кошек, травил собак, переворачивал мусорные баки; когда сталкивался с нами, отнимал или ломал игрушки, всячески над нами глумился, а то' и поколачивал.
Таков был Джо, в лапы которого попала Салли. Я стоял скованный страхом, безмолвно, наблюдая происходящее.
– Скажи же, – настаивал на чем-то мучитель, – и я тебя отпущу!
– Я… бо… юсь… – всхлипывала Салли.
– Ты опять за свое! – Свободная рука Джо ухватила девочку за волосы и рванула вниз. Бедняжка вскрикнула от боли и ужаса.
Я хотел броситься к ней на помощь, но ноги мои приросли к земле; хотел закричать, но звук не выходил из горла. Да и на улице не было ни души, и помощи ждать было неоткуда. Парализованный страхом, я бессильно наблюдал затянувшуюся агонию.
– Скажи же, глупая идиотка! Скажи только: «ударь меня!» – со зловещей ласковостью уговаривал Джо свою жертву, а сам не переставал тянуть ее за волосы.
Салли больше не всхлипывала; она странно побелела и только судорожно глотала воздух. Кукла болтала ногами в повисшей руке.