На лестнице Энрико обнял Сашу, губами коснулся ее щеки:
   — Спокойнее!..
   Саша молча кивнула.
   Она отперла входную дверь, протянула руку к выключателю.
   Но свет зажегся сам.
   В холле стояли двое, в плащах и шляпах, с пистолетами наготове.
   Сзади затопали. По лестнице поднимались еще двое.

 
2
   В день, когда арестовали Сашу и Энрико, Теодор Тилле, ехавший из своей резиденции домой, внезапно почувствовал резкую боль в правом нижнем углу живота, был доставлен в госпиталь, обследован и немедленно оперирован по поводу аппендицита.
   Здесь, в больничной палате, он получил известие, что арестованных перевезли в Берлин и что заранее назначенный следователь приступил к допросам. Словом, все шло своим чередом. Тем не менее он очень нервничал. Нет, не потому, что лишился возможности сам вести первые допросы. Еще когда планировалась акция, было условленно: это сделают другие, он же до поры до времени не покажется на глаза арестованным. Но Тилле рассчитывал быть поблизости, чтобы все видеть и слышать, составить личное впечатление об интересующих его людях, особенно о женщине, и решить, как дальше вести дело. Полторы недели, проведенные на больничной койке, нарушили эти планы.
   Сегодня утром он был наконец выписан и прямо из госпиталя поехал на службу. Тотчас явился следователь с документами. Тилле углубился в чтение протоколов. Впрочем, многое ему уже было известно — сотрудник наведывался в госпиталь и информировал начальника о ходе работы.
   Дочитав последнюю бумагу, Тилле выпрямился в кресле, поглядел на офицера и попросил описать подследственную, ее душевное состояние, манеру держаться.
   — Не знаю, что и думать, — сказал тот. — Данные наблюдения свидетельствуют, что она полна энергии, жизни. Уже известный вам гауптштурмфюрер Йоганн Иост все подтверждает. Он выразился так: «В делах, в умении оценить конъюнктуру рынка, подобрать работников и заставить их трудиться с полной отдачей она стоит двух мужчин».
   Проговорив это, следователь смолк, задумчиво потер ладонью щеку.
   — Она что, не такая?
   — Ко мне вводят человека вялого, опустошенного. Отвечая, она едва роняет слова.
   — В чем же дело?
   — Думаю, здесь только одна причина. Она травмирована арестом, оскорблена тем, как с ней обошлись.
   — Ее били?
   — Что вы, шеф! Пальцем не тронули. Но, как вы и приказали, она получила возможность видеть, что делают в тюрьме с другими…
   — Значит, страх?
   — Только не за себя! Вот уже десять дней, как мы общаемся, и я все больше убеждаюсь, что она не из робких. Если и страх, то за мужа. Всякий раз при встрече она спрашивает о нем.
   — Любит его… А что он?
   — Я допрашивал его дважды. Очень спокоен, я бы сказал, уверен в себе. Расхохотался мне в лицо, когда узнал, что обоих обвиняют в шпионаже в пользу России. Потом сказал: «К вашей политической доктрине я отношусь равнодушно, как, впрочем, ко всякой другой. Мое дело — жить, наслаждаться жизнью. К сожалению, иных принципов придерживается жена. Она не может сидеть без дела. Работа — вот ее стихия. Ее сочувствие нацизму привело нас в эту страну. Надеюсь, теперь она поняла свою ошибку».
   — Сочувствие нацизму… В чем-нибудь она проявила это?
   — Нет, шеф.
   — А ее нынешнее состояние? Угнетенность, подавленность — не является ли это косвенным подтверждением того, что сказал мужчина? Вы же утверждаете: «Оскорблена тем, как с ней обошлись».
   — Не знаю. Может быть, вы и правы, шеф…
   — Вас что-то настораживает в них?
   — Диас тепло отозвалась о России. Когда зашла речь о пребывании в этой стране, сказала, что ей было там неплохо.
   — Но она уехала оттуда, а эта, ее… подруга — осталась.
   — А если уехала, будучи предварительно завербованной русской разведкой?
   — Русская разведчица тепло отзывается о России, когда ее допрашивают в СД?
   — Вот видите, вам это показалось алогичным. Разумеется, мне — тоже… Ну а вдруг она тонкий психолог?
   Тилле искоса взглянул на следователя.
   — Сколько вам лет, Экслер?
   — Тридцать шесть, штандартенфюрер. А что?
   — Мне нравится, как вы работаете.
   Экслер покраснел от удовольствия, но промолчал.
   — Нравится ваша дотошность, — продолжал Тилле. — Только сейчас вы пошли не до конца. Как вы объясните, что советские разведчики, удачно осев в Германии, обзаведясь хорошими связями, словом, создав условия для успешной работы, вдруг все бросают и собираются уезжать из страны?
   — Наследило наблюдение, вот они и перепугались.
   — Неправда. Супруги Диас затребовали документы на выезд еще до того, как за ними было установлено наблюдение. Вы это знаете не хуже меня. Пойдем дальше. Какие у вас основания считать этих людей причастными к разведке Советов? Только то, что женщина несколько лет прожила в России? Но разве это доказательство? Однако я сказал не все, даже не самое главное. Представим на минуту, что они и в самом деле разведчики. И вот в Германию по почте приходит письмо от некоей «русской немки». Та просит разыскать свою близкую подругу, с которой переписывалась и след которой затерялся где-то в Австрии. Можно ли поверить, что советские контрразведчики пропустили такое письмо? И что это за русская разведчица, если она колесит по свету и переписывается со своими подругами-немками в Советском Союзе?..
   — Из Австрии она не отвечала на письма подруги. Я все думаю: почему?
   — Она прибыла в Австрию, и вскоре эта страна стала частью германского рейха. Одно дело писать в коммунистическую Россию из Швейцарии или, скажем, Монако и совсем иное — из Германии, где у власти нацизм, смертельный враг коммунизма. Я так полагаю — это была мера предосторожности.
   Следователь хитро посмотрел на начальника:
   — Могу ли я сказать, шеф, что мне тоже нравится, как вы работаете?
   Тилле расхохотался.
   — Ну вот что. — Он вышел из-за стола, приблизился к собеседнику. — Ну вот что, Экслер. Мы тут будем расточать комплименты друг другу, а они и в самом деле окажутся не теми, за кого себя выдают. Короче, обвинения еще не сняты. За обоими смотреть получше. Мы предоставим им относительную свободу. Чем больше свободы, тем больше шансов на то, что где-то ослабнет самоконтроль… Понимаете меня?
   — Разумеется, шеф.
   — Сегодня во время очередного допроса пусть к вам зайдет кто-нибудь из офицеров. Надо, чтобы он посидел несколько минут, полистал бумаги…
   — Зачем, шеф?
   — Завтра в ваш кабинет невзначай загляну и я. Бумаги, изъятые у них при обыске, должны лежать на виду.
   — Письма?
   — Вот-вот, Экслер. Письма — главное… И отнеситесь ко мне возможно более почтительно.
   — Да, шеф.
   — Тогда мы закончили… Минуту, Экслер! Вот что, пусть отлупят супруга этой особы. Не слишком сильно, без серьезных увечий, но по-настоящему.
   — Это должен сделать я?
   — Не вы и никто из тюремных должностных лиц. Следует натравить на него заключенных. Скажем, уголовников.
   — Супруги сидят в одиночных камерах, ни с кем не общаются.
   — Распорядитесь, чтобы в тюрьме устроили уборку или что-нибудь в этом роде.
   — Понял.
   — В разгар потасовки должны вмешаться надзиратели и навести порядок. Потерпевшему следует оказать помощь. Если надо, вызвать врача.
   — Хорошо, шеф.
   — И последнее. Она должна узнать о случившемся.
   — Понял вашу мысль, шеф. Это надо сделать к завтрашнему утру?
   — Разумеется. Ну вот, все. Протоколы останутся у меня. Я снова просмотрю их. Можете идти.

 
3
   Утром Сашу доставили на очередной допрос. Следователь указал ей на стул и углубился в бумаги, которые просматривал, когда она вошла.
   — Что случилось с моим мужем? — Саша взялась руками за спинку стула, наклонилась к сидящему за столом человеку. — Мне стало известно: вчера вечером на него напали. Что с ним? Я так тревожусь!..
   Разумеется, Экслер был в курсе дела. Акция была подготовлена по всем правилам, и поначалу все шло как по нотам. Энрико Диаса вывели из камеры, дали ведро и швабру и приказали вычистить уборную. Тут-то и появились трое рецидивистов, затеяли ссору с уборщиком и пустили в ход кулаки. Надзиратели были наготове, вскоре ворвались в уборную, чтобы отбить арестанта. Глазам их открылась такая картина: рецидивисты валялись на полу, а уборщик поливал их из ведра, чтобы привести в сознание.
   Тем не менее Экслер изобразил неосведомленность, удивление. Он немедленно позвонил в тюрьму. Положив трубку, с негодованием сказал: это подследственный Диас набросился на ничего не подозревавших заключенных и так их отделал, что пострадавших пришлось поместить в медицинский изолятор.
   — Молодец, — сказала Саша и улыбнулась.
   — Поглядим, как этот молодец запляшет на виселице, да и вы с ним за компанию!
   Саша села на стул, привычно оглядела помещение. День выдался по-летнему жаркий. В комнате было много солнца: золотистые блики усеивали крытый линолеумом пол, горели на чернильном приборе письменного стола следователя и на хромированной дверце сейфа в углу. В распахнутое окно врывались шумы города — перестук пневматических молотков, гудки автомобилей; где-то неподалеку пианист настойчиво упражнялся в гаммах… И если бы не человек в мундире офицера СС, сидящий на фоне забранного решеткой окна, обстановка могла показаться самой умиротворяющей.
   — Когда же нас повесят? — сказала Саша. — Когда и по какому обвинению?
   — Можете не сомневаться, что очень скоро! — Экслер с ненавистью посмотрел на нее. — Сперва повесят его, и вы будете присутствовать при казни любимого человека. Потом с месяц вас подержат в камере смертников. И только тогда придет ваш черед, не раньше!..
   И он вновь стал просматривать бумаги.
   Вскоре следователь услышал всхлипывания. Он поднял голову. Женщина сидела, закрыв руками лицо.
   Отворилась дверь. В кабинет вошел Тилле.
   — Встать! — заорал Экслер.
   Он выскочил из-за стола, стукнул каблуками, вытянул руки по швам.
   — Штандартенфюрер, старший следователь Якоб Экслер…
   — Хорошо, хорошо! — Движением руки Тилле прервал рапорт, прошел к столу, сел сбоку. — Делайте свою работу, гауптштурмфюрер.
   Экслер вернулся на место, посмотрел на арестованную. Она сидела, все так же прижав ладони к глазам.
   — Прекратите комедию! — приказал он.
   Саша сразу узнала Тилле: управляющий имением Дробиш передал Кузьмичу фотографию своего хозяина. Встретиться с этим человеком она надеялась уже в момент ареста, но за ними пришли другие. Потянулись дни ожидания в тюрьме. Вскоре она поняла: систематические многочасовые диалоги со следователем имели целью запугать, сломить волю, подавить, — словом, довести их с Энрико до нужной «кондиции» и только тогда передать главному противнику. Но время шло, а Тилле не давал знать о себе. Тогда появилась тревога. Уже начало казаться: следствию что-то стало известно и Тилле вовсе не появится… Последние двое суток она почти не спала — перебирала в памяти все то, из чего складывалась подготовка к операции, пытаясь обнаружить ошибку, просчет…
   И вот он пришел!
   — В чем дело? — сказал Тилле, вороша документы, горкой лежавшие на столе. — Почему истерика?
   — Мы разговаривали, штандартенфюрер. — Экслер насмешливо поглядел на Сашу. — Вели задушевную беседу. Тема — участь, которая ожидает эту особу и ее супруга. Вот она и ударилась в слезы. Обычное дело: мерзавцы сперва вредят рейху, где только могут, а когда пойманы и изобличены, бьются в истерике и молят о пощаде.
   Саша отняла руки от лица.
   — Я не молила о пощаде. Ваши обвинения — ложь и бессмыслица. Видит Бог, мы ни в чем не виноваты.
   Несколько минут назад она почувствовала слабость. Казалось, вот-вот лишится сознания. И слезы, которые вдруг потекли, были настоящие: не выдержали нервы. Сейчас слабость прошла, она снова была в форме. Сидела и будто глядела на следователя Экслера — на самом же деле наблюдала за Теодором Тилле, шарившим в бумагах.
   Вскоре он нашел то, что искал. Взял со стола письмо, затем второе. Подержал в руках и отбросил в сторону — будто случайно наткнулся на эти письма. Подумал и вновь протянул к ним ладонь. Казалось, он в нерешительности, силится что-то припомнить.
   Все это выглядело настолько естественно, что на мгновение Саша даже поверила ему — поверила, что Тилле только сейчас обнаружил письма своей кузины.
   А тот продолжал игру — просматривал письма, старательно изображал смущение, растерянность… Вот он закурил и, гася спичку, метнул на Сашу взгляд, в котором можно было прочитать сочувствие, даже тревогу. Потом сказал несколько слов следователю и стремительно покинул кабинет.


СЕМНАДЦАТАЯ ГЛАВА



1
   Как обычно, Теодор Тилле встал в семь часов утра. Бритье и ванна заняли немного времени. Затем последовал легкий завтрак: кофе, два яйца всмятку, ломтик черствого хлеба, намазанный тонким слоем масла. Он не признавал свежего хлеба, булочек, пирожных, не потреблял крепких напитков, твердо уверенный, что все это не на пользу.
   В половине восьмого он вышел на крыльцо замка. Лошади и грум были на месте. Тут же находился Дробиш, которому полагалось приготовить ножи для метания в цель. С первого взгляда Тилле убедился, что ножи аккуратно разложены на специально вынесенном столике, а мишень, представлявшая выпиленный из толстой доски силуэт человека, поставлена на место и укреплена.
   Словом, все было в порядке. Тилле милостиво кивнул управителю и вскочил в седло.
   Верховая прогулка продолжалась двадцать минут. Столько же времени ушло на упражнение с ножами. Он с детства привык к лошадям, хорошо ездил верхом. Что до ножей, то пристрастился к ним лишь полгода назад, когда побывал в имении Геринга. Группа старших офицеров РСХА, прибывшая к рейхсмаршалу и заместителю фюрера для инструктажа перед французской кампанией, была принята им в необычайной обстановке. Одетый в шелковый японский халат и римские сандалии, Геринг занимался в парке стрельбой из лука… Итак, Геринг увлекался луком и стрелами, Гейдрих — скрипкой, фехтованием и легкой атлетикой, Гесс — авиационным спортом. Все имели какое-то пристрастие. Это было модно. Вот Тилле и придумал себе ножи. За полгода он изрядно преуспел в своем новом занятии и теперь нередко попадал в цель — концентрические круги, отмечающие грудь деревянного человека, были испещрены ножевыми отметинами.
   Сегодняшняя тренировка проходила особенно удачно. Тилле сделал пятьдесят бросков и в семнадцати случаях поразил цель.
   — Господин барон делает явные успехи, — сказал Дробиш, выдергивая ножи из мишени. — Если и дальше так пойдет, можно выступать в цирке.
   — Будем работать вместе, — Тилле хлопнул управителя по плечу. — Тебе тоже найдется дело: гнуть железо и таскать на спине лошадей. Мы заработаем кучу денег!
   Он угостил Дробиша конфетами, которые всегда носил в кармане, чтобы меньше курить.
   Затем он переоделся.
   — Комнаты приготовлены? — спросил он управителя, когда шофер уже подал к крыльцу автомобиль.
   — Готовы, как и распорядился господин барон… Когда должны прибыть гости?
   — Может статься, уже сегодня, — Тилле улыбнулся каким-то своим мыслям. — Если все пойдет как надо, я сам привезу их. — И он уехал.

 
   В это будничное утро повсюду развевались флаги и транспаранты, на улицах было много народу. Тилле вспомнил, что сегодня в Берлин возвращаются боевые дивизии, отличившиеся в войне против Франции. Однако войска должны появиться во второй половине дня. А зеваки уже теснятся на перекрестках и площадях. Вон сколько еще бездельников в столице!..
   Машина подкатила к подъезду управления. Тилле взбежал по лестнице к себе на четвертый этаж. Он знал, что Гейдрих никогда не пользуется лифтом, и не хотел быть хуже патрона.
   В приемной адъютант поднялся из-за стола.
   — Женщина доставлена и ждет, — доложил он в ответ на вопросительный взгляд начальника.
   — Введите через несколько минут! — приказал Тилле и прошел в кабинет.
   Разумеется, он не без волнения ждал встречи с особой, за которой столь долго охотился, первой беседы, да еще с глазу на глаз. Этому предшествовала серьезная и длительная подготовка. Удалось даже самое трудное — проверка в России. Гейдрих высказал поистине счастливую мысль: для контакта с Эрикой Хоссбах использовать персидское консульство в Баку. Он же дал явку к работнику СД, действующему в этом консульстве под личиной персидского дипломата.
   Дальнейшее не представляло особой сложности. Со специальным курьером ушла в Москву шифровка и кое-какие документы, адресованные резиденту СД в немецком посольстве. Резидент оказался расторопным работником: быстро устроил вызов «перса» из Баку в русскую столицу, передал ему поручение. Не прошло и десяти дней, как в Берлин поступило сообщение, что задание выполнено. Агент докладывал: Эрика Хоссбах опознала подругу на предъявленных ей фотографиях, по фотокопиям подтвердила подлинность отправленных этой подруге писем.
   Но это было не все. «Перс» передал кузине короткое послание Теодора Тилле и получил ответное. И какое! Узнав, что ее послание будет отправлено в Германию по особым каналам и минует русскую цензуру, кузина писала откровенно, не таясь. Тилле прочитал это письмо и понял, что вправе гордиться своей родственницей, горячей патриоткой новой Германии!..
   Таково было положение дел, когда отворилась дверь и конвоир ввел в кабинет Сашу.

 
Запись диалога «Тилле — Сизова».

Выполнена стенографом СД по скрытой трансляции
   ОН. Я заинтересовался некоторыми аспектами вашего дела. Чувствуйте себя свободно — это не допрос. Вот сигареты. Скоро принесут кофе.
   ОНА. Мы отвергаем нелепые обвинения в шпионаже. Еще при аресте мы потребовали, чтобы вызвали нашего адвоката. Я каждый день повторяю это следователю, но тщетно. Немедленно пригласите адвоката!
   ОН. У нас это невозможно. Мне известно, что нет такого закона и в России.
   ОНА. При чем здесь Россия?
   ОН. Во время ареста у вас найден передатчик и шифровальный блокнот, то и другое — русского происхождения. Мы знаем толк в подобных вещах — в наших руках побывал не один советский разведчик.
   ОНА. Хочу повторить: когда мы с мужем вернулись домой из кино, ваши люди были уже там. Понимаете, что это значит? Улики подброшены.
   ОН. А если ваш муж признает эти вещи?
   ОНА. Пусть свои «признания» он повторит при мне!
   ОН. Ладно, я пошутил. Он столь же упрям, как и вы. Но беда в том, что ваших признаний не требуется. Суду вполне достаточно того, что передатчик и блокнот были обнаружены и факт зафиксирован в протоколе.
   ОНА. Но это провокация!
   ОН. Более того, на передатчике найдены отпечатки пальцев. Вы видели заключение экспертизы. Это следы ваших пальцев… Ко всему, вы хорошо знаете русский язык, жили в России. Понимаете, как все складывается, даже если то, что вы назвали провокацией, и впрямь провокация.
   ОНА. Что же дальше?
   ОН. Дальше то, что машина работает и, к сожалению, не может быть остановлена.
   ОНА. И мы попали в зубья этой машины?
   ОН. Увы, да.
   ОНА. «К сожалению»… «Увы»… Как это понять? Вы что, жалеете нас?
   ОН. Так сразу и не ответишь… На одном из допросов, когда следователь интересовался вашими знакомствами, всплыло такое имя: Йоганн Иост.
   ОНА. Это мой бывший компаньон.
   ОН. Почему вы не попытались прибегнуть к его защите?
   ОНА. А что он мог сделать?
   ОН. Уже сделал. Следствие попросило, чтобы господин Иост охарактеризовал вас. Он дал самую лучшую рекомендацию.
   ОНА. Еще бы! Я помогла ему заработать много денег.
   ОН. Более того, на днях господин Иост позвонил ко мне и попросил облегчить вашу участь — в пределах возможного, разумеется. А он весьма уважаемый человек, друг самого Зейсс-Инкварта… Вот почему я появился в кабинете следователя, когда вас допрашивали.
   ОНА. Я знаю и господина Зейсс-Инкварта.
   ОН. Следствие информировано и об этом. Но они бессильны против того, что зафиксировано в протоколах.
   ОНА. Тогда зачем наш разговор?
   ОН. Видите ли, эти господа рисуют вас энергичной и деловой особой с пытливым, гибким умом. То, чем располагает следствие относительно вашей работы в кондитерской фирме, подтверждает такую характеристику… Ага, вот прибыл кофе. Пожалуйста, сахар, сливки.
   ОНА. Недостает лишь шампанского. Или будет и оно?
   ОН. Будет петля, в лучшем случае — смерть от пули, если вы упустите свой последний шанс. Осторожно!.. Возьмите салфетку и вытрите платье. Вот новая чашка. И не настраивайтесь на слезы. Пейте кофе, успокойтесь. Право, я начинаю сомневаться в лестных отзывах штурмбанфюрера Иоста.
   ОНА. О каком шансе вы говорите?
   ОН. Шанс — три письма, которые я держу сейчас в руках. Я пришел в кабинет следователя, чтобы взглянуть на вас, и вот наткнулся на эти письма. Кто их автор?
   ОНА. Подруга моей юности. О ней все сказано в протоколах.
   ОН. Я прочитал их. Сейчас меня интересует то, чего нет в протоколах. Неужели только любовь — причина того, что она, немка по крови, осталась в России?
   ОНА. Любовь — это не так уж мало. И потом она почти ничего не помнит о Германии. Ее вывезли отсюда ребенком.
   ОН. У нее есть здесь родственники?
   ОНА. Мне кажется, тетка. Тетка и еще кто-то…
   ОН. Кто именно — вторая тетка, сестра или, скажем, брат?..
   ОНА. Не интересовалась. Зачем мне было знать? Ведь я не предполагала, что окажусь в Германии.
   ОН. Не знаете? Ну что же… А каково отношение этой женщины к русским, к политическому кредо Советов?
   ОНА. Мы расстались давно. Тогда она была совсем молодой, думала лишь о предмете своей любви. Нет, восторгов от того, что происходило в России, она не испытывала. Кстати, ее супруг нерусский. Он кавказец. Мой первый муж отзывался о нем как о талантливом инженере.
   ОН. Можете описать этого человека?
   ОНА. Высок, строен, блестящие черные волосы…
   ОН. Меня интересует, как он относится к большевикам.
   ОНА. Что я могу знать об этом? Прошло столько времени…
   ОН. Ваша правда.
   ОНА. Но я запомнила: он испытывал известные трудности из-за своего отца. В старой России тот владел нефтяным промыслом.
   ОН. Есть доктрина Сталина: дети не отвечают за родителей.
   ОНА. Тем не менее его дважды отчисляли из института. И если бы не его поразительные способности…
   ОН. Вам известны такие детали?
   ОНА. Когда-то он ухаживал и за мной. Да и вообще не пропускал ни одной юбки.
   ОН. Вон как… Ну а ваши взгляды? Как вы относитесь к тому, что происходит в России?
   ОНА. Вот не думала об этом. Я всегда была далека от политики.
   ОН. А к новой Германии?
   ОНА. Ваши коллеги сделали все, чтобы я стала врагом Германии.
   ОН. И это им удалось?
   ОНА. Поставьте себя на мое место!
   ОН. Однако вы откровенны.
   ОНА. Почему-то я прониклась доверием к вам. Женщины эмоциональны, а я — женщина…
   ОН. Откровенность за откровенность. Я все больше убеждаюсь, что должен сделать попытку вызволить вас из беды.
   ОНА. Каким образом?.. Погодите, в каком-то криминальном романе я прочитала: пойманный шпион, чтобы избежать смертной казни, согласился стать полицейским агентом и вылавливать других шпионов. На меня такие же виды?
   ОН. Вот послушайте. Завершена кампания во Франции и в полдюжине других стран. Все это были вынужденные акции: мы только защищались. Нет человека, который так жаждал бы мира, как фюрер. Остается опасность экспансии с Востока. Фюрер понимает это и пошел на заключение дружеского договора с большевиками. Но они так коварны! Где уверенность, что договор будет честно выполняться? Нет, за ними нужен глаз да глаз. Мы должны знать обо всем, творящемся по ту сторожу русской границы. Вот я и подумал о вас…
   ОНА. Нет.
   ОН. Я не закончил… Видите ли, вы не представляете ценности как разведчица. Ведь вы ничего не умеете и у вас нет склонности к деятельности такого рода. Натаскивание, всякие курсы или инструктажи мало что изменят. Короче, от вас трудно ждать серьезной работы. Так что мое предложение только в ваших интересах. Я тоже проникаюсь к вам чувством симпатии. Почему вы молчите?
   ОНА. Я уже ответила.
   ОН. Теперь прочитайте это письмо. Ваша подруга отправила его своему родственнику. Позже я объясню, как оно оказалось у нас. Пока же вчитайтесь в текст. Вы характеризуете эту женщину искренним и честным человеком. Следовательно, ей можно верить. Уж она-то знает положение дел в России. Вы покинули эту страну более десяти лет назад, она же и сейчас там. Неужели мы не поможем ей и миллионам таких, как она! Читайте же, я подожду…
   ОНА. Да, тяжелое письмо. Как она рискнула послать такое?
   ОН. Право, не знаю. Но уж если она пошла на подобный риск, положение отчаянное, правда?
   ОНА. Мне очень жаль Эрику!
   ОН. Еще бы! Ведь вы были как сестры… Ну вот что, давайте прервем нашу беседу. Сейчас вы вернетесь в тюрьму, получите все отобранное при аресте, переоденетесь, и мы с вами уедем.
   ОНА. Куда?
   ОН. Вы все узнаете.
   ОНА. Но мой муж?
   ОН. Не беспокойтесь. Мы и его вызволим из тюрьмы.
   ОНА. Я так подавлена письмом Эрики!..
   ОН. Идите, не теряйте времени. Я уже вызвал конвоира — он ждет за дверью.

 
2
   Черный «мерседес» с откинутым брезентовым верхом медленно двигался к центру Берлина. Медленно — потому что магистрали пикетировались сильными нарядами полиции и войск особого назначения. Патрули бесцеремонно останавливали появлявшиеся автомобили и загоняли их в боковые улицы. Но «мерседесу» дорога была открыта — на его ветровом стекле был наклеен специальный пропуск, а один из пассажиров принадлежал к нацистской элите.